В магазине – вещь совершенно невероятная по деревенским понятиям – было пиво.
– «Жигулевское»! – восторженно выдохнул Паша и одарил продавщицу самой лучшей из своих улыбок.
Та, курносенькая, конопатая, милая, даже глаза от этой яркой улыбки потупила.
– И без всяких талонов? – не веря спросил Мослаков.
– Без всяких талонов, – подтвердила продавщица.
– Бери сколько хочешь?
– Бери сколько хочешь.
– Мама мия! А мы тут проезжали мимо одного села, так там даже одеколон продают по талонам и только в определенное время. На дверях магазина висит объявление: «Продажа одеколона питьевого – с двух часов».
– Глупость какая!
– Я тоже так полагаю.
Продавщица кокетливо стрельнула глазами в Пашину сторону. Мослаков сделал вид, что этого разящего выстрела не заметил.
– И холодное пиво тоже есть?
– В меру холодное, – ответила продавщица, – не из холодильника, а так… из темного угла. Но в том, что оно не горячее, – ручаюсь!
Паша не выдержал, вкусно почмокал губами.
– Вы не представляете, какое вы солнышко! Десять бутылок, пожалуйста! Похолоднее! И буханку хлеба в довесок.
Так все деньги, заработанные на подвозе пассажиров, на пиво с хлебом и ушли.
– Эх, на колбасу не хватило! – мичман понурился.
– Дядя Ваня, не журись. Будет кое-что и почище колбасы. Соль у нас есть?
– Есть.
– Знаешь, как это вкусно – навернуть черняшечку с солью и запить пивом… А?
– Знаю. Только не забывай, Паша, у нас еще в машине ведро раков парится, – сказал мичман, когда они вышли из магазина.
– Раки – это дело серьезное. – Голос у Мослакова сделался озабоченным. – Чувствую, до моей родной деревни мы их не довезем. Дай-ка мне карту, дядя Ваня.
Напевая что-то веселое, капитан-лейтенант поводил пальцем по карте и объявил:
– До Дона примерно двадцать километров. Там мы и сделаем привал, переждем жару. А в деревню мою мы поедем вечером, по холодку. Ночью подъедем к Волгограду. Завтра во второй половине дня будем в Астрахани.
– Тьфу, тьфу, тьфу! – мичман огляделся в поисках деревяшки, но ничего деревянного не нашел и постучал себя пальцем по голове. – Не загадывай, Пашок!
Воздух у Дона, в низине, был совсем раскаленным, в нем, казалось, плавилось все – и вода, и рыба, и воздух, и края горячих берегов. Мир походил на одну огромную домну.
Мослаков привычно подогнал машину к самой воде – едва радиатором в нее не залез, сдернул с ног кроссовки и, как был, в джинсах, в футболке, прыгнул в воду, погрузился в нее с головой, вынырнул и застонал от удовольствия.
Он все умел делать заразительно, капитан-лейтенант Мослаков – умел заразительно смеяться, заразительно купаться, заразительно есть, заразительно танцевать, заразительно петь. Мичман даже заерзал на горячем сиденье от нетерпения – так ему захотелось в воду.
В конце концов он не выдержал и, не дождавшись Мослакова, нарушил воинскую инструкцию: скинул с себя одежду и голяком, мелькая незагорелыми ягодицами, бросился в Дон. Поплыл.
– Улю-лю-лю-лю! – восторженно прокричал ему вслед Мослаков.
У крика даже не было привычного эха, оно растворилось в воздухе. Крик был, как человек без тени в солнечный день, без отзвука, жаркая пелена воздуха лишь дрогнула на несколько мгновений, словно бы собиралась вознестись к небу, и затихла: жару эту не то чтобы эхом или криком, ее пушкой было не пробить. Мослаков окунулся еще несколько раз, выплыл на мель и, вытряхивая из ушей воду, нехотя побрел к берегу. Покидать Дон, его струи не хотелось.
На берегу он с трудом стащил с себя тяжелые, ставшие железными, негнущимися джинсы, выжал их, потом стянул футболку, также выжал и развесил одежду по кустам. Через десять минут будут готовы.
Вот такая жара вызвездилась ныне в России. Не российская жара, а африканская. Красноперые попугаи только на ветках кустов не сидят, да крокодилов в Дону нет, а так все есть.
Впрочем, если приглядеться, можно отыскать гадов не менее опасных, чем крокодилы. В десяти метрах от рафика, на выгоревшем песчаном приплеске в крупный серый клубок свернулась змея. Мослаков заметил змею с опозданием, вздрогнул от неожиданности – здоровая дура! Если попытаться ее шугануть – обозлится. Палить из пистолета – глупо.
Он поспешно отступил от змеи и поднялся на взгорок посмотреть, виден ли автомобиль с дороги? Не виден. Скрыт густыми, посеревшими от жары лозинками. Сбоку, если совершить проброс по берегу, тоже не виден, рассмотреть можно только с воды, с баржи-самоходки, с катера. Но пуста река. С одной стороны, жарко плавать-то, а с другой – горючего у народа, у хозяйств крестьянских и городских нет, будто бы живем не в нефтедобывающей стране, а в какой-нибудь Сьерра-Леоне, где, кроме кокосов, ничего нет и автомобили стараются заправлять маслом, выжатым из кокосовых орехов.
– Улю-лю-лю-лю! – запоздало отозвался с реки мичман. Он рассекал тяжелую медленную воду, будто упрямый буксир, только белые пенные усы тянулись за ним – такой след оставляет настоящий корабль.
– Улю-лю-лю-лю! – отозвался Мослаков на крик дяди Вани, зашел с другого бока проверить, надежно ли укрыт кустами боевой конь рафик. Осмотром остался доволен и, подобрав с земли спекшуюся, тяжелую, словно бы она побывала в печи, песчаную глутку, швырнул ее в змею.
Та вскинулась недовольно, зашипела по-гусиному и вновь улеглась на прожаренную солнцем плешку. Мослаков швырнул в нее вторую глутку, потом третью – змея все не хотела уползать, нравилось ей это место.
Через десять минут мичман, фыркая, прикрывая одной рукой срамное место, другой похлопывая по уху, выбрался на берег, загудел, будто паровоз, вырвавшийся из зоны бедствия:
– У-у-у, отвел душу-у-у… Погасил пожар!
– За работу, дядя Ваня! Готовь костер! – Мослаков достал из рафика ведро с раками, принюхался. Нет, раки не завоняли, некоторые даже были живы, скреблись костяными клешнявками по железу, вздыхали шумно. – И поаккуратнее будь, – предупредил Мослаков мичмана, – тут змея под ногами путается.
– Пусть путается, – спокойно произнес мичман, – попадется на глаза, я из нее, как из колбасы, кругляшей нарежу и шашлык испеку.
Мослаков опять прыгнул в воду, проплыл несколько метров в глубине с открытыми глазами, засек несколько вертких теней – в Дону было много рыбы; загораясь охотничьим азартом, он изогнулся и стремительно ушел вниз, ко дну.
Дно на середине Дона было илистым. Мослаков подумал: а ведь можно сподобиться и насадить стерлядку на кукан.
Он пробкой вылетел на поверхность реки, выбил изо рта и ноздрей теплую, чуть попахивающую землей и еще чем-то непонятным, воду, снова нырнул. Боком проскользил по мягкому дну, пошарил по нему руками, выдрал несколько корешков, проплыл десяток метров под водой и снова устремился наверх.
Помотал головой, отцикнул от себя длинную серебряную струйку и нырнул в третий раз. Солнце доставало и сюда, освещая глубину, – мутное, зеленоватое, далекое, растворявшее в своем свете все предметы, попадавшиеся ему на пути, – края ям, коряги, оглаженные илом валуны.
«Есть в этом что-то плутовское, – невольно отметил Мослаков. – Впрочем, это не солнце виновато, это вода».
Неожиданно вспомнилась девушка, с которой он познакомился сегодня утром, и у Мослакова сладко заныло сердце. Странные вещи происходят с человеком, когда он влюбляется. От сладкого нытья у Мослакова даже заломило ключицы, в горле возник комок, он изогнулся рыбой, несколько метров проскользил над дном и вдруг в зеленоватой мути увидел изящный акулий хвост.
У стерляди хвост – резко очерченный, с далеко откинутым назад верхним пером, точь-в-точь, как у акулы, – и Мослаков мигом забыл о девушке.
Водится в Дону еще сладкая рыба стерлядь, водится!
Он теперь знал, как можно добыть эту рыбу, знал. Внутри возникло что-то ликующее, победное, горячее, он едва не наглотался воды от жаркого восторга, захватившего его. Заторопился: «Счас… счас я тя словлю. Ах ты, моя милая!..»
Через десять минут он выволок на берег сильную, яростно трепыхавшуюся рыбину.
Увидев Пашину добычу, мичман заплясал от радости, звучно заприхлопывал ладонями по животу.
– Из этой изящной дамочки мы такую уху спроворим, что все московские ресторации позавидуют. Меню получится монаршье. Как при дворе великого князя Московского. Или английской королевы Елизаветы… На первое – уха из стерляди, на второе – печеные раки…
– На третье – пиво, – добавил Мослаков, – ты определи, дядь Вань, бутылочки в воду, не то они на воздухе, в машине, вскипят…
– Обижаешь, Пашок. Уже поставил. У меня насчет сообразиловки дело никогда не засыхало. Каждый день поливаю дерево.
– Только английские короли и королевы, дядя Ваня, уху не едят. Они даже не знают, что это такое.
– Ну! – не поверил мичман. – Такую вкусноту и не едят?
– Нет такого блюда на Западе, как уха, хоть тресни! Сам удивляюсь, почему нет, – Мослаков выбрался на берег, кинул рыбину к ногам мичмана.
Стерлядь, глотнув жаркого воздуха, изогнулась кольцом, хлопнула акульим пером по песку, разбрызгивая его мелкой мукой во все стороны, хлопнула снова, мичман любовно подхватил рыбину с земли.
– Ах ты, красавица… красавица! – Он чмокнул ее в длинное холодное рыльце. – Красавица. Ты даже не представляешь, как вовремя ты подоспела к нашему столу!
У ног мичмана уже пофыркивал, стрелял сизым дымком костер, по обе стороны от пламени были воткнуты в землю две рогульки для варева – проворный дядя Ваня успел сделать и это, он нисколько не сомневался, что уха будет обязательно: если не стерлядь, то Мослаков достанет из норы голавля или на кукане приволочет десяток плотвиц с ершами, если не это, то что-нибудь еще – окуней, щук-травянок, разопревших от жары судачков…
Капитан-лейтенант выпрыгнул на песок и повалился рядом с рыбой, никак не желающей смириться со своей долей – стерлядь продолжала рисовать на берегу кольца, лупила хвостом так, что пыль и камешки залетали даже на крышу рафика.
Мичман быстро утихомирил стерлядь, достал из машины несколько картофелин, луковицу, пару жестяных, будто бы вырезанных из пластмассы лавровых листков, движения его, внешне вроде бы неторопливые, мягкие, на самом деле были стремительными, точно рассчитанными. Это был настоящий охотник, таежник, добытчик, работяга – тот самый русский мужик, на котором страна наша держится. Не будет этого мужика – и страны не будет. Рухнет.
Мослаков смотрел на мичмана и восхищался: ему бы такие руки, ему бы такую хватку – адмиралом бы стал! Сам Паша умел только фокусничать, ловить рыбу, удивлять людей.
Прошло еще несколько минут – и картофель уже был очищен, и лук ошкурен, и в небольшом чистом ведерке уже побулькивало варево, и стерлядь, буйная рыбина, была вымыта, выпотрошена и порезана на куски, – все в руках мичмана Овчинникова горело. Любо-дорого было смотреть на то, как он действовал. Мослаков не выдержал, восхищенно поцокал языком.
Мичман это засек, сделал настороженную стойку, будто на охоте:
– Что, Паша, подползающего к костру неприятеля засек?
– Совсем наоборот, – Мослаков похлопал ладонями по горячему песку. – Дядя Ваня, признайся, ведь в своей жизни ты набил зверя видимо-невидимо.
– А зачем, Паша? Зачем видимо-невидимо? – мичман приподнял одно плечо, потерся о него щекой.
– Ну-у, – Мослаков вновь похлопал ладонями по песку, изображая «тихую» автоматную очередь, – ради охотничьего азарта.
– Никогда такого не было, – строго сказал мичман. Подумав немного, добавил: – Хотя один раз было, но и то наполовину.
– Это как понимать – наполовину?
– А как хочешь, так и понимай. Командовал я тогда геологической партией в Якутии. Поехали мы с моим тезкой и коллегой Иваном Николаевичем Кудиновым на охоту. Партии наши к той поре решено было слить воедино, в одну, значит, и я поступал в распоряжение Кудинова. Народу у нас было много, и народ этот надо было кормить. Охота в тот раз выдалась бешеная. На реке Бельче. Убили мы на двоих сто двадцать семь уток, три гуся и пять глухарей. Объединенная партия наша такое количество птицы за два месяца не съела бы, – мичман вздохнул, помешал оструганной веткой лозины варево.