Самые страшные войска - читать онлайн

Медкомиссия

Заградотряды, говорите?

Зима 1979 года, Северная Карелия, гарнизон Новый Софпорог, 909 военно-строительный отряд.

Заградотряды, говорите? Кровавые опричники из войск НКВД готовы выстрелить красноармейцам в затылок? Ох, как любят киношники и демпресса вовсю мусолить эту тему. Про злодеяния кровавого сталинского режима, про чекистов, поливающих из пулемета отступающих наших бойцов и пристреливающих из нагана раненных. И все это чтоб пощекотать нервы обывателя, припугнуть и успокоить одновременно: не беспокойтесь, это только при Сталине было, да и то на войне. С усмешкой гляжу я на эти страшилки. Мне в армии, в мой затылок целился десяток автоматов солдат из комендатуры, пока я лежал на огневом рубеже всего лишь с тремя патронами в АКМ.

Расскажу по порядку, обстоятельно.

Итак, отгулял я на проводах, бортовой ГАЗ-52 отвез меня в райвоенкомат в поселке Ленино, где нас пересчитали, выдали военные билеты, потом загрузили в автобус и повезли на сборный пункт в Симферополь. На полпути, сразу за Старым Крымом, у горы Агармыш (это где фильм «9 рота» потом снимали), нас вывели из автобуса с вещами и офицер военкомата сказал просто:

– Ребята, если у вас есть с собой спиртное, то доставайте прямо сейчас и пейте. Поверьте, в Симферополе у вас все это отнимут.

Забегая вперед, скажу, что он оказался прав, даже одеколон у ребят отняли, у кого нашли. Мы достали домашнюю закусь и выпивку, которые у каждого были припасены в дорогу, и начали подкрепляться, офицеры присоединились к нам.

В Симферополе узнал интересную вещь: в нашей команде №153 из четырнадцати человек все были водители. В дальнейшем мы гордо именовали себя автобатом, хотя и знали, что в стройбат призываемся. Но в стройбате тоже нужны водители, да еще как! Нарулил дай бог за два года службы, дорога ночами снилась.

Через пару дней нас погрузили в прицепной вагон к поезду Севастополь-Ленинград вместе с остальными командами стройбатяг, два вагона таких набралось. На вокзале при погрузке в эшелон репродукторы играли «Прощание славянки». Узнал интересную вещь: на нашу команду из четырнадцати человек в сборном пункте выдали аж семь ящиков армейского сухпайка, а на соседнюю команду в полтораста человек, которая следовала в Кузему (это тоже в Карелии) дали столько же, семь ящиков сухпая. Тогда я впервые понял, что на военной службе логики нет, здравого смысла тоже, их заменяют армейские порядок и дисциплина.

Привезли нас, в конце концов, в гарнизон Новый Софпорог Лоухского района Карелии, в карантин.

Не буду долго рассказывать, грузить подробностями о первых днях службы в стройбате, лишь упомяну, как мы на КМБ (курс молодого бойца) страдали от молдаван. Хорошие ребята, ничего плохого про них не скажу, за два года службы каких-то неуставных трений с ними не было. Но есть у них очень вредная для военной службы особенность: они абсолютно не умеют молчать. Где соберутся двое или больше молдаван, там болтовня не смолкает. Если молдаванин молчит – значит, он или спит, или уже умер.

Построил нас сержант-ростовец как-то на стадионе и приказал:

– Смир-рно!

Все вытянулись по струнке. И только негромко в строю по-молдавски: быр-быр-быр.

– Я сказал смир-рна! Ма-алчать! – Заорал сержант. – Что за разговорчики в строю после команды «смирно»?

Молдаване на мгновение испуганно притихли, а потом снова по-своему «быр-быр-быр».

– Ах, так! – Рассвирепел сержант. – Нале-во! Два круга по стадиону бегом марш!

Пробежали мы, запыхались. Сержант решил, что провел воспитательную процедуру для молдаван.

– А теперь – я сказал: «Смирно»! И чтоб не одного слова в строю.

Молдаване опять негромко по-своему: «быр-быр-быр».

На сержанта было жалко смотреть. Отчаянно, чуть не плача, он заорал сорванным голосом:

– Вы, пулы! Вы что, русского языка не понимаете? Я же сказал «смирно»! После этого в строю ни одного слова или шевеления не должно быть. За то, что не умеете молчать, буду гонять весь карантин кругами по стадиону. Налево, вокруг стадиона – бегом марш!

Пробежали, снова построились перед казармой карантина. Стоим запаренные, высунув языки, еле дышим. Лишь молдаване меж собой:

– ...быр-быр-быр... вот зверствует сержант, издевается... и чего взъелся на нас, мы ж совсем тихо разговариваем, никому не мешаем...

Матч закончился в пользу молдаван.

Перед присягой нас повезли, как и положено, на стрельбище, стрелять из боевого оружия. Стройбату, как известно, оружие не дают, боятся. И лишь когда сам попал в стройбат, узнал, что это не анекдот, а горькая правда. При каждом военно-строительном отряде, как и при любом гарнизоне, есть военная комендатура, а при ней гауптвахта. На губе при стройбатах служат губари из специального комендантского взвода, «красноперые» или «менты», как мы их называли. Чтобы охранять арестованных и вообще – усмирять буйную стройбатовскую вольницу, вроде военной полиции.

Так вот, автоматы для присяги и на стрельбище выделяет именно это комендатура, своего оружия в отряде не было.

Привезли наш карантин в трех машинах на маленькое стрельбище, принадлежавшее той же комендатуре. Оно находилось в распадке между сопками, закрытое с трех сторон.

С нами же приехала машина из комендатуры, кроме начальника губы в ней было отделение губарей, а также патроны и автоматы, из которых мы будем стрелять.

На огневом рубеже были постелены три одеяла, с них мы стреляли лежа, перед нами были три мишени. Делали по три одиночных выстрела, на результаты никто не смотрел, никого не интересовало, попали мы или нет.

А за нами, а за нами-то... прямо за нашими спинами, наведя автоматы в наши затылки, с полными рожками, стояло отделение губарей, десять человек. Так, на всякий случай...

И такой случай в этом отряде был. В стройбат призывают и судимых. Вот один из них, когда ему на стрельбище дали автомат, навел ствол на офицеров, дал выстрел поверху, и положил их в снег. А потом бросил автомат и присел на пенек. Дали срок ему, конечно.

Да, а потом у нас, новобранцев, была присяга. «Волнующий, торжественный момент в жизни каждого солдата», как любят писать в газетах. Момент серьезный и ответственный, конечно, не спорю. Только никакого волнения и подъема я не испытывал. Меня с частью других солдат с карантина уже перевели к тому времени из Софпорога в другой гарнизон – Верхняя Хуаппа, того же 909 отряда.

Нам привезли два автомата от губарей. Построили новобранцев в казарме, потом мы выходили по одному, и, держа автомат перед собой, зачитывали текст присяги, потом расписывались. Автоматы передавали друг другу по очереди. Запомнились два момента.

Первое, два баптиста присягу принимать и брать в руки оружие отказались на отрез. Они и на стрельбище те же пенки выдавали. Так и служили без присяги. Впрочем, впоследствии оказались самыми надежными солдатами: не пили, не буянили, не сквернословили, работали добросовестно. Газет не читали, правда, и кино не смотрели. Впрочем, глядя на нынешние газеты и телевидение, думаю: а может, они были не так уж и неправы?

Второе: один молдаванин не умел читать, совсем. По-русски он тоже почти не говорил. По документам у него было два класса образования, но и те он фактически задвинул. Как рассказали его земляки, он очень рано остался сиротой, жил в доме дяди, пас домашних коров. Так и задвинул школу. Текст присяги для него читал его земляк и переводил на молдавский, тот повторял. Потом пастух поставил какую-то закорючку под присягой. Впрочем, служил потом нормально, и русский скоро выучил.

Но не об этом, собственно, хотел рассказать, а о «страшных кровавых заградотрядах». Вот тогда-то, когда мне в спину смотрели десять автоматов красноперых, пока лежал перед мишенью всего лишь с тремя патронами, будучи сам мишенью, я в полной мере ощутил, как горячо любит нас Родина, жарко дыша нам в затылки автоматными стволами, как она нам доверяет и гордится нами.

Кочегар-мутант

1980 год, гарнизон Верхняя Хуаппа в Карелии, 909 военно-строительный отряд.

Водитель на Севере – профессия героическая. А военный водитель в стройбате тем более. Без всякого преувеличения. Мне приходилось в сорокаградусный мороз менять кардан на лесной дороге. Гайки и болты фланцев кардана имели очень мелкую резьбу, а потому приходилось наживлять их голыми руками, без рукавиц. В такой же мороз мне приходилось голыми руками черпать воду из проруби в ведро, чтобы долить ее в радиатор. Края проруби обледенели и ведро не влезало в нее, а обрубить края было нечем, да и время поджимало. Любой шофер с Севера может рассказать вам еще более страшные истории. Но сейчас я не буду о грустном.

Свои МАЗы мы не глушили всю неделю, доливая в них воду, солярку и, на глазок, масло. В субботу днем мы сливали воду, потом глушили мотор. Именно в такой последовательности, если наоборот, то в сорокаградусный мороз прихватит радиатор.

А в понедельник МАЗ надо было завести. Та еще морока. С утра надо сначала развести небольшой костер под картером двигателя и коробкой передач, желательно и под задним мостом. После того, прогреешь эти агрегаты, надо попросить трактор-трелевщик, чтобы потаскал на тросу, завел с буксира. Про стартер в такой мороз – забудь, зря батареи посадишь. Да и не было у МАЗов аккумуляторов тогда, побили-поломали их водители, молодые неопытные солдаты. Потом, когда заведешься, надо срочно ехать к кочегарке и заливать горячую воду, пока не заклинило мотор. Раньше залить воду нельзя – прихватит ее морозом, и хана двигателю.

Вы можете спросить: а как же антифриз, ТОСОЛ, предпусковой подогреватель? О таких вещах в нашем глухом гарнизоне тогда еще не слыхали, а если бы нам рассказали – не поверили б. Хорошо еще зимней соляркой и маслом снабжали.

И вот, завелся я с толкача и подъехал к кочегарке, чтобы скорей залить кипяток в радиатор. А в тот день в кочегарке случилось ЧП. Водогрейный котел работал на дровах и имел два вентилятора. Один нагнетал воздух в топку, а другой вытягивал горячие газы вместе с пеплом на улицу. Так вот этот вытяжной вентилятор и сломался. Но нагнетающий вентилятор исправно накачивал топку воздухом. А дыму от сгоревших чурок куда деваться? Правильно, через дверцу топки – обратно в кочегарку, по пути наименьшего сопротивления. Поэтому вся кочегарка была полна дыма.

Как только я в нее вошел, от едкого дыма у меня сразу потекли слезы и сопли, словно прохудились водопровод и канализация одновременно. На расстоянии вытянутой руки уже ничего не было видно. Закашлявшись, я присел. У пола дыма было поменьше. В пяти метрах перед собой я разглядел чьи-то кирзовые сапоги. Кочегар, поди, он-то мне и нужен.

Подойдя к кочегару, я прокричал ему, перекрывая вой нагнетающего вентилятора и шум топки:

– Где мне горячей воды набрать?

Кочегар подвел меня к нужному крану, а потом спросил, размазывая по лицу слезы от едкого дыма:

– У тебя закурить не найдется?

Я чуть не рухнул от изумления.

PS: По этому рассказу в 2003 году был сделан флэш-мультфильм, посмотреть его можно здесь:

http://www.bigler.ru/kinozal/index4.html

Любителям халявы посвящается

1980 год. Северная Карелия, гарнизон на Верхней Хуаппе, 909 военно-строительный отряд.

Воскресенье, в роте получка. Получив деньги, военные строители тут же бегут в военторговский магазинчик и покупают там сигареты, сладости, консервы, одеколон (его пьют). Я закупил все, что хотел в магазине и возвращался в казарму.

Открыл двери, вошел. Головы всех солдат, услышав скрип петель, тут же повернулись ко входу. Это всегда так у солдат: а вдруг офицер вошел? Тогда надо бы хотя бы окурки погасить и кружки с одеколоном в тумбочку убрать. Воспользовавшись тем, что все на мгновение повернулись ко мне, я громко крикнул:

– Мужики, кто сейчас у магазина десять рублей потерял?

И при этом сунул руку в карман, вроде как за утерянным червонцем. В ответ раздался громкий вопль всех присутствующих:

– Я!!!

Я не спеша вынул руку из кармана, в которой оказался всего лишь замусоленный носовой платок, смачно высморкался и спокойно сказал:

– Ну так пойдите и найдите, может там еще лежит.

Это было в стройбате...

… в глухом северном гарнизоне.

В воскресенье я попросил у нашего токаря Володи Згобы ненадолго ключи от токарки, для какой-то своей надобности. Вернувшись в казарму, обнаружил, что Володи нет, но дневальный сказал, что он вот-вот вернется.

Я решил подождать его в ленинской комнате, почитать газеты. И тут в ленкомнату влетел Володя – прямо как был с улицы: в телогрейке, в шапке. Кто служил в Советской Армии, тот помнит: в ленкомнате полагалось снимать шапку, как в церкви. Перед портретами Вождей и Политбюро.

– Саня, виддавай ключи, мне робыты трэба, – выпалил он сходу.

И тут, как назло, в комнату вошел наш старшина Вознюк. Увидев, что Володя не снял шапку в ленкомнате, он возмущено начал выговаривать Володе:

– Згоба, вы чому в шапци? Це ж лэнинська кимната, священное мисце для кожного солдата. Вы бачьте, тут и Лэнин повешен, и правительство наше.

Тут он помолчал, подумал, и добавил:

– Поставлен.

Уж лучше б промолчал, может, и прошло бы незамеченным.

– Нет, нет, повешен, мы слышали, – радостно загудели все, кто был в ленкомнате.

С этим же прапорщиком была другая история.

Стоял как-то дневальным в казарме. Зазвонил телефон, я сразу снял трубку, доложился. На том конце провода командир отряда, полковник, сказал мне:

– Сынок, позови-ка мне прапорщика Вознюка.

Сбегал за старшиной и позвал. В канцелярии Вознюк взял трубку и четко доложился:

– Прапорщик Вознюк прибыл к телефону.

С тех пор, как только к нам прибывало молодое пополнение, повторялся один и тот же розыгрыш. Мы подзывали к себе новобранца и строго говорили ему:

– Зайди к старшине в каптерку, скажи, что его к себе срочно телефон вызывает.

Долго потом еще из каптерки раздавались отборные матюги...

Слово комсомольца

Перед ноябрьскими праздниками 1980 года наша рота собралась в ленкомнате на комсомольское собрание. Тема была такая: принятие бригадами повышенных соцобязательств по заготовке леса. Замполит спросил одного из вальщиков:

– Рядовой Фейзулаев (фамилия изменена), даете ли вы честное слово комсомольца, что выполните взятые повышенные соцобязательства к годовщине Октябрьской революции?

Рядовой Фейзулаев встал, стукнул себя кулаком в грудь, и гортанным голосом воскликнул:

– Да если я, плять, епаный ф рот, то я ни йоп тваю мать!

Вставать не хочется

1980 год, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, вахтовый поселок 909 военно-строительного отряда.

Если вспомнить, что хорошего я помню о службе, то в первую очередь вспоминаются ребята, с которыми служил. С некоторыми и сейчас видимся. Это братство нам не забыть.

Бойцы 5 роты 909 ВСО, питерские и москвичи.

Мои сослуживцы по Хапе, питерцы Сергей Белов и Слава Сысоев.

Во вторую очередь – хороший крепкий чай, который помогал нам переносить суровые северные морозы. Со снабжением у нас дела были неважные. Проще говоря – отвратительно кормили. А вот чай был самый лучший, индийский, изумительного качества, в то время как вся страна пила азербайджанский и грузинский чай (пыль грузинских дорог). Почему так – не знаю.

И еще вспоминаются фанерные вагончики, в которых мы жили на вахте всю неделю. В казармы приезжали только на выходные. Казарма – это не то, отстой, как сказали бы мои дети. Казарма – это сто с лишним человек в одном помещении, вечный шум, галдеж, бесконечные построения, отбой-подъем по команде, отрывистые команды отцов-командиров, несмолкаемый мат прапорщиков, а в перспективе – возможность угодить в наряд, например на чистку картофеля на всю ночь. Короче – вокзал, а не жилье.

Другое дело вагончик. Неярко мерцает под потолком лампочка, питаемая от дизель-генератора в крайнем вагончике. Тихо потрескивают дрова в печке. Негромко звучит музыка из раздолбанного транзисторного приемника, запитанная от тракторного аккумулятора. Можно раздеться и вытянуть ноги на койке, помечтать, пуская табачный дым к потолку, почитать армейские газеты, что иногда завозят на вахту с гарнизона.

В общем, я за казарму и четверть вагончика не дам.

Строить тебя в вагончике никто не будет, подъем и отбой превращаются в какие-то расплывчатые, необязательные понятия. Успел к завтраку – вот и хорошо, какой еще, к дьяволу, подъем. Но берегись, если на вахту приедет командир отряда, комбат. Он тебе и про подъем-отбой, и про службу, и про присягу напомнит. Будешь по десять раз подъем-отбой за 45 секунд делать, да еще и с пяток кругов вокруг вахты побегаешь.

Устроен вагончик просто. Каркас на стальных полозьях обшит фанерой, между листами фанеры – стекловата для утепления. Как войдешь в вагончик – посреди тамбур с чугунной печкой. В метре над печкой железная сетка, на которую складывают для просушки валенки, портянки и т.д. Все это, наверное, издает жуткую вонь. Сказать наверняка трудно, потому что ее никто не замечал, свыклись, принюхались. Из тамбура – две боковые двери в кубрики, где стоят двухъярусные койки.

Печка греет очень жарко, но вагончик старый, битый при неоднократных переездах, все тепло выдувает быстро. И поэтому, когда на верхнем ярусе коек нельзя дотронуться до горячих дужек кровати, на болтах, что в полу, выступает иней.

Итак – зима. Дружно храпит дорожное воинство: водители самосвалов, бульдозеристы, экскаваторщики. Дорожно-строительная колонна. Или просто дурколонна, как нас называли.

Я проснулся от собачьего холода. Было уже седьмой час. В принципе, должен быть подъем, но в вагончике-камбузе все равно раньше восьми завтрак не будет готов, так что час-полтора еще поспать можно. Вот только холодно, не уснешь уже. Я слышал, что все уже давно проснулись, и ворочаются под одеялами, пытаясь согреться. Хрен тут согреешься – печку затопить надо. Дрова есть, встал бы кто-нибудь, растопил, что ли. Похоже, что остальных тешила та же мысль, вставать никто не хотел. Охота была из-под одеяла в еще больший холод вылезать, одеваться, с дровами возиться!

Холод – мой главный враг на Севере. Мне приходилось голыми руками в 40-градусный мороз закручивать болты на МАЗовском кардане (там мелкая резьба и в рукавицах гайки не закрутишь).

Я отдирал от ноги примерзшие обледеневшие портянки. Трижды за два года обмораживал пальцы на руках, к счастью, не очень сильно.

И постоянно боялся замерзнуть (прецеденты у нас бывали). Иногда вдруг на тебя наваливалось сладкое оцепенение, уходила боль, усталость, заботы. Тебя охватывало блаженное состояние и легкое, сладостное головокружение. В таких случаях я рывком встряхивался, боялся, что вот так однажды не очнусь и замерзну. Было и легкое сожаление: а может лучше было б и не просыпаться, чтоб не видеть эту гнусную, мерзкую действительность.

Холод я бы еще долго терпел, но приспичило на улицу по малой нужде, это от холода бывает такое.

Никуда не денешься, придется вылезать из-под одеяла, одеваться, идти на улицу. В отличие от зубной боли эта боль сама не пройдет.

Я быстро сбегал за вагончик, до ближайшей елки, забросал следы от желтых струек снегом и вернулся обратно.

В обоих кубриках тихо переговаривались, никто уже не притворялся спящим. Расчет верный – раз уж я встал, то растоплю печку, все равно согреться надо. Я открыл топку, стал загружать ее дровами. Сверху полил их соляркой из баночки, чтобы лучше разгорались. Двери в кубрики были закрыты, ребята меня не видели, поэтому они притихли, прислушиваясь к моей возне с печкой.

Наша печка имела паскудный характер, пока не прогреется дымоход дым идет не в трубу, а обратно, через поддувало в вагончик. Я поджег дрова и дым потянуло в вагончик. Тамбур стал наполняться отвратительной соляровой гарью. Я открыл дверь на улицу, чтобы проветрить.

– Саня, кто там пришел? – крикнули из кубрика.

Я среагировал мгновенно (Сейчас вам устрою дешевую жизнь!):

– Здравия желаю, товарищ полковник! – громко, четко так сказал.

И прикрыл дверь.

И моментально в обоих кубриках все вскочили, стали судорожно одеваться, кто-то спрыгнул кому-то на ногу и получил за это в морду, слабо пискнув. Кто-то перепутал ватные штаны, у кого-то запропастилась шапка. Наконец, все оделись, и сели на койках, боясь выглянуть, вдруг комбат еще возле вагончика.

Я зашел в кубрик, скинул валенки и, довольный собой, растянулся на одеяле. Людям гадость – на сердце радость. Не хотели печку топить!

– Саня, где комбат? – спросили меня осторожно, негромко и с оглядкой.

– Пошел к другому вагончику.

– А ты чего завалился? Он ведь вернуться может, давай по быстрому на камбуз, там поди уже завтрак готов.

– Да забил я на комбата!

– Ты чо, оборзел вконец?

– А что, не видно!

Они уже ничего не понимали, а я невозмутимо лежал, про себя наслаждаясь ситуацией.

И тут в окошко ребята увидели, что с камбуза идет какой-то салага с чайником в руке.

– Эй ты, дух, – крикнули ему, – иди сюда!

– Чего? – спросил он, подойдя.

– Где комбат?

– Какой комбат?

– Ну, только что от нашего вагончика к вашему отошел.

– Да нет никакого комбата, ни в нашем вагончике, ни на улице, вы что, охренели, в натуре!

Воздух содрогнулся от страшного мата, которым вся дурколонна крыла меня в течение пяти минут. А через пять минут все громко смеялись, показывая друг на друга пальцем, но уже не в силах что-нибудь еще сказать. Одетые, в шапках и валенках, и все напрасно. Смеялись над собой, над своим страхом, над нашей дурацкой неуютной жизнью.

Признали все, что розыгрыш удачный, купились чисто. Но не обиделись. В армии не принято обижаться на розыгрыши.

И пошли к вагончику-камбузу, что у речки. Все равно ведь уже встали, оделись.

Да и сон прошел.

Раздумья на болоте

Лето 1980 года, года Олимпиады, было очень жаркое, лесные пожары нас постоянно донимали. Нас, солдат, мобилизовали на их тушение. Мы, солдаты, в меру сил сачковали от таких мероприятий. В тот год даже карельские болота все пересохли.

Сразу за нашим вахтовым поселком было такое высохшее болото, куда мы ходили по нужде.

И вот как-то после ужина я пошел на это болото "подумать". К процессу подошел серьезно: во-первых, взял с собой большую газету, почитать и вообще. Летом там шикарные белые ночи, поэтому было светло, читать можно без помех. Во-вторых, обломал себе ветку, чтобы во время процесса подмахивать снизу, иначе всю задницу искусают комары.

И вот сижу, значит, думаю, читаю. Вдруг вижу, как из-за вагончика выскакивает молодой салага и, не разбирая дороги, молча бежит в лес.

"До чего все-таки дедовщина в отряде свирепствует", – подумал я. "Молодым совсем житья нет".

Сам уже отслужил к тому времени 8 месяцев. Но через несколько секунд с вахты выскочил старослужащий Читашвили, в одном сапоге, по пояс голый, с недобритой физиономией. И тоже молча умчался в лес, выпучив глаза от страха. Ему тоже, что ли, в морду дали? Не похоже. Грузины у нас были известны как люди отважные, и друг друга в обиду они не давали. Пока я думал над этим, из-за вагончиков выскочили два молдаванина с моего призыва и также беззвучно скрылись в лесу.

Я уже и не знал, что думать.

Но это было еще не все, главное потрясение было впереди. Через секунду буквально все (!) солдаты выскочили с вахты и тихо, беззвучно, мгновенно скрылись в лесу, словно их и не было. Это такая армейская особенность: солдаты, в отличие от штатских, драпают всегда тихо, без звука, чтобы не демаскировать себя. Командиров, правда, среди убежавших не видел.

Я обалдел окончательно!

Что случилось на вахте? Что могло так перепугать сотню, в общем-то, непугливых ребят. Как говорится, пьяный стройбат страшней десанта. Может, уже война началась, и на вахту высадился китайский десант? Или банда беглых вооруженных зеков забрела по дороге к финской границе? Может, в вагончиках сейчас лежат наши ребята с перерезанными глотками. Ну ладно, а что мне делать? Тоже бежать? Но куда, зачем, от кого?

Решил все же осторожно подкрасться к вахте и высмотреть, в чем дело. (Разведчик, блин, Чингачгук недоделанный.)

Я подполз к крайнему вагончику и осторожно выглянул из-за него. На вахте внешне ничего необычного не произошло. Вагончики в два ряда. И от вагончика к вагончику ходят лейтенант и прапорщик.

От сердца отлегло. Слава богу, если командиры здесь, значит – никаких убийств тут не происходит.

На другом краю стоял трехосный армейский ЗИЛ-157, крытый брезентом. Водителем в нем был мой земляк с Керчи Толя. Отлично, вот у него-то я и узнаю в чем дело.

– Привет, Толя, – говорю ему, протягивая руку.

– Привет, – ответил он рукопожатием.

– Как дела вообще-то? – Осторожно начал я выведывать.

– Да все нормально в целом.

Ничего себе, нормально. Вся вахта ломанула в лес, сломя голову, а ему все нормально. Флегматик хренов.

– А чего тогда ты сюда приехал? Ты же в гарнизоне был?

– Да возле Хапы лес горит, меня и двух командиров прислали, чтобы собрать людей и везти их на тушение.

И в это время подошедший к нам лейтенант строго крикнул мне:

– Давай, военный строитель, забирайся в кузов, поедешь тушить лес!

Перед собой он гнал с десяток солдат, которых насобирал по вагончикам. Самые нерасторопные, а может – спали просто.

– Еб твою бога мать, блядь!!! – с досадой воскликнул я.

И грязно выругался.

Злая история

Это очень злая история, господа. Если оцените ее невысоко, то не обижусь, это будет лишь оценка нашей прежней военной действительности. Вы уже знаете из предыдущих историй, что служил я в 1979-1981 годах в Северной Карелии, в 909 военно-строительном отряде. Отношения у нас между солдатами и командирами были, мягко говоря, далеки от идеальных. Часто к нам ссылали провинившихся офицеров, дослуживать до пенсии. Аналог штрафбата. Нашего ротного прислали к нам, с понижением в звании, из танкистов гвардейской Таманской дивизии, а там, как известно, дураков не держат.

Как-то утром на разводе он начал за что-то меня отчитывать, а потом приказал:

– Выйти из строя!

Я вышел и встал рядом с ним. Картина была еще та.

Он был невысокий, как все танкисты, и щуплый. У меня был рост 182 сантиметра и косая сажень в плечах. Я покосился на него сверху вниз, он тоже презрительно посмотрел на меня снизу вверх из-под козырька фуражки. И процедил:

– Во, дебил здоровый!

В строю засмеялись.

– Так ведь я от здоровых родителей, товарищ лейтенант! – четко ответил я, щелкнув каблуками кирзачей.

Строй заржал.

– Я смотрю, ты сильно умный! – не остался в долгу ротный.

– С дураками тоже трудно служить!

Строй просто рухнул от смеха.

– Смотри у меня, договоришься – будешь лес не в Карелии, а в Сибири валить.

– Я сам родом из Сибири, вы меня Родиной – не пугайте!

Строй как таковой, как воинское подразделение, вообще перестал существовать, он был деморализован истерическим смехом.

Заряд хорошего настроения на целый день получили.

А вы еще удивляетесь, почему я службу рядовым закончил.

Незваные гости

1980 год, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, вахтовый поселок 909 военно-строительного отряда.

Зима 80-81 года была очень суровая. Наша рота жили в лесу в фанерных вагончиках, в вахтовом поселке. Неделю в лесу – выходные в казарме, будь она неладна. Наш вагончик был крайний, у самой дороги, а напротив был вагончик офицеров.

Вечером мы возвращались в свои промерзшие за день вагончики и протапливали их. Часа два должно пройти, прежде чем они нагреются. И вот, как-то вечером, господа офицеры пришли с ужина в свой вагончик, а он, естественно, не топлен. Ну, это не беда. Ловится первый же попавшийся воин-созидатель и ему ставится боевая задача: принести дров и растопить печь в вагончике отцов-командиров. Об исполнении доложить.

Офицеры в стройбате, надо сказать, отборные. Цвет вооруженных сил. Если не считать тех, кто закончил специальные военно-строительные училища (а таких немного), то в основном это были проштрафившиеся в других частях или списанные по здоровью, чтоб дослуживали до пенсии. Синтез штрафбата и приюта. Наш ротный, например, раньше был танкистом, старшим лейтенантом в гвардейской Таманской дивизии, а там, как вы знаете, дураков не держат. Не вру, в самом деле из Таманской. К нам его перевели, присвоив «очередное» воинское звание лейтенант, и второй раз он получил старлея уже у нас, в стройбате, став, таким образом, дважды старшим лейтенантом.

Так вот, растопить печь для командиров не проблема, проблема в том, что очень холодно, хочется согреться после работы, а вагончик насквозь промерз и заиндевел, и прогреется еще ой как нескоро.

Ну, да это тоже не проблема. Как известно, проблемы есть только те, которые мы сами создаем. И они, командиры наши, пошли греться в ближайший вагончик, то есть к нам.

Они втроем зашли в наш жарко натопленный кубрик, сели на койки, закурили. Благодать, тепло, дым сигареты к потолку струится. Но до идиллии еще далеко. Например, что здесь эти солдаты делают? Здесь офицеры отдыхают, блин-компот, субординация для них не существует?

– А ну-ка, воины, пошли отсюда, нечего вам тут делать.

Куда идти мы спрашивать не стали, ученые уже. Скорее сваливать надо. Черт, и попался же я ротному на глаза в этот момент!

– Эй, воин, принеси-ка с камбуза кипятку нам!

Я взял чайник и пошел на камбуз к речке.

– Что, припахали, – съязвил кто-то. – Офицерам шестеришь?

Это было, по нашим понятиям, западло.

– Смотри, как бы тебя не припахали, – огрызнулся я.

Что ж ты его на фиг не послал, могут сказать мне читатели, пускай сам за кипятком бегает. Так могут рассуждать только те, кто не служил. Приказания выполняются точно, беспрекословно и в срок. После исполнения можешь обжаловать приказ. Если тебя слушать станут. Но никто не жалуется. Смысл? А вот за неисполнение приказа – наказание, от наряда вне очереди и вплоть до трибунала. Это смотря как посмотрят, какую политическую окраску придадут «в свете текущего момента».

Вскоре я вернулся в вагончик с чайником. Ротный взял со стола нашу пачку с заваркой (понятно, даже формально не спросив разрешения) и щедро отсыпал в чайник. Потом пошарил глазами по столу и спросил:

– А сахара у вас нету, что ли?

– Нет.

– Тогда иди отсюда.

Я не выдержал и сказал ротному:

– Вообще-то, вы и чай взяли без спросу.

Ротный надменно вскинул подбородок:

– Воин, ты что несешь? Совсем нюх потерял? Я, командир роты, должен спрашивать у тебя разрешения?

– Как командир моей роты, вы, конечно, ничего не должны у меня спрашивать. Но сейчас вы у нас в гостях. Притом еще и выставили нас на улицу.

– Мы – военные, мы всегда на службе, и днем, и ночью, и в будни, и в праздники, а на службе мне у тебя спрашивать нечего, это я могу с тебя спрашивать. Понял!

Последнее слово ротный уже прокричал.

– Да.

– Не «да», а «так точно», солдат. Службы не знаешь?

– Так точно, товарищ старший лейтенант. Разрешите идти?

– Иди.

Уже в дверях я оглянулся и сказал:

– Сахара у нас, как вы верно заметили, нет. Но я постараюсь со временем решить этот вопрос.

– Как решить?

– Не знаю еще. Но что-нибудь для вас придумаю.

Я вышел. Остальные по-прежнему мерзли у вагончика. Итак, командиры греются в нашем вагончике, выгнав нас на улицу, пьют наш чай, да еще недовольны, почему сахара нет.

Потом кому-то пришла в голову мысль:

– Пойдем в соседний вагончик, к молдаванам, погреемся. Так и сделали. Грелись у них, пока не увидали в окно через часик-полтора, что отцы-командиры пошли к себе.

На следующий день, то есть вечер, мы опять увидели, что с камбуза идет та же золотопогонная троица. Причем прямиком к нам! Мы среагировали мгновенно. Армия вообще учит действовать быстро, не раздумывая подолгу.

– Мужики, к нам вчерашние гости!

Печку загасили водой из чайника, топка при этом недовольно фыркнула, харкнув из дверцы в тамбур облаком пепла и пара. Открыли все фрамуги и дверь на улицу. Когда офицеры зашли к нам в вагончик, у нас стоял такой же дубак, как и на улице. Северным ветерком все выстудило мгновенно.

– Что здесь у вас происходит? – недовольно спросил ротный.

– Все в порядке, отдыхаем после работы.

– А почему не топите и двери-окна раскрыты? Вы же замерзнете ночью?

– Да печка чего-то чадить начала, угорать начали. Мы открыли для проветривания, а потом, как печка поостынет, хотим дымоход прочистить.

– А-а, тогда ладно.

Разумеется, они поняли, в чем дело. Для вида командиры еще постояли немного, спросили о работе. Но стоять-то холодно! И они пошли дальше. Мы закрыли окна-двери и растопили печку вновь. И тут к нам толпой ввалились молдаване.

– Пустите погреться, ребята. К нам ваши вчерашние гости пожаловали.

Наш метод выпроваживания непрошенных гостей быстро переняли все солдаты на вахте. Теперь офицеров всюду ждал холодный в буквальном смысле прием. После чего они безропотно мерзли в своем вагончике, пока он не прогреется. Еще позже они стали опять заходить после работы к солдатам погреться, но уже не выпроваживали их и вообще вели себя прилично.

Так мы приобщили этих отморозков благородного офицерского сословия к основным понятиям о чести и порядочности.

А через месяц ротному пришло сразу несколько посылок с сахаром и азербайджанским чаем – самым дешевым и низкого качества: половина пыль, половина палки. Отправителями были родители солдат нашей дурколонны. Ротный собрал нас и жестоко вздрючил, особенно досталось мне. Он вполне справедливо решил, что это моя идея. Но вскоре несколько наших ушли на дембель и ротный снова стал получать посылки с сахаром, не часто, но регулярно. Еще через полгода дембельнулось еще несколько солдат с дурколонны, и число посылок с сахаром, которые получал наш ротный, увеличилось. Не знаю, как долго продолжалась эта традиция, но и сам я после дембеля послал ему пару раз сахар и чай (самый дешевый!) в посылке. Пусть кушает. А не отбирает у солдат, не позорится. Чмо болотное.

PS: А ведь если б нормально чаю попросили, как люди – да неужели бы пожалели для своего командира!

Сережа

1980 год. Северная Карелия. 909 военно-строительный отряд, гарнизон Верхняя Хуаппа.

Субботний вечер. Обе роты вернулись из лесу в казармы. Я также пригнал свой чаморочный МАЗ в автоколонну, заглушил, слив воду, и отправился в баню.

В предбаннике первым я увидел Саню Казакова из Серпухова. Он вышел из моечного отделения – грязный, голый и счастливый. Его так и распирало от смеха. Говорить он пока не мог.

В бане очень четко можно разделить воинов-созидателей по их профессиям, когда увидишь их раздетыми. Есть белые, рыхлые тела – это наша "аристократия" – каптеры, клуб, пекарня, столовая и тому подобное. Остальные солдаты более или менее равномерно грязные.

Если у солдата правое плечо черное – это чокеровщик. На правое плечо он кладет пропитанный канатной смазкой ходовой трос лебедки трелевочного трактора, когда растягивает этот трос по завалу. Очень грязные водители, особенно водители самосвалов, как я. Но самые грязные – это трактористы.

Когда Саня немного просмеялся, я спросил у него, в чем дело.

– Там... там... Сережу... моют! Старшина приказал! – и он снова залился смехом.

Все ясно. Это действительно выдающееся событие.

Я много раз слышал байки о том, что некоторые воины с Кавказа попали в армию только потому, что "с гор за солью спустились". И был уверен, что это лишь дурные анекдоты, которые рассказывают шовинистически настроенные граждане.

Но наш Сережа, точнее – Сарухан, попал в армию именно так. Как он рассказывал, поехали они с отцом в город на рынок. На рынке к нему подошел комендантский патруль с офицером из военкомата.

– Сколько тебе лет, – спросили они Сарухана.

– Двадцать три, – ответил тот, гордясь тем, что он уже взрослый.

И Сережу забрали в военкомат прямо с рынка. Выдали военный билет, повестку и отправили в армию. Так наш 909 военно-строительный отряд пополнился незаурядной, выдающейся личностью.

Выдающийся он был прежде всего тем, что никогда не мылся. Воды боялся панически. От него постоянно исходила страшная вонь. В казарме вообще воняет, но запах от Сережи превосходил все мыслимые ПДК (предельно допустимые концентрации).

И нашему старшине Купченко это надоело. В субботу перед баней он построил роту, прибывшую из леса, и приказал:

– Сережу – вымыть. Дочиста.

Чтобы избежать межнациональных конфликтов, ответственными за непосредственное исполнение приказа он назначил земляков Сережи.

И началось развлечение для всего личного состава. Сережу раздели, завалили на бетонную скамейку, крепко держа его за ноги и за руки. Сережа, в духе своих представлений, решил, что его хотят изнасиловать. Распятый, он страшно ругался, клялся мамой, что он всех "зарэжэт".

В это время его усиленно мылили, терли мочалками, поливали водой с тазиков. Потом перевернули и продолжили омовение.

Сережа продолжал ругаться и грозиться, солдаты ржали до коликов. Потом его затащили в парилку, и когда он заорал "нэ магу больша" окатили холодной водой.

Затем Сереже торжественно выдали новое чистое белье и каптер попрыскал его одеколоном, пожертвовал своим для такого случая. Впервые черный чумазый Сережа стал белым, даже розовым.

Жестокие забавы, конечно. Но солдаты вообще – не ангелы. А в стройбате – тем более.

В общем, повеселились от души. Забыв банальную истину насчет того, кто смеется последний.

С тех пор Сарухан стал пропадать в бане, он стал фанатиком парилки. Он приходил в баню первый, а уходил самым последним, пропустив ужин. Самая лучшая, верхняя полка в парной всегда была занята Сережей.

И сейчас, много лет спустя, перед моими глазами стоит картина:

Сережа бьет тазиком по трубе и кричит в стенку (за стеной была котельная):

– Качегара! Я твой чан топтал неровный! Ташкент давай!

В смысле, поддай-ка еще пару.

Ташкентом солдаты называли тепло, часто прибавляя при этом: лучше маленький Ташкент, чем большой Магадан.

Приказ есть приказ

1980 год, 909 военно-строительный отряд, гарнизон Верхняя Хуаппа, Северная Карелия.

В субботу вечером я пригнал свой издыхающий самосвал МАЗ-5549 из лесу в гарнизон. В тот же день, сразу после ужина, приступил к его ремонту. Износились ведомые диски сцепления, на МАЗе их два. А значит надо снимать коробку передач, корзину сцепления и т. д. В общем, работы до черта. До отбоя я успел только коробку снять. Никто не знает, когда начинается и когда заканчивается у водителей рабочий день. В воскресенье попал в наряд, не до ремонта было.

А в понедельник, на разводе утром, командир роты старлей Чумак сказал мне:

– Садись в машину, в лес поедешь.

– Зачем? У меня МАЗ разобран, я на ремонт встал.

– Вот я и говорю, садись в ЗИЛ-130, поедешь в лес с лесоповальными бригадами.

– Что я там буду делать? Лес, что ли валить? А машину кто делать будет? Меня же потом и вздрючат.

– Так, тебе приказ ясен? Садись в машину, поедешь в лес. Выполняй!

– Слушаюсь! Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? Можно все-таки узнать, почему мне в лес надо ехать?

– Ну ладно, раз ты такой упрямый. На тебя продукты в лес выписали, понял? А раскладку продуктов из-за тебя никто уже менять не будет.

– Интересное кино. А если бы продукты на Северный полюс выписали, мне что – туда ехать?

– Слушай, умник, ты ведь уже второй год в армии. Надо будет – и на Северный полюс поедешь! Это армия, здесь тебе не тут!

Поехал ли я в лес, или остался в гарнизоне ремонтировать МАЗ?

А вот угадайте.

История с бородой

СССР последних лет застоя. 7 ноября в военно-строительном отряде. Воины-созидатели отмечают годовщину штурма Эрмитажа (Зимнего дворца). Торжественное собрание в столовой, вечером в солдатском клубе – суперблокбастер всех времен и народов «Ленин в Октябре» и его сиквел «Ленин в 1918 году». В казарме перед отбоем и сразу после него – грандиозная пьянка. Гарнизон находится в безлюдной погранзоне, водки купить негде. Поэтому пьют одеколон, самодельную брагу, настоянную в огнетушителях, и некую жидкость, получаемую из клея БФ с помощью сверлильного станка.

На следующее утро в казарму зашел полковник – командир отряда. И увидел растянувшегося на пороге упившегося военного строителя. Полковник осторожно коснулся плеча солдата кончиком своего сверкающего хромового сапога.

Солдат открыл глаза и уставился на сапог. Потом поднял глаза и увидел:

– Бли-и-ин! Комбат! Приснится же такая хуйня!

И, перевернувшись, заснул снова.

Эту байку я слышал от старослужащих, а потом после службы – несчетное число раз. Фигурировали разные воинские части, военные училища, и даже гражданские вузы. Будем считать это классикой жанра.

Что в имени тебе моем?

Я тогда был со своим МАЗом в командировке в Новом Софпороге. Поскольку я шофер, то меня прикомандировали к «шоферской» второй роте. Старшиной роты был прапорщик Примайчук, хохол, естественно. Меня он сильно недолюбливал, но надо отдать ему должное, и не гнобил, терпел стоически. Его можно было понять. В Софпороге было некое подобие воинского порядка и дисциплины, даже строем всюду ходили. Как в армии, короче, а не в стройбате. И тут к нему в роту попало ТАКОЕ: вместо нормальной военной формы – черный комбинезон северного спецпошива, подшлемник вместо нормальной солдатской шапки, валенки вместо сапог, полное отсутствие ремня, погон, петлиц и других знаков принадлежности к Вооруженным Силам. Так примерно все у нас в лесу ходили, больше походя при этом на расконвоированных зеков, чем на солдат. Погоны, кокарды, петлицы, подворотнички носили только отъявленные пижоны, или те, кто не работал в лесу, а торчал в гарнизоне. Местные блатари-придурки. Таких мы, лесные грабари, презирали, а они, соответственно, презирали нас.

И вот в таком виде я, попав, в Софпорог, встал в строй с солдатами на обед. На меня смотрели, как на лунатика. Примайчук от моего вида просто обалдел. И приказал мне:

– Рядовой Скутин, выйти из строя!

Я не спеша, выдерживая паузу, вразвалочку вышел из строя и встал возле старшины. Смерив меня презрительным взглядом, Примайчук процедил:

– Скутин, каждая фамилия что-то говорит о самом человеке.

Ох, и зря он это сказал! В нашем гарнизоне на Верхней Хуаппе все солдаты и командиры знали, что в ответ могу сморозить такое, что мало не покажется, за словом в карман не полезу и в долгу никогда не останусь. Я тут же отрезал ему:

– И о чем говорит ваша фамилия товарищ Примайчук?

Рота рухнула от смеха. В строю больше половины были с Украины, да и многим остальным тоже было понятно. Старшина смолчал, потом приказал роте идти в столовую, а я пошел сзади без строя, как вольный гражданский человек.

Старшина оказался благородным человеком. Хоть после этого случая он невзлюбил меня еще больше, но зря ко мне никогда не докапывался. Сердечный поклон ему за это. Строг был, но справедлив.

PS: Для тех кто не в курсе. Примак (или приймак): на Украине и в южных областях России – это супруг, который вместе с женой живет у тещи (у приймах). Быть примаком считается унизительно, как правило, он подвергается насмешкам и притеснениям со стороны тещи.

PPS: Сам я потом много лет жил в Питере с женой и двумя дочками как раз у тещи, то есть примаком. Вот ведь как бывает.

Гауптлаг Софпорог

Гарнизонная гауптвахта при 909 ВСО, пос. Новый Софпорог, Лоухский р-н, Карелия.

Началось все с того, что в нашу дурколонну (дорожно-строительную колонну) прислали нового начальника. Уже третьего за неполный год, и не последнего! Новым нашим "бугром" стал штатский Махмуд Гаджиев (фамилия изменена) – вольнолюбивый сын рутульского народа, окончивший Бакинский институт инженеров народного хозяйства и присланный к нам по распределению на два года. Работа в дурколонне у Махмуда, как и у прежних начальников, не сложилась. Прежде всего не сложились отношения с солдатами.

Я не хочу в чем-то обвинять Махмуда, Мишу, как мы его называли. Просто он сын своего народа, со своими восточными традициями и понятиями о производственных отношениях. А традиции эти таковы, что начальник – это царь и бог. Он имеет неограниченную власть над подчиненным, короче – тиран и деспот. Появившись у нас в дурколонне, он обратился к первому же попавшемуся солдату так:

– Эй ты, педераст!

Солдат, к которому он так неосторожно, с риском для жизни, обратился, был Юра с Грозного. Юра удивился несказанно. Так удивился, что даже не дал сразу Мише в морду. А мог бы, у Юры это не задержится. Сказал лишь:

– У нас нет педерастов, ты – первым будешь.

И, сплюнув, пошел дальше. Миша чего-то орал ему вслед, но Юра даже не оглянулся. (Позже Миша все-таки схлопочет от Юры в морду).

В нашей автоколонне диспетчером была женщина – вдова погибшего офицера, формально подчинялась Мише. Тот в первый же вечер сказал ей:

– Сегодня вечером придешь ко мне домой. А не придешь – пожалеешь. На получку вместо денег будешь х… сосать.

Женщина сообщила об этом нашим офицерам. Офицеры – люди особые. У них свои кастовые понятия о чести и корпоративности. Ведь эта диспетчерша была вдовой погибшего офицера, к тому же их товарища. Поэтому они собрались вечером в Мишином доме на офицерский суд чести. И простыми, понятными, а главное – очень убедительными методами объяснили Мише, что он не прав. Смыв кровь с лица и заклеив его пластырем, Миша понял, что и в самом деле не прав. Понял, правда, очень своеобразно. Как он нам позже объяснял, "это их женщина". Вроде как коллективно ей пользуются. А он позарился на чужое. Это ему было понятно.

По лесу Миша любил ходить с охотничьим ружьем. Ни разу не видели, чтобы он что-то подстрелил, но видимо вооруженным он казался себе мужественным и грозным.

Как-то еду я по лежневке (бревенчатой дороге) на своем самосвале, и вижу на обочине голосующего Мишу с ружьем. Притормозил.

– Что случилось?

– Налей мне солярки, костер разжечь.

– Сейчас.

Я достал из поднятой кабины ведро и шланг, протянул Мише:

– Набирай.

– Сам набирай!

Ясно. Для того, чтобы набрать солярки, надо сначала ртом засасывать ее через шланг. Процедура неприятная, как не старайся, а солярки хлебнешь. Мише этого не хотелось. Я сказал ему:

– Так, если тебе надо солярки, то набирай, а если нет – я поехал, у меня много работы. Миша недовольно скосился, и стал все делать сам. Конечно, наглотался солярки, да еще и облился. Он снял с моей головы пилотку и стал вытирать ей руки.

Я обалдел! Но не надолго. Кинулся на Мишу и стал метелить его от души. Вмешались ребята-старослужащие, что ехали со мной в МАЗе, разняли нас. И хорошо, что разняли. Миша был парень поздоровей меня, еще неизвестно чем бы все закончилось. А потом он нажаловался командирам и я получил пять суток губы за то что "избил дорожного мастера". Это еще спорный вопрос, кто кого избил, но дело не в этом. Не по-мужски это как-то, жаловаться. На губу у нас попасть непросто, до нее сорок километров, да еще через пограничный КПП ехать, документы надо выписывать. Ну да Миша постарался для меня.

И вот сижу я на губе, в одиночке. Общая камера была переполнена, поэтому новеньких распихивали в одиночки. Это вообще-то, нарушение, но когда и что в армии делалось правильно?

Нам уже выдали ужин. Нары подняты к стене и закрыты на замок до отбоя. Но отбой будет в одиннадцать, а пока я просто сидел на узеньком пеньке. Самым строптивым устроили вечернюю прогулку – гоняли бегом по внутреннему двору. Потом и их разогнали по камерам. И наконец я услышал в караулке какие-то нехорошие разговоры. За двое суток в камере слух обостряется до чрезвычайности. Слышны разговоры по всему помещению. Я прислушался – так и есть, сейчас арестованных "воспитывать" будут. Процедура эта выглядит так. Весь караул, пьяный, естественно, заваливает в камеру. Начальник караула читает по журналу звание и фамилию арестованного. Тот должен ответить:

– Я!

Далее читается его провинность:

– "Плохо исполнял обязанности дежурного по роте". Ты почему плохо обязанности исполнял? Служить не хочешь?

– Да я... – пытался оправдаться арестованный, но его уже не слушали и начинали избивать. Многим там выбивали зубы, ломали ребра, многие солдаты потом попадали в санчасть и даже в госпиталь. Но никто из губарей наказан не был. Кстати, если в строевых частях часто стерегут губу солдаты с той же части, то при стройбатах для этого есть специальный комендантский взвод, "красноперые". У них были красные погоны, в отличие от черных стройбатовских.

Я стоял и слушал, как "воспитывали" в общей камере. Потом пошли по одиночкам:

– "Пререкался с командиром..." Ты почему с командиром пререкался?

– Да я только сказал ему...

И начиналось избиение.

Я молча ждал своей очереди и лихорадочно соображал, как бы отвертеться от этой процедуры. Объяснять им свою ситуацию бесполезно. Они и слушать не хотели, их ничем не удивишь. Стоп! Вот оно решение! Их надо удивить!

Когда губари вошли в мою камеру, я уже знал что скажу им.

– "Избил дорожного мастера". Зачитал сержант. – Ты, сволочь, зачем мастера избил?

– А я его в карты проиграл.

Спокойно так сказал. Словно речь шла о чем-то обыденном.

– Как так, проиграл? – они заинтересовались.

– Ну, вы же знаете, получка недавно в отряде была? (В Софпороге и на Хуаппе в один день выдавали зарплату)

– Ну знаем, знаем, говори дальше-то, не тяни соплю из носа.

И я начал вдохновенно врать. По мере моего рассказа глаза у губарей становились больше, а лица все более обалдевшими.

– Ну вот, сели с ребятами в "тыщу" поиграть. Сначала карта хорошо шла, я почти сотню выиграл. А потом чего-то не заладилась. Ладно, думаю, карты не лошадь, к утру повезет. Да только ни фига. Я уже и крестил колоду, и пальцы накрест держал, да не помогало. Эх, знал бы прикуп, жил бы в Сочи. Короче к утру я продулся на две сотни. В долг. Мне сказали – долг надо платить. Сейчас. Кровью. Ха, говорю, нашли фраера, человека за две сотни мочить. Меня ж на зоне уважать не станут. Тут надо не меньше, чем на кусок продуться. А мочить не надо, говорят, только морду ему набей. Кому – я и не спрашивал, понятно, что Мише. Он давно уже всех задрал, дерьмо-мужик. Вот так я и попал сюда.

Губари молчали пораженные. А потом главный спросил:

– Это у вас в лесу такое творится? («А у вас на губе что творится?» – Подумал я). Да это же беспредел! Человека! В карты проиграть! Вы что, озверели там? А если бы пришлось замочить, ты что, в самом деле замочил бы его?

– Так ведь иначе меня бы замочили. И очень запросто: шило в бок и мясо в реку. У нас с этим строго.

– Так ведь тебя ж потом посадят! А это уже не губа, лет пять-десять получишь.

– А кто узнает? Вы слыхали, как два года назад один прапорщик в лес пошел и пропал (реальный случай). Кто знает, может, вот также было, сели солдаты в карты поиграть – и привет. Закон – тайга, медведь – прокурор. Я здесь лишь потому, что Миша жив остался.

– Ну ты и зверь. Убийца! Как таких земля носит.

И губари вышли, обалдевшие от услышанного. Теперь им еще долго это переваривать.

А через месяц на губу попал Коля Рыженков из Подмосковья, с нашей роты. Губари сразу спросили его:

– А как там у вас Саша, беспредельщик, мастера зарезать хотел?

– Какой Саша?

– Который на самосвале работает.

– А, крымский. Да вы что, он тихий, спокойный, никогда в драки не лезет.

– А как же – мастера в карты проиграл?

– Да вы что, с дуба свалились? Саша в карты вообще не играет!

– Знаешь что, фраерок, – сказали Коле губари, – не свисти! Мы понимаем, что ты дружка своего выгораживаешь, но мы тоже не лохи – в людях разбираемся. Мы тут уже всяких навидались и с первого взгляда видим, что за человек. Твой Саша, просто отморозок, для него ничего святого нет. Этот убьет и не задумается.

Вот как так бывает, а? Я соврал, а Коля сказал правду. Мне поверили, а ему нет.

PS: Хотя дисциплина в нашем гарнизоне действительно была отвратная, но в карты на людей у нас не играли. А у Миши дальнейшая карьера не заладилась. С офицерами у него тоже не сложились отношения. Вскоре его от нас убрали и прислали нового, уже четвертого, мастера.

Гауптлаг – 2

Гарнизонная гауптвахта при 909 ВСО, пос. Нижний Софпорог, Лоухский р-н, Карелия. Май 1981 года.

Я сижу в одиночке на гауптвахте, второй раз за свою службу. В первый раз было легче. Легче тем, что я знал, за что сижу, "за дело". А сейчас я даже не арестованный, а "задержанный". По официальной формулировке "за небрежный внешний вид". Надуманность формулировки была понятна даже начальнику губы Медведчуку, сказавшему это. Как будто он приехал за пятьдесят верст на лесную делянку лишь для того, чтобы убедиться, что сапоги у меня плохо начищены. Но от себя Медведчук добавил: "Командиры тобой недовольны". Странно, приказы я всегда исполняю, в пререкания не вступаю. Ну, разве что отвечу как-нибудь смачно. Так то ж для красного словца. И Устав при этом формально не нарушался.

Например, мне ротный Чумак как-то пригрозил при всем строе:

– Смотри у меня, договоришься! Будешь лес не в Карелии, а в Сибири валить.

– Я сам родом из Сибири, вы меня Родиной не пугайте!

Рота чуть не попадала от смеха. Солдаты знали, что я всегда могу отмочить что-нибудь в этом духе. Так я ж его на х… не посылал. А за то, что сказал, в тюрьму не сажают.

И теперь вот сижу в одиночке и гадаю – за что?

Официально мне не предъявляли никакого обвинения, не говорили, что против меня заведено дело. Значит не следствие, а дознание. Но и на допросы не вызывают, просто сижу в одиночке на узком пеньке, задница уже деревянная. Я не знал, что в это время в нашей роте вовсю трудился дознаватель – особист с Петрозаводска. Допрашивали всех командиров и солдат, с которыми я служил, каптер три раза переписывал мою характеристику.

Слух во время сидения обостряется невероятно. Слышно, о чем говорят губари в караулке, слышно как били арестованных в общей камере. Меня почему-то не трогали. Я не знал еще, что подследственных не бьют, если на то не было указаний. Только каждый заступающий наряд открывал двери в мою камеру и долго, с изумлением рассматривал меня:

– Вот этот? Неужели? А с виду такой невзрачный...

– В чем дело? – спрашивал я.

Но они лишь таинственно молчали. Я так и не узнал никогда, за что против меня завели дознание, в чем обвинялся. Наверное, уже и не узнаю.

Кормили на губе совсем неплохо. Правда, сахар, масло и белый хлеб нам не доставался, съедали сами губари, но зато всего остального – от пуза! Так много и в роте не давали. И я, пользуясь ситуацией, с аппетитом лопал все, что давали. В здоровом теле – здоровый аппетит! Много позже я узнал от губарей, что это и спасло меня. Мне специально давали есть побольше. Особист, сколько не копал, не набрал на меня достаточно материала для открытия уголовного дела. И когда ему доложили, что я в одиночке хорошо ем и сплю, он сказал начальнику губы:

– Раз хорошо ест и спит – значит, совесть чиста!

А на третий день ко мне в камеру подсадили еще одного парня с нашей Хуаппы. Назову только его кличку – Лука. На губе не хватало места, поэтому в одиночки стали сажать по два, "прессовать".

Хоть друзьями мы не были, но были в хороших отношениях. Когда закрылись железные двери, я обнял его как брата – стосковался по людям, пока сидел в этом каменном мешке два на полтора метра. Усадил его, как гостя на пенек, а сам сел на порог камеры. Нары днем поднимаются на петлях к стене и приковываются замком. Губа не тюрьма, а воинское учреждение. А спать в армии разрешается только после отбоя.

И стал жадно расспрашивать Луку обо всем. Ну как там? Как рота, как ребята? Ты за что попал? Ах, ротного послал, ну его можно, козел тот еще. Про особиста я еще не знал. Мы говорили много, откровенно и дружески. И только вечером, после ужина, он спросил меня:

– А ты за что сидишь?

– Не знаю, приехали за мной в лес, забрали прямо с роты и посадили.

– Ну, не просто так ведь, что-то должно быть причиной?

– Не знаю, потом все равно сами объяснят.

Он помолчал, а потом сказал:

– Ну, а сам, как думаешь, что-нибудь есть за тобой? Вспомни как следует. Может, ты только думаешь, что они не знают, а они уже знают.

Я постарался скрыть изумление. Мать твою за ногу! Лука, да тебя подсадили ко мне! Это могло означать лишь одно – на меня недостаточно материала и они решили, чтобы я сам на себя дал им материал через наседку-Луку.

Тут бы мне и заткнутся сразу, как только я просек, что Лука – подсадной. Но природный авантюризм взыграл во мне. Я сделал заговорщицкий вид и, наклонившись к нему поближе, вполголоса заговорил:

– Ты прав. Было у меня одно дело. Помнишь, в прошлом году на вахте у Кис-реки на болоте нашли сбитый советский истребитель. (Действительный случай, потом уже после армии я по воспоминаниям определил его тип, это был довольно редкий для Красной Армии истребитель P-40 Kittyhawk, поставлялся из США по ленд-лизу, у нас его перевооружали 20-мм пушками ШВАК).

– Ну, помню, я тоже к нему ходил тогда.

– А помнишь, тогда все порастаскали снаряды от авиапушки, а наш особист их потом отбирал у солдат.

– Да, было, кого-то даже хотели посадить за хранение боеприпасов.

– Так вот, я только тебе, как родному. Я тоже припрятал с два десятка таких снарядов.

– Ну! Ты даешь, однако. И где же ты их спрятал?

– За ротным туалетом, от дальнего угла в двух шагах.

– Это где бочку с тухлой треской выкинули?

– Да, как раз под ней. Неглубоко, всего на полметра закопал. И вот, тогда ж белая ночь была, чую – кто-то смотрит на меня. Я оглянулся, но только успел увидеть, как какой-то солдат за угол казармы забежал. Вот я и думаю, что тот, кто видел, как я снаряды прячу, заложил меня, потому я и здесь.

А на следующий день меня вызвали к начальнику губы Медведчуку.

– Где снаряды от авиапушки?! – заорал он сходу.

– Какие снаряды?

– Ты мне тут ваньку не валяй! Наш караульный с наряда стоял под дверями вашей камеры и все слышал!

Это он так Луку маскирует, чтоб я не догадался, откуда дровишки. Ну, про караульного вы кому-нибудь поглупее расскажите. Я-то знаю, кто накапал.

Я не знал лишь, что всю ночь отделение губарей рыло землю под бочкой возле ротного туалета у нас на Хуаппе. Под утро их привезли обратно в Софпорог, злых и невыспавшихся. Если б я не был под следствием, быть бы мне жестоко битым.

– Товарищ старший лейтенант! Я не прятал никаких снарядов, и у меня их никогда не было. Я наврал Луке.

– Зачем? Ты что, долбанулся?

– По глупости. Детство в заднице играет. Знаете, как дети иногда любят прихвастнуть: у меня дома спрятан наган, а брат у меня в десанте, и сам я знаю каратэ. В общем, прихвастнул немного, для крутости. А оно вон как обернулось.

– Так ты не только Луку, ты и меня, офицера, обманул! Знаешь, что за это бывает?

– Простите, но вас я не обманывал. Вот вы меня спросили, и я вам говорю правду. У Луку я обманул, правда. Но ведь он не офицер. Впрочем, я готов извиниться перед ним.

– Ладно, иди, посмотрим, что с тобой делать.

А потом меня перевели в 827 военно-строительный отряд в Архангельской области. И последние пять месяцев я служил там, в бараках бывшего лагпункта Соловецкого лагеря Особого назначения (СЛОН).

Условия там были еще более ужасные, чем в Карелии. Но это уже совсем другая история.

Гауптлаг-3. Государственная граница

Лето 1981 года. 909 военно-строительный отряд, Северная Карелия, Новый Софпорог – Верхняя Хуаппа – вахтовый посёлок.

Утром, сразу после завтрака дверь моей одиночной камеры со скрежетом открылась. Но ещё до этого, как только услышал лязг открываемого замка, я вскочил с пенька и встал у стенки с отсутствующим видом. Заключённому в камере полагалось вставать при входе конвоя. Но вытягиваться перед губарями было как-то влом, поэтому я всегда вставал заранее, типа – так просто так вот, давно здесь стою.

– Выходи, – сказал мне солдат-конвоир.

Вышел в коридор, взял с вешалки одну из заношенных шинелей, что были припасены губарями для арестантов и надел пилотку. Губарь выдал мне ремень, отобранный при аресте. Я удивился:

– Зачем? На работе не полагается?

– А ты не на работу, тебя освобождают. И шинель сними, тебя без неё посадили.

Ах, вот он – сладкий миг свободы, воспетый в блатной классике, воля-волюшка. Вот только на меня эта новость совершенно не произвела впечатления. За время, отсиженное в одиночке, восприятие притупилось. Какая, на хрен воля, камеру на казарму сменяю.

И вот я снова на Хапе, в своём гарнизоне. На меня все смотрели так, будто я с луны прилетел.

– Ты? Вернулся? А говорили, что ты...

Что говорили, выяснить не удалось, все как-то отмалчивались. И только один новгородец подошёл ко мне и злорадно так произнёс, сверкая очками (его кличка была Профессор):

– А-а, это ты? Привет! А ты знаешь, что тебя скоро посадят? Нет? Помяни моё слово, посадят! За политику, болтал много. Приезжал особист, всех ребят про тебя расспрашивал, характеристики на тебя каптёр писал. Вот увидишь – сядешь скоро.

Забегая вперёд, скажу, что сесть мне тогда не довелось. Только перевели вскоре в другой отряд служить в Архангельскую область. А вот Профессор через неделю сам сел, и не один. Напились они, поехали на МАЗе в самоволку. Замполит догнал их на летучке, потребовал вернуться. Они отметелили замполита, выкинули его из машины, и поехали дальше уже на двух машинах. Всем четверым срока дали. Эх, Профессор, ещё две тысячи лет назад Конфуций сказал: мол, не желай другому того, чего сам себе не желаешь.

Больше всех удивились моему возращению командиры. Ротный-то постарался, написал на меня расстрельные характеристики (недолюбливал он меня), всё равно, дескать, уже не встретимся. А тут я вернулся, и ребята, естественно, передали мне всё. Солдаты от души советовали ротному одному по лесу не ходить, а то мало ли что... дерево там, на голову упадёт. Скажут потом: сам виноват, нарушал технику безопасности, ходил без каски по завалу. И спросить будет не с кого: закон – тайга, медведь – прокурор.

Извиняюсь за длинное вступление, теперь к сути перейду.

Итак, наша лесоповальная бригада работала на вахте 81-го года, неподалеку от дороги Тунгозеро-Калевала. Работали целый день под проливным дождём. Это лето, в отличие от предыдущего, было очень дождливое. Всю неделю дожди шли не переставая, а сегодня так настоящий ливень идёт. Впрочем, мошкаре и комарам это не особенно мешало кусать нас. Уши у ребят от их укусов распухли и покраснели, как вареники с вишней. Наверное, и у меня такие же были, прямо горели от укусов.

Сегодня была суббота, после работы нас должны были отвезти в гарнизон, на Хапу. А так мы всю неделю на вахте жили, в вагончиках. И когда мы пришли на вахту, то от солдат узнали потрясающую новость: машины с командирами и частью солдат уже уехали. Приехали "людовозки", их водители сказали, что ливнями размывает дорогу, и обратно можно не успеть. Командиры тут же попрыгали в машины, те из солдат, что были рядом, заскочили в кузов, последние забирались уже на ходу. А остальных, большинство, кто ещё не успел придти с делянок, попросту бросили! Вот это да. Такого, честно говоря, не ожидал от отцов-командиров. Я мог бы ещё стерпеть их хамское, барское пренебрежение к солдатам (а куда денешься), мог бы ещё простить, что они крысятничают у нас. Но бросить своих солдат и сбежать, спасаясь, самим – нет большего позора для командира. Шкуры. Дал бог начальничков. Кто бы им про честь напомнил? Или вправду, в стройбат, как в ссылку, из строевых частей худших ссылают? Дело в том, что наш ротный раньше служил в гвардейской Таманской дивизии, совсем как в анекдоте. Там, как известно, дураков не держат.

Ну и ладно, уехали – и хрен с ними. Нам то что делать? Дороги размыло, продуктов на камбузе не осталось, потому что сегодня все должны были уехать. А сколько дней здесь придётся оставаться – неизвестно. Подошёл Слава Лаптев, с подмосковного Щёлкова, и с ним ростовец из его бригады. Обсудили вместе ситуацию. Слава вспомнил, что с прошлогодней вахты трактора тащили вагончики через лес. Так что следы от его гусениц должны были остаться, по ним можно дойти до старой вахты, а оттуда дорога до Хапы известна. Идти далековато, километров сорок, но сидеть здесь несколько дней не жравши ещё хуже. Решили идти наобум, по следам гусениц трелёвщика, до старой вахты. Пробовали подговорить других ребят идти с нами, но никто больше не согласился. Из сотни человек только мы и решились. На камбузе нашли несколько кусков черняжки, намазали их комбижиром, посолили и съели, запив холодной водой.

И пошли.

Заблудиться в темноте мы не боялись, поскольку в июне тут полярный день, солнце не заходит. Хуже было с тем, куда идти. Сначала ориентировались по следам трелёвщика, потом местность пошла каменистая, следы пропали. Просто продолжали идти по распадку между двумя сопками. Вышли к озеру, обогнули его, и я увидел знакомое мне кладбище сороковок. В сердце неприятно кольнуло: отсюда забрал Юрась Лося, перед тем как Лось пропал навсегда, замерз в дороге.

– Знакомое место, – сказал я Славе и ростовцу, – отсюда уже дорогу знаю.

– Точно?

– Точнее не бывает! Сотни раз на самосвале здесь ездил. Дальше будет поворот на прошлогоднюю вахту, геодезическая вышка, мост через Ухтинку, а там – прямая дорога на Хапу.

И мы пошли дальше. Слава – ходок хороший. Он говорил, что на гражданке в походы часто ходил, в турклубе занимался. Вторым шёл я, последним ковылял ростовец, не слишком, впрочем, отставая. Парень отслужил только полгода, не привык ещё. А так идти можно. Дождевые облака разогнало, солнце светит не очень жарко, ночь всё-таки, точнее – полярный день. Тепло, светло, вот только мошкара донимает. Мы шли, всю дорогу обмахивая себя веточками. Часа через три дошли до моста через Ухтинку. Опять неприятно кольнуло в груди: здесь нашли ногу от пропавшего Лося, он этой же дорогой шёл полгода назад, в метельную ночь. С этой болью теперь придётся жить всегда.

Ребята кинулись к речке напиться, а я лёг на траву, под высокой корабельной сосной с редкой, почти вез веток, макушкой и смотрел в небо, прикидывая – что же дальше со мной будет? Сидел, вроде как под следствием, но непонятно за что. Ни в чём не обвинили, ни разу не допрашивали. И также непонятно отпустили. Но материалы на меня, как выяснилось, усиленно собирали. Чем всё это кончится? И за что, собственно, под меня копали? Не враг же я какой-нибудь, обычный солдат, комсомолец. Солдаты, уже успевшие до призыва сделать по ходке на зону, объяснили мне, что раз не предъявили обвинения – значит уголовного дела не заведено, и это не следствие, а дознание. Так что переживать мне нечего. Меня это как-то не слишком утешило.

В небе надо мной летал ворон непрерывными кругами. Соловей ты наш карельский, лихоманка тебя забери, два года ты разрывал мне слух своими противными скрипучими "Карр! Карр!" Наверное, он сейчас прикидывал: живой ли я, или уже сдох, и тогда меня можно поклевать. Нет, чёрный, сегодня не твой день, рано меня ещё падалью считать. Я вскочил и пошёл вслед за ребятами. Ещё часа три – и мы будем дома, на Хапе.

Пришли в гарнизон часа в три ночи. Первым делом зашли на камбуз, ужин для тех, кто в лесу, оставили в котлах, видно, надеялись их как-то вывезти. Поели наспех и пошли спать в казарму.

А тем временем.

Если б только знал тогда, какие грандиозные события вокруг меня развернулись! Оказывается, как только мы втроём ушли с вахты, туда прорвался ещё один ЗИЛ-157 со старшиной. Нагрузили туда всех, сколько могли, влезло примерно три десятка, половина оставшихся. Когда на обратном пути застряли на дороге, машину вынесли из воды, что называется, на руках. Приехав в роту около 11 вечера, старшина доложил замполиту Хорькову, что троих солдат нет, назвал фамилии. Тот сразу сообщил об этом в отряд. Там переполошились и заодно переполошили наш гарнизон.

КАК!!!!

Военный строитель-рядовой С., находящийся в оперативной разработке Особого Отдела, в отношении которого командирам были даны особые инструкции, находящийся под особым наблюдением (на Хапе за мной неотступно ходил один кочегар) – и этот солдат, оставшийся без присмотра на вахте в приграничной зоне, в паре десятков километров от государственной границы, подговорил ещё двоих солдат и бесследно исчез! Ясное дело – за бугор намылился, в Финляндию! Тем более – знает, что под наблюдением Особого отдела находится.

Предупредили две пограничные заставы, подняли на уши всю пограничную комендатуру, дали ориентировки всем, кому надо. Особист хотел, чтобы и вертолёты на поиск поднялись, и тревожные группы с собаками, но погранцы вежливо, но твёрдо послали его на хрен. Пока нет явных указаний, что эти трое хотят перейти госграницу, нечего волну поднимать, пограничников зря гонять.

И нет бы кто сказал этим шибко вумным особистам: люди, вы в своём уме? Ну кто он такой, этот военный строитель С.? Обычный деревенский пацан, тракторист. Да он сам– и там– издат в руках не держал, и вражьи голоса по радио не слушал. Крамола – она больше в городах водится, среди образованных людей. А у этого рядового всего восемь классов и ПТУ. Ну откуда в деревне шпионы или диссиденты? С какой стати он должен уходить за границу? Да ещё подговорив двух солдат. Да ему не заграница ночами видится, а "...сметана, яйца и морковка, и председателева дочь". Или кино про шпионов насмотрелись, блатных песен наслушались?

Теперь я твёрдо уверен, что большинство так называемых диссидентов не были таковыми, просто Особым отделам надо было себе работу придумать. И получать за неё звания, премии, награды.

По телефону особист потребовал от нашего ротного самому ехать на вахту и разыскать меня. В противном случае следующее его место службы будет на Колыме. Только без погон. За пособничество.

На чём ехать-то, дороги размыло, последняя машина еле добралась. Начальник автоколонны предложил:

– А давайте на турболёте. Успеем до утра туда-обратно обернуться.

Турболётом называли невиданный аппарат, олицетворённый в металле полёт стройбатовской технической мысли. На хороший, в общем-то, трелёвочный трактор ТТ-4 поставили двигатель и коробку передач от МАЗа. И получили невиданный чудо-агрегат. К проходимости гусеничного трелёвочника прибавилась скорость автомобиля. Вместо трелёвочного щита поставили деревянный кузов. Неизвестно, какая у него была максимальная скорость, спидометра на турболёте не было, но за пятьдесят – это точно. И турболёт с ротным и старшиной на борту умчался в светлую даль полярного дня в погоне за тремя потенциальными нарушителями государственной границы. На вахте, разумеется, нас не нашли, но забрали на вахте оставшихся солдат.

...Я ещё не спал, когда услышал, как ворвавшийся в казарму старшина спросил у дневального:

– Где С.?

– Вон он, спит.

– А ещё двое?

– Тоже.

– Давно они пришли? – спросил уже ротный.

– С полчаса где-то.

Старшина с ротным подошли к моей койке и приподняли одеяло. Я притворился, что сплю.

– Ух, – выдохнул ротный. – Колыма отменяется, здесь солдат. Сука он, переволновался из-за него!

Гауптлаг-4. Найда

Лето 1973 года, с. Огоньки Крымской области.

Мама попросила меня вынести ведро с помоями с формулировкой:

– Подальше...

То есть – за дорогу, в бурьян. Так в нашем селе решались вопросы канализации. Я шёл и тихо обалдевал. Не привык ещё к Крыму. Всё здесь было какое-то, не знаю, не наше, что ли, непривычное. Ожившие легенды и предания. Скифские курганы, разнесённые взрывами фугасных снарядов в Великую Отечественную. Мрачные бетонные доты заброшенных береговых батарей возле моря. Высохшее солёное озеро Тобечикское, покрытое розовой коркой соли. Добротный большой дом немецкого помещика, сбежавшего после Гражданской войны. Остатки дороги из каменных плит, выложенной ещё римлянами-греками. Скала Корабли, о которой писал ещё Житков в своей сказке-легенде. Подземные штольни-каменоломни со следами боёв. Все годы, что жил в Крыму, меня не покидало ощущение прикосновения к легенде.

От размышлений меня оторвало громкое "Гав!" над ухом. Я повернулся и вздрогнул: прямо напротив меня стоял огромный соседский пёс Пират, немецкая овчарка. Отпустили его хозяева побегать, не всё же ему бедному на цепи сидеть, даже цепным надо размяться. Отпустили и не подумали об окружающих. Дескать: "Не бойтесь, он, когда не на цепи, не кусается". Это они сами так считали. Только вот Пират, похоже, не знал об этом. Пират присел на задние ноги, прижал уши, и шестым чувством я понял, что сейчас он прыгнет на меня. И в момент его готовности к прыжку я плеснул ему из ведра помоев точно в нос. Сам не знаю, как у меня такое решение созрело, как-то само собой вышло. Пёс заскулил, поджал хвост и побежал к своему дому. С тех пор я собак не боюсь. Одна проблема только – они меня тоже не боятся, иногда и кусают.

Зима 1980 года. Северная Карелия, гарнизонная гауптвахта в пос. Новый Софпорог.

– Выходи.

Интересно, куда? На работу, поди, освобождение пока не светит. Только бы не на погрузку брёвен в вагоны. Брёвна были очень тяжёлые, а носить их надо было бегом. Это губа, а не санаторий.

– Пойдёшь на уборку территории. Шинель возьми на вешалке.

С этими словами губарь вручил мне фанерную лопату. Ну и ладно, снег кидать – не с брёвнами бегать. Двор гауптвахты, разделённый заборами на несколько секций, был обширный, так что если умело проволынить, не торопясь, можно целый день проваландаться. А то ещё какую-нибудь работу подкинут, потяжелее. Главное, чтобы губарь, что будет пасти меня, не сволочью оказался. Я пригляделся к нему внимательнее: Из старослужащих, вроде, дембель. Это хорошо, даже отлично!

На губе всё было не как в казарме. Забыл сказать, что охранял нас специальный комендантский взвод, так сказать – профессиональные конвоиры. Если попадётся тебе конвоир из молодых – всё, ты пропал. Будешь бедный, бледный и больной. Загоняет, зачморит, будешь ползать по снегу и жрать его, чтобы остановить кровь из дёсен выбитых зубов и держаться за переломанные прикладом рёбра. Мне самому, к счастью не перепадало, но приведённые примеры – не выдумка. Так вот, самые свирепые конвоиры – это салаги. Дали детям оружие и власть. Безнаказанность и безответственность, то есть – власть над арестованными и возможность не отвечать за их избиение – делали с недавними новобранцами, попавшими служить в комендантский взвод, просто волшебные превращения. Они просто упивались своей властью, чувствуя себя равными богу: хочу казню, хочу милую!

Ближе к концу службы губари вдруг начинают задумываться о дембеле. Как не стараются они скрыть этот радостный момент от военных строителей, но выписывать документы всё равно к нам в штаб придут. Вообще-то, комендантский взвод формально не относился к стройбату, но питались они с нашей столовой, и проездные документы на дембель им выписывали тоже у нас. А уж писарь, сам стройбатовец, непременно сообщит кому надо. Ох, как же их бьют, этих дембелей-губарей! Иногда, впрочем, обходится без побоев, проще. Одного губаря, что поехал домой в отпуск, нашли в туалете станции Лоухи повешенным. Было следствие, списали на самоубийство, совесть, дескать, замучила. Хотя в отпуск он ехал радостным, и не похоже, чтобы терзался. Отпуск ему дали за то, что пристрелил арестованного "ваенава строитэла" из солнечной республики "при попытке к бегству". А тот азер всего лишь отошёл метров на десять в сторону, попросить курева у земляка.

Поэтому, если твой конвоир уже готовит парадку на дембель, то гонять он тебя не будет, а если рядом никого нет, то и отдохнуть разрешит.

Сам я попал на губу очень интересно. В гарнизоне Новый Софпорог, к которому был прикомандирован вместе с самосвалом, успешно боролись за дисциплину. В частности, чтобы в гараж и обратно ходили только строем. В помощь на ремонт мне дали Михаила, с Подмосковья, вместе ставили коробку передач на мой МАЗ. Провозились и не успели пристроиться в колонну, ушедшую на обед. Но не оставаться же голодными, побежали догонять их. А бежать надо было мимо комендатуры. В их казарме открылась форточка, и откормленная рожа губаря крикнула нам:

– Эй, воины! А ну сюда, бегом!

Когда мы вошли в комендатуру, он строго так, но безразлично спросил:

– Почему без строя?

– Опоздали, не успели...

– А меня не гребет!

Вполне закономерный ответ, мы другого и не ожидали.

– По пять суток каждому, от имени начальника комендатуры.

Блин, допрыгались. Впрочем, всё к этому шло, мы и не удивились. Первым делом нас должны были постричь, это обязательный ритуал для арестованных. Но машинка оказалась сломанной.

– А чего их тогда сажать, раз постричь нельзя? – спросил один губарь у другого. – Да пошли они на хрен, вот привезут другую машинку, тогда и сажать будем.

И губарь повернулся к нам:

– А ну вон отсюда, шементом!

Повторять нам не пришлось, мы тут же выскочили на улицу. Я ещё успел подумать: от каких, в сущности, пустяков, зависят вопросы ареста солдат в армии.

Выскочили мы и тут же нарвались на начальника губы старлея Медведчука. Офицер он был уникальный. Не из военного училища, не из «пиджаков». А из прапорщиков, пересдал экзамены на офицера. Медведчук нас тут же завернул обратно и приказал губарям выбрить наши головы, раз уж машинка сломана. Так что на губу мы всё ж попали. Михаил в общую камеру, а я, из-за нехватки мест, опять в одиночку.

Итак, я схватил лопату и начал убирать снег. В закрытом дворе для прогулок слышался топот, словно бегало стадо слонов. Мельком я взглянул в приоткрытую дверь. По углам дворика были поставлены четыре ведра, и по периметру двора бегали пять арестантов. В центре стоял губарь и следил, чтобы бегуны не срезали углы, огибали вёдра. Вчера губу посетил проверяющий из кандалакшской военной прокураторы. Он прошёлся по камерам и спросил сидельцев, есть ли жалобы. Некоторые пожаловались, что их не выводят на вечернюю прогулку. Вот сейчас они и бегали вокруг расставленных по углам ведер, вечернюю прогулку им организовали.

Губарь, стороживший меня, сказал мне:

– Ну, ты эта... сам, короче, давай. Если спросят, скажешь – меня к телефону позвали. Да смотри, чтоб Медведчук тебя неработающим не застал. А если кто другой захочет тебя припахать – отправляй ко мне, я в казарме буду. Понял?

Я кивнул головой.

– Курить хочешь?

Снова кивнул головой, уже отрицательно.

– Не бзди, это не подстава, отвечаю.

– Спасибо, я просто не курю.

– Ну, как знаешь, – и он ушёл в казарму.

Его понять можно, морозец за тридцать, я хоть лопатой машу, греюсь, а ему просто так стоять с автоматом намного холоднее, вот и пошёл греться. Через полчаса я присел на сугроб отдохнуть, подложив под зад фанерную лопату, чтоб не отморозить себе причиндалы. И тут откуда-то из за угла выскочила комендатурская овчарка Найда. Псина огромная и страшная. Одним своим грозным хрипением из оскаленной пасти с жёлтыми клыками вводила в трепет любого. При случае и разорвать могла бы, как тузик грелку. Но, если честно, такого за ней никто не помнил, ей достаточно было просто зарычать. Уважали её очень. Найда служила раньше в дисбате вместе с другими служебными овчарками. Когда пёс становился старым, конвоир уводил его за забор. При этом говорил ласковые слова, мяса давал или сахару. Эх, люди! Считаете себя царями природы, а не понимаете, что обмануть собаку невозможно. Псу сразу становилось всё ясно, его пристрелят. Одни при этом выли и бились на поводке, другие шли на смерть молча, без истерик. Кому-то в Москве стукнуло в голову и дисбат под Ленинградом расформировали, организовали другой, в Архангельской области, на острове. А собаки, ну куда их? Вызывать ветеринара и усыплять – в копеечку влетит. Кого-то, как Найду, раздали по разным частям и частникам. Да только взрослых собак не очень-то брали, щенков – другое дело. Остальных просто расстреляли из автомата, прямо в питомнике.

Я посмотрел Найде прямо в глаза. Будь она помоложе, разорвала бы меня не задумываясь. Но псина была уже в летах и давно поняла службу: не выказывай рвение, если в этом нет нужды. Продолжая глядеть в её глаза, я спокойно стал говорить:

– Спокойно, я тебе не враг, и ничего не замышляю против тебя. Зачем тебе кусать меня? Это глупо, налетать на арестованного военного строителя.

Найда подошла ко мне, спокойно обнюхала, и села рядом. Я осторожно протянул руку и погладил её, почесал за ухом. Всё-таки у меня был опыт общения с собаками, до армии жил в деревне. Она вдруг сунула голову мне под мышку и тихонько заскулила. Я понимал её. Служба – она везде нелегка, что у сторожевой собаки, что у арестованного стройбатовца. И сам вдруг остро ощутил подмерзающие ноги в сырых валенках, ноющие болячки на сбитых руках, незажившие обмороженные подушечки пальцев. Эх, собачья наша жизнь, Найда, что твоя, что моя. У меня хоть дембель где-то маячит, а у тебя... даже думать не хочется. До чего же свихнулся этот кошмарный мир, если служебную овчарку некому пожалеть, кроме охраняемого ею арестанта.

В реальность меня вернул грубый окрик:

– Эй, воин, ты чо! Обурел в корягу? Чего сидим?

Я обернулся. На пороге комендатурской казармы стоял какой-то губарь из свирепых первогодков, самый последний призыв. Найда, вытащила голову из моей подмышки, обиженно взвизгнув. Потом как-то недобро оскалила клыки, тихо зарычав. А потом:

– Гав! – и ринулась на губаря, тот едва успел заскочить обратно за дверь...

Вечером, когда я уже сидел в одиночке, солдат, что принёс мне ужин в камеру, рассказал потрясающую новость. Найда очень ловко ловила пастью на лету куски еды, что губари бросали ей. Так вот, кто-то бросил ей пустую бутылку из-под водки. Найда хлопнула пастью и раздавила бутылку! Осколки стекла тут же порезали ей челюсти.

На следующее утро, когда нас, арестованных выводили на работу, я мельком взглянул на Найду, в углу у забора. Она лежала на снегу, держа голову над передними лапами. Из пасти её свисали какие-то кровавые ошмётки, стекал гной. Наверное, не выживет. Это какая ж сволочь с ней так поступила? Я просто боялся встретиться с ней глазами. Впервые мне стало стыдно, что я человек.

Через месяц, когда уже вернулся на Хуаппу со своим МАЗом, с губы приехал один дагестанец с нашей роты.

– Руслан, как там Найда? – спросил я тогда его, не надеясь на хорошие новости.

– Найда? Здоровая, сучка, ещё злее прежнего стала! А что ей сделается...

Новогодняя история

31 декабря 1980 года. Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 военно-строительный отряд.

И вот, привезли нас, военных строителей, тридцатого декабря из лесу в цивилизованное лоно казармы. Это надо видеть, как через борт ЗИЛ-157 перепрыгивают вернувшиеся с лесоповала солдаты: грязные, задымленные, голодные, агрессивные. Грабари, лесные волки, чокера и мазуты – то есть лесовальщики и трактористы с самосвальщиками и экскаваторщиками. Со страхом глядят на них казарменные аристократы – разные там каптеры и кадровые дежурные-дневальные. Не попадись сейчас под руку лесному грабарю – зашибет. Руки вальщика – что стальные тиски. Один раз хлеборез как-то раз возразил что-то бригадиру – и попал в госпиталь с переломанной ногой. Вечером тридцатого мы поужинали, помылись в бане и сладко поспали на белых простынях, в лесу же мы спали на деревянных нарах в вагончиках.

А на следующий день меня нашел главный механик нашего леспромкомбината.

– Ты водитель МАЗа?

– Ну, – говорю.

Перед начальством мы, лесные, не очень-то прогибались, говорили скупо, с достоинством.

– Значит так, – сказал мне майор, – в клубе надо до обеда поменять водяной насос, тогда кочегары смогут запустить отопление. И вечером в нем смогут выступить ленинградские артисты. Кровь из носу, но к обеду насос поставить. Даю тебе двух дневальных в помощь.

На последнюю фразу я скривился, от этих казарменных сачков проку мало. Только жрать да харю давить могут. Но ответил равнодушно:

– Ладно, чо там, сделаем.

– Вот и хорошо. Давай, воин, вперед – за орденами!

С этой клубной кочегаркой нашему гарнизону хронически не везло. Только наладят отопление – опять какое-нибудь ЧП. Поэтому фильмы смотрели в промороженном насквозь зрительном зале. В нем было холоднее, чем на улице, а на улице – до минус сорока, и даже ниже. Солдаты называли клуб рефрижератором и смотрели в нем фильмы в холода только новобранцы. Остальные предпочитали спать в теплой казарме.

В последний раз кочегарка клуба элементарно взорвалась. Дежурили в ней посменно, через двенадцать часов, два военных строителя: хохол и дагестанец – Мальсагов его фамилия, неплохой парень кстати. И вот как-то вечером Мальсагов, сменяя хохла, спросил его:

– Вода есть в котле?

В смысле, если мало, то надо будет подкачать воду в котел ручным насосом.

– Трошки е, – ответил напарник.

– Я не понял – есть или нет?

– Та я ж кажу, шо е трохи.

Что такое «трохи», Мальсагов не знал, понял лишь, что вода в котле "е". Есть, значит. Ну и ладно, значит подкачивать вручную не надо. Лишний раз работать тоже никому не охота. Где-то около полуночи Мальсагов пошел в казарму к землякам попросить курева. А воды в котле было действительно "трошки", на нижнем уровне. И с вечера еще убавилось. И котел без воды просто взорвался. Повезло дагестанцу, что в казарму ушел.

Вот после этого случая котельную снова восстановили к Новому Году.

Я начал устанавливать насос, крепить его к патрубкам водяной системы через прокладки, когда ко мне прибежал каптер:

– Саня, ротный приказал тебе срочно идти в канцелярию и получить свою посылку.

Я изумился. Невиданное дело: солдату приказывают получить посылку. Да какое им до нее дело, моя посылка – хочу получаю, хочу нет. Да и работа стоит.

– Некогда мне, видишь: к обеду надо насос установить. Приказ главмеханика.

Через какое-то время каптер прибежал опять:

– Саша, ротный приказал тебе немедленно идти к нему в канцелярию.

Вот, блин, достали. Я дал указания своим помощникам и отправился в казарму. В канцелярии сидели ротный и старшина в самом благодушном настроении. Старшина сказал:

– Так, открывай свою посылку, мы заберем оттуда водку и можешь идти дальше ставить свой насос.

– Там нет водки.

– Не звезди, к Новому Году должны прислать.

– Я написал своим родителям, что посылки шмонают, поэтому лучше пусть присылают деньги – куплю здесь, – нагло ответил я.

Вскрыли посылку, водки там в самом деле не было. Старшина взял оттуда горсть конфет и пачку печенья, дескать, с паршивой овцы хоть шерсти клок. И махнул мне рукой – иди, мол.

Насос мы, в конце концов, успешно поставили. А вечером, когда клуб немного прогрелся, нас всех загнали в него на концерт. Впрочем, такие концерты, в отличие от фильмов, солдаты очень любили.

И вот, когда питерские музыканты задорно исполняли нам что-то эстрадно-песенное, от фанерной перегородки, за которой была кочегарка, неожиданно пошел дым. Дымоход не прикрыли асбестовыми листами, и, когда он раскалился, от него нагрелась фанерная перегородка. Потом фанера вспыхнула, по клубу заметались солдаты. Старшина закричал:

– Срочно найдите Васю Кубина! Пусть заводит шишигу-водовозку и везет воду для тушения!

Крики, маты, едкий дым, бестолковая суетная беготня, переходящая в легкую панику.

И только артисты проявили истинно ленинградский, блокадный, характер. Они допели песню до конца, не обращая внимание на мечущихся и вопящих солдат, не спеша собрали инструменты, аппаратуру и спокойно, с достоинством ушли за кулисы.

А наш клуб до следующей зимы опять остался без отопления.

Погоны и разум

Зима 1980 года, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 военно-строительный отряд

Вспомнил сейчас одного полковника, с которым я ехал как-то на МАЗе, он сидел в кабине пассажиром, при этом мой МАЗ буксировал другой грузовик, продуктовый.

Тащить гружёный ЗИЛ на тросу пришлось по крутым северным сопкам, да все на пониженных передачах. Мотор, понятно, вскоре перегрелся.

Я и говорю командиру:

– Товарищ полковник, надо остановиться, чтоб вода в радиаторе остыла. От перегрузки мотора она уже до ста градусов дошла, сейчас закипит.

– Езжай, я сказал, не останавливайся!

– Так закипим же сейчас, температура под сотню, – повторяю ему, как альтернативно одарённому.

– Езжай, приказываю! – рявкнул он. – Сто градусов – это нормальная температура двигателя.

– Вы что, охренели совсем!? – Когда я вёл машину по заснеженной дороге, то обычно не выбирал выражений.

– Я полковник, мне лучше знать! Делай, что я сказал, солдат.

И в это время из-под кабины МАЗа (мотор у него под кабиной) на лобовое стекло брызнул гейзер пара. Закипели. Мгновенно остановился, заглушил мотор и поднял кабину. Потом посмотрел грустно на полковника и сказал.

– Я понимаю, конечно, что вы аж целый полковник. Но ведь вам не только погоны, но и разум дан...

Что было потом, как он на меня орал и чем грозил, я не то, что писать, но и вспоминать не хочу. От губы меня спасло только то, что командир нашей автоколонны услал меня с самосвалом в лес на самую дальнюю делянку. С приказом не возвращаться раньше, чем через две недели.

Самозаклад

Начало 1980 года. 909 военно-строительный отряд, гарнизон Верхняя Хуаппа, Северная Карелия.

Что там говорить, у каждого свои комплексы по поводу их физической конституции. Одних гнетёт их маленький рост и они мечтают об огромном росте и мышцах как у Шварцнегера. Другие не знают, как избавиться от рыжих веснушек. Третьи мечтают о стройной фигуре.

Меня, к примеру, угнетает моя абсолютно неинтеллигентная физиономия, уж очень на "братка" похож, женщины даже боятся со мной в лифт садится. Не помешали бы мне высокий лоб с залысинами и вдумчиво-проникновенный взгляд сквозь стекла очков. А так – милиция на улице норовит остановить и проверить документы, начиная с вопроса: "Давно освободился?"

Когда работал в Эрмитаже, то охрана на каждом шагу требовала у меня пропуск, а если я ещё и ящик с инструментом нёс, то им было ясно с первого взгляда – «Картины ворует, не иначе!».

Зато стоило мне в разговоре упомянуть о французских импрессионистах, итальянских художниках эпохи Ренессанса (нахватался пенок у научных сотрудников), или заговорить об электронике или программировании – это производило на незнакомых людей оглушающее впечатление. Как? Этот громила с внешностью бандита ещё и начитан?

Но это так, отступление. Про армию, вообще-то, хотел рассказать. Итак, невысокие люди иногда испытывают мучительные комплексы по поводу своего телосложения. И, пройдя через все адовы круги дедовщины и став старослужащими, да если ещё у них отсутствует приличное воспитание, такие чмыри стараются морально скомпенсировать свои унижения, доставая молодняк, особенно тех из них, кто высокого роста. Видимо, унижая высоких новобранцев, они хоть на минуту чувствуют себя выше.

А дедовщина в нашем стройбате была страшная, чистый беспредел. До убийств доходило даже.

Меня этот маленький озлобленный заморыш стал доставать с первого же дня, как только нас привезли из карантина в роту. Сначала потихоньку, потом всё борзее. Однажды в гараже я не выдержал, схватил самую большую отвёртку и приставил ему к горлу, надавив:

– Запорю, пидор! – спокойно так сказал, с ледяным взглядом.

– Ты что, дурак! – испуганно воскликнул он.

– Дурак, – говорю, согласительно кивнув головой, – и справка есть, с двумя печатятми: с круглой и треугольной. Вот сейчас пришью тебя – а мне путёвку в дом отдыха дадут, нервишки полечить.

Знал он (так и буду его звать – Чмырь), что в стройбат иногда призывают и с лёгкими психическими расстройствами, поверил в мой гон, поэтому отстал от меня на какое-то время. Потом снова стал наезжать, но уже не сам лично, старался натравить других. Про оплеухи-зуботычины я даже упоминать не стану, это у нас были мелочи, недостойные внимания. Доставали и серьёзнее, не только физически, но и морально.

И однажды он опять достал меня. Наверное, в душе у Чмыря было что-то от мазохиста, подсознательно хотел схлопотать от меня. А может, наоборот, хотел с садистским удовольствием наблюдать за моей беспомощностью. Сам я мало что мог сделать, остальные деды тут же меня обработают, как это было после случая с отвёрткой. А жаловаться не стоит ни в коем случае, будет только хуже, многочисленные примеры подтверждали это. Да и не любил я жаловаться.

Так вот, однажды он снова достал меня. Это происходило в умывальнике. И я сказал ему:

– А вот в этот раз это так тебе с рук не сойдёт.

– А что ты мне сделаешь? – издевательски ухмыльнулся он.

– Будешь командиру объясняться.

– Заложишь, что ли? – спросил он презрительно и в тоже время с испугом, а вдруг и вправду заложу. Мне-то лучше не станет, да ведь и ему достанется. Одного недавно в дисбат отправили, ударом ноги разбил селезёнку салаге, и тот умер (действительный случай, только произошел в 827 ВСО, – Автор).

– Я тебя закладывать не буду, – говорю, – а вот ты САМ СЕБЯ заложишь.

– Сейчас увидим, кто кого заложит, – крикнул он и полез на меня снова. Рядом стояли другие деды, с интересом наблюдая за нами и готовые вмешаться на его стороне. Я схватил его в обхват и прежде, чем кто-либо успел вмешаться, хрястнул Чмыря спиной в оконное стекло.

Кирдык полный. Разбитое стекло в умывальнике – такое скрыть не удастся. Командиры всяко узнают, начнётся разбирательство – кто разбил, почему – и всё вылезет наружу. И наряд скрывать не будет, – им же отвечать потом придётся. Несколько секунд все обалдело молчали, кажется, до них стало доходить, что означало – сам себя заложит.

Погодите, думаю, это ещё цветочки, дальше будет ещё интереснее. Вы у меня просто ахнете. И вот, по докладу дежурного, в умывальник пришли ротный, комвзвода и старшина. Замполит, как всегда, где-то прохлаждался. Ну и почти вся рота собралась, всем интересно – чем это закончится.

– Что здесь произошло? – грозно начал ротный.

– Да вот, – все показали на меня с Чмырём, – это они дрались.

– Он что, бил тебя? – спросил ротный у меня.

Обратная ситуация ему и в голову не пришла, слишком хорошо он знал положение дел в роте. Другое дело, что оно его не волновало, лишь бы всё было шито-крыто. Но разбитое стекло – это уже ЧП. Материальное имущество у нас всегда ценилось больше людей.

– Нет, – говорю. – Он меня не бил.

– Не звезди! Говори правду, а то ещё и от меня звездюлей огребёшь!

– Честное слово, это я его приложил спиной в стекло, все могут подтвердить это.

Все, кто был при разборке, закивали головами: точно, правду говорит.

– А зачем ты его? – изумился ротный. – Оборзел, что ли?

– Так точно, – говорю, – оборзел! Я хотел заставить его отжиматься от пола, ну и чтоб он подворотничок мне подшил. Ну, короче, он залупаться стал, про срок службы начал молоть, не положено ему, дескать, ну так я его и... Товарищ капитан, я виноват. Признаю свою вину полностью и готов понести заслуженное наказание.

Старшина после этих моих слов хитро усмехнулся и тихо сказал, но так, что все услышали: "Вот змей!"

– Это в самом деле так? – спросил ротный у Чмыря.

Тот молчал, не зная, что ответить.

– Так было или нет?! – заорал на него ротный. – Отвечай, иначе на губу пойдёшь за неуставные отношения.

Упоминание о губе всё и решило.

– Ну да, конечно, – нетвёрдо пробурчал он, – так всё и было.

– Пять нарядов вне очереди, – тут же отвесил мне ротный.

– Есть пять нарядов вне очереди, – гаркнул я ещё громче капитана, так что все даже вздрогнули. Ещё никогда я так не радовался полученному наказанию.

А Чмыря потом презирали все, даже деды:

– Да ведь тебя даже салаги гоняют, отжиматься заставляют и подворотнички им пришивать. Сам ведь при всех признался, тебя за язык никто не тянул.

– А что я мог сказать, меня бы ведь потом наказали, – оправдывался Чмырь.

– Если ты настоящий дед Советской Армии, – авторитетно сказал экскаваторщик Шрамко, – ты бы лучше понёс любое наказание, но не сказал бы, что салаги тебя гоняют.

Резонный вопрос

Я заканчивал службу в 827 военно-строительном отряде, в Архангельской области. Со мной служил один болгарин, ефрейтор.

И вот как-то ротный капитан застал его пьяным. Завёл его на разборку в канцелярию и там пригрозил ему:

– Ты чо нажрался, скотина? Щас как уебу!

– Меня нельзя бить, – тихо, но сурово ответил болгарин.

– Это еще почему? – поразился ротный. – Ведь ты же пьяный, как свинья!

– Так что, если ударите меня – я сразу протрезвею?

Военным водителям посвящаю

Лето 1980 года, Северная Карелия, вахтовый посёлок 909 военно-строительного отряда.

Это было летом 1980 года, года Московской Олимпиады. Жаркое было лето, очень жаркое, даже у нас на Севере. И почти всё лето не было дождей. Пересохли болота, меньше стало комаров и мошки, хоть в это и трудно было поверить.

Зато начались лесные пожары. Нас постоянно забирали на их тушение, мы с не меньшим постоянством отлынивали от этого. Тушить лесной пожар – дело канительное и практически безнадёжное. Не пробовали тушить горящий лес? И не пробуйте, поверьте умудрённому опытом человеку. Пойдут дожди и всё само затухнет. А без дождей солдаты, без необходимой техники и средств, вооружённые против огня лишь лопатами и вёдрами, всё равно ничего не смогут сделать. Только прибьёшь горящий мох, закидаешь его землёй, и вроде бы уже ни огня нет, ни искорки малой. Но вдруг налетит порыв ветра, и на том же самом месте снова разгорится, ещё пуще прежнего. Самое разумное, что тут можно сделать – это продрать мох бульдозером до самого грунта, то есть сделать защитную полосу, да пошире, чтобы ветром огонь не перекинуло. Может быть, это и остановит распространение огня. И пусть лес потихоньку догорает за защитной полосой, до наступления дождей.

Но в этот раз лес горел у нашего карьера, возле вахты, и нам пришлось перегонять дорожно-строительную технику из карьера в безопасное место. Мне до сих пор об этом страшно вспомнить. С двух сторон от дороги огонь, дым, по ветру летят клочья горящего мха. Мы со стажёром Витей-ростовцем закрыли окна в кабине МАЗа-самосвала, чтобы горящий мох не залетал в кабину, и тогда в машине совсем уже нечем стало дышать. Мы открыли верхние люки, как отдушины, но в кабину повалил едкий дым. Что называется – то срачка, то болячка.

Первым в колонне нашей техники, точнее в дурколонне (то есть дорожно-строительной, ДСК) шёл бульдозер Т-100М Юры Кремнёва из Грозного, прочищал бульдозерным отвалом нам дорогу. Хотя Юра был русским, но проживание среди горцев наделило его бешенным взрывным темпераментом, прямотой и бескомпромиссностью.

За бульдозером шёл погрузчик-опрокидыватель (мы его называли мехлопата) на базе Т-100 Лёхи Афанасьева с Петрозаводска. Он был лет на восемь старше нас всех, призвался в двадцать семь лет, а до этого сидел за аварию. В нашей дурколонне он был самым рассудительным, мудрым и добропорядочным. Один раз он здорово меня выручил, можно сказать отмазал от беды, но об этом как-нибудь в другой раз.

В кильватер мехлопате следовал колёсный экскаватор под управлением Васи Шустера с Западной Украины. Вася был хорошим экскаваторщиком, но при этом – великолепным поваром. Зимой, когда его маломощный экскаватор не мог прогрызать ковшом мёрзлый песок и стоял на консервации, Вася исполнял обязанности повара и кормил всю нашу дурколонну. Прошло много лет с тех пор, но я и сейчас, и до самой смерти буду помнить, какие великолепные украинские борщи готовил нам Вася. Вася, зная, что я люблю поесть (а в армии на первом году службы есть хочется всегда), часто наливал мне добавки. Будь здоров, Вася, пусть на гражданке у тебя всё сложится удачно.

Вот что интересно, он получал такие же продукты со склада, что и гарнизонные повара. Но они в нашей столовке умудрялись готовить из тех же продуктов такое дерьмо, что надо было быть сильно голодным, чтобы съесть их блюда. Их "продукцию" солдаты Верхней Хуаппы именовали парашей. Это и название, и оценка.

За Васиным экскаватором тянулись самосвалы и наша "летучка"-ЗИЛ-157.

Позади бульдозера вдруг вспыхнуло небольшое пламя, из трубки топливного бака подтекала соляра и на неё упали горящие искры. Юра, похоже, ещё не замечал этого. Мы стали кричать ему, но он не слышал нас из-за грохота четырёхцилиндрового дизеля Д-108. Наконец, резинотканевая трубка прогорела совсем, горючее полилось широкой рекой и пламя полыхнуло по всему бульдозеру. Юрка, не растерявшись, повернул бульдозер в сторону с дороги, к Кис-реке, чтоб не перекрывать путь всей дурколонне, и выскочил на ходу из кабины. Он даже не обгорел, только вид был слегка одуревший.

Проскочив мимо мехлопаты и Васиного экскаватора, он подбежал к моемусамосвалу:

– Откройте, мазуты, ангидрид вашу перекись!

– Давай, залезай, огненный тракторист. Как сам, не обгорел?

– Не, ни хрена, в кабину огонь не сразу попал, только уж очень жарко было, до рычагов не дотронуться было.

Я посмотрел на его чёрные от копоти ладони и представил, как он дёргал ими горячие фрикционы.

– Юра, – говорю, – тебя на том свете сразу в рай возьмут.

– Само собой, – кивнул он. – А почему ты вдруг так решил?

– Тебе этот горящий бульдозер зачтётся как пребывание в аду, войдёт в стаж, во второй раз не возьмут.

Улыбается Юра, оскалив рот без верхних передних зубов. Зубы ему выбили прикладом на гауптвахте.

А горящий бульдозер без водителя тем временем приближался к реке. Все с интересом наблюдали за ним – сейчас он должен сорваться с обрывистого берега в реку, возможно, даже огонь зальёт водой, если у берега глубоко. Но... этого не произошло, бульдозер заглох, выработав всю соляру, что была в насосе и фильтрах. Ведь топливо из бака уже не поступало, вся соляра из прогоревшей трубки потоком лилась на землю.

Полыхающий огромным костром бульдозер стоял в большой луже горящей соляры и пламя столбом поднималось к небу. Даже в горящем лесу дым полыхающего бульдозера выделялся, он был чёрным и густым. От горящего же леса шёл белый дым.

Наконец, дурколонна выбралась из огненного коридора горящих деревьев и мха на открытое место среди пересохших болот. Говорят, в Карелии несколько тысяч озёр и рек, так что, в принципе, с водой проблем быть не должно. Но нам от этого было не легче, пить хотелось сейчас и здесь, а воды нигде рядом не было. Люди добрые, мы только что вывели из пекла нашу технику, сидя в раскалённых кабинах, пить охота – сил нет!

Солдаты дурколонны разбрелись из машин по высохшему болоту в поисках питья – ни хрена не было, всё высушила проклятая жара. И вдруг кто-то закричал:

– Вода!!!

Наверное, также обрадовались матросы Колумба, когда услышали крик марсового: "Земля!"

Все сбежались на крик. В траве блестела маленькая лужица размером чуть больше суповой тарелки. Вода была мутная, ржавого болотного оттенка, со снующими в ней какими-то личинками.

А нам-то что! Солдат не смутишь таким натюрмортом. Мы плюхнулись возле лужицы на животы и жадно выпили её всю! А потом продавили это место сапогами и пили влагу из вдавленных следов сапог. Водитель Володя Кис, с Украины, сказал ещё, вставая и отряхиваясь:

– Не пей, братец Иванушка, болотной водицы – козлёночком станешь.

Наш механик Игорь Савельев, мой земляк с Керчи, шутливо ответил ему:

– За козла ответишь! – и сплюнул случайно попавшие в рот травинки.

Все засмеялись, мы чувствовали себя победителями, хотя и не обошлось без потерь в виде бульдозера. Но это – пустяки. Ну что бульдозер, – это ведь просто железо. Главное, – люди целы, а железа на наш век хватит. Юра потом получил новый Т-130, моментально переименованный нами в ТУ-130.

Самое поразительное, – что ни у кого из нас потом не заболел живот от той мутной болотной воды. Мне ещё мой двоюродный дед рассказывал – на фронте солдаты не болеют. Ведь и мы, хоть не на войне, но тоже побывали под огнём.

Лесоповал

1981 год. Северная Карелия, лесозаготовительный участок 36 леспромкомбината Министерства Обороны, 909 военно-строительный отряд.

Наш бригадир, вальщик с погонялом "Резьба по дереву" (весь в наколках, две судимости – одна условно, вторая на "малолетке", стальные зубы), как обычно оглянулся назад, перед тем как допилить ствол ели до конца. А вдруг дерево "сыграет", упадёт не туда, куда я, помощник вальщика, толкаю его деревянной вилкой с железным двузубым наконечником, а, спружинив на недопиле, пойдёт в противоположную сторону и придавит кого-нибудь зазевавшегося. Обычный случай на лесоповале, поэтому вальщики, сжав бензопилу "Дружба-4" или, в нашем варианте – "Урал 2-электрон", заканчивая запил и за секунду до того, как спиленное дерево, хрустя ломающимися ветками упадёт на землю, обязательно оглядывается назад. Но даже если дерево не сыграло и упало туда, куда я толкаю его, упёршись вилкой и выпучив глаза, всё равно надо быть бдительным, и быстро отскочить подальше назад. Комель сваленного дерева, спружинив на ветках, обычно высоко подпрыгивает и отскакивает в сторону. Вполне может съездить по зубам, сломать руку или рёбра, а то и снести череп. Так что падение дерева – это самый ответственный момент, только успевай отскочить. Мне-то с вилкой ещё ничего, да и бросить её можно, а вот вальщику с работающей бензопилой отпрыгнуть куда несподручнее. Да при этом надо не зацепить помвальщика, то есть меня, режущей цепью.

Вальщик халтурил – пилил одним резом, без подпила, только запилом. Так, конечно, быстрее, но тяжелее физически, к тому же дерево падает более непредсказуемо. Да и зажать в запиле шину бензопилы может. Впрочем, зажать шину может всегда, и, чтобы освободить её, не только я, а вся бригада – тракторист, оба чокеровщика и сучкоруб – наваливаются на вилку, пока вальщик выдёргивает шину.

Итак, наш вальщик "Резьба по дереву" (весь в наколках, две судимости) привычно оглянулся назад, заканчивая запил, и вдруг заорал мне страшным голосом:

– Бросай на хрен вилку, шину зажало!!!

Всё понятно, не надо объяснять: дерево спружинив, качнётся назад, недопил треснет и дерево начнёт падать в противоположную сторону, то есть на нас – знаем, проходили не раз.

Мы одновременно бросаем: я вилку, он бензопилу, – и прыгаем в стороны подальше, пригибаясь пониже. Никогда бы не поверил на гражданке, что в армии буду прыгать спиной вперёд, с места, на четыре метра. А на лесоповале – обычное дело, жить захочешь – и не так прыгнешь.

Столетняя ель, как бы призадумавшись, секунду постояла неподвижно. Потом её ствол медленно стал клониться обратно, всё быстрее. Звонко лопнули древесные волокна на недопиле и дерево начало падать в обратную сторону, туда, где мы только что стояли.

И вдруг у меня сердце замерло от ужаса: в той стороне, куда падала ель, пробирался, глядя себе под ноги и переступая обломанные ветки, наш ротный по кличке "Мент". К нам в стройбат его перевели из гвардейской мотострелковой дивизии, разжаловав из старлеев до лейтенанта. Поначалу он ходил с красными мотострелковыми погонами, за что ему и дали погоняло Мент. В стройбате красный цвет погон ассоциировался прежде всего с военной комендатурой. При каждом стройбате был комендантский взвод, вроде военной полиции, для усмирения буйной стройбатовской вольницы. Это именно в комендатуре сложилась поговорка: пьяный стройбат страшней десанта. А им виднее.

Понятно, что красные, как у губарей, погоны не способствовали популярности ротного у солдат. Но потом открылись и некоторые гнусные черты его характера, например, он любил подкрасться к делянке незаметно по подсаду (подлеску) и подсмотреть, как работают военные строители. Или подойти тихо вечером к вагончику и подслушать, о чём они говорят.

Когда мной конкретно занялись особисты, Мент трижды заставил каптёрщика переделывать на меня характеристику. Дескать, я "приказы командиров исполняю с явной неохотой, в разговорах неодобрительно отзываюсь об армии и военной службе, настраиваю солдат против офицеров..."

Вобщем, с этой характеристикой меня бы даже в дисбат не взяли, впору вышку было давать. Но меня тогда просто выпустили из одиночки и я вернулся к себе в лесной гарнизон. Пока, до поры, до времени.

Про "расстрельную" характеристику, что дал мне ротный, от каптёрщика стало известно по всему нашему гарнизону Верхняя Хуаппа, солдаты глухо стали намекать Менту, что ему лучше не ходить одному по лесу, а то всякое может случиться. Дескать, Саша – мужик злопамятный и мстительный, к тому же основательный, так это дело не оставит, не бывало такого. Пугали, конечно.

И вот ствол ели, по нашему – хлыст, падает прямо на ротного, пока он старательно смотрит себе под ноги, переступая ветки.

– А-а-а! – завопил я от ужаса.

Но хлыст зацепился макушкой за другое дерево, не долетев до земли. Лишь на излёте хлестнул ветками ротного по голове, тот сразу упал на зад.

Мы сразу побежали к нему, живой ли, всё ли в порядке? Подбегаем – живой, только глазами бессмысленно хлопает, в себя приходит, фуражка где-то под ветками.

А когда пришёл, то заорал, почему-то на меня:

– Ты куда хлыст толкаешь! Ослеп, что ли, или удержать не можешь, лебедь умирающий! Да я тебя на губе сгною, да я тебя под трибунал!

В ответ на него заорал вальщик (наколки, две судимости).

– А ты почему нарушаешь технику безопасности?! Каждое утро на разводе разоряешься за неё, а сам? Почему без каски! Почему к делянке по подсаду идёшь, а не по волоку! И для кого этот плакат висит?

Бригадир кивнул на висящий в начале волока фанерный плакат: "Зона валки – 50 метров. Проезд и проход запрещён!" и продолжал гнать на ротного:

– Да я на тебя рапорт накачу, сегодня же сдам мастеру ЛЗУ, за нарушение техники безопасности!

Вобщем, обменялись любезностями. При упоминании о рапорте и нарушении ТБ ротный сразу притих, потому что виноват в самом деле он. Если дать делу ход – его же и накажут, за производственный травматизм у нас строго, могут и премию снять, а могут и звёздочки с погон, а то и посадят, если есть жертвы. Мент развернулся, подобрал свою фуражку, и пошёл по волоку, держа её в руке, так и не надев на приплюснутую хлыстом голову.

Глядя ему вслед, вальщик (две судимости) достал пачку дрянного "Памира", прикурил, и промычал невнятно:

– Везунчик, однако. Пофартило тебе сегодня.

Я поглядел на бригадира и подумал: ох, неспроста ты, после того как оглянулся назад, вдруг закричал, чтоб я бросил вилку. Оглянувшись назад, ты увидел ротного, ну и решил сыграть в несчастный случай. А стрелки сошлись бы на мне, ведь все солдаты говорили: мол, Саня это дело так не оставит.

Потом, когда в гарнизоне стало известно об этом случае, все стали поглядывать на меня уважительно: ну ты зверь, отчаянный мужик, однако, что ж ты не смог привалить его половчее?

И только мы с бригадиром знали, в чём дело, кто его в самом деле хотел привалить. Но молчали.

А мне не было ничего. Только вскоре в другой отряд перевели, но это было решено командирами раньше, ещё до этого случая. Особисты постарались.

Выправление МАЗовской рамы в полевых условиях

Лето 1980 года, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа 909 военно-строительного отряда.

Так вот, прислали к нам тогда по распределению нового гражданского начальника дурколонны (дорожно-строительной колонны) – вольнолюбивого сына рутульского народа Мишу. Специалист Миша был ещё тот.

Как-то подошёл он ко мне в гараже и спросил:

– Почему стоишь, в лес не едешь?

– Сейчас, – говорю, – подъедет трактор-трелёвщик и заведёт мою машину с буксира.

– А почему стартёром не заводишь?

Ох, начальник, страшно далёк ты от жизни, как декабристы – от народа. Аккумуляторов ни у одного самосвала отродясь не было, все с толкача только заводятся.

– Нету, – говорю, – аккумуляторов.

– Как нету, а это что?

И он указал на два валяющихся под забором аккумулятора.

Нормальный человек и не спросил бы, хорошие аккумуляторы под забором никогда не валяются.

– Это плохие, – говорю.

– А ты поставь их, может и сгодятся.

– Ты что, совсем больной?

– Ставь, кому сказал! Я тут начальник. А то оборзел вконец, хер за мясо не считаешь.

Я пожал плечами. Ладно, раз ему так хочется покомандовать – поиграем в эту игру. Только тут уже не одного такого бурого начальника обломали, третий ты здесь за неполный год.

И я сказал Вите-стажёру, новобранцу из Ростова:

– Витя, пошли, притащим эти две батареи из-под забора, начальник приказал.

– Это ещё зачем?

– Миша сказал: подключать их к самосвалу и заводиться.

– Он что – дурак, этот Миша?

– Да, – говорю, – но он начальник. Так что пошли.

И мы притащили эти батареи на самосвал. У одного аккумулятора сбоку в корпусе была огромная дыра. У второго корпус был треснут и выломаны перемычки.

– Ну что? – говорю Мише с видом усердного солдафона, мысленно потешаясь над ним. – Какие будут приказания?

– Ставь на МАЗ и подключай!

Мише явно нравилось отдавать приказания. Мы с усилием над собой сохранили серьёзное выражение лица и стали надевать клеммы на батареи.

Сажусь в кабину.

– Включай! – мысленно взмахнул шашкой Миша. Витя-стажёр деликатно отвернулся и зажал рот руками.

Я повернул ключ и... никакого эффекта.

– Не заводится, – говорю Мише с притворным удивлением.

Витя отошёл на два шага и закашлялся.

– Давай наоборот: плюс подсоедини на массу, а минус в цепь стартёра, – скомандовал Миша.

Моё лицо исказила мучительная гримаса, Витька сжал лицо кулаками.

– Ты чего? – подозрительно скосился на меня Миша.

– Да так, – прохрипел я, подавляя приступ смеха, – на обед что-то нехорошее съел, живот пучит.

– Жрать надо меньше, а то скоро харя треснет!

Хорошо ещё, подумал я, провода от батареи никуда не подключены, в воздухе болтаются. А то бы пробило вентили генератора.

И Витя, из последних сил сохраняя серьёзность на лице, подключил плюс батареи на массу и минус – в цепь (на самом деле – никуда, но Миша об этом не знал).

– Запускать? – спрашиваю Мишу.

– Постой, – на его лице отразились мучительные сомнения, – если мы наоборот подключили батареи, – у нас дизель в обратную сторону не заведётся?

Всё, финиш! Не в силах сдержатся, я сполз с водительского сиденья на пол кабины и не просто засмеялся, а завыл дурным голосом. Витя-стажёр из последних сил зашёл за самосвал и там упал прямо на землю, содрогаясь от острых приступов хохота. На непонятные, навзрыд, вскрики сбежался весь гараж, стали расспрашивать – в чём дело. Сквозь смех мы кое-как разъяснили причину своего бурного веселья.

И тут уже весь личный состав скосила беспощадная эпидемия хохота. Солдатам только дай повод посмеяться, развлечений в лесу немного. Разумеется, об этом случае узнал весь гарнизон, Мише это часто припоминали, а меня он возненавидел. Словно я виноват, что он глупость сморозил.

И вот как-то через пару месяцев, летом, когда мы жили и работали на вахте, Миша пришёл к нам в вагончик и объявил:

– С сегодняшнего дня работаем по-новому. Днём на самосвалах работают водители, а ночью – их стажёры. У бульдозериста и экскаваторщика подмены есть.

Ну и ладно, пожали мы плечами, начальству виднее.

В ночь, а ночи там белые, солнце летом не заходит, вместо меня сел за руль Витя-стажёр. Но не успел я толком прикемарить в вагончике, как меня поднял Миша:

– Вставай! Там твой стажёр самосвал угробил!

– Что случилось? Витя цел?

– Ему то ничего, а вот самосвал с лежнёвки в болото съехал, кузов слетел с упоров и раму набок свернуло. А ты зачем руль стажёру передал?

– Так ты же сам приказал утром – в две смены работаем!

– Я такого приказа не отдавал! Ты самовольно передал руль необученному стажёру, а сам лёг спать. Короче, я сейчас еду к механику комбината с докладной, приедет комиссия и будем разбираться. Под трибунал пойдёшь, за передачу руля стажёру, не допущенному к самостоятельному управлению.

А что, вполне может статься. Начальнику поверят, а солдат и спрашивать не будут. Любит начальство в нашем ЛПК сваливать свои промахи на солдат.

– Ну и подонок ты, – безнадёжно вздохнув, говорю Мише.

Впрочем, он итак это знал, ему об этом говорили ежедневно.

И я пошёл в карьер. В сторонке от остальных машин стоял мой скособоченный самосвал, рядом с потерянным видом топтался Витя и виновато глядел на меня. Но я, даже не взглянув на него, сразу бросился к машине. Один лонжерон рамы сзади был выше другого сантиметров на 15. Это – всё, самосвал умер. При попытке поднять кузов гидроцилиндром его неминуемо свернёт набок. Тяжело вздохнув, сел рядом с МАЗом.

«Пиздец тебе, дружок,» – подумал про себя. – «Укатал тебя салабон. Как говорится, техника в руках букваря – кусок железа».

Вообще-то, Витя – отличный шофёр, просто с каждым такое может случиться. Да и загоняли нас совсем, по семнадцать часов в день работали последние две недели. Сначала в ночь, а после завтрака ещё полдня, до обеда.

И не пожалуешься никуда – "Солдат, ты не работаешь, ты служишь Родине! А если Родина скажет надо – будешь служить ей круглосуточно. Ты давал присягу, мол, служить невзирая на тяготы и лишения."

– Саня, извини, – канючил Витя, – я так тебя подвёл...

– Отвали, – сказал ему беззлобно, – уже ничего не исправишь.

Тут ко мне и подошёл Лёха Афанасьев.

– Саня, – сказал он мне, – Миша сказал, что привезёт комиссию с комбината, акт на тебя составят в трибунал.

– Да, – говорю, – он мне тоже сказал.

– Ты только не горюй, а я тебе помогу. Да и не будет тебе дисбата, не тот случай – жертв нет.

– Чем ты тут поможешь, – и я махнул рукой на скособоченный, изуродованный самосвал, – пристрелить его что ли?

– МАЗу, конечно, кирдык, но от комиссии тебя отмажу. У нас на зоне был такой случай, отмазались.

– Как?

– Значит так: у тебя кузов на правый бок скрючило? Подъезжай к моей мехлопате, я нагружу тебе только левый борт. Потом заедь правой стороной на косогор и приподними кузов, чтобы его сбросило на левую сторону. Так раму и выровняет. Правда, её потом можно будет только выкидывать, но комиссии глаза замажем.

Короче, когда приехала комиссия из трёх офицеров нашего комбината (главный механик, мастер ЛЗУ и начальник автоколонны), кузов МАЗа стоял ровно, поперечина рамы была вполне горизонтальна. Командиры страшно ругались на Мишу, обозвали его мудаком и похуже, потом уехали, пообещав Мише большой сюрприз в ближайшую получку. И про Мишу опять пошла дурная слава пустозвона и балды.

МАЗ потом списали, потому что заклёпки на его раме разошлись, рама гнулась и перекручивалась, как резиновая, лонжероны стали причудливой S-образной формы, кузов поминутно слетал с упоров набок. Но когда Миша пытался доложить об этом нашим командирам, обвиняя меня, его просто посылали подальше.

А нечистым трубочистам...

1981 год, Северная Карелия, гарнизон Новый Софпорог, 909 военно-строительный отряд.

Я уже откосил от каторги водителя самосвала и слинял на относительно спокойную работу помощника вальщика в лесозаготовительной бригаде. Не падайте со стула читатели, пусть вас не поражает это заявление – работа на лесоповале легче, чем водителем самосвала. Кто служил там, где я, тот поймёт. На втором году службы самосвалисты старались попасть на "людовозки" – машины для перевозки людей, или на хозяйственные машины. Но поскольку вакансий на этих местах на всех не хватало, то те, кому не повезло, уходили на лесоповал или на другие, столь же "завидные" места. На самосвалах работали только первогодки.

Так вот, я уже месяц работал на лесоповале и забыл, что такое чинить МАЗ ночь напролёт, а потом утром ехать в карьер, что такое замерзать в лесу три дня в занесённом пургой МАЗе. Почти по Высоцкому, только не так всё хорошо кончилось, ушедший пешком напарник замёрз на дороге и его тело обглодали волки. Когда-нибудь расскажу об этом. Я уже забыл, как работать за рулём по семнадцать часов в день, набирать воду в ведро голыми руками из проруби в сорокаградусный мороз. Края проруби обледенели и ведро в него не влезало. Вобщем, я уже месяц «наслаждался» простым физическим трудом, безо всяческих заморочек. Ночью тебя лес валить не заставят. Да и разогревать-заводить-ремонтировать ничего не надо. Вся моя техника – простая деревянная палка с железным двузубым наконечником – вилка помвальщика. Конечно, болели руки и спина, зато голова не болела. Да и всё время с людьми, с бригадой, случись что – не придётся одному в лесу замерзать.

И вот через месяц этой спокойной жизни меня вызвал приехавший к нам в лес главный механик комбината, майор, и приказал ехать в Софпорог вместе со своим брошенным МАЗом, на которого так и не нашли водителя. МАЗ будут тащить на жёсткой сцепке, а в Софпороге я должен буду заменить на нём коробку передач и вообще привести его в рабочее состояние. Кому потом передать МАЗ механик не сказал, но как я понял, никому – опять меня на него посадят. Нет уж дудки, думаю.

К рассказу не относится, но через месяц я буду откапывать обгоревшие останки этого майора и другого офицера, мастера лесоучастка, из развалин пожарища, и отгонять собак от них. Было такое несчастье, сгорели оба.

Но хватит о грустном, я о другом рассказать хотел.

Итак, попал я в отряд, в Софпорог. Познакомился-сошёлся с ребятами, служившими в автоколонне, нашлись и земляки с Крыма, знакомые ещё по карантину. В числе гаражников был моторист Женя, с Западной Украины. Или, если правильно – с Захiдной Украйни, з Львiвщини. А если ещё точнее – это был Моторист. Именно так, с большой буквы. Это был, что называется Моторист от бога. Не знаю, есть ли бог, но то, что есть Мотористы божьей милостью – сам убедился, и именно такой был в Софпороге. На моторы, которые он перебирал, никогда не было нареканий. Любые моторы, хоть МАЗовские, хоть ЗИЛовские или ГАЗовские. Словом – настоящий Мастер. Кроме того, он был очень аккуратен и чистоплотен. И даже моторы, им отремонтированные, были такие чистые, что хотелось помыть руки, перед тем как прикасаться к ним.