– Илюш, ты же никогда сам не ездишь. Что случилось? Мы что-то делаем неправильно?
Весник помедлил с ответом, и Родионову показалось, что медлит он специально, ведет некую игру, смысл которой пока неясен:
– Я хочу посмотреть, как все это происходит, своими глазами. А то все рассказывают, рассказывают, как вас, великих, там на части рвут, а мне бы хоть одним глазком глянуть. Ведь и мы пахали!.. – Тут он тона не выдержал и захохотал.
Начальство, в лице Ильи Весника, в издательстве все любили, хотя и бывало, что из его кабинета выскакивали, как из бани, красные и взмыленные, а за стеной топало, гремело и орало так, словно туда ворвался боевой слон из войска Александра Македонского.
– Дмитрий, – начала Таня Табакова, – программу мы утвердили. Конечно, по ходу визита она может меняться, но только в частностях. Маше я все сказала, и билеты на самолет сегодня отдам, они уже куплены. Откройте, пожалуйста, первую страницу.
Все послушно открыли. Родионов тоже открыл, хотя он «неорганизованный» и ему без толку что-либо толковать. Он или все забудет тут же, или перепутает, или неправильно поймет. Но Таня Табакова говорила как-то так, что ослушаться ее не было никакой возможности.
– В Киеве немного другие книжные магазины. Не такие, к которым мы привыкли в Москве и вообще в России. Там нет книжных супермаркетов, а в основном книжные отделы в больших магазинах. У них есть только один специализированный книжный магазин «Олимп», он очень хорошо расположен, рядом с одним из самых крупных рынков, и метро там рядом.
– И директор душка, – подал голос кто-то из отдела рекламы.
Родионов их и не заметил. Они пришли и парой стали у двери, девочка и мальчик. Некоторое время великий рассеянно вспоминал, как их зовут, не вспомнил, поморщился и вновь стал вполуха слушать Табакову:
– …называется «Квартира Бабуин». Это очень хорошее литературное кафе, стилизованное под коммунальную квартиру. Я ездила, смотрела все площадки, оно мне очень понравилось. И хозяева замечательные, и персонал, так что там все будет отлично. Там у вас практически целый день, в этом кафе.
– Как день? – неожиданно встрепенулась Маша, перелистывая программу. – Ты же мне говорила, что у нас в первый день телевидение!
– Машунь, мы тут все поменяли. У вас в первый день заявочная съемка, утренняя, где будет объявлено, что Воздвиженский приехал. Вот, видишь, как она называется… «Будинок», да? Потом вы до вечера в «Бабуине», а на следующий день у вас телевидение и радиостанции. Нам показалось, что так логичнее, чтобы с места на место не метаться.
– А машина большая?..
Табакова улыбнулась. Родионов со своими ста девяноста пятью сантиметрами не во всякую машину помещался. Особенно в японские. Видно, ни один нормальный японский автомобильный конструктор даже вообразить не мог, что бывают люди такого роста, и поэтому в любой японской машине Родионову приходилось сидеть не иначе, как высунув голову в люк, если таковой имелся.
– …встречи с читателями. Дмитрия там хорошо знают и любят, у нас на этот счет проведено целое исследование, поэтому мы уверены, что они будут более чем многочисленные. Затем, двадцать восьмого, встреча с украинской литературной общественностью.
– Там массовая литература организована совсем по-другому, нежели у нас, поскольку, во-первых, много русскоязычных тиражных авторов, следовательно, мало украинских, а во-вторых, местных пиарщиков и рекламщиков всех надо перетопить, а новых нанять, – вступил в беседу Весник. – Мы работаем с Алексеем Фурманом, он, кстати сказать, отличный мужик! Под него бы целую службу создать, но у партнеров на Украине денег нет! Дим, ты послушай, послушай!..
– Да я слушаю.
– Ни фига ты не слушаешь!
– Все равно ты со мной летишь, – уколол его Родионов, – в случае чего подстрахуешь.
– Вот мерзавец какой, а? – сказал Весник с чувством, обращаясь к коллективу, и весь коллектив изобразил вежливые улыбки. Улыбаться во всю ширь было несколько опасно. Может, Илья Юрьевич и имел полное моральное право называть великого мерзавцем, но остальные-то его не имели!..
Родионова не слишком интересовал график, он все ждал, когда Весник перейдет к главному, то есть к Тимофею Кольцову и кандидатам в президенты, а он все тянул, и ясно было, что тянет неспроста.
– …ужин в «Красном селе», это очень вкусное место. Правда, на ужин отведено всего полтора часа, потом еще один вечерний эфир, и все.
– Таня, а полтора часа с дорогой? Если с дорогой, то мы точно не успеем, и даже закладывать ужин в программу не нужно.
– Машенька, а как же иначе?.. Мы всегда стараемся, чтобы вам хоть поесть можно было нормально.
– Мы все равно нормально не поедим, если до этого «Села» еще придется сколько-то ехать. Мы же туда с «Авторадио» потащимся, да? А где там «Авторадио»? Далеко от ресторана?
Весник помалкивал и посматривал на Родионова. Тот думал о том, что рукопись надо сдать через две недели, и хорошо бы до этого ее закончить. Если еще задержать, Марков откусит ему по очереди оба уха, пожует и выплюнет.
Родионову не хотелось, чтобы ему откусили оба уха.
– …и получается, что в субботу выходной.
Весник крутанулся в кресле, дотянулся до непочатой пачки сигарет и неторопливо стал ее разворачивать.
– На этот выходной были запланированы Лавра, днепровские кручи и все в этом духе. В общем, знакомство с достопримечательностями и прочая красота, но…
– Но, – перебил Табакову Весник, – мы программу изменили. В Киеве в это время будет Тимофей Ильич Кольцов. Все знают, кто это, объяснять не надо. Не надо объяснять, а, мальчики и девочки?
Мальчики и девочки вразнобой помотали головами – не надо, зачем же объяснять, когда и так все ясно!
– Он очень хотел познакомиться с Аркадием Воздвиженским. Или его жена, что ли? Потому что он сам вроде никаких книг не читает и вообще малограмотный. Марков ему обещал. Поэтому мы этот выходной проводим на даче у каких-то местных знаменитостей, которые с Кольцовым то ли дружны, то ли просто знакомы. Там же будет Борис Дмитриевич Головко, это кандидат в цари. То есть в гетманы. То есть кто там у них?..
– Президент там у них, как и везде, – сообщил Родионов мрачно.
– Кольцов с этим самым Головко бизнес имеет или только намеревается завести, но в общем все совпадает один к одному. На даче будет прием, и мы на него приглашены. И все это в обстановке строгой секретности, как все понимают.
– А когда об этом стало известно? – осведомилась Маша тихонько. – О том, что будет прием и Тимофей Кольцов?
– Да… на днях, – Весник закурил и пустил к потолку струйку дыма.
– Ты никому не говорил об этом, Илья Юрьевич?
– А что?
– Да ничего, – ответил Родионов, – только нам сегодня позвонили и сказали, чтоб я ни в какой Киев не ездил, сидел бы в Москве и не рыпался. Я Маркову об этом сообщил, и он обещал что-то выяснить. По крайней мере, Ушакова по следу отправить.
– А есть след? – спросил Весник серьезно.
Родионов пожал плечами:
– Ну, какой след, Илья! Определитель у нас не сработал, разговаривала Маша, да и разговора-то никакого не было, как я понял!.. Одни угрозы.
– Чем он угрожал? – деловито спросила Табакова.
Маша помолчала, рассматривая красиво отпечатанную страницу программы. Ей не хотелось об этом говорить, и странно и неприятно было, что Родионов как будто выставил ее, голую, на всеобщее обозрение.
Впрочем, тонкостью восприятия он никогда не отличался.
– Тань, он… что-то такое ужасное говорил про моих детей. Я не хочу повторять. Я уже Маркову повторила и потом Ушакову. Мне это… неприятно.
– Не говори, не говори, – быстро сказала Табакова, – конечно, не надо!
– Только я все думаю, – медленно произнес Родионов, – если встреча будет в обстановке строгой секретности, то откуда эта сволочь узнала, что я в Киев лечу? Вот что любопытно.
– Да, – согласился Весник задумчиво. – И в связи с Тимофеем Ильичом и этим… кандидатом в гетманы вся история приобретает другую окраску.
– Вот и Марков так считает, – вставила Маша. – И Ушаков. В Киев мы уже полгода собираемся, и сколько раз визит переносили?
– Раза четыре, – подсказала Табакова.
– Вот именно. И никаких звонков, и никаких угроз. А тут – на тебе!.. Как только выяснилось, что нас там будут принимать политики и олигархи, позвонил некий сумасшедший! – сказал Родионов.
– Спрашивается, – подхватила Маша и отодвинула от себя пепельницу, которая невыносимо воняла. На ее хрустальном дне морщились три коричневых окурка диковинных сигарет, которые курил телевизионный красавец Веселовский. Отодвинув пепельницу, она еще некоторое время с неодобрением рассматривала окурки. – Если он сумасшедший, то откуда узнал про визит? Это первый вопрос.
– Второй, ясное дело, это как связаны звонок и визит, – перебил ее Родионов. В конце концов, именно он писал детективы, а не его секретарша! – И связаны ли!
– Ну, это ты загнул, – задумчиво протянул Весник. – Совпадение, и все тут!
– Не знаю, – сказал Родионов. – Странное какое-то совпадение.
Расходились все задумчивые, словно отправляли великого на войну, а не в мирную, теплую и добродушную Украину.
– Я сегодня на ночь заберу автомобиль, – проинформировал Родионов Машину спину, когда они подошли к джипу. Маша пристраивала на заднее сиденье Сильвестра и его портфель. – Так что, если хочешь, я вас довезу до дома и уеду.
– Завтра эфир на НТВ, – ответно проинформировала она его и вылезла из салона. Как оказалось, вылезла уже в темных очках. Вид у нее был совершенно невозмутимый, и это обмануло его. Он так и не понял, что ковыряется в старой ране, и она уже вовсю кровоточит, и Маше больно, и обжигает почти до слез, а отшвырнуть эту жестокую грубую руку, которая делает так больно, нельзя. Не получается отшвырнуть.
– У них запись в полвторого, мы должны быть в час. Вы… прямо туда приедете или сначала домой?
– Я еще не знаю, – капризно сказал Родионов. – Я тебе позвоню.
Она сосредоточенно кивнула.
Значит, все правда.
Значит, ей ничего не показалось.
Значит, на самом деле звонила дама его сердца.
Значит, у него свидание.
Маше Вепренцевой моментально стало неинтересно и незачем жить.
А зачем тогда все?! Зачем она так старается быть полезной, зачем она знает его вдоль и поперек, зачем она думает его мыслями и говорит его словами, если она просто… работник?! Очень хороший, грамотный, профессиональный и еще невесть какой, но всего лишь работник?!
Его личная жизнь ее не касается.
У него сегодня свидание.
– Давайте я пока за рулем поеду, – предложила Маша своим самым обыкновенным голосом, – а то вы же не любите!..
– Не люблю, – согласился Родионов. – Поехали, поехали!
Он не замечал, как из ее раны капает кровь – большими, горячими, красными каплями. Прямо на асфальт.
– Мам, ты чего такая грустная?
– Я не грустная, Сильвестр. Я просто устала.
– Ты отдохни, мам. Хочешь, я за Леркой сбегаю, и мы по дороге в булочную зайдем и сухариков купим? С дымком. Или с беконом. Ты какие больше любишь?
– Никакие не люблю.
– Да ладно, мам! Или с чесноком? Хочешь с чесноком? Они вонючие, ужас!
– Это точно.
– Дай мне рублей тридцать. Или пятьдесят. Мы еще можем за мороженым зайти. Хочешь мороженого, мам?
– Хочу.
Сильвестр деловито похлопал себя по карманам, что-то искал.
– Так я пойду за Леркой, мам?
– Подожди, – остановила его Маша. – Они сейчас с бабушкой сами придут. Я бабушку попросила, чтобы она Леру привела.
– Ну, тогда я в булочную, мам. Ладно, да? За сухариками? – Он вытащил из кармана связку ключей, посмотрел на нее и сунул обратно. Вытащил носовой платок, такой грязный, что невозможно понять, какого он был когда-то цвета, и тоже вознамерился сунуть его обратно, но Маша платок отняла. Сильвестр проводил его глазами. Потом он достал калькулятор с западающими клавишами, сложенный вчетверо листок в клеточку, два рубля и подушечку жвачки без обертки.
– А дохлая крыса где? – спросила мать рассеянно. – Или ты ее выложил где-то?
Сильвестр быстро отправил в рот завалявшуюся подушечку. Странно, как это он про нее позабыл?! Надо быстро съесть, пока мать не отобрала, а то скажет, что он всякую грязь в рот тащит, и не даст! А подушечка очень даже ничего, в крошках немного, потому что в кармане были сухари и до этого еще чипсы, Паштет их покупал, и они все поровну разделили, ну жвачка и растаяла слегка, жарко же в кармане-то!..
– Не было у меня крысы, – сказал он невнятно из-за жвачки, которая почему-то вязла в зубах, – а Христине хомяка купили. То есть не хомяка, а хорька!
– Крыса была у Тома Сойера, – пояснила мать, – а зачем Христине хорек?
– Ну как зачем, мам?! Так я за мороженым иду или не иду?!
– У нас все есть, – сказала Маша. – И мороженое есть, и сухари. Не жевал бы ты ничего, Сильвестр, сейчас ведь ужинать будем!
– Нет у нас сухарей, я вчера все съел. С Леркой.
– Есть.
– Нет!
– Есть.
– Нет!
Мать открыла выдвижной ящик, пошарила в глубине и вытащила три совершенно целых пакетика сухарей.
– О! – сказал Сильвестр и вытаращил на пакетики шоколадные глаза в длиннющих девчоночьих ресницах. – А я и не знал!
– Если бы знал, ты бы их съел все!
– Я без спросу никогда не ем!
– Я знаю, зайка. Это я просто так. Дразнюсь.
– Не называй меня зайкой! Какой я тебе зайка!
– Не буду.
– И мороженое есть?
– Ага.
Сильвестр не стал спорить – сухари-то объявились, хоть он был уверен, что они с сестрой вчера сгрызли все до одного!
Поглядывая на пакетики и прикидывая, разрешит мать открыть хоть один до ужина или лучше к ней и не приставать, он уселся на широкий подоконник и стал качать ногой.
Ногой почти сорокового размера.
Нога сорокового размера, взгляд томный, на День святого Валентина полон рюкзак красных дамских сердец – «тебя люблю я до могилы, так приходи ко мне, мой милый!», – и дополнительные сердца вываливаются из карманов и чуть ли не из рукавов, на майке «Рамштайн», в ушах плеер, в компьютере самая последняя версия «Андеграунда» – отличной «стрелялки»!
Сильвестр плачет, когда по телевизору показывают тонущих лошадей, или беспризорников, откусывающих от булки, или ничейных собак, греющихся на решетках метро. Он сразу начинает смотреть в потолок, или у него находятся неотложные дела в ванной, или ему срочно нужно собирать портфель. Он очень справедлив и прямолинеен и даст в ухо любому, кто обижает малышню или ведет себя неправильно. Высунув от усердия язык, он выпиливает лобзиком какую-нибудь трудно определимую ерунду, заданную на «труде», и потом ею очень гордится. Он любит кататься на машине, и любит, когда к чаю есть что-то вкусное, и еще любит, когда мать никуда не спешит и вечером дома. Еще он очень любит, чтобы бабушка пришла и читала им с Леркой книжку. Лерка маленькая, не понимает ничего, перебивает, спрашивает, но он готов все терпеть, лишь бы бабушка читала. Он учит стихи, монотонно повторяя: «В тот год осенняя погода стояла долго на дворе», при этом качается на стуле и косит глазом по сторонам, нет ли чего, на что можно было бы отвлечься. Он любит первым подходить к телефону и очень не любит быть один. Когда по телевизору умные дядьки и тетки рассуждают о подростковых проблемах и переходном возрасте, он слушает, сделав ироничное лицо, а потом говорит: «Мам, у меня не будет никакого переходного возраста. Что я, дурак, что ли?» Еще он любит новогоднюю рекламу и очень озабочен подарками ко всем праздникам, и задолго до них начинает переживать – вдруг не успеют купить, что тогда делать?!
И какой-то неизвестный идиот посмел сегодня ему угрожать! Да еще так… отвратительно и гадко!
Сильвестр выплюнул в ладошку жвачку, перестал качать ногой и спросил с интересом:
– Мам, а я твоего начальника вчера по телевизору видел. А мама Паштета спрашивала, можешь ли ты у него книжку подписать. Ты можешь?
– Могу.
– Тогда я завтра принесу.
– Давай, неси.
– А машина у него классная, да?
– Это точно.
– Мам, а у него дети есть?
– Нет, Сильвестр. У него нет детей.
– А откуда он тогда в компьютерах понимает?
Маша задумчиво насыпала в кипящую воду макароны. Она любила «Макфу», и дети любили, но за разное. Маша любила потому, что она готовится быстро и от нее не толстеешь – инструкция на пакетике была прочитана десять раз и практически выучена наизусть!.. Там говорилось, что эта самая «Макфа» сделана из «твердых сортов пшеницы» и есть ее можно сколько угодно. Дети любили ее за картинки на пакетах – мельница, поле и еще что-то такое летнее и приятное, и еще за то, что варить очень просто. Насыпал в кипяток – и готово дело, можно поражать материнское воображение своими хозяйственными успехами.
Сегодня «Макфа» была извлечена из шкафа под плохое настроение, ведь известно всем, что от плохого настроения самое верное средство – вкусно поесть.
– С чего ты взял, что он понимает в компьютерах? Ничего он в них не понимает!
– Он все понимает! Он в «Квейк-3» играет!
– Да ладно тебе!
– Точно, мам, – сказал Сильвестр и убежденно покивал головой. – Он мне сам признался.
– Пошутил, наверное, – рассеянно заметила Маша, – давай на стол накрывать, Сильвестр. Уже почти все готово.
– Как же готово, когда ты только поставила!
– Это на пять минут!
– Мам, а можно мне сухари открыть?
– Ну вот еще! Ужинать садимся, а ему сухари! Давай-давай, Сильвестр, лучше огурец помой и хлеба нарежь!
Закатив глаза, он вздохнул, изображая покорность судьбе и одновременно демонстрируя явную несправедливость жизни, однако с подоконника слез, раскопал в холодильнике огурец и спросил, нельзя ли и ему тоже хорька. Как у Христины.
Потом пришли бабушка с Лерой, и вечер покатился своим чередом, обыкновенный семейный вечер, и все было бы хорошо, если бы он не чувствовал постоянно, что мать чем-то обеспокоена.
Он все понимал, двенадцатилетний Сильвестр Иевлев, любитель хорьков. Он-то сразу заметил, что у матери испортилось настроение, когда ее начальник сказал, что должен забрать машину. Сильвестр поначалу решил было, что матери просто тоже хочется покататься на «бумере», а не толкаться в метро, но даже после того, как начальник сказал, что подвезет их домой, настроение у нее не улучшилось.
Значит, дело не в машине.
Значит, в чем-то еще. Он знал, что она ему не скажет – давно бы сказала, он же ее друг! – и потому волновался за нее.
Все-таки она девочка, а он мальчик, значит, он сильнее и за нее в ответе!
Бабушка тоже была какая-то взбудораженная и все посматривала на мать, и от ее взбудораженности Лерка вела себя плохо – все время куда-то лезла, что-то роняла, а потом прищемила себе палец и долго ревела. Надоела страшно. Сто раз ей говорили – не суй пальцы куда ни попадя, а она все не понимает!
Только в десять часов, когда проводили бабушку, а Лерку загнали спать, сели попить чайку вдвоем, отдохнуть от длинного и трудного дня, и тут Сильвестр вспомнил, что мать через день-другой должна уехать в командировку.
Вспомнил и страшно из-за этого расстроился. Он не любил, когда мать оставалась без его присмотра.
– Мам, возьми меня с собой?
Она насмешливо подняла брови и посмотрела на него самым-пресамым своим взглядом, которым пользовалась, когда хотела продемонстрировать Сильвестру, что он не прав. Он знал, что такой взгляд называется «ироническим».
– Сильвестр, ты же знаешь, что я еду работать!
– Ну и что? Я тоже буду работать. И я тебе не буду мешать!
Из чайника в синий горох Маша подлила чаю себе и ему и пододвинула сахар и плошку с вареньем, клубничным, как он любил.
Она все время думала о том, что кто-то посмел угрожать ее детям, и еще о том, что визит в Киев странным образом оказался связан с бизнесом и политикой, а также о том, что Родионов на свидание поехал. И еще она чувствовала себя виноватой перед Сильвестром, и Лерой, и мамой – она ведь так ничего им и не сказала, как будто скрывала опасность, как будто перед военной операцией так и не предупредила своих, что надо спасаться, бежать!
– Мам, я ведь уже взрослый. Ну, не буду я тебе мешать, это точно! Возьми меня, а?
– Сильвестр, мы будем проводить по двадцать часов на встречах и в книжных магазинах! Ни поесть, ни попить, ни пописать!.. Там уже жарко, я сегодня слышала, двадцать пять градусов! Ну и что? Ты будешь с нами мотаться или в номере целыми днями сидеть?
Сильвестр подумал. Он знал, что у матери трудная работа, и очень гордился тем, что она работает с человеком, о котором пишут в газетах и журналах, да еще его показывают по телевизору, но что ей приходится по двадцать часов шастать по каким-то там магазинам, он даже и представить себе не мог!
– Мам, а спишь ты когда?
– В каком смысле?
– Ну, если по двадцать часов работать, то спать-то когда?
Маша засмеялась:
– А… когда придется! Это, мальчик мой, закон жизни такой. Или работаешь, или спишь!
Сильвестр подумал немного.
– Не-е, я так не хочу. Работать, в смысле.
– Очень напрасно, – сказала мать серьезно. – Ты же мужчина. Хорошо, если тебе попадется женщина, которая будет работать и получать зарплату, а если нет? Если тебе придется за двоих работать?
– Я на такой не женюсь, – решительно объявил Сильвестр, – зачем она нужна, если не будет работать? И что она тогда делать будет?
– Может, детей растить! – Мать почему-то засмеялась. – Или тебе самому не захочется, чтобы она работала, а захочется, чтобы она тебя каждый день к ужину ждала! И тогда придется тебе вкалывать день и ночь, и спать неизвестно когда, и есть только когда телефон не звонит, и сто вопросов одновременно решать, и еще…
– Мам, – вдруг остановил ее Сильвестр. – Ты вот сейчас с кем разговариваешь?
Они посмотрели друг на друга и засмеялись.
– Ты же умный, – сказала Маша. – Ты все сам знаешь. В нашем мире можно выжить, только тяжело и много работая. Никакого другого пути нет. Никому нет дела до того, высыпаешься ты или нет! Мой начальник – знаменитый писатель. И когда он задерживает рукопись, наш издатель знаешь как его ругает?
– Как?
– Ужасно, хотя он не от безделья задерживает! – от души сказала Маша. – Так что трудиться нужно день и ночь, и тогда, может быть, все будет хорошо.
– Как хорошо?
– Тогда тебе не в чем будет себя упрекнуть. – Она посмотрела в свою чашку, и Сильвестр тоже вытянул шею, чтобы посмотреть, что именно там происходит.
Ничего такого там не происходило. А в упреках он все равно ничего не понимал.
Маша Вепренцева уложила его спать и еще – по просьбам трудящихся – долго сидела на кровати, чесала ему спинку, которая, ясно дело, ближе к ночи невыносимо зачесалась, потом мазала кремом пятки, потому что вчера на физкультуре «вот здесь и здесь уж-жасно жгло!», потом выслушала историю про Христининого сурка, то есть хорька, которого Христинин папа увез на работу в портфеле, куда сурок, то есть хорек, случайно залез, потом фальшиво исполнила песню «И мой сурок со мною», потому что она вспомнилась к случаю. Песня оказалась жалостливой, и пришлось еще совсем напоследок рассказать смешной случай с попугаем, приключившийся на даче Ильи Весника.