Глава 4

Николай Николаевич Ватрухин, казалось, нисколько не удивился, увидев перед собой Самсона.

– Ну, давайте-ка посмотрим ваше ухо! Проходите! – пригласил он парня в кабинет, кивнув прислуге, выглядывавшей из-за спины визитера.

Сняв грязную повязку с его головы и брезгливо бросив ее в корзинку для мусора, он наклонился к оголенному ушному отверстию.

Самсон заметил, что в руках доктора появилась лупа на перламутровой ручке.

– Так-так-так, – закивал задумчиво Ватрухин. – Заживает как на студенте! – протянул он, словно сам удивился данному открытию. – Теперь уже можно без бинта. Я мазью обработаю, а там…

– А можно еще разок забинтовать? – попросил Самсон.

– Отчего ж нельзя, можно! Но ведь необязательно! Теперь надо, чтобы рана дышала!

– Да ведь сыро и холодно! – растерянно говорил Самсон. – Ну, и если по правде, боюсь я без уха по улице ходить. Это же на виду у всех!

– Ладно, ладно, – доктор махнул рукой. – Не подумайте, что мне бинта на вас жаль! Хоть теперь и не купишь! Старыми запасами живу! А слух как? Давайте-ка гляну, хоть и не специалист!

Перед тем как забинтовать наново голову, доктор двумя руками с силой ее оголенным ушным отверстием к окну повернул.

– Видимых повреждений нет. Слышите-то хорошо?

Самсон вздохнул:

– Иногда кажется, что слишком хорошо! Даже заснуть трудно!

– Ну это, братец, потому, что теперь у вас слух этим ушным отверстием всенаправленный, а не такой, как левым! Ухо-то нам дано не только для того, чтобы слышать, а прежде всего, чтобы прислушиваться! Направленный слух – он выделяет из шумов жизни то, что нам надо, а всенаправленный – засоряет внимание. Уразумели?

Самсон кивнул.

– В доме кто есть, кто может наново перевязать?

Парень отрицательно мотнул головой.

– Ну во всяком случае всегда можете к парикмахеру с бинтом прийти, они умеют! И я б советовал раз в два дня этот бинт стирать! Тогда на пару недель хватит!

– А можно вас о глазах спросить? – осмелился Самсон.

– Ну чего ж, спрашивайте!

– Мне некоторые предметы теперь краснее обычного видятся… Я вот и на свечу горящую в церкви смотрел. Знаю, что у нее огонь желтоватый, а вижу красный!

Снова в руках у доктора увеличительное стекло появилось.

– Давайте-ка в окно посмотрите!

Уставился Самсон в немытое окно, на которое снаружи мокрые снежинки оседали и тут же вниз ползли, за собою серый грязный след волоча.

– А глаза не щиплют? – поинтересовался доктор.

– Щиплют немного.

– Пятна какие-то у вас на сетчатке… Красноватая грязь… Сейчас промоем!

Отошел он к медицинскому металлическому шкафу с белыми эмалированными ребрами. Звякнула дверца.

– Теперь в потолок смотрите! – приказал Самсону.

Задрал парень голову. Широко глаза открыл.

– Ой господи! – выдохнул неожиданно доктор.

– Что там? – перепугался Самсон.

– Это ж, наверное, кровь отца вашего в глаза попала! И вон частичка мозга присохла к роговице. Сейчас отмочим.

Закапал доктор в глаза парню капли.

– Сидите пока так, пусть глазки ванну примут!

Назад домой брел Самсон медленными шагами, под ноги себе глядя.

– Ни в коем случае глаза под снег не подставляйте! – строго-настрого напутствовал его доктор. – Умывайте их теплой водой раз пять на дню! Сегодня вторник, в пятницу опять придете! Будем вашу роговицу чистить!

За спиной зазвенели о мостовую подковы спешащей лошади. Самсон, испугавшись, бросился под ближний дом. На ходу оглянулся, увидел красноармейца, напряженно всматривавшегося вперед по лету лошади. Цоканье теперь отдалялось, и кто-то еще отпрыгнул с дороги, уступая ее вооруженному конному стражнику новой власти.

Мысль о новой власти вызвала у Самсона горькую усмешку. Когда была одна власть, пусть и старая, жизнь казалась неприглядной, понятной и привычной. И так же привычно было ее ругать, хотя при ней даже и после начала Мировой войны как-то и трудности, по сравнению с тем, что произошло потом, были не трудностями, а так, неудобствами. Ну а потом старая царская власть обрушилась и на ее место пришло много мелких и яростных, сменявших друг друга со стрельбой и с ненавистью. Только во времена немецкого гарнизона и невидимого гетьмана жизнь вроде бы стала опять безопаснее и тише, но и это затишье закончилось страшными «зверинецкими» взрывами и пожарами, оставившими сотни трупов киевлян и тысячи увечных и бездомных.

Тогда, в июне 1918-го воздух Киева оседал на языке и егозил в носу запахом сгоревшего пороха. Сейчас при каждом намеке на оттепель от заледеневших сугробов из мусора и снега, громоздившихся по углам жилых домов, несло теплым навозом, словно первым делом приближение весны чувствовал именно лошадиный навоз, щедро добавленный к мусорным сугробам деревянными лопатами дворников. Его словно укладывали в фундамент расширявшихся сугробных куч, и поэтому он всегда был рядом, ближе к прохожему люду, чем мусор ранней зимы, который теперь лежал где-то в холодной глубине этих черных мерзлых киевских Аппалачей и Кордильер.

При первом же скрипе нижней ступеньки деревянной лестницы дверь в дворницкую квартирку отворилась. Вдова дворника поманила рукой Самсона в свое никогда не проветриваемое царство сочных, тяжелых запахов.

– К тебе красноармейцы приходили, – сказала она. – Контрибуцию требовать хотели. Я им сказала, что ты сирота! Это им понравилось, но они все равно вернутся. У них теперь весь список жильцов. Выселить тебя хотят.

– Как? Чего это?

– Ну они ж за справедливость! Каждому по углу должно быть, а не по квартире! А еще они спрашивали про музыкантов в семье… Музыкальные инструменты реквизируют. Сами хотят музыку играть.

– Скрипка у нас была, – вспомнил Самсон. – Можно и отдать, только отец и умел на ней!

– Да я тебя не к тому позвала! Ты про женитьбу подумал?

Парень удивленно глянул в глаза вдове.

– Нет, – признался он.

– У меня на примете есть одна! Из образованных, но такая, что все умеет! И квартиру защитит, чтобы не выселили!

– Как она защитит? – не поверил Самсон.

– Ей пальца в рот не клади, она и мягкой, как масло, может быть, и твердой, как чугун! Ты бы посмотрел! Тебе б такая жена все равно что винтовка была б! Таких даже солдаты боятся! Ты знаешь что, загляни сегодня вечером на селедку! Я и ее позову, сам присмотришься!

Озадаченный Самсон поднялся к себе. Не разуваясь и не снимая гимназического пальто, прошелся по квартире, в которой действительно теперь было и холодно, и одиноко. Остановившись перед тремя березовыми поленьями у левой печки, тяжело вздохнул. Надо спускаться в подвал за дровами – от трех поленьев только чугунная дверца печной топки нагреется, а чтоб сама кафельная печная стенка теплой стала, поленьев штук десять надо!

Остановился взгляд его на жестянке из-под монпансье, внутри которой коробочка из-под пудры от мышиных зубов спряталась. Взял, отнес обратно в отцовский кабинет. В ящик стола опустил. Нет еще таких мышей, которые могли бы жестянку прогрызть!

Поменял гимназическое пальто на старую ватную отцовскую куртку и отправился в подвал за дровами.

Загрузка...