Старина Бэ-Эл чокнутый, сказал Хайло.
Саттри улыбнулся среди ржавеющих канистр продовольствия у задней стены. Он прошел за хрякоподобной тушей Хайла в кресле. Эй, детка, сказал Хайло. Как делишки?
Эгей, сказал Саттри, перемещаясь к мясному ящику.
Последовало обсуждение брачных игр опоссумов. В лавку вошел черный парень по имени Джаббо.
Эй, детка, окликнул Хайло.
Пасть нараспашку, сказал Джаббо. Как ворота в городок, что ни близок ни далек[9]. Он зыркнул на Перепляса-по-Росе. Как насчет жопец свой педовый сместить с ящика шаны.
У-у-у какой, произнес извращенец, соскальзывая на пол неоновым ужиком.
Хайло вот говорит, у опоссума крантик не раздвоенный, сообщил всей лавке Мореход.
Да ни за что б я такого не сказал, отозвался Хайло. Я сказал, он ей в нос не ввинчивает.
Зачем же ему тогда крантик раздвоенный?
Потому что он двуутробик, мудень.
Мореход хохотнул где-то в глубине глотки. Зубы-надгробья сверкают, десны розовый коралл. Бля, дядя, сказал он. Ты совсем с долбоебами столуешься.
Спроси у Саттри.
А я почем знаю, сказал Саттри.
Не хочет он, чтоб вся река знала, что ты за долбоеб, сказал Мореход. Он наклонил пакет молока и вправил долгий глоток себе в темное горло.
Кто тот чокнутый мудень в том доме, что орет на всех? спросил Джаббо.
Где именно, голуба? Королева Передней улицы желала подольститься. Джаббо ею пренебрег. Вон там, показал он. Чокнутый мудень орет такую чокнутую срань, что я и в жизни не слыхал.
Да это просто старый преподобный там спятил, сказал Хайло. Все время голосит: Омыты ль вы кровию.
Срань разводить он могёт.
Я ему точно башку набекрень сверну, ежли от меня не отцепится.
Он на всех орет.
Я не все.
Он калека.
Калекой точно станет.
Ему помои выносят и все такое.
Он себя обрезал, сказал Перепляс-по-Росе.
Чего сделал?
Постриг себя. Бритвой. Взял и срезал, голуба, мне так говорили.
От такого калекой не станешь.
Но больно может быть, сказал Мореход.
Он калекой был еще до того, как покалечился.
Я ему ебаный этот парик обрежу, если он не прекратит верещать на меня, сказал Джаббо.
Саттри увернулся от ярда петли дохлых мух, свисавшей с потолка, и подошел со своими покупками к прилавку.
Что еще? спросил Хауард.
Это всё.
Он суммировал карандашом на клочке бумаги.
Сорок два цента.
Саттри выскреб из джинсов мелочь.
Куда намылился, Сат?
Домой.
Куда ж еще. Рассказывай. Шныряешь где-нибудь тут украдкой да фитилек свой куда-нибудь макаешь.
Саттри ухмыльнулся.
Старина Саттри, сказал Мореход. Он никого тут не подставит.
А чего б вам меня с чем-нибудь не свести?
Бля. Да у тебя тут все в ажуре.
Не интересуют его эти черномазые девахи. Верно ведь, Саттри?
Саттри посмотрел на Джаббо, но не ответил.
Хауард скинул остаток покупок в мешок и двинул его Саттри. Тот взял его под мышку и кивнул на темных лоботрясов. Увидимся, сказал он.
Не напрягайся, сказал Мореход.
Сетчатая дверь хлопнула, закрывшись.
У-у-у, хорошенький какой, произнес Перепляс-по-Росе.
Поужинав, он задул лампу, и сидел в темноте, и смотрел на огоньки на дальнем берегу, те стояли, долгие и подобные волшебным палочкам, в трепетавшей реке. Ниже по течению от Ава Джоунза по-над черной водой призрачными голосами разносился хохот, предавались в ночи воспоминаниям старые мертвые гуляки. Немного погодя поднялся и вышел, и дошел по речной тропе до двери.
Он сидел в углу и тянул пиво. Мореход играл за заведение в легкий покер, а Ав спал где-то в задней комнате. Саттри слышал, как он сопит в темноте, когда проходил мимо спальни по пути в каморку за драной и испачканной душевой шторкой из пластика, стоял там, полузатаив дыхание, доски в смердящем полумраке заляпаны зеленоватым свечением, зловещей плесенью, что слабо лучилась. Отрезок оцинкованного водостока сливал мочу в крысиную нору в углу, а оттуда – в текшую реку. К голой стойке льнула какая-то мокрая и бледная ящерка, и Саттри нассал на нее, и она, извиваясь, протиснулась наружу в стенную щель. Он застегнул брюки и сплюнул в канавку. Заново оценив проворство микробов в их череде, что взбираются по падающей воде, как лосось, он вытер рот и выбрал чистое место на стенке, харкнул снова.
Сидел он, упершись затылком в дощатую стену, и ум его плавал. Устье лампы в рожке из железных завитков пересекали мотыльки у него над головой, очерк пламени неизменен в отражателе из жести для выпечки. На потолке черные сгустки. Где воюют насекомые тени. Отражение лампового стекла – как дрожкое яйцо, делящаяся зигота. Гигантские споры спиной к спине и разъединяющиеся. Зияя, устремляясь к раздельным судьбам в их слепой молекулярной схизме. Если клетка может быть левшой, не может ли у нее оказаться своя воля? И какая-то левая притом?
В другой части комнаты читал стихи Фред Кэш. Саттри услышал окончание «Означивающей обезьяны»[10], а затем – балладу о Дрочиле Джеке и змее из бильярдной, кто доебался к северу аж до Дулута. Он встал и взял себе еще пива. Ляля в своих бабушах собирала бутылки и немо шаркала в дыму и сумраке. Одной рукой Саттри повозил по смутным именам под столовым камнем. Спасены от непогоды. Целые семьи изгнаны из их могил ниже по реке запруживаньем вод. Хиджры куда повыше, телеги завалены битой кухонной утварью, матрасами, мелкой детворой. Телегой правит отец, за ней бежит собака. К откидному задку пристегнуты гниющие ящики, испачканные землей, в которых содержатся кости старших. Имена их и даты – мелом по источенному червями дереву. Пока они трясутся по дороге, из швов между досками сеется сухой прах…
По всему столу шептали карты, звякали бутылки. Под полом – приглушенный бум сдвинувшейся бочки. Ляля покачивалась и храпела у себя в кресле с кошкой на коленях, а за оконцем среди потускневших звезд в реке темно бежал плавучий дом, притененный городскими огнями.
Все сны ему бередила его подспудная одержимость неповторимостью. Он видел брата своего в пеленках, тянет руки, пахнет мирром и лилиями. Но там, где ворочался он на своей шконке в журчащем полудне, звал его голос Джина Хэррогейта. Рука Хэррогейта с откидного борта грузовика, лицо расчерчено вафлей за проволочной сеткой, зовет.
Саттри осоловело сел. Волосы его слиплись на черепе, а по лицу катились бусинки пота.
Эй, Сат.
Минутку.
Он натянул брюки, и мотнулся к двери, и распахнул ее настежь. Там в перепачканной одежде стоял Хэррогейт, худая физиономия аж светится, хрупкий призрак, дрожащий и, вероятно, не настоящий в жаре дня.
Как поживаешь, Сат?
Он оперся о косяк, одной рукой прикрывая глаза. Боже, сказал он.
Ты спал?
Саттри отошел на шаг в тень. Руку от лица он не отнял. Ты когда откинулся?
Хэррогейт вошел с обычным своим деревенским почтением, озираясь. Да вышел уже, сказал он.
Как ты меня нашел?
Порасспрашивал. Сперва тудой вон сходил. Там черномазые живут. Она мне сказала, где ты. Он оглядел каютку. Там они тож в постели были, сказал он. Ох ты ж.
Погоди минутку, сказал Саттри.
Чего?
В свете из окошка он повернул его вокруг. Что это на тебе такое? спросил он.
Хэррогейт пошаркал ногами и всплеснул руками. Ай, ответил он. Да просто старье всякое.
Это тебя в работном доме в такое вырядили?
Ага. Они мою одёжу потеряли, которую мне выдали в больнице. Я ж не смешно так смотрюсь, а?