1964 год. Август.
Что может быть увлекательнее переезда? Взрослые тужатся, ссорятся, что-то роняют, жонглируют крепкими словами, объединяются в пары-тройки и считают: «Раз-два, взяли!». Сталкиваются в темных коридорах и на лестничных пролетах. Пыхтят похлеще парадных самоваров, растопленных щепками в храмовый день. В доме – форменный бардак. На полу стопки книг, настенные часы, связанные бечевкой дерматиновые стулья, горшки с юккой, корзины. Глобус, лысая кукла и балалайка с одной уцелевшей струной. Баба Фима бережно упаковывает в твердую бумагу хрустальные вазы и селедочницы с криво нарисованным фундуком. Банки с компотами и белыми грибами. Трясется над своей артельной мебелью из шпонированной фанеры. Пересчитывает нажитое добро: буфет, керосиновая лампа, табуреты. Любовно заворачивает в газету портрет Галочки. На нем девочка восседает на диване в телогрейке и битых валенках и читает газету «Труд», нацепив на нос очки-консервы.
Мама Шура постоянно одергивала тесноватый халат и распихивала вату в модельные туфли. Подписывала коробки: Чайник. Казан чугунный. Фруктовница. Лапшерезка. Грибочница и графин «Дубок». Форма для кекса. Наволочки. Ступка. Кастрюля 10-литровая. Бидон. Сахарница с крышкой. Орехоколка. Электровафельница. Дуршлаг. Формы для леденцов. Самовар. Подстаканники. Дальше шло детское белье, зимнее пальто и босоножки, написанные через букву «ш». Нейлоновые рубашки и плащи из болоньи. «Лирика» Ломоносова и «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. Репродукция картины Пименова «Свадьба на завтрашней улице». На полотне жених с невестой маршируют через котлован с наспех брошенными досками, а вокруг – стройка, трубы, краны, лужи, разъезженная глина, оттепель – одним словом, весна.
Грузчики шаркали и приседали под тяжестью серванта. Мама пыталась их страховать, ведь он новый, лакированный. Отец занимался бочками для засолки, тыча в каждую пальцем: «Для груздей, сыроежек, лисичек и опят». Никому не доверял купленный неделю назад холодильник. Впрягся сам, сделал неловкий шаг и упал ниц, расквасив нос. Мама заметалась в поиске зеленки и уточняла, где ошивается Петька. Галочка стремглав неслась в песочницу и тащила брата волоком в дом. Тот, трижды уписавшийся и наевшийся от пуза песка, упирался. Ревел. Лупил ее лопаткой и пытался ущипнуть, где побольнее. К примеру, за губу. Девочка привычно терпела. Торопилась подняться на третий этаж, чтобы в полной мере насладиться суетой переезда.
Во дворе прохлаждался грузовик, опираясь на солидные колеса, и Гале очень хотелось забраться в кабину и подудеть. Похвастаться перед ребятами, что они уезжают навстречу приключениям, а те остаются на том же месте, в том же дворе. Скукотища. Только детей особо не наблюдалось. Всех развезли по бабушкам, морям и дачам. Никто не играл в Робин Гуда, не кричал «палки-стукалки, сам за себя», и даже некому было объявить, размахивая горбушкой, щедро растертой чесноком:
– Сорок один! Ем один, – надеясь на ответ: – Сорок восемь! Половинку просим.
Двор замер. Уснул. Затих.
День выдался жарким. Густой воздух пропитался медом, зноем, бахчевыми. Арбузные ягоды продавались на каждом углу по десять копеек за килограмм, и народ, прежде чем совершить покупку, прикладывался ухом к полосатым бокам, определяя спелость на слух. Всюду торговали квасом, и желтые позорные струйки стекали прямо на проезжую часть. Солнце карабкалось все выше, пока не ушло в зенит. Из окна второй квартиры пахло оладьями.
Больше всего Галочка переживала из-за собаки. Во дворе жила ничейная псина, похожая на волка, со знатной шеей, поленом-хвостом и острыми бодрыми ушами. О ней ходила легенда, которую с удовольствием пересказывали, украшая новыми деталями.
Поговаривали, что в какой-то из деревень жила семья – милые, дружелюбные люди, и была у них собака. Породистая, умная, с голубыми глазами. Обитали те на окраине, и сразу за их огородом начинался сосновый лес. Деревья росли настолько близко друг к другу, что никакой солнечный или лунный луч не имел возможности протиснуться внутрь, и в результате в чаще формировался редкий синий оттенок, почти что «тенарова синь». В мае он сгущался, благодаря огромному количеству колокольчиков и небу, каким-то чудом оседающему на кочках и пнях. Лес уходил севернее, и водилась в нем тьма диких животных – от крупных зайцев до кабанов с волками. Иногда хищники нападали на мирно пасущихся коз, бывало, обносили огороды, с особым удовольствием прохаживаясь по баштанам.
Как-то раз в начале февраля, когда морозы заточились до острия сапожного ножа, молодой волк унюхал за забором запах суки. Долго обнюхивал доски, пытаясь заглянуть в щель, делал подкоп в снегу, но его спугнул бдительный хозяин. На следующий день перед самым закатом прибежал снова и стал оказывать свои немудреные знаки внимания. Сука нервничала, «рюмсала», бросалась грудью на штакетник. Волк скулил, протягивая свою лапу с искривленным когтем. Так продолжалось достаточно долго, пока однажды они не завыли в два голоса. Хозяин понял, что между животными вспыхнуло серьезное чувство, и сдался. Молча отстегнул ошейник и выпустил суку на свободу.
Та в два счета перепрыгнула ров с подмерзшей водой, потрусила по неубранной морковной ботве и оказалась возле возлюбленного. Поздоровалась. Огромный черный зверь ласково прикусил ей загривок, и они отбежали на приличное расстояние. Прижались боками и шеями, затеяв некую любовную игру. Неожиданно собака дала задний ход, вернулась и лизнула хозяина. Заметалась, разрываясь между преданностью и страстью. Тот все понял. Махнул рукой:
– Да беги уже. Я не в обиде.
Со временем эту пару видели у заледеневшей реки. На пойменном лугу. Недалеко от бугристого болота. У кромки синего леса. А потом кто-то из соседей принес щенка. То ли украл, то ли тот единственный выжил после охотничьей зачистки. Его назвали Бароном, увезли зачем-то в город, и он ковылял из одного двора в другой, пока не доверился ребенку.
Девочка ухаживала за собакой со всей ответственностью. Приносила суповые косточки. Воду в железной миске. Мякиш городского батона. Рыбные головы и хвосты. Пес следовал за ней по пятам и считал своей хозяйкой. Провожал в детский сад. В универсам. В Дом книги. На кружок мягкой игрушки. Спал на теплой кофте под дверью во время зимних холодов. Поэтому когда машина, загруженная разношерстным барахлом, вырулила из двора, делая первую ходку, побежал следом. Галя выглядывала из окна и подбадривала друга. Махала ему повседневным гофрированным бантом. Барон не отставал. Летел мимо стихийного рынка с ведрами картофеля, глянцевого лука, корзинок с крыжовником и опят. Мимо бабушки в белом халате, взвешивающей всех желающих на медицинских механических весах. По трамвайным путям и тротуарам.
На углу продавали золотистые пончики с повидлом. В витринах возлежали консервы из печени налима и трески, выложенные в шахматном порядке. Рядом – странный плакат с изображением детдомовца в мешковатом пальто. Тот стоял набычившись и курил. Ниже – пояснительная подпись: «А парня, что сбился с дороги прямой, не должен никто обходить стороной». Чуть левее – изображение молодой пары, заглядывающей с надеждой в сберкнижку, и слоган: «Возрастает сумма вклада, скоро купим, что нам надо». Обувная мастерская и будка часовщика. Приезжие у справочного бюро. Некоторые от нечего делать почитывали доску информации со свежим номером «Крокодила» и объявлениями, написанными от руки. Утоляли жажду из автоматов, напоминающих умывальники Мойдодыра.
В новом дворе грузовик выпустил пар, разгрузился и отправился обратно. Барон, не понимая, что происходит, ринулся за ним, не жалея лап. Мимо одноглазого часовщика, бездомного рисованного парня, пирожковой и теток с полупустыми ведрами. Так он сдавал кросс трижды, пока не осел на новом месте.
После коммуналки и восьми разношерстных соседей у семьи появились настоящие хоромы. Большие светлые комнаты с незашторенными окнами, пропускающие столько солнечного света, что впору ткать пряжу и вязать рубахи по примеру Элизы из «Диких лебедей». Галочка разошлась, преследуя цель собрать солнца побольше. Норовила связать лучи в сноп, соединить в букет, заплести французской косой. Утрамбовать полную банку и законсервировать на зиму в виде пастилы.
В доме царили сумятица и веселье. Родители с трудом находили ложки, чайные блюдца и даже обычную поваренную соль, ныряя с головой в коробки и мешки. Петька бегал в одном сандалике. Папа пытался выудить парадный галстук, рюмки и наливку, чтобы обмыть переезд. Бабушка Фима уже дважды куда-то пристраивала подсолнечное масло. Мама выслеживала аджику. Никто не помнил, где зубной порошок, и Галя впервые легла спать с нечищеными зубами.
На следующий день с самого утра выбежала во двор. Петька в буденовке и спортивных штанах, подпоясанных солдатским ремнем, наступал сестре на пятки и требовал мороженого. Галя выворачивала карманы и в сотый раз объясняла, что денег нет. Неожиданно им преградила дорогу худющая девочка в странном платье с дыркой для пупка и прилично выступающими передними зубами. Она грызла сухой кисель и вела себя как полноправная хозяйка двора:
– Это твоя собака?
– Моя. Будет жить либо в подъезде, либо в дворницкой. Умеет давать лапу.
– А у нее есть прививки?
Галя покачала головой.
– Если окажется больной, придется вывезти в лес. В прошлом году наш пес заболел, и папа вывез его за город, привязал к дереву, чтобы тот не смог вернуться. Дурашка скулил, давил на жалость, только нам лишняя инфекция ни к чему. В итоге его живьем съели медведи.
Затем девочка, видимо наевшись, протянула брикет:
– Будешь сикель?
Галя отказалась, зато Петька обрадовался, впившись зубами в слиток «плодово-ягодного». Новая знакомая снисходительно улыбнулась, представилась Лариской и похвасталась выпавшим зубом, выудив его из кармана вместе с хлебными крошками, желудем и пятаком.
За неделю до начала учебного года в городе появились вооруженные мужчины и стали отстреливать бродячих собак. В арках и подворотнях стоял беззащитный скулеж и темнели пятна крови. «Охотники» целились бездарно. Псы пытались убежать, спасая простреленные лапы. Те только ухмылялись. Щелкали затворами. Добивали.
В один из таких дней Галя влетела во двор, обняла Барона и даже попыталась его приподнять, но псина оказалась слишком тяжелой. Девочка заметалась по площадке в поисках укромного места, и Лариска предложила подвал, в котором жильцы хранили свою консервацию. На том и порешили. Подстелили фуфайку, снабдили «волка» куском сала с хлебом и долго чесали за ушами. Шушукались. Затем разошлись. Галя поспешила домой смотреть «Каникулы Бонифация», а ее подруга – навстречу живодерам. Девочка смело поздоровалась, расшатывая очередной зуб, и подсказала, где прячется бесхозный кобель. А как иначе? Все по-честному! Порядок есть порядок, и она, как ответственный советский ребенок, просто обязана так поступить. В тот же день Барона убили двумя выстрелами в голову и унесли в мешке.
Утром в тарелках дымилась перловая каша. Каждое зерно размером с палец. Галя тайком складывала еду для Барона, ерзая на месте, пока мама не прикрикнула:
– А я тебя предупреждала, что наберешься глистов. Видишь, как неприятно? С сегодняшнего дня будешь есть тыквенные семечки.
Бабушка, чистившая картошку, возразила:
– Мы раньше делали по-другому. Измельчали соленую сельдь с желтком, двумя ложками пшена и зубцом чеснока, а потом заливали прохладным кипяченым молоком. Принимали трижды в день. Гадость редкая, но черви выскакивали, как миленькие.
Мама зло огрызнулась, мол, в современном мире живем. И вообще, ваше дело маленькое – чистить картошку и помалкивать.
Фима быстро отвернулась, ссутулилась и еще быстрее замелькал ее перочинный нож.
Галя не могла дождаться, когда ей позволят встать из-за стола, поэтому получив шлепок мокрым полотенцем, что значило «иди на все четыре стороны», направилась прямиком в подвал. На стоптанных ступеньках алело что-то красное, напоминающее клюквенный морс. Затем точки выросли до размеров луж. Девочка, еще не до конца понимая, таращилась по сторонам и звала: «Барон, миленький, выходи! Опасность миновала». И только завидев окровавленную фуфайку, все поняла и заплакала.
Шура очень переживала, что переезд случился в високосный год. Хуже не придумаешь. Всем известно, что не стоит в такой период строить дома и хозяйственные пристройки. Топить котят. Менять прически. Жениться, разводиться, переходить на новое место работы и делать дорогостоящие покупки типа автомобиля «Запорожец» или швейной машинки. Собирать грибы, чтобы не поднять с земли все дурное. Поэтому узнав о новой беременности, рвала на себе ризы. Ну как ее могло так угораздить? Ведь оставалась под неусыпным контролем соседки-докторши и привычно предохранялась ломтиком лимона. Да еще эти таблетки, размером с пятак, от которых то знобило, то бросало в жар. Во время переезда старательно таскала тяжести. Прыгала с табурета и со стремянки, надеясь, что нежеланный ребенок расшибется. Выпустит из ладошек пуповину. Только тот расположился основательно, крепко держась двумя руками за стенки ее желеобразного живота.
Ефим лез с утешениями, но она обрывала мужа на полуслове:
– Что ты такое говоришь? Как это – где двое, там и трое? Я только отошла от ночных кормлений, ветрянок, зассанных ползунков. Только голову подняла, жить начала, на работу вышла и снова туда же? И потом в мире что ни день, то катастрофа. В Тонкинском заливе – перестрелки. В Южном Вьетнаме – переворот. Не дай бог снова война! – затем скрещивала руки и с силой прижимала к набухшей груди: – Как не вовремя! Как же все это не вовремя!
Галю с Лариской определили в один класс, девочки сели за парту вместе и поклялись дружить вечно. Всюду ходили вдвоем: в раздевалку, в туалет и школьный буфет. В буфете Лариска всегда просила два стакана киселя, но, как и прежде, путала буквы, и вскоре к ней прицепилось прозвище Сикель.
С началом учебного года семилетней Гале пришлось стать взрослой. Она прибегала из школы, делала на скорую руку уроки и летела за Петькой в детский сад, стараясь не отвлекаться на витрины книжного магазина, портреты космонавтов, чтение лозунгов типа «Коммунизм – светлое будущее всего человечества» и афиши. В прокате шел фильм «Добро пожаловать или посторонним вход воспрещен». До прихода взрослых с работы успевала сбегать в гастроном за хлебом и загрузить стиральную машину, пропустив через два тугих валика несколько простыней и пододеяльников. Вытереть пыль и отполировать круглую, как сдобный калач, настольную лампу. Взрослые возвращались к шести и гремели на кухне посудой. Отец традиционно жарил лук в муке. Мама чистила картошку, периодически почесывая свой вечно зудящий живот. Галя расставляла тарелки. Пыталась пересказать школьные новости и спеть «Песню советских школьников». На втором куплете ее грубо прерывали и начинали разговор о новом ребенке, ютившемся в натянутом до предела пузе. О том, что тот мало двигается. Мама промокала слезящиеся глаза, поднимала голову вверх и пыталась кого-то уговорить: «Прошу тебя, только не калека». Затем шикала на Галю, требуя занять Петьку. Тот становился неуправляемым. С виду ангел в шортах на подтяжках, в ситцевой рубашке и тюбетейке, ласково заглядывал прямо в душу, а руки в это время душили котенка или ломали бабы Фимину «давеча» расцветшую бегонию. В садике на него обижались воспитатели и мамаши. Тот имел привычку щипаться, зажимая пальцами-щупальцами кожу и прокручивая ее на сто восемьдесят градусов, или кусаться, словно сволочная крыса, прокалывая острыми зубками самые нежные места – шею или кожу под глазами. Дети визжали и демонстрировали кровоподтеки. Бывало, когда брат с сестрой оставались в комнате одни, Петька ни с того ни с сего начинал вопить: «Пожалуйста, не бей меня! Мне очень больно! А-а-а! Не нужно ногами!» Галя с глуповатой улыбкой на губах замирала, и в этот момент влетали разъяренные родители. Волокли ее в угол, а Петька как ни в чем не бывало продолжал строительство гроба или тюрьмы.
Мальчик играл в странные игры, чаще всего в похороны, смерть, войну. В переполненном транспорте истерил: «Не хочу домой! Папа опять будет тушить об меня сигареты и подвешивать вверх ногами». Люди укоризненно качали головами, а Галя пыталась брата пристыдить. Кондукторша предлагала вызвать милицию и написать куда надо, а тот еще больше распалялся, сучил ногами и специально облегчался в штаны. Мол, полюбуйтесь, какой я пуганый. Когда баба Фима заикнулась, что с мальчиком не все ладно и по-хорошему его бы нужно показать врачу, на нее привычно зашикали и потребовали не молоть чепухи. И вообще, ваше мнение никого не интересует. А потом родилась Леночка, и на Петьку вовсе махнули рукой.
Они ехали в роддом, играя в города. Папа отвечал невпопад. На букву «А» – Енисейск, а на «П» – какой-то Сергиев Посад, поэтому пришлось сосредоточиться на стройках с одноногими кранами и на тетке в тулупе, торгующей куриными шеями и крыльями. Петька читал по слогам «Строить прочно – сдавать досрочно», Галя волновалась, что не выучила к завтрашнему уроку «Гимн Советского Союза», а отец рассеянно рвал на мелкие кусочки проездной талон. У больницы замешкался и даже попытался заскочить в ближайшую пивную, но Галя расплакалась, и пришлось свернуть на дорожку, кое-как присыпанную песком. Петька жаловался, что снег царапает лицо, и норовил устроить очередной «концерт». На него не обращали внимания, так как в окне показалась зареванная мама. Отец закурил и что-то накалякал в воздухе дрожащим указательным пальцем. Мама покачала головой и закрыла лицо руками. Стала раскачиваться, задевая лбом раму и стекло. Отец с сеткой, в которой болталась гречневая каша и невкусные паровые котлеты, поплелся к больничному крыльцу и присел в реверансе перед надменной санитаркой. Та потребовала какую-то расписку, и он что-то долго писал и зачеркивал, допуская одну ошибку за другой. Из-под шапки ползли струйки пота и заливали глаза.
Через неделю в дом воровато внесли одеяльный сверток, перевязанный розовой лентой. Дети выбежали в прихожую и уткнулись в мамин все еще внушительных размеров живот. Она рассеянно погладила их по голове и попросила поиграть в другой комнате. Они для вида согласились, а потом пробрались в родительскую спальню и облепили кроватку. Петька преданно смотрел в глаза и исподтишка щипал младенца. Тот орал. Мама, подвязанная платком, тыкала ему в рот сосок, напоминающий виноградину. Отец шикал и устраивал проветривания. Листал какие-то медицинские журналы и созванивался с профессором по фамилии Зильберман. Носил тому сумки с дефицитными конфетами и коньяком. Верил, что все еще образуется, но когда в положенное время девочка не начала держать голову, не сказала долгожданного «агу», не села, заваливаясь то вправо, то влево, начал выпивать, и никто не смел упрекнуть его в этом. Как-никак у мужика такое горе.
Все открылось, когда Петьке исполнилось двенадцать лет. Сперва один из соседей заподозрил, что мальчик скручивает голубям шеи. Прибежал взмыленный, бледный, растерянный и все время, пока пил на кухне чай, щупал в вороте рубашки свою потную шею. Ему не поверили, да и пацан твердо стоял на своем, мол, «враки все это». Затем в многоквартирном доме начали массово исчезать коты. В пятой потерялся Бэмби, в двадцать седьмой – Авдотья. Хозяева развешивали объявления и слонялись дворами, как в воду опущенные. Никто из соседей не видел молодого полосатого котяру и старушку Дуняшу.
В один из дней отцу понадобились гвозди, и он отправился в гараж. Не доходя метров десять, услышал кошачий вой, а распахнув дверь, чуть не помер от ужаса. В железном ящике, накрытом крышкой, заживо горел очередной пропавший кот, а его сын спокойно наблюдал за происходящим, сверяясь с секундомером. Пока Ефим метался в поисках воды, искал, чем снять раскаленную крышку, кот испустил дух. Мужчина сполз по стене и неожиданно заплакал, а его ребенок в это время равнодушно разглядывал обгоревшую тушку.
– Зачем ты это делаешь?
– Ради эксперимента.
– Ради какого эксперимента?
– А разве не любопытно, сколько длится агония?
Ефим посмотрел в упор, будто выстрелил. Сын не отвел взгляда. Затем отец с трудом поднялся, старясь не дышать пропитанным жиром и паленой шерстью воздухом, но тошнота все-таки накатила, и его вырвало прямо на пол. Петька демонстративно зажал пальцами нос.
Он не помнил, как оказался в квартире, как упал навзничь в прихожей, свалив вешалку-треногу, и захрипел. Ему вызвали скорую и увезли с сердечным приступом, но он так и не признался в увиденном и впоследствии всю жизнь остерегался собственного сына.
Шло время, и стартовала девятая пятилетка. Рядили дожди, косились хлеба, разрастались березы и белые ивы. Началась антиалкогольная компания, преследующая цель изменить интерес к вину в пользу виноградного сока. Писатели сплотились против Солженицына, выступив в газете «Труд» с открытым письмом. Его подписали Айтматов, Катаев и Симонов. В школах продолжали рассказывать о ядерной войне, способах защиты от лучевого поражения, внушая безоговорочную веру в могущество Советского Союза.
Петька вроде как присмирел, вытянулся и оброс гнойными прыщами. Галя перешла в девятый класс и превратилась в настоящую красавицу. На нее засматривались сверстники, старшеклассники и даже кореши отца. Младший брат взял в привычку за ней шпионить и выдавать пикантные подробности в самый неподходящий момент. К примеру, что та выщипывает пинцетом волосы на лобке.
Леночке исполнилось семь, и все свыклись, что она никогда не поправится и навсегда останется инвалидом. Ее продолжали исправно мыть, кормить, вывозить на балкон подышать цветущей сиренью или легким морозцем. Та послушно сидела, пытаясь поймать на язык снежинку или дождевую каплю. Мычала. Петька больше не складывал ей в рот дохлых мух после того, как баба Фима засекла его со спущенными штанами. Пригрозила рассказать родителям, что грешит рукоблудием, и тот испугался, оставив младшую сестру в покое.
Галя все также дружила с Лариской, и девочки постоянно то ссорились, то мирились. Лариска в открытую завидовала подруге и не скрывала своих чувств. Иногда, чуть не плача, высказывалась:
– Я одного не могу понять: почему одним все, а другим ничего? У тебя и оценки повыше, и фигура получше, и дом побогаче. У всех наших одноклассников обои в клетку, дверь в клетку, шторы в клетку, а у вас импортная мебель, сифон с минералкой и барбарисовый сироп каждый день. Даже запеканка из одного творога, а мы разбавляем ее либо рисом, либо вчерашними задубевшими рожками. Тебе все дается легко. Разок послушаешь, как вычислять квадратный корень из неотрицательного числа, и тут же уловила, а мне все нужно брать задницей.
Галя в такие минуты оправдывалась. Выискивала в себе изъяны в виде уродливой родинки и кривого мизинца. Пыталась сменить тему на ближайшую поездку в Краснодон. Девушки мечтали пройти по следам знаменитой «Молодой гвардии». И только баба Фима с самого начала Лариску недолюбливала, утверждая, что та вертится, словно вша на гребешке. Внучка фыркала, мол, что вы можете понимать в дружбе? У вас отродясь не было подруг!
Накануне поездки Галя узнала страшную семейную тайну и очень ею тяготилась. Проснувшись около полуночи, направилась в туалет и услышала спор, доносящийся из кухни. Мама бросалась злыми заточенными фразами, а отец шикал и сопел. Та не унималась:
– Что ты от меня еще хочешь? Я разрываюсь между семьей и работой, а ты пристаешь со своей матерью. Я ее приютила? Приютила! Скрываю ее грехи? Скрываю! Не отказываю в угле и куске хлеба? Не отказываю! О какой любви ты со мной ведешь беседы?
Папин голос звучал тускло, будто в нем садилась батарейка:
– Я не прошу ее любить, просто относись с уважением. Она все-таки моя мать. Не делай ей замечаний, словно сопливой девчонке. Не затыкай рот. Не указывай на место.
Мама еще больше заводилась:
– Как я могу ее уважать? За что? В тот момент, когда наши отцы истекали кровью под Сталинградом, она крутила любовь с фрицем. С фашистом! С тем, кто отобрал у твоего отца жизнь. Кто прошелся своими башмаками по нашим судьбам! С врагом!
– Да что ты вообще можешь знать о жизни и о войне? Думаешь, все немецкие солдаты горели желанием воевать? Да тех, кто прятался, вешали и бросали прямо посреди дороги для устрашения таких же дезертиров, а местная ребятня развлекалась тем, что швыряла в мертвые задубевшие рты камни. Думаешь, им было за счастье оставлять свои семьи, дома, привычную жизнь и морозить жопы в окопах? Хлебать похлебку из дохлой конины? Носить шинели, примерзающие к телам? Да ты хоть представляешь, что многие заканчивали жизнь самоубийством, только бы не участвовать в чьей-то кровавой игре? Они же были пешками, пушечным мясом! Вот поэтому и стрелялись, вешались, топились, либо прыгали с обрывов. А тем, кто пытался сбежать, а, по-твоему, дезертировать, сносили головы. Казнили на гильотине, будто в средние века. Война – это не то, о чем написано в книгах. Война превращает людей в зверей, притом без разбора – и своих, и чужих. Чтобы ты понимала, когда наши отступали, вся деревня пряталась в погребах. Так вот, один такой «герой-освободитель» ворвался к соседскую избу и увидел испуганную бабу с шестнадцатилетним пацаном. Недолго думая, наставил на него автомат и расстрелял. Свой своего. Вооруженный беззащитного, на глазах у матери. Видишь ли, обзавидовался, что паренек имеет возможность спать на печи, а не в окопе, и есть мамкины борщи.
Шура грубо его оборвала:
– Не было такого. Врешь ты все. Фашист – он и в Африке фашист, да еще и трус в придачу. Вместо того, чтобы пасть на поле боя смертью храбрых, предпочел сигануть с отвесной скалы и свернуть себе шею. Ненавижу!
Галя на цыпочках вернулась в постель и забилась в угол. Как же так, ее добрая, веселая баба Фима, звонче всех поющая частушки и угощающая ее друзей яблочными галушками, и вдруг такое?
Получается, она предательница? Девушка долго не могла уснуть. Вспоминала, сопоставляла, подгоняла факты. На следующий день проигнорировала бабулькино «доброе утро». Демонстративно отказалась есть ее шаньги и паштет с яблоками. Фима приняла это достойно. Как должное. За много лет успела привыкнуть к миру, ежечасно поворачивающемуся к ней спиной.
Поезд держал путь через степь, поднимая за собой столб пыли. Проводник, позвякивая стаканами, сокрушался: «Жалко, пивонии отцвели». Трава шла за ветром, послушно выгибаясь, как индийская танцовщица. Где-нигде паслись полудикие лошади с огненными гривами. Небо болталось на одной пуговице и норовило прижать к пальцу состав, словно прыткую вошь. Тот лишь посмеивался и отдувался на станциях, торгующих жареными пирожками с абрикосом, семечками и яблоками размером с мячики для пинг-понга. На десятки километров не было ни одной тени, ни одного кучевого облака, только стекловидный воздух, унылые скифские бабы да неряшливая трава с вкраплениями белой кашки и фиолетовых бантиков степного шалфея. Лариска, выучившая роман о молодогвардейцах наизусть, жарко шептала в ухо:
– Представляешь, точно в такой зной отступала Красная армия в сорок втором. Со своими обозами, танками, артиллерией. За ними двигались детские дома, беженцы, скот. Люди торопились к реке Донец, но не успели. Немецкие танки прорвались и перекрыли дороги. Весь нестройный караван повернул обратно. С ними будущие герои: Уля Громова, Кошевой, Ваня Земнухов. Все только начиналось.
Затем упиралась взглядом в Галину обновку и скрежетала зубами. Галя сидела на полке в модельном сарафане с открытой спиной, сшитом мамой после просмотра какого-то французского фильма, а она – в скучном платье из универмага. В таких же ехали еще три девочки из их класса.
Следующим утром ребята вышли из вагона и захлебнулись пылью. Солнце палило варварски, лихо выжигая на теле клеймо в виде звезды. Город, раскатанный скалкой, выглядел неопрятно, будто присыпанный картофельной шелухой. Степь, окружавшая его со всех сторон, жадно подлизывала языком очерченные пунктиром границы, преследуя цель отвоевать лишний кусок земли. Низкие деревья росли ветками вниз, и то там, то здесь возвышались умбровые терриконы, напоминающие разнесенные варварами гробницы. Некоторые обрели формы раскоряченных жаб, раненых драконов и орлов.
Детям строго-настрого запретили к ним приближаться, ведь терриконы «живые» и могут смещаться, образуя опасные пустоты. Внутри остался уголь, пирит и маркизет, поэтому до сих пор происходят химические процессы, часто заканчивающиеся пожарами. Девочки боязливо поежились и не сговариваясь уставились на плешивого стометрового гиганта, заросшего карликовой акацией.
Их поселили в настоящую гостиницу для командировочных. Окна выходили на главную площадь с мемориалом, зданием горкома с десятью колоннами и клумбой, засаженной чайными розами. Те жарились на солнцепеке, источая аромат варенья. В асфальтных трещинах желтела трава. Еловые лапы топорщились балетными пачками. Разреженное небо напоминало разбухший желатин.
В группе школьников оказался видный широкоплечий парень из параллельного класса по имени Генка. Он занимался борьбой, плавал брассом, носил модную косую челку, а когда смеялся, на щеках появлялись соблазнительные ямочки. Всю дорогу спортсмен с интересом поглядывал на Галю, но не решался подойти. Лариска замечала его недюжинный интерес, злилась и еще плотнее сжимала губы, не давая выпирающим зубам ни единого шанса.
Вечером девушки в ночных рубашках сидели на кроватях и хрустели соломкой, когда в дверь вкрадчиво постучали. Ларка метнулась и распахнула ее настежь, незаметно оголив свое костлявое плечо. На пороге мялся смущенный Генка с букетом роз и попросил передать их Гале. Заговорщицки подмигнул и торопливо сбежал по лестнице, хотя жил этажом выше.
Лариска укололась шипом, швырнула цветы на пол и запричитала. Как можно? Во-первых, обнес клумбу в таком городе. В городе, где пытали и казнили пятьдесят молодогвардейцев. Где выжигали на спинах звезды, загоняли под ногти сапожные иглы, подвешивали за ноги, пока пол не заливало плазмой. Это место подвига, а он осквернил его своим низменным поступком. Галя старательно прятала улыбку и не могла понять, из-за чего подруга так кипишует. Подумаешь, преступление.
В ту ночь они долго не могли уснуть. Болтали, шушукались, хохотали, распивая третью бутылку лимонада, а когда перевалило за полночь, Лариска выступила с предложением:
– Слушай, мы же подруги на века. Сколько лет вместе. Давай сейчас откроем друг другу самые сокровенные тайны. Те, что никому и никогда.
Галя сглотнула. Наклонилась поближе и выложила историю о связи бабушки Фимы с немецким генералом.
– Теперь твоя очередь.
Подруга неожиданно рассмеялась, и ее смех напоминал скрежет тормозов.
– А у меня от тебя нет никаких секретов.
Под утро случилось непредвиденное. Галя проснулась в быстро остывающей луже и поняла, что описалась. Устыдилась. Растерялась, не понимая, как такое могло произойти. Ведь раньше ничего подобного… Пришлось будить Лариску и застирываться под холодной водой. Придумывать версии произошедшего. Слишком много выпито на ночь воды? Новое место? Переволновалась, исповедуя семейные тайны?
Завтракали они в ресторане на первом этаже. Генка с подносом лихо «зарулил» за девчачий стол, отбросил челку и покраснел. Начал травить байки. Галя смеялась. Лариска толкала ее локтем в бок и шипела:
– Не так громко! Все смотрят в нашу сторону! Веди себя скромнее. Ты же девушка!
Затем не выдержала и театрально вздохнула, обращаясь сразу ко всем:
– Слушай, как думаешь, уже высохла простыня, которую ты так лихо ночью уделала? А то на чем будешь спать?
Генка подавился гренкой, закашлялся и вспомнил, что забыл в номере кошелек. У Гали из глаз брызнули слезы:
– Зачем ты так? Что я тебе сделала плохого?
Лариска напустила на лицо вселенскую скорбь и закудахтала:
– Галочка, милая, прости! Я честно не хотела! Оно само вырвалось.
Через час подружки помирились и плакали навзрыд у шурфа заброшенной шахты № 5, куда безжалостно сбрасывали и мертвых, и живых. Фотографировались у монумента «Скорбящая мать», возведенного в честь двадцатилетия победы, у памятника «Клятва» и возле дома Олега Кошевого. Во Дворце пионеров долго рассматривали стенды с комсомольскими билетами, личными вещами, письмами. Генка околачивался на задворках, тайком покуривал, но к девушкам больше не подходил.
Лето незаметно прошуршало юбками, браслетами, серьгами-гроздьями, и девочки перешли в десятый класс. За время каникул Галя связала эфиопской резинкой модное пончо и стала носить на голове хайратник[5]. Обзавелась юбкой-макси и собственноручно вывела на футболке «Make Love. Not War». Щеголяла в ней без бюстгальтера, не стесняясь соблазнительно приподнятой груди с напряженными в прохладные дни сосками. Прибарахлилась настоящими темно-синими джинсами с двойной строчкой, деревяшками-шлепанцами и плащом из кожзама цвета спелой вишни. Мама хоть и продолжала отдавать всю себя Леночке, но не забывала и о других детях, пытаясь компенсировать недостающее внимание обновками, купленными с рук.
Галя давно ощущала себя взрослой. Готовила на всю семью, убирала в квартире и неплохо шила. По субботам бегала в парк на танцы. На импровизированной сцене с асфальтированным пятачком играла живая музыка, а парни в клетчатых брюках перепевали «Самоцветы», битлов, «шизгару». Все фанатели от зарубежной эстрады и на языках вертелись имена Рафаэля и Энгельберта Хампердинка.
Тем летом в город ворвался модный бум. Дамы равнялись на француженок и рижанок, щеголяя в огромных очках и платках в крупный горох поверх непомерно высоких начесов. Некоторые завивали волосы на манер афро, пользуясь самодельными бигуди из газет. Мужчины массово отпускали усы и бакенбарды. Носили брюки, сильно расклешенные книзу, и слоуны. Те, кто беднее, довольствовались кедами «два мяча».
В моду вошли темные обои со шторами, и родители, отстояв огромную очередь, приобрели и то и другое. Застелили до самых плинтусов ковры, повесили на стену репродукцию «Джоконды», круглое зеркало в раме и декоративные оленьи рога. Их квартира стала напоминать заграничную открытку. Лариска с трудом пережила подобные изменения. Она все оценивала с позиции «практично-непрактично» и считала, что в Галкиной семье сместились акценты. Ведь не о моде нужно думать, а о поступлении в вуз. Девушка мечтала стать учительницей русского языка и приходила в восторг даже от звука мела, царапающего доску:
– Я хочу доносить вечное. Говорить языком Ахматовой и Пастернака. Декламировать Маяковского и Тютчева. Главное – правильно себя подать. Зайти твердой походкой в класс и без малейших сантиментов представиться: «Меня зовут Лариса Ивановна». Правда, хорошо звучит?
Галя не разделяла ее восторга и не преследовала подобных целей. Ей хотелось любить, выбираться в походы куда-нибудь на Кавказ, носить модные кюлоты, слушать Сальваторе Адамо, во всю наслаждаясь жизнью. Лариска еще больше заводилась и фонила чужими фразами, позаимствованными из кино:
– Пойми, если ты не нашла себя в семнадцать лет, то неизвестно, найдешь ли себя вообще. Ты не имеешь права на собственное мнение, пока материально зависима от родителей. Пока не получила высшего образования, рискуешь остаться в окружении неинтересных людей и так и не принести обществу никакой пользы.
Галя хохотала, приглашала в «стекляшку» на мороженое и называла исключительно Ларисой Ивановной. Одноклассники прозвище подхватили, изменив заодно и фамилию на Сикель.
Все началось с Генкиного дня рождения. Парень пригласил ребят из двух классов на дачу и устроил настоящую вечеринку. Не пошла только Лариска, слегшая с простудой, да еще несколько «серых мышей».
В понедельник ученики возбужденно шушукались, обсуждая произошедшее: как опустошали бар, освежались в сугробах, играли в бутылочку. Лара слушала и закипала. Как такое возможно? Где девичья честь и куда подевалось понятие «Умри, но не давай поцелуя без любви»? Тайком сканировала именинника, не сводящего с Гали глаз. Тот все также увлекался спортом, занимал призовые места на соревнованиях, носил огромную лисью шапку, видимо, отцовскую, и никогда не одевался на переменах. Выбегал в одном свитере, лепил снежки и метко отправлял их в спины. Галя проворно уворачивалась, гоняя между турниками этакой газелью, а Лариска старательно поддавалась, подставляя тощие бока. Генка не интересовался легкой добычей. Снова и снова нырял красными пальцами в снег, ваял снежных колобков и помечал березы-далматинцы, чужие головы, качели. Заводился. Возбуждался, охотясь за ее неуловимой подругой. Неожиданно после шестого урока Лариска выступила с предложением собрать внеплановое комсомольское собрание и заняла место у доски:
– Ни для кого не секрет, что на днях Геннадий отмечал свое шестнадцатилетие, и на празднике был алкоголь. Я не удивляюсь, что пили спиртное Мила и Таня. У них нет никаких моральных принципов. Они не готовятся поступать в институт и не занимаются общественной работой. Меня беспокоит, что в этом принимала участие моя лучшая подруга, отличница и будущая медалистка, поэтому не могу оставаться в стороне. Кроме того, она проявила верх аморальности, целуясь с именинником у всех на виду.
Ребята слушали невнимательно и глазели в окна. Там деловито сновали длинноносые грузовики и представительские «Волги». Простаивал без дела туго подпоясанный милиционер, словно бочонок для игры в русское лото. На проводах в шахматном порядке сидели вороны в ожидании хода короля, и собирались ранние сумерки. Наглухо застегнутая классная руководительница периодически призывала всех к порядку и незаметно зевала в рукав. Лариска все замечала, злилась, а потом нащупала Галин снисходительный взгляд и пошла в атаку:
– У настоящей комсомолки не должно быть секретов от товарищей. А у Гали секреты есть, и я просто обязана их обнародовать. Отец выпивает, брат ставит опыты над животными, а бабка в годы войны была подстилкой у фрицев. Поэтому считаю, что Галю нужно исключить из комсомола.
В классе поднялся шум, и учительнице пришлось стучать указкой до тех пор, пока та не сломалась. Обвиняемая сидела, не шелохнувшись, только до крови кусала губы. Лариска с чувством выполненного долга прошла на свое место и расправила на коленях передник. Учительница объявила голосование. В ту же минуту вороны прервали шахматный турнир и отправились восвояси.
Галя вернулась домой позже обычного. Молча села за стол и уставилась на клеенчатые орнаменты. Мама решила не задавать вопросов. Лишь бросила любимую фразу, годящуюся на все случаи жизни:
– Понимаешь, доченька, если выпадет счастье, так это на минуточку, а беда, поверь, навсегда.
Галя подняла на нее абсолютно пустые глаза и согласилась.
Девушку исключили из комсомола и «срезали» золотую медаль, Лариска получила свою вызубренную серебряную и усиленно готовилась к поступлению в педагогический. Замахнулась на столицу, считая, что только там достойный профессорский состав. И вообще там все лучше: есть метро, скоростные трамваи и высотные дома. Литературные музеи. Театры. Вечерние огни.
В Гале, напротив, что-то сломалось. Девушка разобиделась на несправедливый мир, всем назло отнесла документы в бурсу и начала осваивать профессию столяра-станочника наравне с деревенскими ребятами. Те смачно плевались и курили «Приму». Пахли потом, перегноем и одеколоном «Турнир». Особо не выбирали выражений и не спешили читать Аксенова. Смотреть «Не все коту масленица» или «Дядюшкин сон» в Театре русской драмы. А зачем? Все равно всю жизнь стоять с рубанком, ножовкой и топором.
Математику у них преподавал Михаил Васильевич по прозвищу Фрунзе. Настоящий самодур с перекошенным лицом вследствие инсульта. Мужчина буксовал в преподаваемом предмете и ненавидел детей – всех, кто имел симметричные глаза и губы, а еще молодость, красоту и здоровье. Галя оказалась в числе его личных «врагов». Она лучше всех знала предмет, имела живой ум, нестандартное мышление и этим еще больше выводила из себя. Стоило девушке хоть на секунду замешкаться с ответом, орал: «Что ты о себе возомнила, красавица? Предмет нужно учить, а не елозить губы помадой». Галя расстраивалась и теряла минусы. Тот ликовал. Чихвостил. Ставил двойки.
Зато на практических занятиях ученица блистала. Обладая врожденным художественным вкусом и творческой фантазией, делала фигурные подсвечники, стулья и полки с особым изяществом и радостью. Талантливо работала с буком, отмечая его структуру и приятный красно-розовый цвет, и со временем о ней стали поговаривать, как о девушке с мужским мозгом.
Из училища Галя возвращалась около трех. Привычно хваталась за пылесос и ветошь. Чистила содой закопченные кастрюли. Лишь раз заикнулась о несправедливости Фрунзе, но наткнулась на стену непонимания. Отец, «выкушав» обязательные вечерние сто граммов, засунул в рот четвертину луковицы и хрюкнул: «Учителю виднее. Значит, заслужила свои неуды». Мама, испачканная супом с головы до ног, ничего не поняла. Она беспокоилась о Леночке, так как та всю зиму болела, сильно потеряв в весе. И только баба Фима проявила участие, посоветовав сходить в церковь.
После ужина Галя привычно собирала грязную посуду, мыла, вытирала, расставляла в шкафу. Затем садилась за учебники и подолгу смотрела в окно. В темном квадрате несинхронно мигал фонарь и выла чья-то собака, задирая голову на костлявой шее. Снег густел, будто в него подмешали картофельный крахмал, и падало навзничь небо. Девушка сидела до одиннадцати, считая фонарные позывные, а потом захлопывала нетронутый учебник и отправлялась спать.
По ночам в их доме часто горел свет. У Леночки держалась высокая температура, и в квартире пахло уксусом, водкой и квашеной капустой. Кислые компрессы ставили на лоб, мостили куда-то в пах и изгибы локтей. Под утро, когда жар наконец спадал, родители отчаянно ругались на кухне. Отец в чем-то обвинял мать. Мама нападала на отца. Каждый пытался дать выход своей многолетней усталости.
Весна решительно запаздывала, соря снегом, окрошкой льда, сваренными вкрутую лужами. Март, весь какой-то вялый и простуженный, слонялся без особого дела. Тусклое солнце напоминало дешевую подделку желтого сапфира. Точно также выглядели джинсы с фальшивым лейблом, несколько часов кипятившиеся в ведре. Люди поголовно болели, поспешив облачиться в демисезонные боты и пальто. Кашель стоял в метро, в очередях за «Докторской» колбасой и в поездах дальнего следования. Все время хотелось есть, спать и плакать.
Галя по инерции ежедневно бегала в бурсу и слушала о профессиональных заболеваниях. О тугоухости, травмах крестца и отпиливании пальцев. Училась разбираться в чертежах и породах древесины. Осваивала непонятные шпунтубели, еруноки и галтельники. Петька все чаще прятался в ванной и рассматривал порнокартинки. После его визитов девушка боялась к чему-нибудь прикоснуться, заливая хлоркой раковину, стиральную машинку и пол. Однажды даже отправилась к гадалке, чтобы та перетасовала стертые до основания карты и предрекла хоть какое-то, но счастье. Тетка попалась прожженная. Пригвоздила своими темными глазами и вытащила из колоды сразу три карты. Предрекла казенный дом и наглую смерть. Попросила беречь будущую дочь и собственный рот. Галя так расстроилась, что, замешкав в прихожей, чуть не ушла в теткиных туфлях и пальто.
Когда из солнечных обломков наконец склеилось первое тепло, девушка по совету бабы Фимы отправилась в церковь. Выбрала самую дальнюю, до которой нужно ехать двумя автобусами. Церквушка оказалась совсем маленькой, без пафосных куполов, башен, колоколен и со смазанным притвором. У входа крутились тетечки с лоснящимися лицами и выковыривали из-под ногтей свечной воск. При виде девушки осуждающе закивали затянутыми в незатейливые платки головами-луковицами.
Галя потопталась на пороге, словно решая, с какой ноги лучше войти. Отметила березы с тугими зелеными сережками и кошку, сосредоточенно вылизывавшую свои интимные места. Вошла. Служба уже закончилась, но люди еще прикладывались к образам. Юркий дьячок с красным не то от жары, не то от увлечения кагором лицом суетился. Бабки в спущенных гармошкой гамашах опирались щеками на клюки и заканчивали начатую после прочтения Ветхого завета беседу. Батюшка просвещал паству о пользе пожертвований. Неожиданно поднял лохматые брови и прикрикнул:
– Ты куда явилась в таком виде?
Галя не сразу сообразила, что вопрос адресован ей, продолжая мять в ладонях стержни свечей. Тогда поп прогремел:
– Что, с головой совсем плохо? Если носишь мужскую одежду в миру – носи, но в храм приходи, как подобает женщине. Это одежда варваров. Они придумали брюки, ибо без штанов на коне скакать неудобно.
Галя сделала шаг назад, задела лампадку, и горячее масло обожгло макушку. Одна из икон опасно накренилась, и сердобольные бабки, всю службу обсуждавшие стоимость калины и суконных бурок на рынке, бросились наперегонки спасать реликвию. Батюшка продолжал гневаться, съедая остатки солнечных лучей. Галя пятилась к двери, но тот не унимался:
– Вернешься, когда одумаешься. Когда осознаешь разницу между клубом и храмом. Когда…
Девушка выскочила во двор, едва не наступив на вылизанную дочиста кошку. Березы сжались от страха, соединив ветки в банный веник. Небо, поделенное самолетами на квадраты, нависло сплошным крестом.
В тот день ей не хватало трех копеек на хваленый всеми «Розыгрыш». Неожиданно за спиной кто-то успокоил:
– Не волнуйся, я заплачу.
Галя увидела смазливого рыжего парня в короткой куртке и брюках-клеш.
– Илья.
– Галя.
Они сели рядом и за весь фильм не проронили ни слова. Когда побежали титры, Илья уточнил место учебы девушки, а потом резко направился к выходу.
На следующий день на большой перемене класс оживленно высыпал на улицу и ахнул. Во дворе на гнедом скакуне величественно гарцевал Галин вчерашний кавалер и кого-то высматривал. Завидев девушку, лихо спешился, придерживая поводья, одернул куртку и достал из-за пазухи лисенка. Как потом оказалось, парень обожал эпатажные выходки на манер Сальвадора Дали. Разгуливал с козленком, ездил на странном автомобиле без крыши, ночевал в поле вместе с цыганами. Мальчишка выглядел совсем юным – лет шестнадцати, не больше, с узким веснушчатым лицом, серыми, чуть косящими глазами и коротким огненным ежиком. Красиво закурил и взглянул на нее чуть затуманено:
– Хочешь, прокачу?
– Хочу.
Помог забраться, пришпорил коня, и из-под копыт брызнули разноцветные лужи. Хвастнуло солнце, и Галя рассмотрела в воздухе радугу, посчитав это хорошим знаком.
В тот день девушка не вернулась ни к третьему, ни к четвертому уроку. Гарцевала с новым знакомым по малолюдным улицам, обедала в ресторане котлетой по-киевски и болтала о том о сем. У подъезда Илья предупредил:
– Не водись со мной. Это не закончится добром. И вообще, ты слишком хорошая.
Галя сглотнула:
– Не переживай. Я быстро стану плохой.
Компания собиралась за гаражами. Дальше только кукурузные и подсолнуховые поля. Ребята разжигали костер, горланили под расстроенные гитары блатные песни и выпивали. Курили косяки и коноплю из самодельного бульбулятора. Галя сидела чуть в стороне на обломке кирпича и наблюдала. Илья косил под Высоцкого, старательно старя голос, а потом передавал по кругу бутылку дешевого портвейна. Когда очередь дошла до Гали, снисходительно заметил:
– Девочка может пропустить. Еще маленькая.
У Гали недобрым блеском зажглись глаза:
– Глупости.
Вырвала из рук бутылку и не остановилась, пока не достала дна.
На следующий день они уже сидели у костра рядом. Плечи соприкасались, и от любого движения девушку накрывало чувственной волной. Илья задумчиво курил и расспрашивал о делах. Галя начала рассказывать и не могла остановиться. Тот слушал, не перебивая, и девушка выплеснула все-все: и о Лариске, и о Петьке, у которого вместо сердца кусок дерьма, и о Фрунзе. Парень никак не комментировал. Просто обнимал и раскачивал, как маленькую:
– Выпей. Полегчает.
Через неделю Фрунзе загремел в больницу со сломанными ребрами. Галя с трудом дождалась вечера, чтобы задать вопросы. Илья равнодушно уставился в поле с юркими, почти что игрушечными тракторами, а потом хмыкнул:
– Собаке – собачья смерть.
Неожиданно рассмеялся:
– А хочешь, мы достанем из-под земли и твою Сикель и покажем ей, «где раки зимуют»?
Галя нервно затряслась.
Дальше все шло по плану: костер, «Так здравствуй, мать» под гитару, небо, обколотое звездами, пылевидный дождь и ночь непередаваемого глухого цвета. Чуть в стороне фыркала лошадь, пытаясь смахнуть с челки водянистую пыль. Илья постоянно ее одалживал у сторожа, и она принимала его за своего. Вот и в этот раз парень забычковал сигарету, выдернул девушку из недопетой песни и повел в сторону дремавшего коня. Тот стоял с прогнутой поясницей и отвисшей нижней губой.
Сперва они долго скакали по размягченному полю. Галя крепко к нему прижималась, ощущая в теле невиданную сладость. Напряжение нервов, сосков, низа живота. Затем Илья перевел лошадь с галопа на рысь. С рыси на шаг. Привязал коня к дереву, помог девушке спешиться и набросился с поцелуями. Она с готовностью отвечала, самозабвенно облизывая припухшими губами его жесткий рот. Голова кружилась с такой силой, будто несколько часов кряду вертелась на карусели, а потом, когда приоткрыла левый глаз, поняла, что небо с землей поменялись местами окончательно и бесповоротно.
На прицепе с мелкими полусгнившими яблоками лежал матрас, и Илья заботливо уложил на него Галю. Начал копошиться в пуговицах, пряжке ремня, в заедающей молнии. Прикрывал не то курткой, не то куском брезента ее голые коленки. Просил откинуться назад. Расслабиться. Впустить. Она расслаблялась изо всех сил, только все равно не покидало ощущение, что внутри орудует лезвие.
С того дня девушка каждый вечер торопилась на «малину». Илья вел себя непредсказуемо, будто человек в футляре. То у всех на виду с ней заигрывал, то в упор не замечал. Флиртовал с какими-то залетными девицами, уединяясь с ними на том же поле, на глазах у той же лошади. Галя влюблялась все сильнее и постоянно была на взводе. Дома никто ничего не замечал. Петьку рвало на части от тестостерона, родители зациклились на недоразвитой Леночке, и только баба Фима однажды уточнила:
– Скажи хоть, как его зовут?
Галя слегка сконфузилась:
– Илья.
Бабушка хмыкнула:
– Ишь ты, суровый был святой. После Ильина дня в поле сива коня не увидишь – вот до чего темны ночи. Вода стынет.
Затем окунула шумовку в кипяток, обожглась и схватилась за мочку уха:
– Только они нас любят до того, а мы их опосля. Вразумела?
Галя ничего не поняла, но расспрашивать не стала. Еще чего!
Тревогу забили, когда девушка вернулась домой за полночь и «на рогах». Отец схватился за ремень и укололся о взгляд дочери. Та демонстративно бросила на стол недавно полученный диплом столяра-станочника и пригрозила навсегда уйти из дома.
В сентябре Илья получил повестку, а Галя узнала о своей беременности. Она резко похудела, будто какой-то одуревший от свободы скульптор одним неловким движением счесал ее щеки и бока. Размял пальцами припухлости, и там, где раньше круглело плечо, теперь торчала острая кость, обтянутая кожей. Губы превратились в две сплошные линии и стала бесполезной французская помада, купленная у верткого фарцовщика за двадцать пять рублей. Кроме того, девушка подозрительно резко затихла и, возвращаясь с работы, вязала какие-то крохотные башмачки под одну и ту же песню. В ней просила любимого взять ее с собой кем угодно: женой, сестрой, чужой, а тот в каждом куплете был тверд и отвечал, что у него все есть: и жена, и сестра, и посторонняя.
Проводы гуляли в ресторане. Столы ломились от крабовых салатов, паюсной икры и осетрины под маринадом. Его заплаканная мама носилась между гостей, следила, чтобы у всех было налито и читала пошлые стихи:
Ты стал мужчиной, значит, время
Отечеству свой долг отдать.
Мужчина испокон обязан
Страну и граждан защищать.
Его друзья пьяно аплодировали, и каждый считал своим долгом похлопать будущего защитника родины по свежевыбритой голове.
Галю весь вечер тошнило от голода, запаха рыбы, стука вилок о тарелки и приторных голосов популярного ВИА, звучащих из телевизора. Она любовалась лысым Ильей, не решаясь рассказать о своем положении.
Новобранца определили в древний город Владимир, и первое время тот переживал сплошную эйфорию. Слал открытки с белыми соборами: то с Успенским, то с Дмитриевским, то с Золотыми воротами. Восторгался березами, подчеркивая, что те ни чета нашим. Выше, толще, крупнее. Расхваливал роскошные ели, почти что седые, Владимирский централ, из которого не удалось сбежать ни одному заключенному, концертный зал имени Танеева и реку Клязьму, чем-то напоминающую Днепр. Может, тем, что делит город на два берега: правый и левый.
Девушка тасовала полученные открытки, пытаясь разложить пасьянс. Строила из них хижины. Срисовывала то Рождественский монастырь, то Дом-музей братьев Столетовых. Почему-то все картинки оказались зимними и напрашивался вывод, что во Владимире не бывает ни лета, ни ягодной поры. Затем все-таки настроилась и черкнула пару строк. О чувствах и о том, чем закончилась их страсть на забытом полевом прицепе.
Илья ответил телеграммой, мол, поздравляю и выхожу из игры. Галя больно сдавила свой живот, и в нем кто-то обиженно пискнул. Затем встала и помахала почтовым бланком, надеясь выветрить неугодные слова, подышала открытым ртом и приняла твердое решение рожать.
По соседству жил Леха-ботаник. Безобидный толстозадый тип с сальной головой. Он постоянно что-то жевал, штопал свои штаны, больше напоминающие парашют, колупал лицо в поисках подсохших прыщей, а потом разминал корки между пальцами. Соседи окрестили его «грехом бабы Зины» и рассказывали, как родители отвезли тощего мальчонку на лето в село. Баба Зина закатала рукава и пообещала к осени вернуть краснощекого карапуза. В ход пошло все: коровье и козье молоко, манная каша, домашнее маслице на свежеиспеченном хлебе, оладушки с вареньем, тушеная курочка, наваристые борщи и налистники с творогом. В конце августа родители не могли налюбоваться на его округлившуюся мордашку и толстые ляжки с перетяжками. Таким образом было принято решение оставить мальчика на целый год, а потом что-то исправлять стало поздно. Через год Леха раздулся надувной куклой, и ему поставили диагноз: ожирение четвертой степени. Родители подключили лучших диетологов, и те в один голос вынесли вердикт – урезать суточный рацион и перейти на овощи. Баба Зина с трудом согласилась и вместо пяти вареников поливала медом всего четыре. Леха не возмущался и после бабкиного завтрака догонялся пряниками и баранками. Затем все мучное вынесли из дома и зарыли на огороде, а бабе Зине пришлось рыдая тереть вареную свеклу. Леха скулил, торговался, выпрашивал конфеты. Со временем так изголодался, что повадился воровать еду у свиньи.
С тех пор все попытки посадить толстяка на диету заканчивались ничем. Мальчик оставался рыхлым, неповоротливым и неспортивным. Отсиживался на пне, скамейке, бордюре и посасывал леденец, удерживая палочку толстыми сарделечными пальцами. Позже девчонки за спиной шутили, что ему и член не нужен. Каждый палец – размером с пенис. Дети его игнорировали, обзывая ботаником-жиртрестом, батоном или кабаном. Тот пропускал все мимо ушей, живя будто в скафандре и постоянно кого-то спасая: то голубей от безжалостных Петькиных рук, то голодных собак, прижившихся на стройке, то голодающих индусов и жертв гражданской войны в Афганистане. Последним отправлял скопленные деньги. Для Гали Леха оказался идеальным вариантом для фиктивного брака, и во избежание скандала с домашними она попросила его о сущем пустяке – жениться и развестись. Ботаник выслушал не перебивая. Волнение выдавали лишь вспотевшие очки. Затем расковырял на бороде гнойный прыщ и уточнил:
– Когда нужно жениться?
– Хоть завтра.
– А развестись?
Галя хмыкнула.
– Да хоть послезавтра. Мне главное, чтобы остались свадебные фотографии с каллами, шампанским и многослойной фатой.
Через месяц родителей ждал сюрприз. У празднично накрытого стола с мимозой, картофельным пюре и котлетами-ассорти топтались сосед Леха в тесном костюме да Галя в дурацком платье, напоминающем свадебное, тесноватом в талии и груди. Родители замерли на пороге, не зная, как реагировать, и только бабушка не растерялась:
– Ишь ты! Ну, что стоите, как не рады? Свадьба у нас. Гуляем!
Затем подмигнула жениху:
– Садись, милый, только мозг не прищеми.
Налила рюмочку и с жадностью к ней приложилась. Завела тонким дребезжащим голосом: «Расцветали яблони и груши». Ефим со злостью шикнул на мать и брезгливо окинул взглядом дочкин живот:
– Добегалась?
Шура под столом сосчитала по костяшкам месяцы и заплакала. Ее плечи ходили ходуном, будто поршни в велосипедном насосе. Затем также резко успокоилась, схватила со стола бутерброд и проглотила на манер таблетки. Целиком. Ефим неприлично тыкнул указательным пальцем:
– Ребенок не от него?
Девушка честно кивнула.
Тот пожал парню руку с такой силой, будто хотел вырвать из плеча, и прогремел:
– Ну что ж, молодой человек, вы свою миссию выполнили, а теперь бегом домой. Мамка, небось, заждалась.
Леха с тоской посмотрел на стол и разочарованно направился к двери. Галя выскочила следом и жарко зашептала в ухо:
– Спасибо! Разведемся в следующем месяце.
Тот кивнул, влез в разношенные туфли и нехотя взялся за лестничные перила. В спину ему неслось звонкое бабы Фимино: «Миленький ты мой, возьми меня с собой. Там в стране далекой буду тебе женой».
Илья больше не писал. Случайно прислал открытку, предназначавшуюся его родителям, в которой рассказывал, что был на Владимирском тракторном заводе и даже прикручивал колеса с помощью пневмоключа. Девушка в отместку отправила фото со своей свадьбы.
Вскоре новоиспеченная пара развелась, и Галя родила девочку. Громкую, абсолютно здоровую, ярко-рыжую Ирку.