Сборник лауреатов премии Владимира Набокова. Том 3 - читать онлайн

На этом балу, как Золушка,

по острым углам теснясь,

а может, как певчий скворушка,

глядящий в кошачью пасть,

смущённо и безалаберно,

скрывая биение чувств,

качаюсь на шаткой палубе,

играя излучиной уст.

И мне устоять на палубе

не моего корабля

так надобно, ох как надобно!

Ведь это стихия моя.

Стихия моя стихийная,

живые слова и стихи!

Зачем же песни литийные[1]

под утро кричат петухи?..

Как наркоман, подсевший на иглу,

подсела на поэзию и гласно

играю в эту смелую игру,

хотя она не менее опасна.

Затягивает в омут языка,

берёт в полон, как чары Бонапарта.

От ломки – то ли бунт, то ли тоска

пугает, как кармическая карта.

Тропой Морфея ходит по ночам

по закоулкам сна и сновидений

и раздирает, во весь глас крича,

утробу мозга нерождённый гений,

не ведающий, что отныне строфы,

стократным эхом в небе отзываясь,

вернутся наземь, где стоят голгофы,

куда крест будет несть не озираясь.

Стихи мои поют без нот,

по слуху, наугад, на ощупь…

Из сердца жизнь их достаёт

и устилает – словно роща

листвой в осенний солнцепад

уставшую от родов землю —

мою судьбу… Локрийский лад[2]

щемит в словах… Их звукам внемлю…

А может, им дано поднять

такие атомные взрывы,

что дух безверья двинет вспять,

вскрывая Вечности нарывы?!

А может, им дано мести

конюшни авгиевы – души,

чистилищем стать для земли,

вбирая глупость вездесущих?..

И среди тысяч грешных тел

на ощупь, наугад, по слуху —

пока мой стих не омертвел —

я прислоняюсь к жизни ухом,

глазами, сердцем, жилой, нервом…

Лишь в запредельной вышине

в моём свиданье с Богом первом

отдамся Вечной тишине.

Люблю тебя, мой Тель-Авив!

Гулять по улочкам пустым,

Когда в душе любви прилив,

И перезревших чувств отлив,

И шторм в подкожной бухте…

Люблю ночной твой мягкий бриз,

Прохладу в дом несущий,

Плеск тихий волн и кипарис,

Уснувший в лоне лунных риз,

Закутанный, как в юхте.

Люблю прибой, толкущий брег,

В лицо – плевки солёных волн —

Скитальцев моря, как абрек,

Неустрашимых, их набег

На пирс, разлёт на кнехте…

Валентина Бендерская

Мой Тель-Авив, уже родной!

Трепещет сердце в платье,

Когда лечу к cебе – домой,

В шум окунаюсь с головой —

Он день и ночь на вахте!

К морю шагаю по линии Буграшов.

Пятидесятый размер —

Шорты на мне, наизнанку шов

Майки в полоску… Сер,

Вида невнятного и неопрятного —

Брусчатый гобелен…

Да неприглядна для глаза залётного

Старость потёртых стен.

А я шагаю свободно, и дорог мне

В меру горбатый наст,

Ставни из прошлого, прошлая жизнь в окне —

Невозвратимый пласт…

Тянутся к небу, собою любуются,

Чтя городской кряж,

Новые башни, держа фасон улицы,

Носом уткнувшейся в пляж.

Видные домики – чистые, гладкие,

Только совсем другой

Стиль оголяется: нищий загадками

И, к сожаленью, немой…

В земле природы обветшалой,

Покрытой пылию веков,

В расщелине годины шалой

С прозреньем веры запоздалой

Утихли натиски врагов.

Солёно-горькая водица,

Разлом заполнив до краёв,

Туркизом призрачным искрится,

Манит, но ею не напиться,

Не напоить земли покров.

В сей чаше ветры одичали,

Здесь ненасытная беда

Со злом трагедию зачали,

Здесь слёзы высохшей печали

Окаменели навсегда.

Этот плеск политонный,

Этот гул моногамный[3]

Архаичного лада

Несмолкающих волн

Исполняет бессменный

В темноте инфернальной,

Как и в звёздном каскаде,

Дирижёр Орион.

Я к Нерею пришла

За его вдохновеньем.

На до блеска натёртый

Песчаный паркет

Солнце ночи – Луна —

Разливалась свеченьем,

Наблюдая за мной

В одноглазый лорнет.

Я – единая, кто

В вечер праздника Песах

Не читала молитв.

На концерте стихий

В полулетнем пальто,

Как участница в пьесах

Первожёнки Лилит,

Примеряла палий.

Но блеснул Орион

Обаяньем трёхзвёздным,

И живая туманность

Меssiеr сорок два[4]

И Нерея озон

Этим вечером поздним

Искупили превратность

Ушедшего дня.

День сникал… За горизонт,

Будто там Светила кладки,

Баал-Хаммон тащил свой зонт[5]

Из лучей дневной укладки…

Усмиряла моря плач

Золотистая пелёнка…

Кромки тонкая филёнка

Крала солнца лысый мяч.

Огибая ветра ток,

Воровству дивясь воочию,

Тени падали на бок,

Приземляясь тёмной ночью…

Лишь довольно, свысока

Перемигиваясь взглядом

С изумрудом маяка,

Месяц рог поднял над кладом…

Ужом скользя за горизонт

В буграх чернильного заката,

Чернеет парус-фармазон

Иглой, впиваясь в неба злато.

Он облаков пчелиный рой

На шпиль с усердьем билетёрши

Накалывал, кромсая строй

С неумолимостью вахтёрши.

Один блуждал меж рваных ран

Кровоточащего захода,

То исчезая за бархан

Волн неуёмного похода,

То, словно грифельным копьём,

Пронзал трепещущие ноздри

Корове Нут, что над огнём

Глотала свет, рождая звёзды.

Пропасть разверзлась… Взорвал тишину

Забоя увесистый шквал!

Волна посылала в нокаут волну,

Калечась о скальный оскал…

Под вопль и свист разъярённых ветров

На ринге титаны сошлись,

Падали с рёвом разорванных ртов,

Калеча небесную высь…

Сошлись!!!

Не спасли, не спаслись…

Лохмотья кровавой рвани

Завесили неба квадрат,

Как будто на поле брани

Тела убиенных солдат…

Как будто природа приносит

В жертву небесную рать

За веру земную и просит

Резню брат на брата унять.

В прогалинах мечутся тени

Стихания мирной войны…

Пред нею встают на колени

В молитве затухшие дни…

Сгущённый антрацитовый покров

С замедленным движеньем киноплёнки

Заботливой рукою мостил кров

Над тающей зарёй в морской рифлёнке.

Накалом восставали фонари

В сто лун вслед уходящему закату;

А волны, словно в полдень косари,

В скирды укладывали пены вату;

Да сейша колыхала строгий буй,

Баюкала забытую панамку,

Старателем в ней промывала струй

Песчаных злата жареную манку.

Безмолвие, живущее в песках,

Ловила я в купели мирозданья,

И выплеснулись в вечер, как хамса

Из сети в трюмы, блиц-слова признанья.

Опять цветеньем замело

огромный куст напротив глаза.

Кисть у зимы перехватив,

весна пришла в цветах экстаза,

в кошачьих криках, в пеньи птиц

и в просветленьи мрачных лиц…

Холмов зазеленевшей грудой

природа стала полногрудой.

Всё воскресает, захмелело…

Что под листвой опавшей прело,

живою плотью набухает,

всё округлилось, раздобрело…

Ся страсть желаний неотступна…

И воля эта неуёмна…

И сила эта не преступна,

а Богом одухотворённа…

Вот снова куст мой зацветает,

мне говорит: «Бери, пиши…» —

и предо мною рассыпает

опавших лепестков гроши.

Мне платы от тебя не надо.

Ты не меняй своей красы

на дешевизну хит-парада

стандартной зелени попсы.

Ты сохрани цветенья лик,

весьма фасонистый наряд,

столь пенистый и чистый блик —

весны венчания обряд.

Как можно дольше растяни

то наслаждение двойное:

счастливый миг – писать стихи

и любоваться красотою!

Вдох! От земли оторвалась и полетела.

Душа умершая очнулась и запела,

о рифмы спотыкаясь вновь…

И в жилах будоражит кровь

стих Иегуды Амихая…

Как птица крыльями у края

гнезда с беспёрыми птенцами,

цветок трепещет лепестками.

Мой куст подле окна опять

к весны венчанью веток прядь

облёк в священную фелонь

белее снега. На ладонь

листок – как бабочка-душа

моя, цветением дыша, —

от баугинии слетает.

Его ловлю. И понимаю,

что я живу.

В левом окне – орех,

В правом окне – рябина…

Я полюбила на грех

Отпрысков Божьего сына.

Горечь рябины – яд

Вдовьей остывшей спальни,

Сполохи красных Плеяд —

Словно костёр погребальный…

На грех полюбила я

Бурю песков суховея

Там, где сухая земля

Стала святой для еврея.

Там, где цветущий миндаль,

Там, где скупою слезою

Соткана дней пектораль,

Вновь повстречалась с судьбою.

…а я ревновать тебя буду

и мысленно следом повсюду

искать.

Под солнечное сплетенье

забьюсь, твоему вдохновенью

под стать.

Забьюсь, и дышать без меня

не сможешь и дня…

В пик ночи

забудешь про сон… и свет…

В тебе я – каждый просвет.

Как точен

выстрел из-за спины,

взглядом из глубины

жажды!

Блуждала путём совы,

и вдруг – поворот головы

однажды!

Отпусти мою душу на волю,

ненасытная страсть,

не готовь ей заклятую долю,

демонстрируя власть.

Я войны не хочу между телом

и душой нараспять,

проклинать на беспутстве горелом

свою царскую стать,

примириться и мериться силой

с любозлобной молвой.

Дай остаться мне трезвой и милой…

И самою собой.

В стихах зародилась любовь,

как атомный взрыв,

как вулкан в океане.

Стихами ожившая кровь

плескала навзрыд

истеричкой… В обмане,

в бреду психоделики слов,

напалме страстей,

изуверстве страданий

манила любовь-Крысолов

заблудших гостей

на жаровню свиданий.

И этот последний пожар,

как звёзд снегопад,

как цветок полнолунья,

Валентина Бендерская

тебе – мой нечаянный дар.

Сердечный распад

сердобольная «лгунья»

тебе лишь отдаст – не таясь,

без страха, стыда

или слов сожаленья,

впадая в интимную связь,

замкнув провода

от стихов наважденья.

И выйдет на девственный свет,

как мученик зла

из темниц подземелья,

любви отцветающих лет

печальная мгла —

и не будет похмелья.

И отчего б не щебетать

мне сладкогласым соловьём,

не грызть в тепле головку сыра?

Везде готов мне стол и дом,

железный конь, у ног – полмира…

И отчего б мне не порхать

по жизни стервой-стрекозой,

не пить нектар златого дара,

не принимать ночной порой

порыв сжигающего жара?

И отчего неймётся мне?

Истерзаны в клочки тетради.

Мозги сушу, как сушки в печке.

Ответь мне, небо, Христа ради,

хотя бы блеяньем овечки…

Белы снеги́ в тихой неге

на полях и на лугах.

Стеблей пегие побеги

разлинованы в углах

изразцовых льдин озёрных.

Бело-чёрное панно

утопает в красках чёрных —

ночь зашторила окно.

Лессировками морозом

слой за слоем по стеклу —

стекленеют под наркозом

гривы трав… Венцом во мглу

тычет церковь, крепость пала

от нашествий серых туч…

Я бы пред тобой упала,

если б не был ты колюч…

Одинокая тихая лодочка

проплывает в тумане речном.

Завывает сонливая дудочка

крутояра зазывным послом;

с перекличкой варгана[6] гнусавого

из тунгусских шаманских болот

отправляет посланника шалого

в землю ту, где порхает удод.

В той земле, где святою и грешною

представала отпетая даль,

след, оставленный в ней конькобежкою,

засыпали песок и миндаль…

Уже стылую душу отшельника,

отгулявшего жаркие дни,

не бередят сибирского ельника

обгорелые времени пни…

Но озябшие гари и пустоши

да червонные дни и часы

проступают в прорехи из ветоши

одиночества липкой попсы.

Как же выбраться из одиночества?

Засиделись мы в нём невзначай…

Так давай не грусти – для сотворчества

заходи по-соседски на чай.

Красный зонт у начала моста,

кем-то брошенный или забытый.

Он, как сердце, открытый для ста

сотен тысяч потоков умытых,

сотен тысяч ветров, что листву

окрыляют в предсмертную пору,

когда буйный Борей поутру

провожает со свистом Аврору[7].

Красный зонт – алый парус надежд —

на мосту, исчезающем в складках

наресниченных липами вежд,

потемневших в осенних осадках,

словно губы, зовущие страсть

и горящие от поцелуя.

Как же мог он в начале упасть

или брошенным быть? Не пойму я.

И остались тобой не замечены

искромётные страсти метели.

Погасили сегодня свечи мы

на краю нераскрытой постели.

Не испили хмельное желание

настоявшейся сладостной браги.

И ложатся стихи в оправдание

на листки белоснежной бумаги.

И ложатся цветы друг на дружку,

словно скошенные печалью.

Ты никак не забудешь подружку,

перетёртую дальнею далью…

И фантом угрызения совести,

как свидетель, былые ошибки

теребит в окончании повести

на портрете усталой улыбки.

Когда я тебя разлюблю,

мне больно уже не будет.

Крест чёрный по календарю

оплавится скупостью буден.

И буду вручную закат

сама опускать над постелью,

ложиться в свой маленький ад

на стылую простынь метелью.

Остыну… Звенящую стынь

уже не почувствую кожей.

Моя однобокая тень

застынет в проёме прихожей.

Заснежит зальделую дверь

и холод восславит искристый…

Нет боли утрат и потерь,

в чьём сердце – осколок льдистый.

У небесной любви – земные черты:

это руки твои, это нежность и голос

под прикрытием слов, где слышны Я и Ты, —

чистоты расцветающий лотос.

Обними, защити обнажение чувств,

непорочность зачатья движенья друг к другу.

На роль Девы Марии я не гожусь —

превращусь в боевую подругу.

Превращусь в жизнестойкий алмаз бытия.

Удержусь и тебя удержу на обрыве.

В этой жизни важнее всего Ты и Я

на взлетающем к солнцу порыве.

И неважно, что крылья былым сожжены:

ещё мысли живут и сплетаются в слоге.

Мы оставим любви неземные следы

на заснеженном в прошлом пороге.

Было ли? Может, и не было вовсе…

Я растоптала себя пред тобой.

Вырваны волосы, сломаны кости,

былью предстала, больной наготой.

Глупая баба… Придуманный образ

был возведён божеством в образа.

Дробь барабанную слушая сто раз,

сквозь строй шпицрутенов шла, а не за…

Не закоулками, а буераками,

дебрями, лядами… Лягу в байрак

я чернозёмом… Поникшими кручами

будешь меня отпевать, как батрак

вечной своей пристяжной несвободы.

По́лноте, где моя чёрная шаль?

Тем, кто не рядом, сонеты и оды

будут писать, продавая печаль.

И, спохватившись, когда уже поздно,

силою слова на плахе казнить,

падать у двери, у ног и позвёздно

соединять в Ариаднину нить…

Всё ещё грезится солнечным лучиком

образ, ушедший за Ирий давно,

как я с любимым, почти ещё мальчиком,

рядом сидела, обнявшись, в кино.

Ты заполнил меня до краёв,

праведник мой – Иов.

Тебе я послана Богом

и стану твоим отрогом,

твоим исцеляющим эхом,

души бриллиантовым смехом;

силой любви моей

тебя заслоню от теней

ведьм, упырей, вурдалаков

и падшего ангела страхов…

Тут – наш альков, не быть хуле,

ты – мой любимый.

Я обниму тебя во мгле

судьбы голимой.

Я отпою, я отогрею

своей болью,

что стала вечностью во мне,

моей юдолью.

И жизни минусы твои

во мне померкнут.

Ты станешь светом на земле,

мой вечный рекрут.

Мы освятимся под луной,

под небесами,

взойдя единою звездой

любви творцами…

Какое красивое слово – «февраль»!

Звуков округлость – как чувства вуаль.

И жаль! Ох как жаль, что февраль

забрал… Подарил… Вновь забрал…

Ах как жаль!

Он – словно сверкающий блеском хрусталь,

цветущий миндаль и зеркал вертикаль,

стоический рыцарь зимы – Парсифаль —

и жизни моей мой Священный Грааль.

И воет, и бредит угрюмый февраль,

стомножит объятья тоски и печаль.

Не жаль… Ах не жаль… Но февраль

ужалил… Притих… Вновь ужалил…

Как жаль…

Пустая комната…

Тень чёрная крыла рояля…

Пиявкою прилипший у стены,

оскалившись, на тему ДоЛя

он извергал убойные лады.

Ряды

опальных некогда слияний

недружелюбных звуков

нынче слух

любил с восторгом изваяний,

укладывая пазл двух

сердцебиений

диких диссонансов

в гармонию,

в созвучие веков,

всё дальше отдаляя стансы,

и их величество романсы,

и потность париков…

Каков

держатель человечьих странствий,

и страсти,

и любви?

Какие корабли,

попав в ненастье,

нащупают в тумане край земли?

Сборник лауреатов премии В. Набокова

И этот стон, и вой —

сплошь ассонансы

плывущих по неведомым морям,

приверженных и якорям,

и дому, матерям

не шлют покоя,

и возлюбленным,

и брошенным,

изгоям…

Каким жестоким

кажется он нам!

До поры до времени

спит во мне дракон —

аппетит немереный —

съеденных времён…

Съест он всех, неласковый…

И меня он съест,

если буду сказками

заполнять окрест

и плести «рассказочки»

о всемирном зле

у крыльца на лавочке

бабой «на метле»

или марши громкие

хором голосить,

свои связки ломкие

рвать, как жизни нить,

и, как пьяный дедушка,

с дуба на плетень

сиднем перевешивать

въедливую лень…

Спи, дракончик-душечка, —

чтоб тебе не встать! —

вот тебе подушечка,

вечности кровать.

Не о тебе моя печаль,

не о тебе мои молитвы.

Возьми подарки и отчаль

за сталь разрезавшей день бритвы,

за остриё забытых слов,

за боль разрыва по живому,

за хлам разрубленных узлов,

за тень осколков… По былому

отвыла в зареве небес,

со мной отпевших умиранье

любви. А ты опять воскрес?

Как истукана изваянье,

маячишь в памяти. Сгинь в ночь

без погребенья и поминок.

Пусть по тебе прольёт из туч

Нефела[8] несколько слезинок.

Прости, измученная память,

моё насилье над тобой,

набила столько всякой драни,

что стала драною сумой,

и, как в кумирню, напихала

божков земной величины,

опричь уваженных мольфаров[9]

из постовой Галичины…

Приговорённая к погосту

извилин мозга, как сыскной,

ты рыщешь в закоулках косных

и подвываешь фистулой.

Безбожный прародитель мыслей,

в них боль достигла высоты —

бесплодное исканье истин,

бесполая, хоть дама ты.

Лето заблудилось в сентябре.

Зелены сочистые дубравы.

Осень на листках в календаре

отмечает летние забавы.

Лист не кроет землю. Не сквозит

ветер через щели голых веток.

Солнце, совершая свой транзит,

ластится с игривостью виньеток.

На душе – по-летнему уют,

беззаботной радостью сладимый,

только боль из сердца шлёт салют,

чтоб её услышал мой любимый.

Первый ночной мороз,

а лето прощаться не хочет.

Оно ещё в сполохах роз

цветом ядрёным, как кочет

гребнем мясистым, тугим,

тычется в стылые краски

и почитает своим

солнца студёные ласки.

Лето не хочет принять

в краски любви и услады

осени жёлтую прядь

и угасание Лады[10].

Скоро зима постучит

треском мороза… По блеску

вновь нарисует пиит

кистью художника фреску.

Глоток вишнёвого сока.

В нём вкус любви позабытый,

хмельной, за давностью срока

канувший в космос открытый,

пьянящий цветом рубина,

кровавыми бликами сердца…

Играй, душа-окарина,

тебе никуда не деться.

Тебе пить по капле влагу

глаз моих, в губы сухие

впитывать винную брагу,

солод и хмеля златые

сполохи вишни зимней,

падать в объятия стужи,

стряхивать с сердца иней.

Мне твой экстаз нужен.

Нужен в любви напевах

незатухающим пульсом,

лета и ягод спелых

неповторимым вкусом.

О! Как стало мне вдруг хорошо,

Безмятежно, спокойно, свободно,

Когда разум тропинку нашёл

К той душе, что металась бесплодно,

Билась уткой с подбитым крылом,

Ныла болью зубной беспрестанно,

Занималась пустым ремеслом,

Угождая немилому… Странно,

Как боялась она быть сама:

Одинока, забыта, раздета…

Ей казалось, что в тех теремах

Златокудрых, что высятся где-то,

Где народу полно, шум и гам, —

Там ей место – со звоном посуды…

Ведь она всем открыта ветрам

Нараспашку, с улыбкою Будды…

Но однажды ей будничность дел

Принесла откровенье в тиши,

Что болит одиночество тел…

Одиночества нет у души!

Я – эхо твоё, незабвенный,

Мне близкий, родной, понятный.

Пусть эха звук, может, невнятный —

С тобой становлюсь в нём счастливой.

Я – отблеск тебя, мой гений.

Что может быть лучше сей доли?!

И отблеск – по собственной воле,

Помимо чужих точек зрений…

Твоим сомыслителем радость

Себя ощущать – есть движенье.

И, может быть, свой день рожденья

Я встречу ещё, а не старость.

Ты так пережил разрыв,

что не смог удержать порыв,

чтобы это не высказать вслух,

как гамбургский петух,

но которому «гамбургский счёт»

выставлен Богом. И вот,

ты не сумел обиды

сбросить с резца рапида и

уколол (не со злобо́й).

Но сегодня твоей иглой

(которой не штопают дыры)

прихвостни и простодыры

колют исподтишка

(у них-то тонка кишка).

А некие президенты

используют как аргументы

для личных сведений счётов,

науськивая идиотов,

потому что ты ныне тот,

на кого уже смотрит народ

с придыханьем и верой:

ты теперь стал для них эрой,

теперь ты для них стал Богом,

потому что делиться итогом

глупости нужно, конечно, с гением,

не обладая мнением

своим и свободой…

Объединённые же непогодой

блакитного неба атласа

вспоминают «брехню» Тараса,

а не Александра!

Удивилась бы Кассандра,

что ты – с гениальным оком —

не оказался пророком!

Зной (как среди песков Сахары)

дыханьем разогретых тел

подогревался и без пары,

не напрягаясь, буйно прел,

соединяя запах тленья,

морского бриза, пота псов,

испытывал домов терпенье

и обитателей дворцов.

По венам с жёлто-серой плазмой

в гондолах ёрзал сгоряча

и ниспадал слезой алмазной

со лба до самого плеча.

Я с ним сроднилась, будто с духом

венецианских мудрецов,

и на фасадах зорким оком

искала взгляды праотцов.

И силуэт в гробах каньонов

мелькал обломком миражей,

отбрасывая тень поклонов

из окон разных этажей.

Совсем не это время года

владело северным волхвом.

И уж совсем не та погода

роднит Венецию с «Петром».

Хотя и тот и этот – камень,

но в обрамлении воды

закрылся плотным слоем ставень,

как в ожидании беды.

Столпотворенье Вавилона,

галдёж как в пятничный базар…

А в небе облако-икона

лучилось, как из тьмы квазар…

Мосты, мосточки, гроздь фонтана…

У той, у этой ли воды

гулял поэт?.. У «Флориана»[11]

свой счёт избранников судьбы…

Брег Сан-Микеле[12] – третий лишний

сей карнавальной суетни,

в могильные забился ниши

под звук цикадной стрекотни.

Покойный остров в жизни прений

стоит вдали, особняком,

и спит на нём мой светлый гений

под солнцем высохшим цветком…

Как я тебя люблю доныне!!!

Но ты меня любила больше —

величием Екатерины,

Мариной из шляхетской Польши.

Меня вложила в слоги ветра,

в слова морской волны и пены

Цвета-и-Евы, звоном плектра

Христовой святости Елены.

Ты изваяла мои думы

над коростенской стольной кручей,

как воплотила в сини громы

княгини Ольги стон дремучий.

Ты так меня любила сильно,

что удержала на обрыве

в тот день, когда петлёй могильной

смерть обняла в любви порыве.

Зацелованные солнцем

и обласканные ветром

сквозь листву, как чрез оконце,

тёмно-карие черешни,

как гранаты и рубины,

мне подмигивали оком

чернобровой, круглолицей

хохотушки-веселушки,

здесь гулявшей ненароком.

И веснушчатое небо

перемигивалось в лапах

близ живущей старой ели,

и накачанного дуба,

и калины крутобокой

по соседству… Опекали

плодовитую черешню,

орошающую землю

спелоягодным дождём…

Не бойся, твоей не возьму я свободы.

Боюсь я свою потерять.

Истёртые памятью прошлые годы

Оставили страха печать.

Оставили раны, рубцы и каверны

И пустоши прожитых лет.

Так пусть охраняет любви легковерный,

Меня согревающий свет.

Жизнь меня своим катком давила,

Превращая в мертвенную степь,

Но твоя незыблемая сила

Мне не позволяла умереть.

Я, как будто дикая поляна,

Затерялась среди тысяч древ.

Ты меня, очистив от бурьяна,

Поднимал, как целину под сев.

Ты своей любовью запредельной

В то мгновенье, когда жизнь не жизнь,

Когда в петлю легче, чем в отдельной,

Но в пустой квартире (чур и сгинь!)

Выть анахореткою острожной

До захлёба сиплой хрипоты,

Ты дыханьем теплоты безбрежной

Наполнял бездонность пустоты.

Твоим закабалённая штрафбатом,

Привязана, придушена в углах.

И жизнь моя, как сумасшедший атом,

Взрывается на адовых колах.

И кол не кол – так, мерзкая заноза,

А ранит будто стопудовый клин,

И жизнь, как будто в облаке наркоза,

Застыла в спячке, как пустой камин…

И жизнь, идя хроматикой берёзы

По чёрно-белым клавишам доски,

Неясные неся метаморфозы,

Зажала нас в гремучие тиски…

Я попала в капкан…

И танцую канкан

От плиты до стола.

За партнёра – метла…

От стола до плиты…

Неужели и ты

Плитой неподъёмной

Придавил меня, одарённую,

И мне осталось скитаться

В пустоте по окружности пяльцев?..

Я, как невинная овечка,

себя за все грехи отдам.

Как парафиновая свечка

сгорел мой первый муж Адам.

Супруг, скажи: какой женою

была тебе тоска Лилит?

Какой драконовой пятою

разрушен наш уютный быт?

И почему при ярком свете

слепцом и нищенкой любви

бредёт впотьмах тысячелетий

живущий в мире?.. Се ля ви?

Ответа не дождаться, видно.

Быть может, не дано любить —

лишь инфузорией фригидно

свой рыбий век глухой влачить.

Словно спрут океанный,

ты опутал меня.

Камнем лик окаянный

тонет в омуте дня.

И тону с камнем вместе

я в болоте скопца…

Обречённой невесте

не наденут кольца.

Не поднимут бокалы

за любовь «молодых».

Белоснежные каллы

заржавеют, как жмых…

В ритме смятого сердца

день бредёт в окоём,

ненавистная ржица[13]

зубоскалится в нём…

Быть может, я больше не встану,

как феникс, из пепла души.

Быть может, я кану в нирвану

иль адскую темень глуши.

Быть может, не пить мне хмельное

удушье из брачных оков.

Но я была рядом с тобою,

и нас обнимала любовь.

Я из мира сего:

я – из песен и мовы,

из цветов и листвы,

вышиванок и лент,

из вишнёвого сока

и яблок медовых,

из росы на лугах

и тумана у рек.

Я – из хлеба ржаного,

щедрот каравая,

из истории пращуров

вольных кровей,

из воды родниковой

Полесского края,

украинской земли

незасохших корней!

Нёс меня чёрный конь в Украину

в триста сорок сил лошадиных.

С каждым пройденным километром

и в окно залетавшим ветром

силы множились. Без усилий

колёса метры косили

по дороге до Рiдної Неньки…

Плескал из небесной крынки

астрального мира пеан —

млечной россыпью звёзд океан.

Будоражили космос ночи:

«Я так хо́чу», «Зеленi очi»,

«Вiдпусти», «Вище неба», «Без бою» —

я желала напиться судьбою,

повторяя стократ вокализы

океана имени Эльзы[14]!

Украина моя песенная,

твои птицы лишились голоса.

Ты покрылась серою плесенью

и в тенётах завязла до пояса.

Бьёшься в гнетущей трясине,

не вырвешь никак своё тело.

Из петли на хлипкой осине

хрипит то, что раньше так пело…

Ты стала такой же безликой,

как весь ширпотреб монотонный.

Сверкаешь ещё базиликой,

но больше – потальной короной.

Удел твой, моя Украина, —

блистать бриллиантом Мира.

И голосом тихим, но твёрдым

восславит тебя моя лира.

Дом ещё живёт и дышит

Ранним утром акварельным,

Сном таинственным под крышей

И томлением пастельным.

Ещё бури и прибои

В нём бушуют, как и прежде…

Только жёлтые обои

Как потёртые одежды.

Только трещин паутина

Расползлась по штукатурке

И в пруду заросшем тина,

Словно бархат на шкатулке.

Малахитовая зелень

Обнимает дом снаружи,

Зев оконный в нём побелен

Отпечатком нежных кружев.

И пока в нём бьётся сердце

В ожиданье блудной дочки,

Я сюда приду погреться

И плести из слов веночки.

Украина моя песенная,

я с тобой! Ты со мной как Бог!

Очищаясь от серой плесени,

амнезии подводишь итог.

Видно, надобно было разбиться

о глобальную серую мель,

чтобы новой страною родиться

на Майдане под дождь и метель?

Я с тобой, моя Ненько спiвуча[15],

отстояла свободы пядь.

Моё сердце с тобой неразлучно,

даже если б сказала: «Распять!»

Красного мака кровавый цвет

на фотографии, присланной другом,

будто усмешка, от Марса привет

с поля, где смерть пропахала плугом.

Ах, полевые цветы,

разве вы в том виноваты,

что окропляете кровью ланы,

а не цветёте у хаты?..

Линия фронта по сердцу прошла

и раскроила живых по живому.

Падают, падают скорби слова

пеплом стихов опустевшему дому.

Ах, жгучей правды слова,

разве вы в том виноваты,

что головешкой торчит голова

белой криницы у хаты?..

Красные маки родимой земли

не перестану до смерти любить я.

Алым цветком, где сыны полегли,

встанут стеной из могил мои братья.

Ах, полевые цветы,

разве вы в том виноваты,

что окропляете кровью ланы,

а не цветёте у хаты?..

Незабудки-синеглазки,

как из выдуманной сказки…

Как из дьявольской легенды,

где в избытке чёрной краски…

Незабудки-синеглазки…

Незабудки-кареочки

из той – невозврата – точки,

за которую в ненастье

ушли верные сыночки…

Незабудки-кареочки…

Незабудки – чёрны очи…

Звёздами с покровом ночи

смотрите с небес на Землю,

корчащуюся от порчи…

Синеглазки, кареочки, чёрны очи…

В лоно мягкое южной ночки

погружает свой стан Тель-Авив

в облаков кружевной оторочке

под игривого плеска мотив.

Созерцать с высоты панораму

вышел в небо солист Орион.

Начал, выплеснув звёздную гамму,

репетировать арию он.

Через год, через пять, через сотни

будет реквием петь в эти дни

над Небесным Созвездием Сотни

Украинской Свободной Земли.

Мысли скрещивают параллели

в безмятежном покое небес.

Обнимают скворцы-менестрели

их дождавшийся пальмовый лес.

Рдеют неба свекольные щёчки

в предвкушении неги и сна,

наливаются силою почки —

с нетерпеньем любви ждёт Весна.

Кровью моей стали два цвета:

солнечный Жёлтый от щедрого лета

с хлебами и хмелем, от золота Лавры,

тот жёлтый, как мёд, как степные пожары,

и жара Стожара, Луны окаянной,

в ночной бесовщине разгульной и пьяной;

и цвет Голубой – от весеннего неба,

от льна голубого – полесского хлеба,

от голубя воли, свободы и мира,

от синего моря у Южной Пальмиры,

от света далёкой звезды одинокой,

что ярче всех звёзд той страны синеокой,

бездна которой, с рассветом бледнея,

цветёт синью нежной. Лазурная Гея

глядится в надзвёздные сферы зерцала —

в ней крови двухцветной исток и начало.

Когда б смогла я написать стих, но

на моей рiднiй українськiй мовi,

я б написала: мы тогда народ,

когда воспрянем с украинским словом.

Я бы сказала: мы тогда страна,

когда, владея мовой соловьиной,

прославим нашу Неньку, имена

семьи радушной, вольной и единой.

Вам говорю на языке чужом,

но из души – звук песен Украины…

Воскресни, Мово, и лунай дзвiнком

в сузiр'ї мов – Великої країни!

Мне бунтарство моё —

что бродяге похмелье…

Разрази душу, гром,

в семикомнатной келье!

Разрази душу, смерч,

и раздай подаянье:

всем сестрам – по серьгам,

а иным – покаянье!

Разорви душу, медь,

подними всех усопших,

примирив на земле

и «плохих», и «хороших»!

Не зови умирать

троеперстною дланью.

Усмирив смерти рать,

призови к покаянью.

Из чулана на заплечье

Прошлое зовёт на встречу,

Ходит под руку со мной

Чернотропом, как конвой…

Воском от мадам Тюссо

Крутит память колесо…

И ни выбросить, ни сплавить,

Ни убавить, ни прибавить…

Прошлое – оно как есть:

В нём и совесть, в нём и честь,

И слабинки, и грехи

Так и просятся в стихи.

Так и просится на волю

Прошлое из шкафа молью,

Перетруской, перетяжкой,

Дыркой, длинною затяжкой…

Но в душевной канители,

Сидя у моей постели,

Греет сон своей любовью,

Наклонившись к изголовью…

И за то, что, взяв за плечи,

Не лишает дара речи,

Как язычник или гой,

Заклинаю: будь со мной.

Тонкоствольною рябиной

Ты воскрес у входа в дом,

Той, что к дубу перебраться

Не могла… (Ты пел о том.)

Пели мы с тобой дуэтом

О разлучнице-судьбе,

Обнявшись, не знав при этом,

Что пророчили себе,

Что рекой широкой станет

Смерть… Ты с нею обвенчаться

Поспешил, а мне осталось

«Век одной качаться…»

На Ивана на Купала

На воду слеза упала…

Заблудился мой веночек

В ожерелье одиночек…

Зацепился лентой синей

Он за веточку осины,

Алой лентой – за корягу…

С милым я в постель не лягу…

Заплутал за камышинкой

Лентой белой, за кувшинкой

Жёлтой бессловесной речью…

Милого я здесь не встречу…

Лента красная над бровью…

Искусала губы… Кровью

По реке плывёт веночек

К берегу, где мой дружочек…

Ты так (!) любил в ту ночь, как никогда:

Беспамятно, бесстыдно, безрассудно!

Как будто знал: уходишь навсегда

И дату знал – носил с собой подспудно.

Я признавалась в каждый мой приезд:

Ты мог вскочить совсем не в тот троллейбус,

Сойти на остановке, где разъезд

Развёл бы нас, как горизонты глобус.

Не захотеть найти меня в стенах,

Тебе и мне столь близких и желанных,

Не разглядеть в толпе на островах

В потоке лиц – и ярких, и жеманных…

Себя представить даже не могу

Я без тебя в те лета золотые.

И как жива осталась в том году —

Об этом скажут волосы седые

В мои неполных тридцать сочных лет…

Как обломала крылья мне судьбина!

Оставила несломленным хребет —

Ведь я была тобою так любима!

Я тебя не разглядела до конца.

Мне для этого понадобились годы…

Без участья третьего лица

Я б не знала, что мы антиподы (?)…

Без участья третьих «добрых» лиц,

Запряжённых в блок вуайеризмом,

Не прочла б исписанных страниц,

Вырванных из жизни катаклизмом…

На ходулях – острых каблуках —

Прошагала б к острию карьеры.

Словно Старый Томас, на ветрах

Головой крутила бы без меры…

И, как деловая стрекоза,

Крыльями махала бы и пела…

И не разглядела б до конца,

Что в судьбе сокровище имела!

Утонули ножки

В желтизне листвы

Парковой дорожки.

Не видны следы

Тех скамеек брошенных,

Где в лучах Гекаты

У кустов взъерошенных

Целовал меня ты,

Где шептал на ушко:

«Будь женою мне,

Другом, не игрушкой,

Солнцем в светлом дне».

Предложил мне руку —

Приняла кольцо…

До сих пор на сердце

Грею письмецо…

Уж не буду плакать

Над судьбой своей,

А приду к скамейке,

Посижу на ней…

Падаю с той высоты,

куда обречённо ползли поневоле,

в беспутность, на дно суеты,

в морщины земли… Измождённое поле

голёхонько… А седина

стерни прикрывает небритой щетиной

каверны и язвы; она

не мудрствует шелестом силы интимной.

Над нею кружит хоровод

слабеющих в небе сияний зарницы,

как будто, свершая исход,

он ставит печать на последней странице.

А в голове роятся мысли,

как за шкафами тараканы…

Они озвучивают истин

несуществующих обманы.

Несуществующие боги:

как факт – смирительные тоги

и усмерительные[16] нормы

как людоедские итоги…

И мыслей жель[17], перетекая

из треугольников в квадраты,

приобретает холод Кая,

и льдов несчитанных караты,

и резь, и боль кровопусканья

из-под гвоздей распятья ржавых,

и панихиду отпеванья

под гогот истеричек бравых,

и обвивает шею плетью

из трав, утопленниц томящих,

и, прячась в подполе, под клетью

куёт калек живородящих…

Я эту муть верну обратно

к истокам мерзости обвальной,

пошлю приветствие приватно

всем для молитвы поминальной,

туда, где выросшие в сраме

погрязли в нечистотах мира.

Я выстою: в подлунном храме

мой ангел зрит, чтоб пела лира!

Ветра зубастая грива

травы полощет игриво

в омуте… Голая ива

бросила платьице наземь,

кинулась в воду в экстазе

с берега. Будто в проказе

небо. В нём тучи-наброски —

грязные пятна извёстки.

Грома удары хлёстки!..

Рваными бабьими юбками

тень от ореха… Обрубками

падают ветки хрупкие!!!

Рвётся, клокочет бездна!!!

Падает, корчась, с небес на

землю… Сама с её дна

я себя достаю…

А у нас с тобой затишье.

Между нами вновь ничья…

Я шагаю еле слышно

В одиночестве дождя,

В одномерности незримой,

В невесомости пустой,

Единицей, не коримой

Ни другими, ни тобой…

Вчера ещё тебя ждала,

Твой поцелуй, твои объятия.

А нынче взгляд свой отвела:

В нём холод неприятия.

Ни пульса, ни слезы во сне,

Ни сока сада спелого…

Мой милый, что ты сделал мне,

Что я – окаменелая?

Любовь – подарок дорогой —

Не каждому дарована.

Мой милый, сделал что со мной,

Что я разочарована?!

Небо чистое, как слеза,

Как бывают твои глаза —

Озёр голубей…

Полёт голубей,

Виденье стрекоз —

От боли вчерашней наркоз…

Душу пробило свинцом —

С языка твоего словцом —

Тетивы лука…

Слезой от лука

Умыла лицо?..

Снимала с пальца кольцо…

Я пыталась воскресить судьбу,

Возрождая внешние приметы,

Не учтя душевную борьбу,

Введшую на образы запреты…

И подмену распознала вмиг —

Только лишь соприкоснулись души…

Добровольно выбрала постриг,

Заточенье на клочочке суши…

И постилась… С горечью потерь

Разделяла жизнь на До и После…

Прошлое за мной закрыло дверь,

Будущее – не открыло вовсе…

Схиму одиночницы носить

Больше не желала – без зазрений

Я судьбу пыталась воскресить,

А она не терпит повторений…

Я – свободна!

(И этим, очевидно, угодна.)

Не надо бегать по магазинам, как злая сучка.

Карандаш долговечнее, чем авторучка

И холодильник, чрево которого не унять…

Не нужно в очередях стоять,

Чтобы вырвать чужое счастье,

Пусть даже на размер меньше или больше,

Что было лучше, потому что носилось дольше.

Ища выключатель, ощупывая стенку,

Как чей-то муж под столом чужую коленку,

Не нужно сомнамбулой впотьмах блуждать,

Чтобы успокоить ребёнка.

Сегодня не знают уже, что такое пелёнка

Со следами детского поноса…

Прилипший к руке навсегда утюг

С вертлявыми движениями гадюк

Уже не имеет такого спроса.

Не нужно стоять у плиты —

Доменной печи,

Да так, что вспухшие плечи

Уже не плечи,

А калачи

Или вздутые булки…

Сегодня у меня сплошные прогулки.

Свобода!

Вопрос лишь – какого рода?

Распну себя, чтоб не распяли

Моралью ханжеского «шика»,

Мечтой святош об идеале,

Читая стих «святого» лика.

Грешна, и грех даёт мне силу

(Хотела быть святой, безгрешной,

Но это значит – лечь в могилу).

А я желаю быть успешной.

А я желаю жить наотмашь,

Обнять весь мир любви крылами

И недвусмысленности роскошь

Поднять на щит, как жизни знамя.

Обрамляют июль георгины,

Медяки собирают деревья,

Завлекают кораллы рябины, —

Ранней осени признак преддверья.

Лето юное только зарделось,

Заманило своим ароматом,

Только птичье казачество спелось —

Осень ранняя просится сватом…

Незаметно крадётся по плюшу

Мха болотного ягодой спелой…

Осень ранняя просится в душу —

Я её не пущу дальше тела.

Зайди ко мне, мой друг, на огонёк.

Из прошлого припомним только радость.

Неправду говорят, что одинок,

Кто перешёл из молодости в старость.

Что – старость? Опишите её мне!

Когда душа волнуется при встрече,

Когда глаза и щёки как в огне —

Вмиг распрямляются и сгорбленные плечи!

Что старость – неумение любить?

Застиранные чувства на подушке?

Мысль – на погосте место застолбить?

Хандра беззубая? Пилюли, как веснушки,

Рассыпанные в баночки? Зевок

Скучающий: причудливое пресно…

Так в молодости, впрочем, одинок,

Кому на свете жить не интересно.

Лет благосклонность – в серебре седин,

(Их проба в жизни очень высока),

Есть недостаток только лишь один,

Как и у молодости: слишком коротка.

Обиды не помню. Сама обижала,

Колола словами больнее кинжала…

Отмщенья не надо – жизнь так отомстила!

Такого бы и для врага не просила…

Со злом и с добром всех, кого вспоминаю,

В незримых объятьях к себе прижимаю:

И бывших, и будущих, и настоящих,

Роман под названием «Жизнь» мне дарящих…

Подпирая зрачками небо,

распластавшись в узоре квадрата,

в геометрии лунного света

вычисляю наличье собрата.

И не так уж чтоб мне одиноко,

не сказать, чтобы было мне грустно…

Но моргало небесное око:

«Свято место не должно быть пусто».

Где живёт вот такой же отшельник?

Я его призываю в созвучье.

Может, он и не мой современник,

а из расы, ушедшей в затучье

в те далёкие годы парадов,

когда глину с адамов месили,

когда жатву с роскошных парадных

вероломы и голод косили?

Посылаю сигнал соплеменнику —

по морфеме и книжному хрусту

мы друг друга найдём, поелику

свято место не должно быть пусто.

Мела́ песчаная позёмка…

У моря пляжные зонты

приспущены… как на поминках

просторы мрачны и пусты.

Купель бугром кофейной пены

вскипает, выплеском грозя

смыть, не скорбя, столбы и стены,

где мной утоптана стезя…

Но жизни оторопь нечасто

сей посещает уголок

в созвучии с души ненастьем,

заиливая бурность строк.

Тревожный день слезой горючей

притушит пекло, что во мне

терзает дух змеёй гремучей.

Конец всему есть на земле.

О Боже правый! Ты – щадящий,

закаливая нас, как сталь.

Всё в мире этом преходяще —

и боль, и радость… и печаль.

Мне чужие зачем перемалывать дни —

обличать, поучать, негодуя?

Напишу о себе, как искала огни —

во, танцуя на углях изгоя…

Экзистенция, самость… И как там ещё

Кьеркегор описал мою сущность

или существование? Боль занесёт

в книгу Красную счастья наличность.

В чём прокол, перебор, в чём планиды прикол?

Будто сердце жмёт в жёсткой ладони

парафраз этих строк; как пощёчины звон

мой вечерний сюжет на балконе.

Забуревший заката карминовый плед

(не занесенный в Красную книгу!)

кроет тщательно краповый солнца берет,

как косарь в полотенце – ковригу.

Нынче – вакуум. Даже комар не зудит.

Море с небом слилось в поцелуе.

Ну а будет земля из-под ног уходить —

ей отправлю вослед: «Аллилуйя»…

Ель ветвистая, ель лапастая

приютила берёзку юную…

Опускалась темень лобастая

на речушку гор многострунную…

Цельнолитая и многопадная,

испытавшая засуху века,

пережившая голь перекатную,

серебрилась журчанием смеха,

искромётной пречистою синью.

Я смеюсь с ней над вымыслом фальши,

пролетая крылатою тенью

за потоком всё дальше и дальше…

Зачерпну хрусталя в ковш ладони,

окачу всю себя с головою,

преклоню пред Величьем колени,

наслаждаясь живою водою.

Напитаюсь магической силой,

захмелею от волюшки-воли —

необъятной, и грозной, и милой,

от щемящего счастья до боли…

Робости па, будто в дни гололедицы

Шатко скольжу – в такт скрипят половицы.

Смотрят немеркнущим взглядом портретов,

Дыханьем пейзажей, меню натюрмортов

Со стен нарезные квадратики жизни

Застывшей навеки янтарной смолой,

Не ведавшей боле роли иной…

За кисти порханьем влачатся мазки —

Что рыбные стаи селёдки, трески,

Как старого тына колы – вкривь и вкось,

Как оперенье – перьями врозь,

Клочьями пятна, размывы, мазня —

Блужданья затейливой музы

Не терпят закрытые шлюзы…

И так эти символы хороши,

Когда на холсте чьи-либо карандаши

(В отличье от жизни полотен,

Чей стиль безысходностью плотен)

Способны влюблять, вдохновлять, окрылять…

О! Сколько оттенков в них счастья —

Амброзии душепричастья.

Чашечка с узенькой талией,

Будто матрона в Италии,

Изыскана и строга.

Ручка – с размахом кометы,

Словно над ликом портрета

Вскинута брови дуга…

Пышные чресла – на блюдце.

Нежными фалдами гнутся

Блюдце и чашки бочок…

На дне «близнецов королевских»[19]

В сомнении доводов веских

Спешу полоскать зрачок.

Для теургии кофейной

Гадалки прибор трофейный —

Подручный набор простой…

В коричневой патине гущи

Пытаются высмотреть кущи

Анима, анимус мой.

Дождь хлестал, словно пьяная баба

По щекам, как в истерике драки…

По стеклу, будто щупальца краба,

Расползались водные знаки…

Ночью тёмной, той ночью ненастной,

Когда пса жаль прогнать за ворота,

В половодье мечты распрекрасной

Родилась соло тихого нота!

Не страшась завывания смерчей,

Не склоняясь пред громом литавров

Разъярённой Валькирии, род чей

Обречён был кольцом Нибелунгов,

Она зрела, взбодрённая словом.

Её голос нуждался в просторе.

Она крепла в стремлении смелом,

Дабы петься аккордом в истории!

Вечер после бури оголтелой

Нежной тишиною упивался,

На закате тенью пышнотелой,

Розовым сиропом растекался…

Как эскадра кораблей на рейде,

Отдыхали молы-баррикады —

Отражать заморские набеги

Нынче им не надо, хоть и рады

Защищать сородичей глазастых,

Что стоят у самой кромки моря…

(За окном сегодня день ненастный,

Громыхают грозы, с небом споря…

Вспомнился мне день перед отъездом,

Как его я в вечер проводила…)

Выпавший из облака с разрезом,

Как яйцо большого крокодила,

Солнечный желток упал на камни,

И глазунью вмиг слизали волны…

Закрывало небо на ночь ставни,

Звёзд на волю выпуская сонмы…

Уж сентябрь на носу!

Осень потчует нас у

Огорода, как товарка…

Рдеет зубчатая арка —

Красный бор…

Суетливо на перроне…

Стало хлопотно вороне:

Ареал заметно пуст…

Водрузила чёрный бюст

На забор…

Уж декабрь на посту —

По ледовому мосту

Ходит взад-вперёд без толку,

В дом забрался втихомолку,

Словно вор…

Всех давно угомонил,

Хрустом снега упредил

Пуск мороза-президента:

Опоясывает лента

Даже сор…

Расчищает полосу

Март для взлёта… На весу —

С виду дудочки-бурульки —

Рассопливились сосульки

В соль минор…

Так расплакались, как дети!

О неведомом им лете,

О Купаве, Берендее,

Леле пламенном их греет

Разговор…

Червень бьёт в колокола!

Ни двора и ни кола

Не построили кукушки —

Облапошены пичужки,

Как Егор…

Босоногая Ассоль

Напевает: «Ре-си-соль…»

Алый парус ожиданья

Не обманет, коль желанья

Выше гор.

Внеземной круговорот

Не завязнет у ворот,

Не буксует на подъёме,

Не торчит в дверном проёме,

Не сидит у магазина,

Не завалится в трясину

И не дремлет, как Трезор…

Кру́гомзор!

Губы алые, форма листиком,

Зацелованы ими леса…

В гриве зелени машет хвостиком

Девы-осени жёлтой коса.

Сарафан на ней – расписной наряд,

Краски золотом опалены,

Да в кокошнике, где узоры в ряд

Тонким серебром окаймлены.

Как же короток век твой, девица, —

Уж последние дни любви!

Так целуй с огнём – и метелицу

Раньше времени не зови.

Как, бывало, бельё для просушки,

Оплели вид в окне пауки,

И траву, и деревьев верхушки…

И сверкают, как на Рождество,

Паутины-гирлянды на ветках.

Предвкушая своё торжество,

Разместились в уютных беседках

Жемчуга искромётной росы.

Не для них душеловные снасти

Приготовил, погладив усы,

Паучок в ожидании страсти…

По ночам, совершая обход,

Разбросав разноцветные прядки,

Днём мороз, замедляя свой ход,

С бабьим летом играется в прятки.

Когда в дни редкого затишья

Замолк разбойный ветра свист,

С колоды падают картишки:

Кленовый пик, червовый лист —

Гадает вечная колдунья —

Судьбу, что знает наперёд,

Осветит правдой полнолунья

И с правдой истинной умрёт…

Сгущая небосвода сень,

В момент досуга-ассорти

Картинки складывает осень

Из разноцветных конфетти…

Из-под ног вспорхнула птица,

понеслась в далёкий край.

Помахав крылом-ресницей

на прощанье над криницей,

растворилась… «Передай, —

ей вдогонку я шептала, —

скоро следом прилечу».

Пару слов пока сметала…

Любоваться не устала

я окрест… Ещё хочу

напитаться ветром сладким

и морозцем поутру,

Звёздным кровом дивно гладким

дорожу, как счастьем кратким…

Может быть, не по нутру,

что теперь без сожаленья

я, оставив тёплый брег,

без былого вожделенья,

без восторга и раденья

возвращаюсь в лоно нег…

Домой возвращаются птицы.

Стрелой прорезая леса,

от счастья, как молний зарницы,

с небес их летят голоса.

Ожившие риги и гумна,

кошары, вихрастая тень

махровой накидки каштана,

кудрявая, в буклях сирень —

всё сердцу до боли желанно.

И крик нестерпимо родной

гусиного братства: «Осанна!!!» —

парил над моей головой.

Душа обрела крылья птицы,

и клёкот, и щебет весны.

Ей вновь захотелось влюбиться

и видеть блаженные сны.