(Miriam Stockley – Adiemus)
Я была морем.
Волнующимся сверху, тяжелым и холодным у дна. Спокойным, отстраненным, спящим и в то же время бодрым; во мне плавали рыбы и колыхались водоросли. Я была каждой разбивающейся о камни брызгой, подвижной, сползающей со скал каплей, несущейся вперед волной, живущим лишь долю секунды и лопающимся через мгновенье пенным пузырьком.
Я была ветром. И для меня не существовало ни преград, ни расстояний, ни верха, ни низа – лишь свобода, скорость и полная невесомость. Я путалась в облаках, умывалась соленой влагой, исследовала пещеры, изгибы и формы булыжников, гладила прозрачными руками травы, баловалась непредсказуемостью и вседозволенностью.
Я была землей. Фундаментом всего – недвижимым и нерушимым, извечным в своей стабильности. Это по мне перекатывались песчинки, это в меня прорастали корни, это в моих глубинах формировались залежи кристаллов.
Я была всем: солнечным светом, бликами на гребнях волн, парящими вдалеке птицами, шумом прибоя, гранитным берегом позади. Днем, временем, этим островом…
И еще я была Леа. Когда-то. Несмотря на то что теперь я ощущала себя многими людьми и прожитыми судьбами, часть меня осталась именно ей – Леа.
С тех пор как Судья подбросил вверх Куб и подарил мне Шанс (о да, я помнила и Судью, тот сумеречный зал и вращающиеся грани), здесь на Аддаре минуло три года. Три года здесь, но всего лишь месяц с Элементалами.
Чередой снов-ощущений, вот как я их запомнила. Колоссальным объемом знаний, невообразимой легкостью, умением общаться без слов, жить без тел, не строить ненужных границ, уметь все, если то способен вообразить разум.
Потому что именно этого я (незримо от самой себя) желала, когда вращался Куб – закончить начатое. Не уходить, пока все не разгадаю, понять, наконец, что же они такое – прозрачные люди? О чем молчат, мечтают, что знают и как между собой общаются.
Все сбылось.
Погрузившись в долгую кому и однажды попросту исчезнув с больничной койки в госпитале, я не умерла, нет. Я провела чудесное время во внетелесном состоянии, ни минуты из которого не сумела бы после описать словами (разве можно описать сон?), и возродилась здесь на Аддаре.
Забавным мне казался теперь тот факт, что Куб Судьи исполнил не одно мое желание, а сразу все, таившиеся, как оказалось, под очевидными пунктами «хочу». И следующим из них, после мечты общения с Элементалами, в моем списке значилась «свобода». Полная, от всего – без привязанностей, ненужных хомутов, ответственности. И потому из долгого сна на поверхность я вынырнула в той реальности, где моя мать (мать Леа) родила вторым ребенком не дочь, а сына по имени Майрон, которому недавно исполнилось двадцать два. Таким образом, у нынешней меня родственники отсутствовали.
Догадывалась ли та Леа, которой я была раньше, об этом желании? Однозначно нет.
«Сюрприи-и-и-из!»
Еще одной вещью, из-за которой я вновь решила испытать свою судьбу в человеческом теле (хотя могла навсегда остаться в невесомом и крайне притягательном мире Элео), была месть. Не месть даже – это слишком тяжелое слово, отдающее гневом, залитой кровью сталью и финальным ором в лицо врага… Нет, подобными категориями я более не мыслила. Но я – Леа, – глядя на падающий Куб, когда-то от всей души пожелала, чтобы Судья Аддара однажды познал то же, что познала в тот далекий день я – ощущение полного бессилия.
Это меня и вернуло. Теперь я здесь, все еще способная соскользнуть обратно в эфемерный сон и раствориться на иных частотах мироздания, но уже достаточно уплотненная, чтобы чувствовать мокрый песок под ягодицами.
«Играем?» – вопрошала меня обступающая все плотнее реальность. Игра не впустит Игрока, пока тот не поверит в «настоящность» избранной площадки. «Ты решилась?»
Сюда или обратно?
Я размышляла.
Да, я вынырнула неизвестно кем три человеческих года спустя, это так, но отнюдь не для того, чтобы заставить некоего человека ощущать бессилие. Это скучно. Новая я – наполовину человек, наполовину Элементал, – совершенная личность с объемным восприятием и высокочастотным оборотистым мозгом, слишком отличалась от себя прошлой, чтобы мерить все старым метром. Однажды я найду Судью, мы встретимся, и, может быть, даже скрестим шпаги, но уже не ради мести, скорее, ради чего-то другого… Чего именно? Любопытно будет узнать, раз уж это он когда-то подбросил Куб, вернувший меня на Аддар.
«Сюда?»
«Или обратно?»
Обратно к Элементалам – заманчиво. Вновь общаться ощущениями и мыслеформами, знать о мире непостижимое, не пытаться уместить информацию мозгом, но быть ей – информацией.
Но в то же время как восхитительно, оказывается, стать человеком, способным прочувствовать собственную силу на кончиках пальцев. Видеть порывы ветра глазами, вдыхать морскую соль порами кожи, понимать, как за секунду обрести невесомость воздуха или текучесть воды. И так славно шумит у ног прибой, так игриво ластится к коже ветер…
«Играем!» – решила я спонтанно и безо всякой логики.
И, сказав это, окончательно уплотнилась.
(Irina Rimes – Vivons les)
– Женщина… Девушка… Вам не холодно?
Он не был злым и не питал дурных намерений. Просто толстый парень, возрастом около тридцати, в дурацкой красной кепке и с бородой. Еще не жирный, но уже размазанный, рыхлый. Даже высокий рост не спасал.
От моего взгляда он не отпрянул, удержался, хотя ему было страшно – у еще не стабилизировавшейся меня цвет глаз менялся часто.
Холодно? Он спросил, не холодно ли мне?
Не знаю, сколько я сидела на берегу, но только теперь окончательно осознала, что у меня есть настоящее человеческое тело. С длинными волосами, развевающимися по ветру, с гладкой теплой кожей – все, как и должно быть, – с руками, ногами…
И голое.
Как этот неуверенный в себе бедолага вообще решился подойти к обнаженной женщине на заброшенном пустынном берегу?
– Одежду вашу… украли, наверное?
Он искал несуществующим фактам несуществующие оправдания. Я же смотрела на зажатый в пухлых пальцах прозрачный пластиковый стакан с газированным апельсиновым соком. Только теперь поняла – я хочу это попробовать. Чтобы холод по горлу, чтобы пузырьки, чтобы сладость с ароматом цитрусовых внутрь.
– Можно?
Я указала на стакан, и бородатый, чуть замешкавшись, протянул его мне.
– Д…да, конечно… возьмите. Оставьте себе…
Он смотрел на мою увеличившуюся со времен Леа грудь до полновесного третьего (даже чуть больше) размера. Отлипнуть не мог. Стеснялся, корил себя за несдержанность, но вместе с этим жадно впитывал зрелище – его он будет крутить в голове ночью, с руками под одеялом. Это забавляло.
Сок оказался именно таким, как представлялся – терпким, свежим, со звякающими кубиками льда. Шипучим и освежающим.
Моя грудь при движении руки, поднимающей и опускающей стакан, покачивалась – истекал слюной приклеенный к ней взгляд.
– Хочешь потрогать? – спросила я мягко.
Ему хотелось. Но паника сильнее, она подавила все инстинкты бородатого до того, как тот сумел выдавить вожделенное «да».
– Н-н-нет.
«Спасибо» добавил так тихо и невнятно, будто уже придушил себя изнутри.
И зря. Ну положил бы ладошки, подержал бы чуть-чуть. Если бы осмелел, так и соски бы погладил. Словил бы от этого неподдельное удовольствие, такое сильное, что вышибло бы крышку «чайника», домой бы вернулся совершенно другим человеком. Верящим в счастливые случаи, в удачу, в то, что он хоть немного, да привлекателен, и, значит, может быть любим. Вся жизнь пошла бы иначе.
– Чудная.
Неторопливо допивая сок, отозвалась я о его майке с рисунком из человечков под зонтиком.
– Вам… нравится?
И он вдруг принялся стягивать ее с себя, протянул мне – пахнущую чужим потом и скрытым вожделением, – оголил собственный рыхлый торс с внушительным пузом и свисающими над шортами боками.
– Возьмите… у вас одежды… нет.
Я взяла.
А он отправился прочь. Радостный оттого, что сумел кому-то помочь, что оказался в правильное время в правильном месте. Заодно прячущий в шортах эрекцию.
Сок я допила. Майку надела.
Не голой же идти в город… И чем вообще занимаются новорожденные, если пропустить этап взросления с родителями, этап обучения, который я уже прошла, и этап «срочно хочу замуж, детей, а после счастливо помереть»?
Очевидно, мне нужен дом, и, значит, деньги. Много и быстро.
(Michael FK – End Time Delusion)
Мягкий край майки от ветра по ногам, тепло солнечных лучей на лице; я вмещала в себя город: стелющийся под ногами асфальт, жаркий ветер по улицам, гул машин, суету. Оказывается, можно быть полным и пустым, находиться внутри человеческого тела, но быть снаружи. Тем мы и отличались от множества людей, идущих мимо – мужчин и женщин, – все они были «внутри». Познавали мир в его ограничениях, временно забыли, что можно познавать отсутствие рамок. Им всем недоставало уверенности в себе и чужой любви, мне доставало всего. Времени не торопиться жить в том числе. Стоять неподалеку от проезжей части, тикать этим днем с неспешностью циферблата, растягивать секунды в вечности, ощущая скользящий по коже хлопок…
Затекала в меня от целующейся неподалеку парочки объемная радость – они, познакомившиеся всего месяц назад, верили, что впереди, как прямое бетонное шоссе, счастливое совместное будущее и безоблачное небо над непокрытыми головами. Он любовался в ней каждой черточкой, она нетерпеливо ждала его звонков, они волновали друг друга, словно вспененные барашки волн.
Мне вдруг захотелось так же. С кем-нибудь, неважно с кем. Но как взволноваться мужчиной, если каждого из них я теперь вижу в прямом и переносном смысле насквозь? Время покажет, оно иногда берет свое непредсказуемым образом.
И все же именно здесь, на перекрестке Блумма и Листауса, я подвисла не просто так – на той стороне стоял Центральный банк. Украшенный колоннами и серо-симпатичный с фасада, но неприступный изнутри. Неприступный, конечно же, на первый взгляд.
Я размышляла. Можно попробовать увидеть внутреннее строение, сосредоточиться на переходах, отвести глаза охране, даже миновать сложные замки и толстые двери, но… энергозатратно. Слишком долго, слишком много сил, мало интересного. Должен быть другой путь.
И вдруг он появился – мой другой путь. Как раз показался из высоких дверей, принялся спускаться по ступеням, держа в руке черный кожаный кейс. Мужчина, на вид под шестьдесят, в отглаженном и плотном, несмотря на жару, костюме, усатый, спешащий. Мне хватило нескольких секунд, чтобы уловить главное: служащий высшего звена, за тридцать с лишним лет работы провел сотни финансовых махинаций и увел на закрытые счета не один миллион корон. То, что нужно. Не раздумывая ни секунды, я быстро зашагала к перекрестку, мысленно салютуя неизвестной мне женщине, забывшей на пляже шлепки. На раскаленном от полуденного солнца асфальте они мне очень пригодились.
Я ловко влетела на пассажирское сиденье широкой представительской машины сразу после усатого и захлопнула дверцу.
– Вот мы и встретились… Привет!
– Девушка… вы кто? Что вы… здесь? Выходите, я позову…
Уже охладил салон кондиционер. Кто-то заботливо подготовил авто для владельца еще на подземной парковке.
Водитель тяжело дышал. Не требовалось быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что он болен – из-за лишнего веса и постоянного стресса давно дала сбой кровеносно-сосудистая система. Что-то не то с легкими.
– Ну что ты, убери телефон, – попросила я мягко, – не надо охранителей. Я твоя дочь. Не узнаешь?
– У меня… нет…
У него были дети. Двое. Взрослый уже сын и девочка семи лет от молодой жены.
Усатый делал вид, что набирает номер стражей правопорядка, на деле он от растерянности забыл их номер. Тряслись пухлые руки; черный кейс лежал на заднем сиденье. Жаль, что в нем только бумаги – наличные ускорили бы процесс, но их я внутри не чувствовала.
– Посмотри на меня… Двадцать один год назад, Коарское побережье, темноволосая женщина по имени Адрия, помнишь?
Он не мог этого помнить, но я уже поймала чужой испуганный взгляд, и теперь усатый вспоминал то, чего раньше не знал, вместе со мной. Маленький семейный отель на восемь номеров, цветущие в горшках на балконах бордовые кризалии, красивую девушку в белом платье и украшенной цветами шляпке…
– Помнишь? – спрашивала я тихо и вкрадчиво. – Вы провели вместе всего два дня. А я – ее дочка. Ее и твоя.
К собственному ужасу, банковский служащий лавинообразно вспоминал. Да, была когда-то давно некая Адрия, он, помнится, гулял с ней до рассвета по морскому берегу, после обещал, что не забудет. Что позвонит, сообщит свой новый адрес – его ведь отправляют работать в столицу, – обязательно даст знать, когда устроится, чтобы она вновь к нему приехала.
Но не позвонил. Сам не знал почему. Теперь же знал наверняка, что если молодая жена узнает о еще одной взрослой дочери, закатит такой скандал, что никакие сбережения на счетах не помогут. А ведь он не для себя старался, для детей, чтобы ели сыто, выглядели красиво, чтобы двери им раскрывали лучшие институты…
Неплохой мужик. Трусливый, но не подлый, и воровал действительно для детей. Только теперь не мог взять в толк, что ему со мной делать.
– Помоги мне деньгами, – подсказала я, – и не нужно меня вести домой, жене представлять. Зачем эти… тряски. Да?
Он уловил с полуслова.
– Сколько?
Перестал набирать номер, убрал в карман телефон, только дышать стал еще тяжелее. Натужно, с сипом.
– Десять миллионов.
У него на счетах гораздо больше, не обеднеет.
Вытер лоб платочком из кармана, ответил затравленно, но честно.
– Пять могу быстро. Чтобы десять, нужно ждать… на других счетах, долго…
Я легко пожала плечами, я сговорчивая.
– Давай пять.
Усатый полез во внутренний карман за чековой книжкой.
– Только обналичь сам, ладно? Сейчас. Тебя здесь знают, ни о чем спрашивать не будут.
Мигнули круглые глаза. Водитель кивнул и, позабыв про кейс, вышел из машины.
Он не был плохим человеком. Любил сына и вторую жену, баловал младшую дочь, души в ней не чаял. Наслаждался, несмотря на недуги со здоровьем, своим новым авто, которое приобрел недавно. В салоне до сих пор витал флер обожания и удовольствия от прикосновений к мягкой кожаной обивке, от взглядов, брошенных на сверкающую приборную панель. Усатый любил музыку и радио. И потому хорошая акустика, магнитола нового поколения, несколько входов для разных видов носителей. Он умел брать – этот человек – и умел давать. Он был закомплексован, но в то же время щедр, зажат, но добр.
И еще ему не протянуть и года.
Не знаю, в какой момент я уловила, что его зовут Эрмоном, но вернулся Эрмон с пакетом, в каких обычно носят из магазина свежие багеты. Грузно плюхнулся в салон, закрыл дверь, деньги протянул мне сразу. Ни на секунду не усомнился, что ему врут, потому как, пока шел в банк, всплыли в памяти новые моменты – как Адрия учила его (молодого и неуклюжего) танцевать, как он смущался, что не принес ей в первый вечер букет, как жалел о расставании, когда уезжал.
И теперь он смотрел на меня – не замечал, что я в одной только майке и безо всякой сумки, – и видел в моем лице сходство с той самой красивой женщиной, давно канувшей в прошлое. И чуть-чуть с собой.
– Ты скажи ей…
Он сам не знал, что хотел передать той, которую, как теперь считал, предал.
– Я скажу ей, что ты классный, – договорила я мягко. – И что ты мне очень помог. Не зря она всегда отзывалась о тебе хорошо.
Эрмон смущенно молчал. Он начинал думать, что это нечестно не представить меня новой жене, не пригласить в дом, не ввести в свою жизнь. И вместе с тем боялся проблем.
– Мне нужно идти. – Чем дольше я с ним, тем плотнее для него будет становиться иллюзорная версия правды. Пора уходить. – Спасибо тебе, пап.
Вышло искренне.
И я подалась ему навстречу, чтобы обнять. Он, удивленный и растроганный, подался тоже.
«Замри», – попросила я мысленно, когда чужие руки неуверенно обняли меня, и время подчинилось – потекло медленно, прозрачно и густо. Замер и разум Эрмона.
Хорошо, что он умел брать и отдавать, я собиралась сделать то же самое. Деньги уже взяла, теперь нужно кое-что отдать. Просматривая внутреннюю структуру чужих легких, пораженных последней стадией фиброза, я шаг за шагом замещала больную ткань здоровой в своем разуме. Это моя площадка и моя Игра, я выбирала в ней видеть усатого мужчину здоровым. Той его версией, в которой он спокойно проживет еще двадцать – двадцать пять лет и уйдет отсюда удовлетворенным, что сумел правильно и в срок завершить то, что желал.
Элементалы научили меня видеть невидимое и выбирать из пространства вариантов нужное. Я усвоила. Потому, когда отстранилась от водителя, просто сказала:
– Пока!
И вышла из чужой машины.
Эрмон же впервые за долгое время вздохнул с облегчением.
До риэлтерского агентства на углу соседней улицы оказалась пара минут ходьбы. Внутри прохладно, чисто. Миновав вежливых мелких клерков в количестве трех человек, я вошла напрямую в кабинет директора, точнее, директорши – дамы сухой, немолодой и очень тощей.
Уселась в кресло для посетителей, положила мешок для багета на стол. Заявила кратко:
– Мне нужно хорошее жилье. Деньги есть. Документы, устанавливающие личность, предъявлю позже.
Она не зря напоминала хваткой акулу и удерживалась в своем бизнесе вот уже второй десяток лет. Помедлила секунду, проглотила ненужный вопрос о том, достаточно ли у меня средств для того, чтобы она пошла на незаконную сделку, взглянула на меня внимательно и повернулась спиной, чтобы достать из шкафа толстую папку с фотографиями.
Да, я могла «отжать» дом бесплатно у любых людей, заменив им память, но не видела в этом смысла. Куда больше удовольствия мне доставляла мысль о том, что скоро кто-то получит за свою жилплощадь хорошую цену и порадуется этому. А деньги? Они достались мне от человека, который не вылечил бы свою болезнь ни за какие миллионы, и который к тому же всегда будет помнить, что где-то далеко есть женщина, оставившая от него дочку. Классную дочку. Которой он очень своевременно помог. Отличное чувство!
Папка легла передо мной на столе слева от пакета с деньгами.
– Воды? – поинтересовалась директорша, не обращая внимания на мой странный полуодетый вид. – Вы хотите квартиру, отдельный дом или пентхаус? Желаемый район?
Аддар.
Центральная тюрьма Бедикен.
Аид.
(Blue Stahli – Corner [Justin Lassen Remix])
Аид с самого утра пребывал в мрачном расположении духа, и это само по себе было скверно. В те редкие дни, когда его разум подергивала «чернота», решения судьи становились жестокими, крайне болезненными для других, а его чертова хламида делалась душной и тяжелой, как мешок из-под мокрого цемента. Это добавляло балл к злости.
– На сегодня трое, – торопился успеть с ним в ногу новый помощник, имени которого Аид не знал. – Кендрик Златоног, пират, осужден за грабеж трех судов, название декки[1] Арана…
– Зачем? – прервал одним словом.
– Что… зачем? – сбился помощник.
– Зачем мне знать название его декки?
– Э-э-э…
Пахло чадящей смолой факелов, плесенью влажных стен и морским бризом, пролетающим сквозь бойницы длинного коридора. Судья шагал быстро, потому что покончить с преступниками сегодня желал как можно скорее – ему нужно снять напряжение, иначе чернота захлестнет. Он прожил на этом свете не одну дюжину лет, а эффективного метода борьбы с собственной темной стороной пока не нашел.
– Второй: сводник и «крыса» Отто Йенаус, осужден за пособничество разбойным шайкам и содержание подпольного борделя в южном порту, предварительно приговорен к трем годам…
– Третий?
– Третья. – Юнец старался быть с Верховным Судьей почтительным, таблички в руках менял быстро, читал бегло. – Ида Тулани, семьдесят четыре года, задержана за проведение запрещенного ритуального обряда с использованием крови животного. В прошлом причастна к серии подобных же, требуется дополнительное дознание.
У Санары дернулось веко. Он терпеть не мог «заговорщиц», они зачастую по хладнокровности превосходили серийных убийц, и смотреть им в глаза – все равно что разглядывать помойную яму. Хорошо или плохо, что одна из таких попалась ему сегодня, когда он под влиянием грозового облака?
До конца коридора, где располагалась камера – следственный изолятор, еще оставалось добрых метров двадцать, а ор надзирателя, требующего признания, гулом отражался от стен.
– Или ты говоришь, где спрятал награбленное… – Удар, чей-то стон, плевок на пол. – Или Судья прикажет тебя повесить! Жить хочешь? Или сдохнуть?!
Еще один удар, после еще.
Тяжелую дверь к своим троим «подопечным» Санара открыл поморщившись.
При его появлении разом притихли все: и заключенные, и надзиратели. Последние поспешно отступили к двери, как предписывал протокол, чтобы в поле зрения Судьи не попадало отвлекающих факторов. Собственно, его взгляда даже «свои» боялись настолько, что для возможности ретироваться подальше им не требовалось никакое предписание.
Тишина. Вонь из угла; несмелый звон цепей – мускулистый бородач потер ушибленную руку.
Его Санара «просветил» первым. Прищурился, приковал к себе взглядом, выхватил чужое сознание рентгеном. Итак, Кендрик Златоног, в прошлом Кендрик Исуду, обедневший рыбак. В пиратство подался из-за обиды на жизнь, привлекся мыслью о легких деньгах. Благодаря зычному голосу и мускулистому телосложению быстро выбился в лидеры, собрал команду, начал грабить. Уровень агрессии – сорок шесть, раскаяния – восемнадцать. Хоть не бессовестный.
Второй «клиент» – грязный и тощий, с прядями жидких вьющихся волос, свисающих вдоль узкого носатого лица, – тот самый Отто, сводник и «крыса». Агрессии почти нет, но нет и раскаяния. Хитер и изворотлив, как старый лис…
– Может, отпустишь бабушку домой, милок?
– К Верховному Судье можно обращаться только «Ваше почтение», карга! – рыкнул из-за спины надзиратель, но Аид, призывая к спокойствию, поднял руку.
– Подойди, – приказал коротко.
– Ноги не те, чтобы бегать, – ворчала Ида-заговорщица поднимаясь, – хоть бы руку подал… Да и негоже пожилую женщину в тюрьме-то держать, не находишь?
Ее старое тряпье всего за сутки успело пропахнуть мочой – из следственной камеры без разрешения Аида никого не выпускали даже в туалет, что в дополнение являлось неплохим средством давления на психику, за сутки выворачивающим мышление большинства наизнанку. Ему же приходилось терпеть.
Она шла к нему и щерилась, уверенная, что вскоре отправится домой.
– За что взяли-то? Ну шептала стишок на погоду, али запрещается? Дождик-то не лишний, всходы лучше пойдут…
Рот щербатый, бесцветные глаза бездушные, притворно-добрые, в глубине пустые. Седые, длинные, причесанные пятерней волосы, лицо улыбчивое, но отталкивающее.
– Смотри на меня, – Санара уже заранее знал, что сейчас увидит то, что ему не понравится, но уклониться от выполнения собственных обязанностей не мог, да сегодня и не желал от них уклоняться.
– Смотрю, только чего смотреть-то?
Она не боялась его. И никого другого – ни черта, ни бога, – потому что первое, что он вычислил, приковав ее взгляд к своему, это уровень скрытой агрессии в девяносто один процент. Максимальный, какой он когда-либо читал за все годы работы.
Ему было противно все, что, погрузившись в темную глубину чужого разума, он находил: она лепила домашние конфеты, добавляла туда дурман-приправу и раздавала соседским детям, отчего те чинили драки и досаждали родителям. Хихикала, когда те же самые дети приходили за новыми. Она резала чужие пальцы, капала кровью в стакан, осуществляла фальшивые привороты и потешалась над теми, к кому «суженные» не возвращались. Брала деньги за «полечить», но никогда не лечила, потому что не хотела и не умела этого делать, продавала слабительные порошки под видом средства от желудка, разливала на крыльце незнакомых людей масло в надежде, что те поскользнутся. И однажды взяла младенца-инвалида у растерянного папаши, не желавшего тратить жизнь на взращивание неполноценного отпрыска, пообещала, что вылечит и отправит в приют. Малодушный отец отправился врать плачущей жене, что ребенка украли – «ничего, мол, родим нового», а взятого за тридцать корон младенца Ида придушила подушкой…
Дальше он смотреть не мог. Мог. Но не стал.
Попросил тихо:
– Подойди ко мне, Ида.
«Ты не Ида. Ты гнида!»
Обхватил старушечье лицо руками так плотно, будто собирался притянуть к себе и поцеловать. Старуха недоверчиво замерла, неспособная предположить, с какой стороны дует ветер.
– А доказательств-то и нет, – дыхнула на него зловонным дыханием. – Придется отпустить.
Санара понял, что сегодняшнее грозовое облако – это хорошо, что оно пришло вовремя. Не придется бороться с чернотой, можно ненадолго дать ей волю.
– Ты… не…
Она все поняла, увидела по его глазам слишком поздно.
То резкое движение, которое Санара совершил руками, походило на крен стенок огромной мясорубки – треск костей; свернутая седая голова повисла на бок, мертвая Ида кулем осела на пол.
Кто-то перекрестился; заскулил закрывший голову руками Отто. Не сдержал рвотный спазм новый услужливый помощник.
– Я скажу… – теперь лепетал пират, и вся его внушительность разом улетучилась, – кого грабил, куда спрятал, все скажу…
Аид старался более ни на кого не смотреть. Если увидит любое дополнительное прегрешение сейчас, вынесет такой вердикт, что жизни не хватит расплатиться. Он просканировал главное: раскаяние Кендрика моментально выросло вдвое, у Отто добавилось в полтора раза – этого хватит.
Приказ отдал быстро и ровно:
– Златоног – в случае чистосердечного признания четыре года на руднике острова Риввал. Йенаусу назначить пять дней ямы, конфискацию имущества, и депортировать с Софоса без права на возвращение. Эту… убрать.
На труп он даже не стал смотреть. Ее давно надо было сжить со свету, жаль, что поздно.
– Помыть камеру.
Помощник вытер рот трясущейся ладонью и принялся исполнять указания; от Отто, который до сих пор не верил, что после увиденного остался жив, ощутимо несло жидким дерьмом. Обделался. Не он первый, не он последний.
Санара развернулся, толкнул тяжелую дверь и с облегчением вдохнул свежий воздух.
Мир Уровней.
Уровень Пятнадцать.
Белоснежный Лоррейн не пах морем. Он пах чистыми улицами, асфальтом, чуть влажным ветерком и молодой листвой деревьев, окружавших главное здание Комиссии по периметру. Портал в замке Доур программировался тремя выходами: домой в особняк на улице Шалье, в раскинувшийся в длину на пару километров центральный парк и к «Реактору», куда Санара, принявший душ и переодевшийся еще на Аддаре, и предпочел переместиться.
С утра получил сигнал о том, что здесь его ждало задание.
И хорошо. Потому что нужно переключиться.
На парковке ряд из серебристых машин с белой полосой на борту – мокрые капоты и крыши; недавно шел дождь. У входной двери ни растений, ни охраны – Комиссионерам последняя со времен сотворения мира не требовалась.
Уже внутри, шагая по длинным коридорам, Аид думал о том, что любит Уровни по двум причинам: а) здесь ни при каких условиях его хламида не становилась видимой. Если Аддар воспринимал его Судьей, то Уровни – почти обычным человеком, и потому на теле черные джинсы и темная кофта под горло, так гораздо комфортнее; б) здесь, в этом Реакторе, существовал тот, кто знал о Санаре все и подчас понимал лучше, чем родная мать. Дрейк. Он-то и ждал в кабинете с нечитаемым буквенным кодом на двери.
– Свободен. Готов.
Аид опустился на стул, ожидая, что сейчас Начальник оторвется от чтения данных на экране, окинет взглядом и удовлетворенно кивнет. Тот и окинул. Только долго, тяжело, после чего покачал головой.
– Задание отменяю.
Санара ощутил всколыхнувшееся раздражение – сегодня облако настойчиво требовало выхода. Сейчас бы не помешало размозжить башки каким-нибудь невменяемым идиотам. Он еще не остыл. И хорошо бы идиотов было не два-три, а пара-тройка десятков…
– Нет. – Дрейк был непреклонен. – Тебе надо расслабиться.
– Я спокоен.
– Я не сказал, что ты неспокоен.
Они скрестили взгляды-лазеры, как световые мечи.
– Слишком много напряжения, его нужно убрать.
Комиссионеры были способны видеть его черноту, Санаре даже становилось легче от этого факта. Не приходилось ничего объяснять.
– Дай мне…
Он хотел сказать «убить кого-нибудь», но не успел.
– Найди бабу.
– Что?
– Телесное напряжение лучше всего сбрасывает секс. Тебе нужно выйти из рабочего режима, остудить шестерни.
Аид бы не улыбнулся, даже если бы Начальник шутил. Но он не шутил.
Не хотелось спорить об очевидном: «У меня нет женщины, потому что никто не может смотреть мне в глаза. Все боятся».
– Купи. Заплати лучшей. Завяжи ей глаза.
Санаре хотелось чертыхнуться. Да, этот безвозрастной субъект в форме хоть и бесил временами, но все же был прав: секс помогал Аиду выйти из режима Судьи. Но этого уже давным-давно не случалось, потому что никому не нравится трахаться с завязанными глазами. А эти самые глаза обязательно приходилось закрывать либо ему самому, чтобы не пугать партнершу, либо принудительно завязывать даме, что обрубало лучшую часть его личного наслаждения.
– Я…
– Это не просьба. И не совет. Сделай, как я сказал.
Покидая кабинет, Санара думал том, что сейчас, просто для того, чтобы выпустить пар, он придушил бы Иду еще раз.
(Dennis Lloyd – Aura)
Девчонка старалась. Притворялась, что ей нравятся странные игры, когда клиент молчит, а она ощупывает его тело трясущимися пальцами, словно слепой. Слепая, коей она и была из-за плотной бархатной повязки. Притворялась, что не помнит о том, что ее подвезли к дому с накинутым на глаза капюшоном, чтобы не запомнила адрес, что вели по комнатам под руку, что не дали даже посмотреть на того, кого она теперь ощупывала. Вроде бы не стар, судя по коже и мускулатуре, очень крепок, если пройтись по бицепсам и прессу, вот только лицо она кончиками пальцев читать не умеет – может, урод? Иначе зачем предварительная конспирация?
А Санара чувствовал ее беспокойство, как собака чует запах подгнившего мяса, уже невкусного и непривлекательного даже для того, кто голоден.