Даллас, 22 ноября 1963 г. Убит президент США Кеннеди…
Париж, 22 ноября 1963 г. Сотрудники ЦРУ США передают своему кубинскому агенту авторучку с замаскированной в ней отравленной иглой – орудие для уничтожения Фиделя Кастро…
Варадеро (Куба), 22 ноября 1963 г. Ф.Кастро встречается за завтраком с французским журналистом Жаном Даниэлем. Репортер имеет прямое задание американского президента найти пути примирения с кубинскими властями. За утренней трапезой они получают известие о гибели Кеннеди. Кубинский лидер потрясен…
Да, вот такое драматическое сплетение событий в один и тот же день, один и тот же год.
А мы пока мысленно перенесемся в апрель 1961-го. Сотрудник ЦРУ Г. Хант произносит по радио кодовую фразу: «Рыба красного цвета». Это – сигнал к началу вторжения на Кубу.
Радиосигнал сработал. Местом высадки по предложению ЦРУ был избран залив Кочинос, воды которого омывают малонаселенное побережье с небольшими коттеджами и крошечными, похожими на игрушечные, деревушками. За взлетной полосой сельского аэродрома полное безлюдье – зыбкая заболоченная равнина.
Вторжение началось с бомбардировки кубинских аэродромов. Руководители разведки Вашингтона рассчитывали: эту акцию поддержат силы оппозиции на острове. Однако Кастро разгадал маневр и своевременно принял меры. Всех, кто мог бы прийти на помощь высадившемуся на берег отряду кубинских эмигрантов, власти Гаваны заблаговременно арестовали.
Это был удар, имевший катастрофические последствия для всей операции ЦРУ в заливе Кочинос.
Одновременно поднялась шумиха в ООН. Соединенные Штаты были обвинены в причастности к этой акции. Тогда Кеннеди принял решение отменить второй авианалет. И хотя парашютисты-интервенты из так называемой «кубинской бригады» приняли бой, ничто уже не могло спасти их от поражения: на третий день все было кончено…
Я начал книгу с кубинской проблемы не случайно, ибо самому пришлось впоследствии принять в ее решении непосредственное участие. Я находился в США и в дни убийства президента Дж. Кеннеди. Но обо всем этом более подробно в последующих главах.
А сейчас я хочу рассказать о том, как я пришел в разведку.
Родился я в 1914 году в семье железнодорожного стрелочника, выходца из крестьян Тульской губернии. После семилетки учился в фабрично-заводском училище, на рабфаке, в Московском институте инженеров связи на радиофакультете, который успешно закончил.
Здесь необходимо сделать небольшое отступление. В институт часто приходили представители военных академий, беседовали со студентами: шел набор кандидатов. Дошла очередь и до меня. Однажды меня вызвали в ЦК ВКП(б).
– Мы хотим предложить вам, молодому специалисту, очень интересную работу…
– Что ж, если подхожу – возражений не имею. Вся жизнь впереди, – ответил искренне я и вскоре уехал по путевке в дом отдыха в Геленджик. Солнце, море, кипарисы – все прекрасно! Но однажды ко мне подошел незнакомый человек и предъявил удостоверение местных органов НКВД.
– Вам необходимо, товарищ Феклисов, срочно выехать в Москву, – улыбнулся он. – Отдохнете потом…
В Москву – это понятно, но к кому я должен явиться? Телефон мне не дали. Загадки, да и только! Ведь посетивший меня энкаведист толком не объяснил, куда надо прибыть. Поэтому я не стал особенно торопиться, и когда вышел срок моего отпуска, вернулся домой. А там меня уже ждали встревоженные родители. Выяснилось, что несколько дней подряд к нашему дому приезжает черная «эмка».
– Тебя, сынок, разыскивают, – покачал головой отец. – Натворил что-нибудь, признайся. Соседей расспрашивают. Вот беда-то…
Через некоторое время в дверях появился мужчина лет сорока, с орлиным носом, в пенсне. Пробасил:
– Кажется, Александр вернулся? Родители, как по команде, утвердительно кивнули.
– Попросите-ка его выйти во двор. Разговор состоялся короткий:
– Ну, молодой человек, хочу от души поздравить – вы зачислены в школу особого назначения, сокращенно – ШОН, на один год. Там будете теперь жить и учиться. Ясно?
Затем сказал, чтобы я захватил мыло, зубную щетку, порошок и пару нижнего белья: меня сразу отвезут в школу.
Я бросился домой и объяснил, что меня срочно оформляют на работу под Москвой и мне нужно немедленно ехать туда, а вернусь через неделю. Все мои домашние – от дедушки с бабушкой до младшей сестренки, которой уже исполнилось 14 лет, – молча смотрели, как я перекладывал из чемодана в портфель незатейливые вещи. Попрощавшись со всеми, я ушел с незнакомцем.
Мы помчались по Горьковскому шоссе и скоро прибыли в школу, находившуюся в Балашихе. Мне показали комнату, где я должен был жить вместе с другими товарищами, классы, столовую, просторный двор.
Когда я в субботу возвратился домой, родители и родственники вздохнули с облегчением. Они стали расспрашивать, какую же работу мне предложили. Я ответил:
– Берут радиоинженером на секретную радиостанцию, а в чем будет заключаться работа конкретно, пока неизвестно.
И действительно, я ничего толком не знал. Мое приобщение к миру разведки было для меня полной неожиданностью. Теперь, бросая взгляд в прошлое, должен сказать, что отчетливо понимаю, насколько неожиданно произошел крутой перелом в моей судьбе.
В то давнишнее воскресенье я еще не осознал, что мобилизация меня в органы госбезопасности резко изменит мой образ жизни, оторвет от родных мест, от близких и друзей, среди которых я вырос, и направит мою судьбу по новой, весьма сложной, но интересной дороге, откроет перспективы, о которых я не только не мечтал, но которые мне никогда и не снились.
Условия и обстановка в ШОН оказались непривычными. Школа размещалась в лесу в добротном деревянном двухэтажном доме; ее территория была огорожена забором. В верхнем этаже располагались пять спальных комнат, душевая, зал для отдыха и игр, а в нижнем – два учебных класса и столовая. Спальные комнаты были большие, в них находились два стола для занятий, две роскошные кровати с хорошими теплыми одеялами и два шкафа для одежды. Перед кроватями – коврики. Комната содержалась в идеальной чистоте. По сравнению с обстановкой, в которой я жил дома, где зимой спал на сундуке за печкой, а летом – в сарае на дровах, эти условия казались райскими.
Я, как и другие девять слушателей, остался доволен трехразовым вкусным и сытным питанием, так как в институте, в котором я до недавнего времени учился, столовой не было и обычно мой обед состоял из банки баклажанной икры или фаршированного перца, пятисот граммов черного хлеба и двух-трех стаканов чая.
Коренным образом изменился и мой внешний облик. Если в годы учебы в институте я обычно носил лыжный костюм и лыжные ботинки и все пять лет – заношенное демисезонное пальтишко, то в ШОН нам выдали по добротному пальто, шляпе (до этого шляп я никогда не брал в руки), костюм, ботинки, сорочки. Нам ежемесячно платили пятьсот рублей. Когда я, одетый с иголочки, пришел в очередную субботу домой, родители ахнули от удивления.
Еще через неделю я дал матери четыре сотни. Она, как обычно, взяв деньги не считая, спросила:
– Шура, достаточно ли ты оставил себе?
И после утвердительного ответа пошла в другую комнату, чтобы положить деньги на комод.
Утром в воскресенье, во время завтрака, я заметил, что родители необычно молчаливы и пристально смотрят на меня. Затем отец, явно волнуясь, спросил:
– Сынок, нас беспокоит появление у тебя больших денег, дорогостоящей одежды, то, что ты не бываешь дома по целым неделям. Не стал ли ты заниматься какими-либо нечистыми делами?
Я попытался убедить родителей, что никакой «темной деятельностью» не занимаюсь, работаю радиоинженером в важном секретном научно-исследовательском центре, находящемся за городом; чтобы не тратить много времени на дорогу, живу там в общежитии. Однако я видел, мои слова не рассеяли сомнений у родителей.
Недели через две или три мне пришла мысль показать родителям карточку кандидата в члены партии, где было указано, с какой суммы плачу взносы. Так я и сделал. Записи в этом документе убедили их в том, что я веду честный образ жизни.
В школе училось всего десять слушателей – парни, мобилизованные в органы госбезопасности после окончания технических институтов.
Годичная программа включала изучение иностранных языков, спецдисциплин, отдельных аспектов истории ВКП(б), страноведения. Ежедневно шесть часов занятий. Обычно первые три урока отводились иностранным языкам. Пять слушателей изучали английский, трое – французский и двое – немецкий. Все начали с азов, ибо в технических вузах в то время иностранные языки преподавались крайне слабо.
В число специальных дисциплин входило освоение теории разведки для всей группы, а также радиодела для одной подгруппы и вопросов документации – приобретение и изготовление паспортов, метрических свидетельств, военных билетов, дипломов и тому подобное – для другой.
Основной метод обучения – беседы, проводившиеся сотрудниками разведки и контрразведки. На курс теории разведдела отводилось около 50 часов; освещались аспекты ухода от наружного наблюдения, вербовки, работы и организации связи с агентурой.
Я изучал радиодело: как самому собрать передатчик и приемник, а также вопросы организации и поддержания двусторонней радиосвязи. Много часов отводилось обучению работе на телеграфном ключе и приему на слух цифрового и буквенного текста по азбуке Морзе. Хотя ничего определенного нам не говорили, но мы понимали, что одна половина группы, в том числе я, готовилась на разведчиков-радистов.
Начальником разведшколы был Владимир Харитонович Шармазанашвили. Его постоянное присутственное место находилось на Лубянке, но по мере необходимости он приезжал к нам. Воспитательная и организационная работа велась главным образом парторгом группы – слушателем Владимиром Константиновичем Коняевым.
Это был интересный человек, лет на шестнадцать – восемнадцать старше остальных слушателей. Родился он в 1897 году, участвовал в Октябрьской революции и Гражданской войне, командовал кавалерийским подразделением. В 1939-м, когда его мобилизовали в органы госбезопасности, работал директором одной из самых больших московских типографий. Владимир Константинович был опытнейшим специалистом в области типографского дела и получал приличную зарплату. В его распоряжении находилась персональная служебная машина. Оказавшись в органах НКВД, он лишился всех привилегий, но никогда не жаловался на это. Так решила партия, и он беспрекословно подчинился.
Коняев много рассказывал нам поучительных историй из своей богатой событиями жизни. Мы его уважали и ласково прозвали «дедушкой». У «дедушки» был лишь один недостаток – забывчивость. Он долгое время не мог запомнить данный ему на курсах псевдоним «Колпаков», что иногда приводило к курьезным случаям.
Однажды мы все сидели в холле и слушали музыку. Вдруг появляется «дедушка» с очками на лбу и, держа какой-то список в руках, добродушным голосом, но вполне серьезно произносит:
– Вечно этот… Колпаков уплачивает партийные взносы последним и требует особого приглашения. Все сидящие взорвались громким хохотом. Он не понял, почему ребята смеются. И тогда один из слушателей сказал:
– «Дедушка», ведь Колпаков-то – это вы! Он схватился рукой за макушку и, сконфуженный, выбежал из холла…
Может показаться странным, но Коняев успешно работал в разведке. В конце 60-х он ушел в отставку и вскоре умер от рака.
В нашем маленьком коллективе процесс обучения, самостоятельная подготовка и воспитательная работа протекали в спокойной деловой обстановке, без суеты, без ненужных формальных собраний и заседаний.
В школе я все свободное время уделял учебе, особенно спецдисциплинам, английскому языку, литературе, истории и культуре Англии и США.
Из десяти слушателей, окончивших школу, в разведку взяли шестерых. Меня зачислили в американское отделение.
В 1940 г. закордонную разведку вел Пятый (иностранный) отдел, в котором имелись следующие немногочисленные региональные и функциональные отделения:
– три европейских;
– американское;
– дальневосточное;
– ближневосточное;
– информационно-аналитическое;
– оперативно-техническое;
– кадровое;
– финансовое;
– хозяйственное.
Всего в центральном аппарате разведки, включая секретарей и машинисток, работало не более ста двадцати человек. Начальником моего отделения был Федор Алексеевич Будков, спокойный человек лет сорока пяти, говоривший тихо, почти шепотом. Все отделение, кроме кабинета начальника, занимало одну комнату, где размещалось шесть-семь человек.
Не успел я как следует включиться в оперативную работу, как Будков привел меня к заместителю начальника разведки Максиму Борисовичу Прудникову. (С первых дней войны М. Б. Прудников добровольцем ушел в действующую армию. – Прим. авт.) После непродолжительной беседы он сказал:
– С кадрами, подходящими для укрепления резидентуры в США, у нас не густо. И вот мы решили направить вас в Нью-Йорк, хотя и понимаем, что вы еще недостаточно подготовлены для выполнения всех задач. Однако надеемся, что на месте, приложив максимум усилий, вы быстро войдете в курс дела, активизируете английский язык, изучите обстановку и включитесь в разведывательную работу.
В конце беседы Прудников упомянул, что на меня возлагается задача по установлению радиосвязи из Нью-Йорка с Москвой.
Тем временем я продолжал изучать оперативную обстановку в Нью-Йорке и в США в целом, занимался переводом на русский язык агентурных сообщений, печатал их на машинке. Всю эту работу выполнял под наблюдением и руководством только что возвратившегося из Соединенных Штатов нелегала Исхака Абдулловича Ахмерова. Татарин по национальности, он по-английски говорил лучше, чем по-русски, ибо, находясь в США в течение многих лет на нелегальном положении да еще имея жену англичанку, отвык от русской речи. Стройный брюнет лет сорока, с красивым восточным лицом, немного вздернутым носом и искрящимися подвижными глазами, он отличался приветливостью в отношениях с людьми и элегантностью в одежде.
Ахмерова я называл «ходячей энциклопедией». Он отвечал как на русском, так и на английском языке на любые мои вопросы, связанные с США. Все годы работы в разведке я с благодарностью вспоминал Ахмерова, который по-отечески заботливо готовил меня к разведывательной работе в Нью-Йорке…
Вторую половину рабочего дня я посвящал подготовке к организации двусторонней радиосвязи между Москвой и Нью-Йорком. Конечно, этот канал обеспечивали несколько подразделений Иностранного отдела. Передающий радиоцентр готовил аппаратуру и антенны, чтобы посылать мощные сигналы на США. Приемному центру предстояло принимать слабые сигналы моего маломощного передатчика из Нью-Йорка. Конструкторы и радиотехники создавали для меня специальный аппарат. Всю эту работу, включая также фотодело и изготовление документов, вело оперативно-техническое отделение, во главе которого стоял Алексей Алексеевич Максимов. (В первые дни войны ушел на фронт. Погиб в боях под Москвой. Посмертно награжден. – Прим. авт.)
Для меня была организована практика в радиобюро, откуда передавались и где принимались телеграммы из радиоточек, расположенных в некоторых странах Европы и Азии. Здесь работали подлинные радисты-асы. Вначале они проводили со мной тренировочные занятия по двусторонней связи, а затем стали разрешать «боевые» сеансы радиосвязи с корреспондентами, которые находились в соседних с СССР странах и чьи сигналы хорошо прослушивались. Я устанавливал с ними связь, принимал от них телеграммы и передавал им шифровки Центра. Постепенно мне стали доверять более сложные радиосеансы.
В октябре 1940 года меня направили на стажировку в американский отдел Наркомата иностранных дел, который находился тогда на углу Кузнецкого моста и улицы Дзержинского.
В то время существовала практика: отъезжающих в командировку принимал сам нарком иностранных дел. Весть о приеме Молотовым явилась для меня неожиданностью. Кроме меня пришли еще два дипломата.
Нарком меня спросил:
– Как же это вы так, голубчик, на холостом ходу? Мы ведь неженатых за границу не посылаем, тем более в США. Вам там сразу подберут красивую блондинку или брюнетку – и провокация готова. За меня заступился А. П. Власов, заведующий отделом кадров НКИД, заметив, что в советских учреждениях Нью-Йорка работают девушки и я смогу там жениться. Молотов сказал:
– Ну что ж, товарищ Феклисов, тогда поезжайте, работайте и не подводите нас.
После этого нарком стал говорить о важности задач, стоящих перед советскими дипломатами, особенно в США и Англии. Кратко рассказал о сложности международной обстановки и о том, что советское правительство делает все возможное, чтобы не позволить капиталистическим странам втянуть нашу Родину в разгоравшуюся войну. Подчеркнул, что точно такая же задача стоит и перед сотрудниками советских загранпредставительств. Они должны тщательно изучать взаимоотношения между главными капиталистическими странами. Основное внимание Молотов просил уделить выявлению тайных шагов Англии и США по прекращению войны с фашистской Германией, заключению альянса, направленного против СССР.
Во время разговора Молотов расхаживал по кабинету. На нем были темно-сиреневый костюм-тройка из советской ткани «метро» и белая сорочка с галстуком. Свои мысли он излагал четко и энергично, время от времени жестикулируя руками. Признаков заикания не чувствовалось. Мне показалось, что нарком внешне в своей манере разговаривать с людьми сознательно или подсознательно копировал Ленина, причем такого, какого я знал по кинофильмам.
Моя подготовка к отъезду в командировку шла быстро.
Третьего января 1941 года Будков предупредил меня, что нужно как можно быстрее выезжать в Нью-Йорк. В НКИД заказали железнодорожные и пароходные билеты. Две недели ушли на сборы: получение паспорта, билетов на поезд Москва – Владивосток, инструктаж в ЦК ВКП(б) и сдачу партбилета, подгонку экипировки у портного; окончательную доработку плана-задания, прием руководством разведки.