Рыцарь и ведьма - читать онлайн

III. Лаврелион

На одном семинаре нам рекомендовали спать в позе эмбриона. Почти весь орден тогда записался на обучение. Редкий случай. Тема была: «Как содержать свое тело в тонусе». Тема просто отличная, но причина поголовной явки была не в этом. Вела семинар Ева Кольпиц, Мисс Бикини прошлого лета. На нее-то мы и пришли поглазеть – в ущерб лекциям, проходившим в то же самое время и посвященным проблемам идентичности у оборотней.

Чему конкретно учила Ева, никто толком не запомнил. Какие-то упражнения, дыхательные техники. В основном в память врезались бисеринки пота, соскальзывающие в ее спортивный лифчик, и напряженные мышцы ягодиц, обтянутые эластичной тканью лосин. Лишь одно мы усвоили четко: Ева и нам советовала, и сама спала в позе эмбриона. После занятия в мужской раздевалке только и было разговоров, что про разные позы, которые тоже могли бы понравиться Еве. Естественно, это были позы, плохо совместимые со сном.

«Свернитесь, как зародыш, – учила нас Ева, принимая блеск в наших глазах за признак вдумчивости, – и телесная память вернет вас в утробу матери. Как там было хорошо! Тогда вы не знали страхов и сомнений, а о внешнем мире только догадывались по приглушенным звукам и нежному гулу материнского голоса. Дайте же околоплодным водам снова омыть вас, подарить вам расслабление и отдых».

И ведь я верил нашему прекрасному педагогу. Верил до этого дня.

Принужденный к достохвальной позе эмбриона размерами багажника, в который, как во чрево, поместил меня Ален Лурия, я напрасно жду уюта и безмятежности. Вероятно, инструктор Ева переоценила возможности этой позы. Хотя правда, что я ничего не знаю о внешнем мире и что вокруг меня – ровное гудение двигателя.

Пока что мне удается сохранять хладнокровие. Звать на помощь я не собираюсь: крик потребует запаса кислорода, которого в моем распоряжении может и не быть. Обшаривая пространство вокруг себя, я постепенно понимаю: похоже, мне не удастся выбраться из багажника, прежде чем меня доставят к месту назначения. Никаких инструментов под резиновым ковриком. Ни рукоятки, ни кнопки, что открыла бы багажник изнутри.

Протиснуться в салон со стороны заднего сиденья тоже не вышло. Такое впечатление, будто Ален Лурия заранее переоснастил свой багажник для перевозки в нем людей. Пытаюсь обнажить проводку стоп-сигналов и других задних фонарей и как-то ее повредить, а то и выбить фару ногой – в расчете на то, что машину остановит полиция. Нет, бесполезно.

Сколько длится мое заточение? Не меньше часа. Скорее всего, мы уже покинули пределы города. Это косвенно подтверждается тем, что дорога явно утратила асфальтовую ровность, а автомобиль перестал тормозить на перекрестках.

Неизвестность, духота и болезненно затекшее тело не дают сосредоточиться. Наступает момент, когда все мысли затмевает только одно желание: чтобы эта сволочная тряска кончилась и я бы мог наконец распрямить одеревеневшие ноги. От бессильной му2ки я пытаюсь ускользнуть в какие-то абстракции, воспоминания, призываю себе в утешение образ Джудит, но мысли эти отравлены страхом: за нее, за себя, за нас – а от этого пронзительнее начинают ныть колени. Еще чуть-чуть, и я примусь ногтями скрести стальные стенки своего узилища, а потом и биться о них головой. В состоянии, близком к исступлению, я представляю, как задушил бы Еву Кольпиц, попадись она мне. Задушил бы за то, что с ее подачи в моей жизни появилась проклятая поза эмбриона.

Наваждение обрывается, когда автомобиль сбавляет скорость, а вскоре и останавливается совсем. В тишине, придавившей меня после того, как заглушили мотор, я различаю два голоса. Их обладатели – Ален Лурия и кто-то еще – обмениваются короткими приветствиями.

– Он, надеюсь, не задохнулся? – Незнакомый голос вроде принадлежит пожилому мужчине. – Не самый церемонный способ доставки столь важного груза.

Мне по душе любое неодобрение в адрес моего мучителя. Хотя и рано записывать собеседника Алена Лурии в сочувствующие. Для него я не более чем груз, пусть и важный. Никаких обвинений в попрании прав человека. А чего еще ждать от тех, с кем ведет дела господин Лурия? Неопределенность – вот что терзает меня больше всего.

Щелкает замок, надо мною вспыхивает рассветное небо, отгороженное двумя силуэтами. Я щурюсь в своей стальной колыбели, пока нестерпимые краски наружного мира въедаются мне в зрачки. Сквозь резь в глазах удается разглядеть лишь то, что компаньон Лурии строен, но невысок, и на лице его поблескивают стеклышки очков.

– Он в порядке, доктор, как видите. Герои обычно не страдают недостатком живучести. Знакомьтесь: Джуд Леннокс.

– Значит, это и есть наш последний ингредиент? – Тот, кого назвали доктором (седоволосый господин в твидовом костюме-тройке), протягивает мне руку и неделикатным рывком переваливает меня через борт багажника. Я с трудом удерживаю равновесие – ноги не слушаются после долгой обездвиженности. Из опасения, что я все-таки упаду, твидовый подхватывает меня повыше локтя. Ну и хватка! Будто и не академик вовсе, а какой-нибудь кузнец. То, что он печется о моей невредимости, меня уже не обнадеживает. Это скорее забота охотника о том, чтобы лишний раз не продырявить шкуру добытого зверя. Неспроста меня называют то грузом, то ингредиентом.

– Доктор, если можно на пару слов… – Лурия жестом приглашает компаньона отойти в сторону, давая мне возможность оглядеться.

Гравийная дорога. По сторонам – что-то вроде городка из нескольких каменных зданий в духе сдержанной готики (острые крыши, высокие окна); на стенах растительный декор в псевдоэльфийской манере. На заднем плане виднеются деревянные постройки, срубы в два этажа, возведенные безо всяких зодческих красот. Да еще я заметил по крайней мере две сторожевые вышки, незаменимые, когда попытки войти или выйти должны пресекаться одновременно с жизнью нарушителя. Один из часовых, уловив мой блуждающий взгляд, кивает мне с высоты. Совсем как наставник, одобряющий выводы ученика. А вот обычной в таких случаях ограды нет. За мысленной чертой, которую можно провести между двумя вышками, темнеет лес – воздух пропитан его мшистыми запахами. Хотя ограда может быть и невидимой. Такая есть, например, в Мерисонском централе, откуда еще никто не сбежал. Ведь если стены не видно, то и неизвестно, как за нее перебраться. Говорят, тамошние заключенные со временем полностью теряют волю, потому что стена, которую нигде не видно, мерещится им везде – даже после освобождения.

Я пытаюсь припомнить хоть что-нибудь из того, что Джудит упоминала о занятиях своего мужа. По понятным причинам он не часто становился предметом наших разговоров. А даже если это происходило, то она ограничивалась довольно туманными фразами, в которых секретность его работы объяснялась ее важностью, а исключительная важность ее, в свою очередь, вытекала из ее же секретности. Дело тут было, конечно, не в том, что Джудит оберегала от меня тайны супруга. Просто она сама могла лишь догадываться о той роли, которую он играл в совете директоров «Arma Domini». Так или иначе, называя наши с ней отношения самой хреновой затеей в истории человечества, она оглядывалась именно на полномочия мужа, включавшие, видимо, возможность жестоко расправляться с неугодными. Н-да, славное же местечко. Похоже на какой-то режимный объект.

Меж тем Ален Лурия уже сообщил своему коллеге все, что считал нужным. Они пожимают руки, после чего человек, похитивший меня из постели своей жены, снова усаживается за руль, и его машина, хрустнув гравием, разворачивается и исчезает за углом ближайшего здания. Ни тяжелого взгляда напоследок, ни старых добрых обещаний возмездия. Возможно, он спешил избавиться от моего физического присутствия в своей жизни, оставить меня где-то позади – ведь чем раньше удалишь из раны инородный предмет, тем скорее начнут срастаться поврежденные ткани. А может, он считает, что со мной уже покончено и запугивать меня – это примерно то же самое, что угрожать мертвецу. Не знаю.

– Господин Леннокс! – окликает меня костюм-тройка. – Разрешите приветствовать вас в Лаврелионе. Не знаю, каковы подробности вашего заключения в багажник господина Лурии, – и готов смириться, если не узнаю. Однако позвольте вас заверить, что вы оказываете нашему заведению честь.

– В Лаврелионе? – я уточняю, правильно ли расслышал, хотя название мне ничего не говорит.

– Совершенно верно. Вот это, за моей спиной – главное здание Лаврелионского университета. А позднее, если захотите, я буду рад устроить вам экскурсию по университетскому городку. Нам есть что показать. Два учебных корпуса, не считая административного здания; общежитие; лабораторный комплекс с собственной обсерваторией и анатомическим театром; музей; библиотека; клубный дом, часовня и столовая. И пруд с лягушками. Ручаюсь, такого стройного кваканья вы еще не слыхали. Меня зовут доктор Эктор Целлос, я советник ректора Лаврелионского университета.

Растерянно пожимаю протянутую руку. Думаю, можно обойтись без заверений в приятности знакомства.

– Доктор, признайтесь, что назвали не все достопримечательности. Про дозорные вышки-то позабыли.

Эктор Целлос отвечает покаянной улыбкой, какая бывает у человека, уличенного в невинном лукавстве. Все равно что некто воспользовался бы качкой на корабле, чтобы под видом случайности прильнуть к хорошенькой девушке.

– Лаврелион – необычный университет, господин Леннокс, – сообщает профессор тоном, в котором, несмотря на улыбку, мне послышалось не оправдание, а предупреждение. – Нам будет удобнее поговорить в моем кабинете, если не возражаете.

– Ну а если все-таки возражаю? Как вы, возможно, заметили, я сюда прибыл не совсем добровольно. И сказать правду, я бы предпочел как можно скорее вернуться домой. Не сочтите за неуважение.

– Ну что вы! – Доктор отмахивается, показывая, что лично он не видит бестактности в моих словах. – Тем не менее боюсь, я вынужден настаивать.

Эктор Целлос склоняет голову, принимая позу, которую можно было бы назвать кроткой. Впрочем, мы знакомы уже достаточно, чтобы я заметил: ученый муж не просто наклонил голову, но и втянул ее, одновременно подобрав мышцы по всему телу. Лучше не дергаться. В прошлом советник ректора вполне мог быть офицером королевской армии, мир которого – это поле для жестоких и необходимых решений; а все эти учтивые формулы в его речи – лишь способ немного компенсировать грубость бытия. Что-то вроде роскошного военного мундира, который блеском маскирует собственное предназначение – быть разодранным пулями и вымокнуть в крови.

Еще раз переглянувшись с часовым на вышке, я направляюсь к дверям главного корпуса, а Эктор Целлос с облегчением выдыхает. Думаю, он бы и сам огорчился, заставь я его поступиться манерами.

Кабинет Целлоса расположен на первом этаже в конце длинного коридора, на стенах которого ни портретов выдающихся профессоров, ни информационных досок – никакой атрибутики учебного заведения. Как ни старайся, трудно себе представить, что днем здесь на подоконниках сидят студенты. Скорее похоже на каземат: всюду тяжелые запертые двери, а из убранства – только нанесенная без старания штукатурка.

Хозяин кабинета предлагает мне обитый кожей стул напротив своего стола. В кружкé желтого света от настольной лампы – разложенная стопка фотокопий, снятых с каких-то старинных документов, и выписки, сделанные, видимо, рукой самого профессора. Прежде чем он убирает бумаги в ящик, я успеваю разобрать на одном из листков три слова: katharsis, theoria и theosis. Черт его знает что это такое.

Кроме стола и стульев, обстановка кабинета включает шкаф, заставленный папками и книгами в потертых переплетах, да еще сервировочный столик на маленьких колесах, на котором стоит несколько фарфоровых чашек и термос.

Стены в комнате неуютно голые, зато оконный проем занят причудливым витражом. Цветные стеклышки складываются в изображение лестницы, по которой один за другим люди взбираются к небу, к золотой цитадели. Людей атакуют крылатые демоны, сбрасывают некоторых вниз. Что именно происходит с упавшими, скрыто за геральдической лентой. На ней – надпись на латинском языке, который я не осилил ни в школе, ни в Академии. Мертвое наречие чуть и меня не доконало.

– Дарованы нам великие и драгоценные обетования, дабы вы через них соделались причастниками Божеского естества, удалившись от господствующего в мире растления похотью, – перевел доктор Целлос, отследив мой взгляд. – Второе послание Петра, Глава первая, стих четвертый. Желаете сахар или сливки?

Передо мной возникает чашка, в которую профессор наливает густого кофе. От влажного дыма из термоса у него на какое-то время запотевают очки.

– Я думал, мои желания здесь не учитываются.

– В мое время джентльмены не упивались обидой, это считалось ребячеством, – придвигает доктор ко мне сахарницу и пакет со сливками. – Нас всех, по большому счету, ожидает нежелательный конец, но из этого не следует, что мы должны всю жизнь сокрушаться и отказывать себе в мимолетных радостях. Сожалею, что не могу вам предложить более основательного завтрака. Мы ведь не готовились. Через пару часов откроется столовая, тогда и подкрепитесь. Ну а пока что у нас будет время поговорить.

Доктор Целлос водворяется напротив меня за столом.

– Предлагаю сперва разобраться с формальностями. Ваш знакомый Ален Лурия состоит в попечительском совете нашего учреждения. Лаврелион – частный университет, и порядки у нас таковы, что решениям попечительского совета мы следуем неукоснительно. Как скоро вы сможете нас покинуть – решать совету, не мне. Так или иначе, господин Лурия намерен созвать сегодня внеочередное совещание. Как раз по вашему вопросу. Ну а до тех пор, господин Леннокс, будет проще, если в разговорах со мной или моими коллегами вы не будете касаться этой темы. Очень меня обяжете. К тому же вы ведь пока не знаете, зачем вы здесь. Я вполне допускаю, что после этого разговора мы даже заручимся вашей поддержкой.

Я пожимаю плечами.

– Сударь, снимаю шляпу перед вашими порядками. Но когда посторонние люди распоряжаются твоей жизнью, а сам ты не можешь пойти куда захочешь – это в лучшем случае смахивает на крепостное право. Хотелось бы напомнить, что его в основном отменили.

Доктор Целлос переводит взор на свои руки.

– Вам будет легче судить о том, на что смахивает Лаврелион, если я немного расскажу о его истории. А начинается она задолго до основания самого университета и отсылает нас к событиям, которые во многом определили облик всего нашего века. После кончины светлейшего короля Артура, как вы, наверное, знаете, наступило непростое время. Престол достался Хьюлафу Окаянному, который не замедлил употребить могущество Камелота на череду сомнительных военных кампаний, имевших целью насадить подконтрольные режимы в сарацинских землях. Естественно, все это оправдывалось отвоеванием христианских святынь. После взятия Гроба Господня Хьюлаф переключился на движимые реликвии вроде Грааля, след которого королевская комиссия отыскивала то в одном, то в другом восточном княжестве. Да, этим авантюрам поначалу сопутствовал успех, но провал операции «Василиск» стоил Хьюлафу поддержки и союзников, и собственных подданных. Если первые крестоносцы привезли домой неслыханные богатства, то участники последних походов возвращались назад искалеченными оборванцами. Вместе с ними королевство наводнили гашиш и опиум. Недовольство росло. Вольнодумцы всех мастей, пацифисты, анархисты, ваганты, студенты, члены орденов и профсоюзов выходили на улицы, братались и устраивали многотысячные шествия против захватнических походов, против стремления к наживе вообще. На площадях образовались палаточные городки, и в этой атмосфере нечаянной свободы – свободы в том числе от явных предводителей в стане протестующих – из рук в руки стали переходить первые манифесты кастигантов. Так окрестили себя выходцы из самых разных лагерей, которых свело вместе одно горячее убеждение: цивилизация насилия и потребления загнала себя в тупик. Четкая программа у кастигантов тогда отсутствовала, но чего им было не занимать, так это усердия, с которым они принялись клеймить порядки отживающего мира. Собственно, само их название в переводе с латыни означает «порицатели», «бичеватели». Только не путать с флагеллантами, этими исступленными эпатёрами, бичевавшими самих себя во искупление всеобщих грехов. Нет, кастиганты в ту пору выступали против пролития крови, особенно своей. Но кровь все-таки полилась. Светские власти недолго оставались глухи к обвинениям в свой адрес, а следом и церковь вняла смутным идеалам духовного преображения, которыми кастиганты бередили умы. Вняла и приняла меры. С легкой руки Святой инквизиции кастигантов записали в еретики, а ересь, как известно, – это зараза, подлежащая иссечению из общественного организма. Доктора прописали обильную флеботомию. И кастигантов отправили в дома умалишенных, на рудники, а чаще на костры. Но как бы цинично это ни звучало, травля пошла новоявленным еретикам на пользу. Словно человек, который, оправившись от жестокой лихорадки, истово вцепляется в жизнь, так и кастиганты, пережившие те страшные дни и ночи, яснее увидели свое предназначение, плотнее сомкнули ряды – возмужали, короче говоря. Да, мы многому научились тогда. Кастиганты второго призыва – это уже не братство безродных романтиков, с вдохновением принимавших собственное заклание. Мы стали действовать скрытно. Мы очнулись от иллюзий, будто достаточно быть молодым и исповедовать всемирную любовь, чтобы танки замерли перед колонной бунтарей и дали залп цветами. Наконец, мы осознали самое главное: общественные преобразования – это косвенно и вторично. Это все равно что подравнивать розы в саду в то время, как фундамент дома прогнил, а крыша вот-вот обвалится. Если мы хотим спасти усадьбу, надо браться за дом, надо перебирать всю кладку. Иными словами, реформировать нужно саму человеческую природу, первопричину всех зол, а разумный порядок приложится.

Доктор Целлос встает, снимает пиджак и набрасывает его на спинку кресла. Снова усаживается, делает несколько глотков из керамической кружки с надписью «Отцу и учителю».

– Вы, господин Леннокс, прибыли в Лаврелион весьма экстравагантным способом. Потому и не видели над нашими воротами девиза современных кастигантов. Castigamus Satanam. «Бичуем дьявола». Имеется в виду дьявол в каждом из нас. То есть те низменные начала, которые отравляют и порой полностью разлагают богом данную бессмертную душу. В этом и состоит наша подлинная цель – очистить человека от всего дьявольского, восстановить его первосущность, не оскверненную ослушанием Адама и Евы. Может быть, у вас появились вопросы, господин Леннокс?

Я снова пожимаю плечами.

– Цель, конечно, благородная, но, по-моему, утопичная.

Мой собеседник улыбается. Впервые искренне.

– Метко сказано! Дело в том, что Лаврелион, дорогой господин Леннокс, – это, бесспорно, утопия! Ведь по-гречески utopia значит «место, которого нет». А нас действительно не существует. Официально Лаврелиона нет на картах. И смею заверить, вам не удастся попасть в Лаврелион, пока мы сами вам не позволим.

«Да больно мне надо было к вам попадать», – хотел возразить я, но передумал. Похоже, профессор горячо болеет за всю эту душеспасительную муть, оттого и разговорился. Если подыграть ему, глядишь, он сболтнет что-нибудь по неосторожности. Я подаюсь вперед в своем кресле, изображая глубокую заинтересованность.

– Вы сказали, что Лаврелион – это университет. Я все не возьму в толк, как это вяжется с историей кастигантов.

– Лаврелион – не единственная и не главная наша организация. Думаю, это и так понятно, учитывая размах наших задач. И все же открытие частного университета дало нам очень многое. Это и прикладные исследования в университетских лабораториях. И воспитание талантливой молодежи в духе наших ценностей. И налоговые поблажки для наших попечителей.

За витражным окном продолжает разгораться рассвет. Сквозь витражную мозаику мне видно небо и сплошную стену лесной опушки. Отдельные деревья подступают к зданию практически вплотную.

– Так чем же… – Я подбираю слова, чтоб соблюсти деликатный тон под стать профессору. – Чем же я могу быть полезен Лаврелиону и сообществу кастигантов?

Принуждаю свой голос звучать спокойно и ровно, хотя мне и не по себе. Вспоминается, как доктор назвал меня «последним ингредиентом». Глупо раньше времени гадать, что это значит, но мысли поневоле вертятся вокруг упомянутого вскользь анатомического театра. Так и вижу свое нагое тело, распластанное на операционном столе; во вскрытой грудной клетке замирают удары еще горячего сердца. Что это за диковинное блюдо, для которого я могу служить ингредиентом? Представляю огромный кровавый торт из человеческих туш, а на верхушке вместо вишни – моя голова. Но как вписывается это кошмарное кушанье в картину вселенского преображения? А впрочем, в случае чего, это будет не первый раз, когда изуверства над телом творятся во имя метафизических благ. Наши мясо и кости – такой же заложник для духа, как и наоборот. В любом случае, план кастигантов близок к завершению, раз для полного набора им не хватало только меня.

– Я рад, – с серьезным видом кивает Целлос, – если хотя бы в общих чертах показал вам, что мы преследуем самые достойные цели. Положим, еще ночью вы ничего о нас не знали. Положим, вас привлекли в не совсем обычных обстоятельствах. Но если ваш рыцарский долг что-то значит для вас, право же, трудно себе представить более подходящее место, чем Лаврелион, чтобы этот долг исполнить. Скажите, господин Леннокс, вам, должно быть, доводилось слышать о машине Теркантура?

С вынужденным смирением я откладываю выяснение своей судьбы до другого раза.

– Э… Я знаю только то, что знают все. После разгрома Серебряных Шлемов союзникам достался рецепт магического реактива. Его почему-то называют философским камнем. Считалось, что в нем ключ к возобновляемой энергии. А может, даже к бессмертию. С его помощью лечили рак, но, видно, не вылечили и пытались накормить третий мир, да не накормили. А еще есть таблетки Теркантура, их до сих пор рекламируют: гарантируют пожизненную потенцию. Сам Теркантур был старшим придворным алхимиком, который исследовал возможности философского камня. Работа была засекречена, но о ней кое-что известно по фрагментам из отчета Теркантура. Кажется, их слил журналистам его коллега, сбежавший от инквизиции за границу.

Целлос кивает.

– И быть может, господин Леннокс, вы даже косвенно знакомы с содержимым этих отрывков?

– В них описывается трансмутация – так Теркантур называл радикальное преображение вещества под воздействием философского камня. Не знаю, насколько это правда, но, по слухам, он даже смог превратить свинец в золото. Только протекала трансмутация всегда непредсказуемо, потому и результаты были плачевные. Особенно после того, как Теркантур трансмутировал живую ткань. Ничего страшнее, чем фотографии той несчастной собаки, я, пожалуй, не видел. Тогда его лавочку и прикрыли. А может, просто засекретили еще сильнее. Короче, по официальной версии, исследования свернули, а сам алхимик куда-то исчез. Но если верить отчету, перед этим Теркантур работал над созданием опытной установки. Она должна была сделать трансмутацию более устойчивой. Ее-то и нарекли машиной Теркантура. Никаких подтверждений того, что он ее построил, что ее вообще можно построить, насколько я знаю, не существует.

Я снова отпиваю из чашки. Кофе стал горчить – а может, это не кофе, а привкус праха на языке? Праха, которым грозит обернуться моя жизнь? Позор в Авеластре. Увольнение. Ален Лурия. Кастиганты. Машина Теркантура. Что дальше?

– Вы все изложили блестяще, – похвалил Целлос. – Остается только добавить, что Теркантур никуда не исчезал по-настоящему. Он вошел в ряды кастигантов и продолжил свои исследования в области трансмутации. Но уже в новом ракурсе. Преобразования грубой материи нас не интересовали. Золото, полученное из свинца, – это, конечно, заманчиво. Но умножение золота – это еще и умножение жажды золота, еще большее размежевание бедных и богатых, а вот это уже прямо противоречит нашим задачам. От машины Теркантура нам требовалось совершенно другое: трансмутация человеческой души – единственной по-настоящему ценной субстанции, которую мы и стремимся избавить от дьявольских примесей.

Профессор смолкает. В наступившей тишине мне слышится тщеславие рассказчика, который смакует эффект от брошенных напоследок фраз. «Золото нас не интересует». «Трансмутация человеческой души». Еще одно упоминание трансмутации – и меня начнет мутить.

– И что, машина работает?

– О да. Мы назвали ее Лулу – в честь той самой собаки, что самоотверженно испытала на себе превратности ранних опытов.

– Мне кажется, ее не спрашивали. Как и меня сейчас.

– Господин Леннокс, машина Теркантура изменила правила игры. Трансмутация еще никогда не была такой безопасной, как сейчас. С другой стороны, вторжение в самые основы природы всегда сопряжено с определенным риском. Поэтому не стану уверять вас, будто вашей жизни ничего не угрожает. Впрочем, я был под впечатлением, что к риску вам не привыкать – учитывая характер рыцарского ремесла. Не говоря уж конкретно о ваших наклонностях. Ален Лурия поведал мне, что для подвигов вы используете простой меч, на котором нет защитных рун. Тут уж усматривается заигрывание с опасностью. Во время интимной близости, полагаю, вы тоже не предохраняетесь? Можно сказать, образцовый католик.

От упоминания интимной близости тревога стиснула мое сердце. Как там Джудит?

– Господин Леннокс. Вы будете не первым, кто пройдет через машину Теркантура. Для большинства процедура окончилась благополучно. Оснований подозревать, что именно с вами что-то пойдет не так, попросту нет. Лишь бы вы сами не противились. Тут все-таки многое зависит от вашего настроя. Если бы мы могли просто затолкать вас в Лулу и нажать рубильник, то так бы мы и сделали, хотя я и не поклонник насилия. Но еще меньше я люблю терять понапрасну время. Скажите, я ведь не теряю сейчас время понапрасну?

– Доктор, вы обрушили на меня столько информации – будто я снова в лектории Куртуазной академии. А ведь все это время я хотел услышать только одно: что я здесь делаю? Что это за процедура, который вы хотите меня подвергнуть? Почему именно меня?

Доктор Целлос кладет на стол уже виденной мною выпуск «Делового меридиана»: на первой же полосе под моей донельзя невыгодной фотографией – заголовок «Джуд Леннокс – Беовульф нашего времени». И под ним строки, которые Ален Лурия цитировал мне нынешним утром: «Рыцарь-профессионал Джуд Леннокс продолжает определять стандарты драконоборчества на континенте…»

– В кастигантских кругах долго шла дискуссия о том, должен ли идеальный человек будущего обладать качествами героя – доблестью, решимостью, силой. Кое-кто считал, что в золотом веке, наступление которого мы готовим, нет места этим добродетелям. Что это опасные качества, ненужные в мире, где не будет войн. Но те, кто так думает, оказались в меньшинстве. Да, совершенный человек – это прежде всего мудрое, справедливое и сострадательное создание, но чтобы отстаивать эти идеалы, ему необходимы мужество и стойкость. Без них природа человека не будет цельной.

– Постойте! – тряхнув головой, хлопаю я ладонью по деревянному подлокотнику и повторяю уже спокойнее: – Постойте.

Доктор Целлос смотрит на меня с неудовольствием. Плевать! Сколько можно отвечать околичностями на прямые вопросы! Еще одного экскурса в историю кастигантов я не вынесу. Тут и святой чокнется. Тем более что у меня в голове забрезжила догадка – правда, очень уж неправдоподобная. Но, похоже, все эти отступления про духовную революцию и рыцарский долг все-таки к чему-то ведут.

– Доктор, из-за этой газетенки вы решили, что я – тот самый герой, который вам нужен? И теперь вы хотите подвергнуть меня трансмутации, чтобы я стал одним из этих ваших сверхлюдей? Воином-праведником?

Эктор Целлос снимает очки и, прикрыв глаза, массирует переносицу.

– Вы, должно быть, воображаете себя главным действующим лицом какого-то увлекательного произведения, господин Леннокс? Все вращается вокруг вас, и если кто и годится на роль сверхчеловека из будущего, то непременно вы. Ну, вынужден вас разочаровать. Да, вы герой. Не меньше, ведь именно поэтому вы здесь, но и не больше того. Попытаться очистить вашу душу с помощью трансмутации – это был бы интересный эксперимент и превосходный повод для научной статьи. Но ставить на вас все фишки я бы не стал, уж не взыщите. Дело вовсе не в том, что вы как-то особенно погрязли в греховных обольщениях мира. Не больше, чем остальные. Но опять же – и не меньше. Даже машине Теркантура не под силу очистить вашу душу от всех примесей. Да и ничью другую, если на то пошло. Зато нам под силу кое-что другое. Зачем биться над исправлением изначально несовершенного материала, если идеальную душу можно сконструировать с нуля? Взять только лучшее от наиболее достойных. Сбор нужных ингредиентов почти завершен. Имен я называть не вправе. Впрочем, это и не требуется. Скажу лишь, что до вас в машине Теркантура побывали по-настоящему выдающиеся мужчины и женщины – и от каждого мы получили чистейший образчик той или иной добродетели – мудрости, милосердия, справедливости, смотря кто чем отличается. Вы, господин Леннокс, судя по отзывам в прессе, вполне можете претендовать на звание героя года. А может, и целого десятилетия – это ведь не первый поверженный вами дракон. От вас нам понадобится образец рыцарской доблести, который с помощью трансмутации мы присадим к нашей заготовке.

– Заготовке? Речь идет об этой идеальной душе, для который вы собираете лучшие ингредиенты?

– Именно так. Не извольте беспокоиться. От вас ничего не убудет. Это не то же самое, что сдать кровь или костный мозг. Или, там, пожертвовать почкой. Машина Теркантура распознает вашу сильнейшую добродетель и воспроизведёт ее в составе новой личности.

– Но поручиться, что я останусь жив, вы все-таки не можете?

– Обязательства чести требуют, чтобы я был с вами откровенен. Для нас важнее всего сохранность психоконструкта, над которым мы работаем. Если во время трансмутации что-то пойдет не так, мы будем вынуждены принять меры. Вплоть до устранения одного из участников процедуры. Но как я уже сказал, это крайне маловероятно. А даже если, господин Леннокс, нечто подобное и произойдет, то ваше наследие не пропадет вместе с вами. Важнейшая частица вашей личности повторится в существе высшего порядка. Это будет еще не конец дьявольского господства на земле. Но это будет начало конца.

«Если что-то пойдет не так…» – мысленно повторяю я. Вспоминаю обаятельного шарпея Лулу на черно-белых снимках из журнала «Натурфилософское обозрение»… Вот Теркантур треплет ему загривок. Вот терпеливой собаке вводят инъекцию «философского камня»… И наконец, несколько фотографий, запечатлевших фрагменты того, во что превратилась славная псина. Внутри у меня все сжимается от страха и жалости.

Может, сказать Целлосу, что журналисты ошиблись на мой счет? Что я не тот герой, за которого меня принимают кастиганты? Нет, почему-то мне кажется, это ничего не изменит. Даже если я докажу, что не убивал вчерашнюю псевдогигантику, будь она неладна, остается ведь еще Першандельский монстр, который действительно пал от моей руки. Делает ли это меня героем? Скорее наоборот. Как бы то ни было, Ален Лурия меня просто так не отпустит.

Ну и пускай думают что хотят. Если мне суждено закончить свои дни в машине Теркантура, то, по крайней мере, я подложу им свинью. Посмотрим, насколько идеальным получится этот их джинн из пробирки! Вот в этой мысли мне гораздо легче черпать удовлетворение. Коварное удовлетворение паршивой овцы, подрывающей образцовую статистику стада. Но довольно скотоводческих метафор. Герой или не герой, а уж я прослежу, чтобы кастиганты прочувствовали, каково связываться с Джудом Ленноксом.

– Доктор, вы не могли бы налить мне еще кофе?

– Разумеется! Признаюсь, что приятно впечатлен вашим самообладанием. Я бы не удивился, хотя и расстроился бы, если после всего услышанного вы бы отреагировали… более бурно. – Профессор подносит термос к чашке, дымящаяся черная струя ударяет в фарфоровое донышко, из термоса валит пар. Линзы в очках Эктора Целлоса заволакивает белым.

Прямо скажем, не вполне по-геройски – бью доктора в пах. Уворачиваясь от черного кипятка, опрокидываюсь вместе с креслом набок, вскакиваю и подбегаю к окну. Затейливый витраж – в облако цветных брызг, когда вылетаю наружу. Об землю! Не дожидаясь боли от удара. По мокрой траве. Осколки за шиворот. Падая на изрезанные руки.

Я прихожу в себя от яркого света: в теле разлита странная вязкость, в желудке ворочается тошнота; твердая поверхность, на которой я полусижу, неприятно холодит кожу. Прищурившись, я с содроганием понимаю, что источник слепящего сияния надо мной – это многоглазая хирургическая лампа, которую зажигают только над плотью, подлежащей рассечению отточенной сталью. Первый позыв – вскочить – оборачивается еще бо2льшим ужасом: я не могу пошевелиться – и не потому, что прикован к врачебному креслу, а потому что тело отказывается подчиняться. Его просто взвалили на это жесткое сиденье – все равно что тяжеленный мешок, набитый луком или картошкой. И оно все еще остается неподвижным грузом, неподвластным моей воле, как и любой другой посторонний предмет. Да еще моя одежда исчезла – ее заменила тонкая больничная пижама.

Так, надо вспомнить, что произошло. После того как я оказался снаружи, пробив витражное окно, от лесной опушки меня отделяло около пятисот футов. Немного порезался об осколки, но это ерунда. На вышке вскинулся часовой – это уже хуже. Закладывая лихорадочные зигзаги, я вбежал под красно-рыжие каштановые кроны – и уже почти поверил, что смогу затеряться в лесу. В ноздри ударил пресный запах палой листвы. Оскальзываясь на прелом настиле и маневрируя между стволами деревьев, я стремительно удалялся от административного корпуса Лаврелиона. Погони за собой я не слышал.

Потом я почувствовал, как меня что-то ужалило в шею. Еще какое-то время я продолжал бежать, пока ноги не стали проваливаться в трясину, а среди деревьев не поплыл странный клочковатый туман. Что бы это ни значило, я понял, что бегство мое на том и окончится. Последним, что я увидел, был дуб, ствол которого, единый и мощный у корней, раздваивался на уровне человеческого роста, превращаясь в подобие гигантских оленьих рогов. Перед этим зловещим тотемом я потерял сознание.

Вот я и убедился в надежности границ Лаврелиона. Банальные стены тут не требовались. В арсенале у кастигантов нашлось что-то поинтереснее, хотя я так и не выяснил, что именно.

В этот момент открывается дверь, в комнату входит профессор и выключает проклятую лампу над моей головой. В помещении устанавливается нормальный дневной свет, проникающий через белые занавески на окнах.

– Ну, господин Леннокс? – присаживается рядом доктор Целлос.

На лице его – одновременно строгое и взволнованное выражение. Почти что мамаша, сидящая у больничной койки непутевого сына.

– Вашими стараниями день получился неприятный. Для всех нас. Знаете, этому витражу, что вы разбили, удавалось уцелеть на протяжении почти пятисот лет. Он пережил даже сильнейший пожар десятого года. Тогда он украшал окно Лейнского аббатства. Говорят, когда люди стали выпрыгивать из окон, спасаясь от огня, один послушник не посмел разбить его, проникнутый благоговением перед святым сюжетом. И ни огонь, ни дым не причинили им вреда. Впрочем, я далек от мысли, что какой бы то ни было пожар может сравниться с вами по разрушительной силе.

Профессор молчит какое-то время, собираясь с мыслями.

– Паралич отступит, не беспокойтесь. Через пару часов сможете стоять на ногах. Говорить – и того раньше. – Доктор салфеткой обтирает мне запекшиеся губы, подбородок, промакивает мокрые пятна на пижаме. – Одежду вам тоже вернут. Пока вы были без сознания, мы сочли за лучшее вас осмотреть и сделать несколько уколов. В лесу небезопасно, господин Леннокс. Надеюсь, вы успели сделать надлежащие выводы о перспективности подобных эскапад в будущем. Я ведь полагал, что имею дело с джентльменом. А ваш буквальный удар ниже пояса основательно подорвал это убеждение. Не говоря уже о том, что это было дьявольски неприятно. Ну да у вас будет время поразмыслить над вашим поведением.

Профессор выбрасывает салфетку в урну. Тщательно протирает руки ватным тампоном, смоченным в каком-то растворе. Оттянув манжету рубашки, смотрит на наручные часы.

– Вынужден вас оставить. Через двадцать минут начнется собрание Совета попечителей. Я бы хотел подготовиться, с вашего позволения.

Не услышав возражений с моей стороны, доктор встает со стула и еще раз окидывает меня огорченным взглядом.

– Я распоряжусь, чтобы вас переправили в более удобное место, где вы смогли бы отдохнуть. Помнится, я обещал вам завтрак в университетской столовой, но, учитывая ваше состояние, с этим придется повременить. Вас покормят, когда сможете самостоятельно сидеть и глотать. Что ж, я не прощаюсь.

Я ненадолго остаюсь один, потом в помещение входят четверо молодых парней – вероятно, первые подвернувшиеся Целлосу студенты. Они перекладывают меня на натянутое покрывало и в таком виде выносят из здания. Проносят через небольшой двор (мне на лицо успевает упасть несколько дождевых капель), поднимают по лестнице соседнего корпуса и оставляют на кровати в помещении, похожем на гостиничный номер. Выйдя, запирают за собой дверь на два оборота ключа. Это хорошо. Значит, опасаются, что скоро я буду в состоянии повторить попытку к бегству. Слышу с улицы чей-то молодой смех.

По щеке катится слезинка. Нет, я не плачу. Вроде бы не плачу. Побочный эффект моего паралича. Но вообще-то я бы не отказался проглотить сейчас пригоршню антифобиума. Даже застонать нету сил. Ни на что нету сил. Только бы выкарабкаться… Вернуть себе свое тело… Через пару часов, сказал профессор. Это еще терпимо. Можно и подождать.

Только вот дальше что? Можно подумать, что-то изменится. Вот я лежу сейчас и ничего не могу сделать. Так это, надо признать, для меня давно уже норма. Взять хотя бы связь с женщиной, которая мне не принадлежит, – даже время наших свиданий определяю не я, а Ален Лурия: от его графика зависит, увижу я Джудит или нет. А служба в ордене… Да, раньше я мечтал стать рыцарем. Для того и проучился прилежно восемь лет в Академии. Но потом случился Першандель, и мне стало все равно. И мне уже два года все равно, а меня продолжают записывать в герои. Вот и кастигантам я понадобился ради моей доблести, которая если когда-то и была, то осталась там, на Першанделе. Меня словно несет куда-то, и я не могу ничего сделать. Хроническое бессилие. А сейчас оно только обнажилось, пригвоздило меня буквально.

Хотя с другой стороны… Может, именно это и есть предназначение? Когда что бы ты ни делал – и даже если вообще ничего не делаешь, – а кривая все равно доставит тебя в неизбежную точку? Что-то я запутался. Голова ноет… Чувствую тупое нытье во лбу, там, где сводятся брови… Эй, да ведь у меня получилось нахмуриться! Разволновавшись, пробую пошевелить лицом, бросая на это все силы, но ничего не выходит. Я устал, так ничего и не добившись. Смотрю на густые осенние тучи в окне. Тоже ползут еле-еле. Ничего, ничего, мы не торопимся. Передохнув, опять заставляю себя гримасничать. Слышу собственный жалкий стон:

– Э-э-э…

О господи, какое счастье. Опять слеза прокатывается по виску, оставляя горячий и мокрый след. Да, боль возвращается, мышцы снова что-то чувствуют. Радуюсь, как крестьянин ливню после затяжной засухи.

– Э-э-эм-мх-х-х…

Похоже, обошлось на этот раз. Сберег меня мой ангел. Вымолил. Осталось разобраться, ради чего. Разберусь, успеется.

Спустя время я уже перебираю в воздухе пальцами рук, не переставая при этом корчить отчаянные рожи и даже пытаясь говорить – ничего более подобающего, чем детская считалка, не приходит на ум:

Повторяю стишок раз за разом. Сперва похожий на нечто среднее между шорохом и скрежетом («Эхи-эхи… эх… а-ахи…»), мой голос крепнет, горло прочищается, и я, воодушевленный, едва не выкрикиваю ту же самую считалку, только в более задорной версии, которую мы, тогда еще дети, переняли от ребят постарше:

Какое же это наслаждение – шевелить пальцами, то сокращать, то растягивать мышцы лица и выпаливать из груди звуки, пускай не самые осмысленные, зато какие гремящие, какие взрывные!

За этим занятием меня и застает новый посетитель. Точнее, посетительница.

– Хага Целлос. – Она коротко взмахивает рукой в сдержанном приветствии. – Мне не сказали, что в вашем лице мы имеем не только героя, но и вокальное дарование. Да еще с таким самобытным репертуаром.

Я пытаюсь подняться, но силы пока не вполне вернулись ко мне – удается только полусесть, прислонясь к спинке кровати.

– Извините… Я просто… проверял, восстановился ли голос. Целлос – так вы сказали?

– Он мой отец, да. Извиняться не нужно. И вставать в моем присутствии тоже не требуется – не тот случай. Просто сядьте удобнее, я помогу вам поесть.

Девушка вкатывает в комнату небольшой столик на колесиках, убористо сервированный фарфором, серебром и пирамидками сложенных салфеток. Над супницей вьется прозрачный парок. Пахнет вкусно. Только сейчас осознаю, как сильно проголодался.

– Скажите, госпожа Целлос…

– Вы можете звать меня Хага, если при этом вам ясно, что фамильярничать не стоит. И еще. Не воображайте, что раз я девушка, то сочувствия во мне больше, чем ума. Отец предупреждал, что вы склонны представлять ваше положение в трагическом свете. Так вот. Не тратьте на меня свое рыцарское обаяние.

Я киваю. Не потому, что разуверился в своем рыцарском обаянии, а потому что перечить Хаге – значит оттягивать и без того запоздалый завтрак.

Девушка недоверчиво хмурится, усаживаясь на краешек кровати.

– Наслышана я о том, какой вы покладистый… Напоминаю: мы на втором этаже, а в коридоре дежурят люди. Вы что-то хотели спросить?

– Скажите, Хага, сколько меня здесь продержат?

– В обществе дамы джентльмен не следит за временем. Дольше, чем нужно, вы здесь не задержитесь, уверяю. Начнем с бульона.

А она ничего. Пожалуй, немного резковата, но припишем это ее заносчивому возрасту и излишней образованности, которая не всегда идет на пользу женщине. Несомненно, смотрит на меня свысока – как на неотесанного селянина, с которым приходится общаться по необходимости. А в целом чувствуется похвальная выправка характера, унаследованная от отца. И даже во внешности сквозит та же деловитая строгость. Макияж без глупостей: угольные штрихи на веках, губы тронуты неброской помадой. Короткие темно-русые волосы собраны в узел, лишь по одной прозрачной прядке оставлено, чтобы составить компанию опрятным маленьким ушам. Ни серег, ни колец. Лишь тоненькая золотая цепочка поверх белой блузки. И памятный значок с какой-то конференции на лацкане приталенного жакета. Все просто, без жеманства, но эффектно. В общем, девушка серьезная.

Вот и к нынешней задаче подошла ответственно: на каждую ложку куриного бульона сперва тщательно дует, потом не спеша подносит к моим губам, промакивает мне рот салфеткой и проделывает все по новой. Хотя что-то в ее глазах как будто говорит: не для того я диссертации защищала.

Когда настает черед салата из креветок и авокадо, я вызываюсь держать ложку самостоятельно. Хага не возражает. Покончив с салатом, я по одной спускаю ноги на пол и под опасливым присмотром моей гостьи сажусь ровно, чтобы вознаградить себя ягодным коктейлем. Надо признать: для узника совести питаюсь я вполне сносно.

– Не хотите прогуляться? – Хага встает, когда я возвращаю на столик пустой бокал, и отодвигает штору. За окном – неоднородное пасмурное небо, где-то отливающее свинцовой пучиной, а где-то пронизанное коньячно-золотистыми лучами. – Ваша одежда тут, в шкафу. Я приглашу кого-нибудь помочь вам одеться и узна2ю насчет кресла-каталки…

Покачнувшись и вызвав на лице девушки сначала тревогу, потом удивление, я поднимаюсь сам. Восстаю от постели – нетвердо, но решительно. Перед глазами вспыхивают и угасают соцветия искр – неважно. Главное – не упасть на глазах у Хаги. Неизвестно, какие именно качества нащупает во мне машина Теркантура, но думаю, упрямства будет хоть отбавляй. Кастиганты еще поймут, что не с тем связались, когда во время перекачки моих добродетелей легендарный алхимический аппарат захлебнется, трубы забьются, давление подскочит – да так, что посрывает клапаны! После этого в Лаврелионе будут трудиться только чистильщики в алхимзащитных скафандрах, собирая сбежавший философский камень. С другой стороны, Эктор Целлос предупреждал, что вместе с любыми неполадками могут устранить и меня… Гм. А ведь было бы надежнее вывести механизм из строя еще до того, как в него поместят мою персону.

– Хага, покажите мне машину Теркантура. Хочу увидеть, что меня ждет.

Пока я переодеваюсь, девушка ждет за дверью. Спускаемся: я – вцепившись одной рукой в перила, она – закусив губу и следя за каждым моим шагом так напряженно, будто падение грозит не мне, а курсу валюты, в которой она хранит свое состояние. Вряд ли она переживает за меня. Просто ей влетит, если навернусь и сломаю ногу. Да и эксперимент будет отложен.

Наконец последняя ступень преодолена. На улице сыро, но дышится в удовольствие. Запах прошедшего дождя мешается с запахом далекого дыма. Мы идем по занесенной листопадом аллее: деревья стоят роскошные, лимонно-желтые и красные – не верится, что скоро их начнет постигать долгая скучная нагота. Над нами с истошным криком пролетает ширококрылая птица.

– Значит, вы рыцарь? – не столько уточняет, сколько предлагает обсудить Хага.

Я оценивающе смотрю на нее. Прикидываю: если я сейчас начну рассказывать истории своей рыцарской юности, полные отчаянного, тогда еще искреннего романтизма, хватит ли ей хладнокровия, чтобы не заткнуть мне рот поцелуем? Сознаюсь, что, бывало, использовал особенно волнующие эпизоды своей карьеры для впечатления барышень. Впрочем, Хага, похоже, не из впечатлительных. Так что внезапных сердечных осложнений с ее стороны можно не опасаться. И все же я колеблюсь, что бы такого рассказать, да Хага сама приходит на выручку:

– Тот случай с драконом, про который все писали… Когда это было? Года два назад?

Я грустно усмехаюсь. Это как раз чуть ли не самый пронзительный сюжет. Паруса яхт в лиловых сумерках над морем, девушка и гигантский дракон – все это было словно в другой, бесконечно далекой жизни. Даже не верится, что прошло только два года.

– Да… писали об этом все подряд, хотя для меня это очень личная история… И вообще, в центре внимания я оказался случайно. Даже не знаю, с чего и начать… Короче, это было на острове Першандель. Сам я с Севера. Серые долгие зимы, тусклые будни. Охота и выпивка – основные увеселения. Для мужчин, по крайней мере. Отвлекаться особенно было не на что. Да и хотелось со временем вырваться куда-нибудь. Ну, где жизнь хоть немного цветистее. Вот я и налегал на учебу в Куртуазной академии. Оказалось, не зря. В начале последнего курса я выиграл стажировку в орден першандельеров. Первый раз уехал так далеко от дома. На Першанделе было чудесно. Сначала надо было просто охранять паломников. Тракт, который соединяет святые места, был тогда уже относительно безопасен. Неверные почти не нападали. Для меня это было чем-то вроде каникул. Днем таскался по тракту с пилигримами со всего мира, слушал их истории – через переводчика, конечно: у меня с языками не очень. А по вечерам ужинал в портовых кафешках. Стипендиатов Академии почти везде кормили бесплатно. И как кормили! Кальмары во фритюре, острые лепешки с сыром и томатами, суп из тунца! И домашнее вино. Та еще бурда, если честно. Дображивало прямо в желудке. За месяц стажировки я чуть не вдвое прибавил в весе. И это было кстати, потому что потом я влюбился и есть перестал. Почти. Девушку звали Кальеда. Она работала в прокате автомобилей и лодок. Дневные дела мы заканчивали примерно в одно время, а вечерами делали что хотели. После работы ей разрешалось одалживать у своей фирмы яхту. И мы этим пользовались. Прихватывали с собой бутылку красного вина, какую-нибудь хрустящую лепешку и болтали до рассвета. Или слушали, как в борта лодки плещет вода. Звезды над мачтой, бриз в ее черных волосах, податливая шнуровка на платье и смуглые лопатки – я чудом тогда не женился. Вернее, это было никакое не чудо. Совсем наоборот. По всему архипелагу тогда ставили радиовышки. По мне, так на Першанделе с его лагунами и виноградниками весь этот технический прогресс никому даром не сдался. Но правительство считало иначе. Что было дальше, вы, наверное, знаете? Газеты обвинили секту колдунов, которые поклонялись дракону с соседнего острова. Дескать, это они его спровоцировали. Но дело было в чертовых вышках. Доказано, что многие драконы – телепаты. Этот был как раз такой. От радиосигналов у него что-то сбилось в голове. Наверно, электромагнитные колебания перемешались с телепатическими волнами. Еще повезло, что он не был огнедышащим – иначе разрушений и жертв было бы просто не счесть. Но и без того крови пролилось больше, чем в день высадки крестоносцев. По радио передавали концерт для виолончели с оркестром в трех частях. Исполнял Королевский симфонический. Когда в приемниках заиграла вторая часть, дракон ворвался в жилые кварталы. Люди гибли в основном под обломками зданий, хотя были и такие, кого дракон растерзал. Новости о несчастье застали меня за городом. Я, как обычно, сопровождал очередную группу паломников, и тут нас нагнали машины с первыми беженцами. Я сразу в город, хотя его все старались покинуть. Первым делом наведался в офис фирмы, где работала Кальеда, но от здания остались только руины. Я нашел ее в госпитале – в подземной парковке госпиталя, куда перенесли всех пострадавших. Кальеда была там, она выжила, но… ей размозжило ногу, и все, что ниже колена, врачам пришлось отнять. Подумать только! Еще ночью накануне я целовал ей обе ступни, а теперь одна из них просто отсутствовала. Я хотел забрать ее и увезти в безопасное место, но мне сказали, что в таком состоянии она не переживет поездку. Чем я мог помочь ей? Только обезопасить место, где она находилась. Соображал я всегда не очень хорошо, а в тот момент – особенно. Зареванный, грязный, я поднялся на поверхность и принялся бродить по разоренным улицам. В голове у меня творился такой же хаос, какой, наверное, мучил и ящера. Я выбрался на площадь. Там хоть можно было не опасаться обрушения зданий. И просто стал звать его. И вслух, и про себя. Я, конечно, не мог знать, телепат он или нет, но другого плана у меня все равно не было. Я кричал и думал примерно следующее: «Тебе нужен я, тебе нужен я! Какую бы цель ты ни преследовал, я – решение твой проблемы». И он явился, услышал меня. Настоящий исполин, высотой с трехэтажный дом.

– Постойте! – Хага стискивает мне плечо. – Вы хотите сказать, что вы просто стояли там, без доспехов и другого укрытия, имея при себе только меч? Я никогда не понимала этого: прогресс подарил нам мощное огнестрельное оружие, а вы, рыцари, по-прежнему выходите на свои подвиги, подпоясавшись обоюдоострым куском стали! Какая дичайшая верность традициям перед лицом совершенно несоразмерной угрозы. Я бы просто завалила этого дракона из танка.

– Ну, танка на острове, видимо, не нашлось, – снисходительно улыбаюсь я своей проводнице. – Но кто-то вроде вас попытался продырявить ему шкуру из пулемета. Не знаю, чем эта попытка закончилась для стрелка. Но обычно это не лучшая тактика, если хочешь сохранить себе жизнь.

– А лезть на дракона с мечом наголо – это, по-вашему, хорошая тактика?

– Есть некоторое количество эмпирических данных насчет крови драконов. Драконов и других малефиков. Ну, нечисти. Так вот, супернатуральная кровь наделяет тебя особыми свойствами. Похоже на эту вашу трансмутацию. Рыцари, если на них попадает кровь дракона, становятся почти неуязвимы. На время. Как будто им переходит часть драконьей силы. Ткани организма буквально твердеют. Понимаете? Выстрелишь из пулемета – может, ранишь бестию, но скорее всего только разозлишь – и тогда пиши пропало. Зато, если подберешься поближе и пустишь ему кровь, сам станешь как дракон. Тогда на Першанделе кто-то облегчил мне задачу. Дракон был уже ранен в бок, и рана кровоточила. Первое, что я сделал, – это с разбегу макнулся в лужу его крови на мостовой. Даже немного проглотил для верности. Он ударил меня. Не то лапой, не то хвостом. Наверняка, раскрошил бы мне позвоночник, но эффект уже сказался. Я отлетел десятка на полтора футов, приземлился на ноги. Рефлексы обострились. Мышцы стали как тисовая древесина. Мне удалось нанести ему еще несколько ран. И с каждым разом я отбирал все больше его силы. В конце концов я забрался по стене, потом прыгнул и полоснул его по горлу. Все. Так я и стал «Спасителем Першанделя», «Першандельским драконоборцем» и «Молнией Архипелага». Это меня так пресса окрестила. Меня не спрашивали.

– А как же Кальеда? – Хага продолжает сжимать мне плечо, словно пытаясь нащупать в нем остатки стальной твердости, что передалась мне в тот день от дракона. – Вы все-таки расстались?

– Не сразу… Я хотел быть рядом, но она сама постепенно отгородилась от меня. Ей казалось, она уже не та, кого я полюбил. В общем, начались проблемы с психикой, да вдобавок ей кололи сильнейшие обезболивающие. От ее прежнего легкого нрава не осталось и следа. Расставались мы тяжело – думаю, она испытала облегчение, когда моя стажировка закончилась и пришло время уезжать. Как бы то ни было, теперь она замужем и, насколько я знаю, вполне счастлива. Мы до сих пор с ней переписываемся, но уже просто как друзья. В последнем письме она даже хвасталась новым протезом.

– Понятно… – Моя спутница, не выпуская моей руки, слегка отдаляется куда-то вслед за своими мыслями. Будто лодку относит течением на длину вытравленной якорной цепи. Судя по ее серьезному и растерянному виду, мне удалось растрогать ее – и даже сбить фирменное высокомерие, которым она, кажется, спрыскивает себя перед тем, как выйти поутру из дома. Какое-то время идем молча. Сумрачное небо над нами замерло в неизбывной задумчивости о том, чего земле не хватает больше – дождя или солнца.

Само собой, я рассказал не все. Умолчал о том, как, рассекая дракону горло, едва не перерезал ту нить, которая связывала перепуганного стажера Академии со спятившей от адреналина «Молнией Архипелага». Это напоминало удары тока, где роль оголенного провода играл мой клинок. Каждый раз, когда меч пробивал шкуру дракона, меня скручивало и ослепляло, а когда отпускало, то меня становилось меньше. Не в физическом смысле, конечно. Ощущение тела вообще утратилось – мне даже казалось, что я нисколько не уступаю в размерах дракону. Но осознание цели, мотивов боя, воспоминания о Кальеде – все это последовательно отключалось, как будто соответствующие участки мозга выходили из строя один за другим. Оставалось только ощущение высвобожденной стихии без имени и подобия, для которой я был всего лишь проводником. К исходу поединка мне казалось, что наш бой длится вечно, а вся моя предыдущая жизнь – не более чем угасающее фантомное воспоминание. И все же, когда я нанес дракону решающий удар, когда пенная густая кровь ударила мне в глаза, в рот, в уши – вот тогда нить, и без того истончившаяся, едва не лопнула совсем. На мгновение я уступил место дракону. Меня не осталось как такового. Мгновение было тягучим, как застывающий янтарь, и вместило в себя его, драконово, родство с небом, настолько возвышенным надо всем и отрешенным, что все эти человеческие распри, великие перемещения народов и даже самая смена так называемых эпох вдруг стали для меня не более значительными, чем копошение муравьев под ногами. Я смотрел на мир глазами дракона и не чувствовал ни ярости, ни презрения, а только спокойствие, равнодушие, растворенность в бесконечности – все то, что сгинуло, оборвалось каких-то несколько часов назад, когда небо наполнили звуки виолончели с оркестром.

Я не стал рассказывать Хаге, как мое тело восстанавливалось после той дуэли. На рыцарском жаргоне то, что я пережил, называется «драконьим кайфом», поэтому процесс моей реабилитации вполне уместно было бы назвать «ломкой».

Что ж, задачи стажировки я выполнил с лихвой. Естественно, першандельеры предлагали мне место в их ордене после окончания Академии. Тогда я не сказал им ни да ни нет. Вернувшись домой, первое время не знал, что с собой делать. Чуть не завалил выпускные экзамены. Думал, что буду дико скучать по времени, проведенному с Кальедой, по морю, кальмарам во фритюре… но нет. Даже безысходность заводских гудков в зимних сумерках родного города больше меня не беспокоила. Было вообще все равно. Потом на выпускном вечере ко мне подошел магистр, сказал, что почтет за честь выпить с Молнией Архипелага. Пока одногруппники танцевали с девчонками, старик рассказал мне, как в свое время тоже изведал на своей шкуре «драконий кайф», – его накрыло прямо в пасти чудовища, когда зубы дракона уже рвали его плоть. Магистр заверил меня, что рыцарское братство – лучшая среда для того, чтобы оправиться от подобных травм. Братство так братство, решил я. На Першандель я не вернулся, потому что тамошняя репутация накладывала на меня слишком много обязательств. Воспользовался приглашением магистра – вступил в орден Мангуста и перебрался в столицу. Вот только… ничего путного из этого так и не вышло. Может быть, мое появление в Лаврелионе – это действительно нежданный шанс придать жизни хоть какой-то смысл?

Хага останавливается у двухэтажного каменного особняка. Окна первого этажа заставлены изнутри картоном. На втором – витражи вроде того, который я уничтожил утром. Из кирпичной трубы над черепичной кровлей вьется красноватый дымок.

– Сжигают твердые фракции философского камня, – поясняет Хага, перехватив мой взгляд. – Это безопасно. Забота о природе – один из главных наших принципов. Это и есть лаборатория. Прошу.

Я поднимаюсь на крыльцо, переступаю порог и вхожу в тесное фойе, нагретое и освещенное огнем в лепном камине. Над камином висит старинная гравюра, которая изображает человеческую фигуру, вписанную в круг. Круг, в свою очередь, поделен на доли, каждая из которых отмечена символом неизвестного алфавита и какой-нибудь вычурной картинкой вроде змея, пожирающего свой хвост. Человек голый, но все интимные места у него прикрыты изображениями планет, а по краям гравюры написаны названия четырех стихий, и все так разлиновано и соотнесено, что посвященный наблюдатель, наверное, увидел бы в данном плакате стройную сумму всех доступных знаний. Мне же, темному простецу, скорее пристало плюнуть да перекреститься – если уж не при виде гравюры, то точно при виде подвешенного под потолком чучела. Какая-то засушенная обезьяна, обращенная ко входу застывшим оскалом.

– Я в детстве его жутко боялась. – Хага выходит из-за моей спины и с вызовом смотрит на чучело. – Когда я возглавлю лабораторию, первым делом избавлюсь от этого страшилища. Нам налево.

Мы минуем выход на лестничную клетку, проходим в самую дальнюю из последовательно соединенных комнат. Я тщетно оглядываюсь в поисках машины Теркантура, но вокруг только закопченные реторты, перегонные кубы, дуговые лампы, какие-то катушки, мембраны и прочая алхимическая бутафория. Моя проводница подходит к телефонному аппарату, привинченному болтами к стене, и набирает номер, зажав трубку между ухом и плечом. Дождавшись ответа на том конце, Хага называет себя. Ни приветствий, ни предисловий. Что-то внимательно выслушивает, потом, бросив короткий взгляд на меня (словно с чем-то сверилась), говорит «да». Вешает трубку.

– Отойдите, – легонько подталкивает меня вглубь комнаты девушка и сама делает пару шагов следом.

Меж тем стеллаж с книгами в старинных переплетах, которые я принялся было разглядывать, едва заметно вздрагивает и начинает непредвиденное движение – правый бок шкафа отделяется от стены, проходит четверть круга там, где только что стояли мы, и останавливается, когда левый бок, закрепленный на невидимых петлях, упирается с глухим звуком в стену. Значит, мне не показалось, что я чувствовал исходящий от книг слабый сквозняк. За шкафом скрывался проход, ведущий вниз: передо мной начало винтовой лестницы в узком каменном колодце. Держась за металлические перила, спускаемся на глубину нескольких этажей. Слышно, как над нами шкаф вернулся в исходное положение, запечатав обратный путь.

Лестница заканчивается, и мы попадаем в просторный зал, то ли вырубленный в скальной породе, то ли занимающий естественную пещеру. Стены зала и отходящих от него коридоров забраны металлической сеткой, поверх которой проведены кабели и трубы различной толщины. Недостатка в освещении нет. С потолка свисают массивные фонари, а в тоннелях по всей длине, насколько хватает глаз, протянуты ламповые гирлянды. Если не считать автомата с газировкой, кругом неведомые механизмы: блестящие, гудящие и подрагивающие стрелками циферблатов. Я не успеваю толком оглядеться, а нам уже подают две каски, вроде тех, что носят строители.

– Правила безопасности. – Хага с серьезным видом надевает каску и дожидается, пока я сделаю то же самое.

Мы проходим одним из тоннелей, в котором изредка встречаются люди в таких же касках, а некоторые – еще и в защитных очках и респираторах. Тоннель тянется и дальше, но Хага сворачивает в боковой коридор.

– Вы, наверное, думаете, – бросает девушка через плечо, – что, учитывая возвышенный предмет наших исканий, стоило бы устроить лабораторию где-нибудь на вершине горы? Во всяком случае, я так думала, пока не поняла, что мы, кастиганты, в каком-то смысле археологи. Мы стремимся извлечь то, что давно исчезло с лица земли. Посудите сами, – Хага проводит ладонью по шероховатой поверхности стены, образованной напластованиями горных пород, – вот земная кора. Мы видим не цельную толщу, но последовательность отдельных слоев. Они лежат один на другом и возникли из окаменевших останков различных эпох. Чем ниже слой, тем древнее эпоха. Обосновавшись под землей, мы не только скрылись с поверхности, по которой ходит враг рода человеческого, но и приблизились ко времени юности мира, когда он еще не был запятнан грехопадением человека.

– Какое уж тут грехопадение… – Я тоже непроизвольно прикасаюсь пальцами к слоистому рисунку. – Во времена юности мира, раз уж на то пошло, и самих людей-то еще не было! Земля тогда принадлежала демонам стихий и доисторическим драконам.

Хага специально оборачивается, чтобы показать мне закатывание глаз. Изображает, видимо, внезапную кончину по поводу моего занудства.

– Как бы то ни было, господин умник, работа с философским камнем требует особых условий. На поверхности уровень психического загрязнения слишком высок. А здесь его почти нет.

Девушка открывает передо мной дверь с надписью «Операторская». Мы входим в комнату с огромным, во всю стену окном, за которым виднеется полутемный пещерный зал. В центре зала стоит симметричное двухкамерное сооружение – каждая камера представляет собой подобие саркофага, похожего на известное орудие казни под названием «железная дева». Створки одной «железной девы» открыты, и видно, что камера пустует (к счастью, шипы с внутренней стороны отсутствуют). Другой саркофаг запечатан, и, судя по всему, именно из него раздается стук живого сердца – мокрый и шумный звук, сотрясающий мембраны динамиков.

– Это и есть машина Теркантура?

Девушка кивает и нажатием одной из клавиш на приборной доске прибавляет света в пещере за стеклом. Становится лучше видно сложно устроенные сочленения между двумя камерами и другое косвенное оборудование, расположенное по краям зала.

– Если занять одну из этих камер предлагается мне, то должен предупредить, что не слишком хорошо переношу замкнутые пространства. А кто второй счастливчик?

– Между прочим, напрасно вы ерничаете. Это трансмутант. Безупречная телесная оболочка, готовая очнуться, как только работа над психоконструктом будет закончена. Тело создано искусственно по технологии, которую можно считать научным вариантом непорочного зачатия.

– Понятно, куда вы клоните с намеками на непорочное зачатие. Но как по мне, то ваш трансмутант с его составной душой больше смахивает на чудовище из фильма ужасов, которое сшили из кусков других людей.

– Вижу, господин Леннокс оправился от инцидента в лесу. И уже столь уверенно щеголяет отсылками к популярной культуре.

Эктор Целлос в своем элегантном костюме и каске стоит в дверях, в руках – кожаный портфель.

– Заседание уже окончилось? – спрашивает Хага.

– Да. Совет попечителей весьма впечатлен героической карьерой господина Леннокса. У меня здесь с собой документ, подписанный всеми членами совета… – Профессор извлекает из портфеля картонную папку; полистав, раскрывает ее на нужном месте. – Вот… «Постановление № 26… признали целесообразным и желательным перенесение личных качеств Дж. Э. Леннокса на постчеловеческий психический конструкт путем трансмутации. По завершении процедуры указанного рыцаря рекомендуется возвратить в Камелот». Мои поздравления, господин Леннокс. Ваше имя только что было вписано в историю будущего.

Я перевожу взгляд на свое отражение в оконном стекле. Из-за тусклого освещения тени в глазницах и под носом выглядят как черные дыры, делая мое лицо похожим на череп. Мрачноватая эмблема для светлого постчеловеческого будущего. Ну что ж, идеалы всегда строятся на чьих-нибудь костях. Одним словом, предназначение. Ничего тут не попишешь.