Если бы Трошкина не накинулась на яблочный пирог, как голодный волк на аппетитную бабушку, я бы не отправилась на ночную прогулку в одиночестве. Но мы еще дома решили, что быть в Вене и не отведать знаменитый апфельштрудель – это преступление, а Трошкина у нас до противности законопослушная гражданка. Поэтому она самым добросовестным образом продегустировала все пять разновидностей прославленного пирога, изрядно опустошив витрину микроскопической кондитерской на Грабен, и какой-то из представленных образцов ее организму очень сильно не понравился.
– Что немцу хорошо, то русскому смерть! – перевернув пословицу, назидательно сказала я позеленевшей подружке.
Я тоже неслабо прошлась по буржуйской выпечке, но мой желудок благодаря постоянным тренировкам под руководством папы-кулинара сделался крепким, как перегонный куб алхимика. Поэтому я счастливо избежала затяжной экскурсии по общественным уборным австрийской столицы и не имела острой необходимости ограничить свою вечернюю программу стенами клозета.
– Не жди меня, Инка! Пойди погуляй, ночная Вена так прекрасна! – сдавленным голосом из гостиничного туалета благословила меня на одинокое странствие добрая подруга.
Она уединилась в клозете с тремя рулонами превосходной мягкой бумаги и буклетом, подготовленным для постояльцев администрацией гостиницы. В богато иллюстрированном издании содержалось множество интересной и полезной информации, что должно было отчасти утешить бедную Алку: сидя на горшке, она одновременно культурно росла и, будучи девушкой не жадной, через дверь делилась со мной наиболее любопытными фактами:
– Кузнецова, а ты знаешь, что в основе нашей гостиницы находится строение старинной кайзеровской конюшни?
– Не зря, значит, тут бегают эти жеребцы! – пробормотала я, заглядевшись на парней, которые как раз прошли под окном.
Парни были возмутительно красивые, словно с журнальной обложки. Один – смуглый брюнет с художественно растрепанными кудрями, второй – пепельный блондин с очами светлыми и дымчатыми, как опалы. Оба высокие, стройные, как пловцы олимпийской сборной, румяные и белозубые. Я почувствовала, что готова влюбиться без памяти, только с ходу не решила, в кого именно, а влюбляться без памяти сразу в двоих казалось мне немножко неприличным.
– Кулебякин назовет тебя абсолютно безнравственной даже в том случае, если ты закрутишь вдвое меньше романов, чем тебе хочется, – затейливо высказалась по поводу моих метаний отвратительно благонравная Трошкина.
Мой бойфренд, претендующий на почетное и ответственное звание жениха, милицейский эксперт-криминалист капитан Кулебякин изначально отнесся к моей идее совершить небольшое заграничное путешествие без всякого одобрения. Сам он ни в какие дальние страны отправиться не мог, потому что строгое милицейское начальство отказало ему отпуске. Я ехала не одна, а в компании старой верной подруги Трошкиной, но Кулебякина это утешало мало. Он предпочел бы, чтобы я взяла с собой кого-нибудь более зубастого, например его собственного бассета Барклая, чтобы тот облаивал моих иностранных кавалеров оптом и в розницу. В том, что новые поклонники за рубежами нашей родины у меня непременно появятся, милый не сомневался (и тут я была с ним вполне согласна). Причем особенно подозрительны моему ревнивому другу были именно граждане Австрийской Республики: Кулебякина откровенно настораживала национальная традиция называть каждого мужика сомнительным словом «герр». Он так и говорил мне, в сердцах сбиваясь на рычание:
– Далась тебе эта хер-р-ровая Австрия!
Так что Трошкина была абсолютно права: Кулебякин, узнай он о моих планах блицкрига на австрийском любовном фронте, был бы крайне недоволен. Впрочем, рассказывать милому капитану о своих курортно-туристических похождениях во всех интимных подробностях я не собиралась.
А зануда Трошкина могла бы удержать меня от морального падения на чрезмерную глубину, если бы взяла одного красавца себе. Увы, Алка все время поездки (уже второй день) натужно хранила лебединую верность своей великой любви – моему беспутному братцу Зяме. Хотя он-то расстался с Трошкиной с обидной легкостью и даже не отговаривал ее от поездки, которую моя бабуля со свойственной ей суровой прямотой назвала безумной авантюрой.
Бабуля никогда не бывала в Австрии, но категорически отказывалась считать ее спокойной цивилизованной страной. Репутацию этому государству испортили два человека: самый известный австрияк двадцатого века – Адольф Гитлер и современный маньяк с трудной для запоминания фамилией, долгие годы удерживавший в плену Наташу Кампуш. Душераздирающую историю этой венской девочки бабуля рассказывала раз сто – все надеялась отвратить меня от поездки в дикую Австрию, где с красивой белокурой малышкой может приключиться ужасная беда. Я действительно успела вернуться к привычному и родному цвету волос, которые до этого примерно полгода были черными как смоль. В сочетании со светлыми глазами это выглядело очень эффектно – я убедилась в этом на примере бравых пограничников, которые засмотрелись на мое брюнетистое фото в загранпаспорте, как на разворот «Плейбоя». Тем не менее драматическая история австрийской девочки Наташи меня не пугала. Хотя бы потому, что с моим ростом – сто восемьдесят сэмэ – я определенно переросла статус беспомощной крохи.
Это не помешало доброй бабушке накануне поездки окружить меня самым деятельным и утомительным вниманием. Она проверила мой чемодан на предмет вложения в него таких жизненно важных для заграничного путешественника предметов, как шерстяные носки, теплое нижнее белье, компас, фонарик и консервы «Завтрак туриста» – это я еще стерпела, хотя и предвидела неприятный разговор с пограничниками и таможенниками по поводу крайне подозрительной жестяной банки. Но когда бабуля собственноручно нашила на мои любимые стринги потайной кармашек для денег, я взбунтовалась.
– Ба! Я кто, по-твоему, чтобы валюту в трусы складывать?! – возмутилась я.
– Не хочешь в трусы – не надо, – на удивление кротко согласилась бабуля. – Клади в лифчик!
– Будто мне больше нечего туда положить! – фыркнула я.
На это заботливой родственнице возразить было нечего, но она еще долго при каждом мало-мальски подходящем случае пересказывала мне замшелые правила безопасной транспортировки наличных в нижнем белье и угомонилась лишь после того, как спрятала за подкладку моей куртки свою собственную карточку VISA – подкожные пластиковые деньги на черный день.
В чем-то мудрая бабушка оказалась права: я действительно чувствовала себя на чужбине гораздо более уверенно, нащупывая сквозь карман плотный прямоугольничек. То, что карта не моя, а бабулина, роли не играло: я крепко запомнила пин-код, он у нее очень легкий.
– Правильно, – уже в Вене, приятно богатой банкоматами, похвалила меня практичная Трошкина. – Запас карман не тянет. Поездки – дело непростое, самый удобный тур чреват непредвиденными тратами и проблемами. А денег на эту карточку ты добавила или там одна бабулина пенсия лежит?
Пришлось сказать, что я в отличие от некоторых не дурочка, и тогда Алка вынужденно признала, что я молодец.
– Подумаешь! Я еще и вышивать, и на машинке умею! – самодовольно мурлыкнула я, не уточнив, что машинка имеется в виду не швейная, а четырехколесная. И, продолжая набиваться на комплименты, ничтоже сумняшеся перешла на псевдоитальянский:
– Руссо туристо! Облико морале!
– Аморале! – ворчливо поправила Алка.
Ей, зануде, очень не понравилось, что по дороге со Стефанплац мы пару раз перешли улицу на красный свет, не дождавшись, пока тикающий, как взрывное устройство, светофор призывно позеленеет. Наладить прочные отношения с венскими светофорами нам пока не удалось. На второй день пребывания в столице Австрии я уже знала, что на местных светофорах бывают специальные кнопочки, но обращаться с ними еще не научилась. Между прочим, именно Алка погнала нас через дорогу, не дождавшись, пока я найду заветную кнопочку. Видите ли, ей показалось, что я выгляжу ужасно непристойно, когда ощупываю светофорный столб (по всей его длине) с усердием тайской массажистки, обрабатывающей VIP-клиента.
Поэтому я была даже рада возможности побродить по дивному ночному городу без своей унылой дуэньи.
Итак, в восьмом часу вечера, оставив Трошкину вдумчиво изучать интерьер туалетной комнаты в помпезном имперском стиле, я пошла гулять по Вене.
Прогулка в стиле «бизнес-туризм» затянулась надолго. С деловой частью программы я справилась быстро, а вот развлекательной наслаждалась без спешки.
Сумрак в расщелинах старинных улиц упоительно благоухал кофе, ванилью и цветущей сиренью. Льдисто сверкали витрины закрытых магазинов, тепло светилась позолота многочисленных статуй, горели свечи на столиках уличных кафе… Глазея, обоняя, внимая и впитывая, я без устали шагала по узким улочкам и часика через три поняла, что заблудилась.
– Дезориентирен? – притормозив рядом со мной, участливо спросил белый как лунь дедуля в щегольском плащике из неотбеленного льна.
– Есть немного, – призналась я, тщетно пытаясь сложить карту размером с добрую скатерть.
На весеннем ветру эта бумажная простыня развернулась, как лодочный парус, и возвращаться в исходное компактное состояние упорно не желала. К счастью, помимо туристической брошюры, у меня была черно-белая карта, скачанная из Интернета, и поутру добрый клерк из отеля отметил на ней мое временное трехзвездочное пристанище трагическим крестиком. К сожалению, названия второстепенных улиц на карте пропечатались нечитаемыми микроскопическими буковками. Впрочем, я не горевала по этому поводу – я же все равно не знаю немецкого. Я, если честно, и по-английски говорю примерно так же, как Пятница, взявший пару коротких уроков у Робинзона.
При таких условиях одинокая пешеходная прогулка по ночной Вене неизбежно превращалась в увлекательное приключение в многообещающем стиле «русский экстрим».
– Плиз, хелп ми, – с роскошным кубанским прононсом сказала я внимательному старичку. – Вер из май хотел? Итс Пента Вьен.
– Ингланд?
– Но, но! Рашн! – улыбнулась я.
То, что меня с таким африканским английским приняли за уроженку туманного Альбиона, резко повысило мою самооценку.
– Русиш?!
Узнав мою национальную принадлежность, австрийский дедушка чрезвычайно взволновался и незамедлительно поведал, что в молодые годы он был «зольдатен» и воевал в «Русланд».
– Дойчен зольдатен нихт капитулирен, – некстати вспомнила я, заодно сильно погрешив против мировой истории.
– Я извиняйтсь, – дедуля сначала покаянно понурил седую головушку, а потом по-своему попытался компенсировать моральный ущерб, нанесенный им когда-то всему советскому народу.
Народ, естественно, представляла я. Экс-зольдатен нежно взял меня под локоток и повел в нужном направлении.
Я шла и все сильнее волновалась – не о себе, нет! Седенький старичок в белых одеждах здорово походил на заиндевевшего богомола, обещающего отойти в мир иной с первыми осенними заморозками. Мне сделалось тревожно: а ну как от перепада температур и переживаний славному дедушке придет внезапный капут, а я даже не смогу вызвать «Скорую»?! Мобильник у меня был, но я не знала, как позвонить в неотложку. И спросить было не у кого: дед говорил только по-немецки. Я собрала в кучку все свои скудные познания в языке Шиллера и Гете, щедро сдобрила их фантазийными словесами в псевдоготическом стиле и, часто приседая в книксенах, проникновенно сказала:
– Прогулкен – даст из фантастиш, но шли бы вы, дедуля, на хаузен, битте!
Уж не знаю, как это прозвучало для немецкого уха, но дедок отстал. То ли умудрился меня понять, то ли остолбенел от удивления, что я вдруг заговорила человеческим голосом. Мы расстались очень довольные друг другом.
Кварталом позже на моем пути встретилась японская чета. Эти не знали даже немецкого, а у меня всегда было плохо с японским. После пятиминутной дискуссии на разных языках мы нашли одно общепонятное слово: Москва. Японцы очень обрадовались и по собственной инициативе препроводили меня в российское посольство.
– Данке шен! – поблагодарила я, царапая брусчатку в реверансе.
Будить российского консула я не собиралась. Во-первых, была уверена, что найду дорогу до отеля и без него. Во-вторых, у меня при себе не было паспорта, зато имелась твердая уверенность, что наш российский чиновник и за рубежом поинтересуется в первую очередь бумажкой, без которой я не человек, а нечто такое, чему место не в посольстве, а там, где засела хворая Трошкина.
Дождавшись, пока добрые японские люди уйдут восвояси, я обошла форпост отечества по периметру, попутно с интересом осматривая достопримечательности – фонтанчик и старинный православный собор. Очень симпатичная маленькая церквушка находилась в стадии реставрации: ее окружали строительные леса, на которые мне сразу же захотелось забраться.
В горные выси меня повлекло отнюдь не стремление к духовному росту. Я вспомнила, что видела что-то очень похожее на такую вот башенку с куполом-луковкой в правом верхнем углу окошка своего номера в комфортабельной имперской конюшне. По идее, приблизившись к куполу, я должна была увидеть отель. Это сильно облегчило бы дальнейшую навигацию в тихую гавань с удобной кроваткой.
Не теряя времени даром, я обежала церквушку, нашла вблизи заколоченной двери широкую наклонную доску-трап, поднялась по ней на леса и с самой верхотуры с интересом обозрела окрестности. Зрительная память меня не подвела: теплое трехзвездочное стойло, унаследованное мной и Трошкиной за лошадками Вильгельма Какого-то, обнаружилось совсем рядом.
– Ну все понятно! Спуститься, пройти квартал вперед, повернуть налево, подняться на мостик – и сразу за ним будет отель!
Я скоренько проложила курс и даже заготовила в дорогу подобие лоции, пощелкав в нужную сторону фотоаппаратом. Снимок мог сойти за карту местности.
Засмотревшись на дисплей камеры, где застыла вполне качественная цветная картинка – вид квартала с высоты комариного полета, – я не сразу заметила, что доски подо мной задрожали. А когда ощутила это, не сразу поняла причину сего внезапного волнения: мне подумалось, что почву сотрясает какой-то тяжелый транспорт. Я выглянула на улицу и…
Сильный удар чуть пониже спины отшвырнул меня с лесов, как лодочное весло – зазевавшуюся лягушку!
Падала я, будучи в полном сознании и абсолютном ужасе, поэтому мой полет ознаменовался воем, которого культурные столицы Европы не слыхали, наверное, со времен авиационных налетов Второй мировой. Я бомбой просвистела мимо трехэтажных лесов и за ничтожное мгновение до неизбежной встречи с землей малодушно отключилась.
В тот прекрасный апрельский день, полный света, радости и волшебной музыки Моцарта, ничто не предвещало беды. Я от души наслаждалась поездкой, и даже случайное недомогание не испортило впечатления от первых дней нашего пребывания в столице Австрии.
Тучи начали сгущаться ближе к вечеру. То есть погода нисколько не ухудшилась: вечер был дивный, теплый, ласковый, и я искренне порадовалась за подружку, которая отправилась на приятную прогулку. Однако время шло, вечер превращался в ночь, добропорядочные венцы перемещались в спальни, где облачались в уютные пижамы и теплые колпаки, фонари на улицах и площадях гасли, погружая сонный город во мрак… А загулявшей Кузнецовой все не было и не было!
Не скрою, я начала волноваться. Потерять счет времени, предавшись разнузданному шопингу, Инка никак не могла: все торговые точки давно закрылись. И утешительную версию о том, что она задержалась в какой-нибудь бюргерской пивной за дегустацией восемнадцати сортов австрийского пива, тоже пришлось отбросить после двадцати двух часов: к этому времени выпроводили посетителей даже самые долгоиграющие заведения венского общепита. Таким образом, я не знала, куда запропастилась моя подруга, и, к сожалению, не могла ей позвонить. Я весьма продолжительное время находилась в помещении, не оснащенном телефонной связью, и по не зависящим от меня причинам физиологического характера не могла из него выйти, чтобы взять оставленный на прикроватной тумбочке мобильник.
Такая возможность появилась у меня только в одиннадцатом часу вечера. К этому моменту мое самочувствие улучшилось, зато настроение ухудшилось, потому что Инка упорно не отвечала на мои звонки. Сама того не желая, я стала думать о грабителях, маньяках, всякого рода маргинальных личностях и разных генетических уродах, которыми должна быть богата старая Европа с ее многовековыми традициями близкородственных браков. Закрывая слезящиеся от ветра и горя глаза, я явственно видела белокурую красавицу Кузнецову прикованной к сырой стене подземелья мрачного готического замка какого-нибудь дегенеративного австрийского фон-барона.
Не в силах выносить состояние мучительной неизвестности, я вышла на балкон и некоторое время с тревогой обозревала окрестности, напрягая глаза в попытке разглядеть в подступившем к отелю мраке знакомую фигуру в приметной оранжевой курточке. Ее я так и не увидела, зато узрела неподалеку красивую церквушку, судя по архитектуре – православную. Я расценила это как знак свыше: до того момента я решительно не представляла, к кому обратиться с мольбой о помощи. Поделиться своей проблемой с персоналом отеля я не могла по причине незнания немецкого, а звонить русскоговорящим родным и близким в Екатеринодар не имело смысла – помочь они ничем не смогут, а волноваться будут еще больше, чем я. То ли дело добрый боженька, он, если захочет, и поймет, и подсобит!
– Господи! – прошептала я, устремив молящий взгляд на тускло золотящуюся луковицу купола. – Прошу тебя, пусть Кузнецова живой и невредимой вернется в отель, а то я так беспокоюсь, что просто убила бы эту идиотку!
Наверное, высшие силы нашли мою просьбу противоречивой – никакого отклика на нее я не получила. Я помолилась еще («Господи, наставь Кузнецову на путь истинный к гостинице!») и еще («Господи, дай сил мне и не дай их маньякам!»), но ситуация не изменилась. Рассудив, что мои молитвы скорее и вернее дойдут до отца нашего небесного, если я озвучу их непосредственно в храме, я живенько собралась, вышла из гостиницы и побежала к церквушке.
Увы, она была закрыта! Вокруг здания в несколько ярусов поднимались строительные леса. Я подошла к церкви близко, как смогла, – буквально уткнулась носом в кирпичную кладку – и не по канонам, но с большим чувством забормотала:
– Господи, на все воля твоя, спаси и сохрани странствующую Кузнецову, укажи ей дорогу к отелю и с опережением обрушь свою карающую десницу на головы злоумышленников, которые могут…
Закончить фразу я не успела, ибо в следующий миг получила немедленное подтверждение того, что даже всевышний не свободен от мужского шовинизма и придерживается принципа: «Выслушай женщину и сделай наоборот». Воистину, первочеловек Адам был сотворен им по собственному образу и подобию!
Краем глаза я заметила стремительно надвигающуюся тень, и чья-то увесистая десница обрушилась на мою собственную голову.
Если бы не привитая мне покойной бабушкой похвальная привычка носить головные уборы, мой череп мог бы серьезно пострадать от соприкосновения с кулаком злодея. К счастью, на мне была мягонькая трикотажная шапочка, которую я на подходе к церкви ассоциативно – для пущего сходства с монашенкой в клобуке – накрыла стеганым капюшоном плаща. Двойная амортизация уберегла от черепно-мозговой травмы, но и напавшего на меня негодяя я не увидела: от удара шапка сползла на левый глаз, а правый закрыл покривившийся капюшон. Пока я с ревом и воем освобождала себе обзор, злодей исчез, как будто его и вовсе не было. Но шишка, стремительно созревающая на моей голове, и левое ухо, горящее огнем, как пирожок с пылу с жару, свидетельствовали об обратном.
– Ах ты, гад! – размазывая по лицу слезы, тушь, тени и помаду, вскричала я. – Ну уж нет! Я этого так не оставлю!
По причине тесной многолетней дружбы с потомственной авантюристкой Кузнецовой у меня не всегда получается быть добропорядочной гражданкой, но в идеале я к этому стремлюсь. Я исправно плачу налоги, хожу на выборы, не нарушаю правила дорожного движения, сигнализирую куда надо о подозрительных личностях и предметах. Разумеется, даже в чужой стране я не могла пройти мимо такого вопиющего нарушения закона, порядка и мирного течения жизни, как неспровоцированное нападение уличного хулигана на одинокую беззащитную интуристку!
Я вспомнила, что рядом с красивым особняком российского посольства видела представительного мужчину в полицейском форме, и побежала сигнализировать.
В оглушительной тишине надо мной слева направо проплыл призрачно сияющий радужный шар.
– Это что? НЛО? – без особого удивления прошелестел мой внутренний голос.
Светящийся шар неспешно пролетел в обратном направлении. Я поморгала, стряхнула с ресничек слезинки и опознала в предполагаемом НЛО большую электрическую лампочку. Стеклянная груша на длинном шнуре свисала с лесов и медленно раскачивалась.
Я заворочалась, и ватную тишину распорол противный скрип, неприятно напоминающий о пружинах продавленного дивана. Я поднялась, огляделась и обнаружила под собой проволочный стог, под давлением моего тела превратившийся в подобие большого птичьего гнезда.
– Где я? – услужливо подсказал реплику внутренний голос.
Я послушно огляделась. Справа от меня высилась каменная башня в тройном кольце строительных лесов, слева поднималась баррикада из бумажных мешков, содержимое которых было обозначено словом на незнакомом мне языке. Слово было длинное, как товарный состав, и при попытке озвучить его травмировало мой речевой аппарат колючками многочисленных согласных. Ни малейшего смысла в этих неуютных фонемах я не уловила.
Кряхтя, как старая бабка, я встала, отряхнула одежду. Сунула руки в карманы куртки и убедилась, что они пусты.
– Ну вот, приехали! – ахнул мой внутренний голос. – Тебя ограбили!
– Кто? – закономерно поинтересовалась я и снова огляделась.
Вокруг не было ни души.
Я не поленилась обойти башню кругом и минут десять бродила среди мешков, ящиков и холмиков, заботливо укрытых полиэтиленом, спотыкаясь о них же и все больше проникаясь мыслью, что делаю что-то не то.
– Слушай! – позвал меня внутренний голос, когда я завершила круг почета и пришла к своему опустевшему проволочному гнезду с другой стороны. – Может, лучше пойдем отсюда?
Это предложение мне понравилось, но показалось недостаточно конкретным, и я попыталась уточнить:
– А куда?
– Ну… Куда-нибудь, – растерялся внутренний.
И тут я почувствовала, как по позвоночнику вереницей побежали мелкие мурашки. Никакого представления о том, как я попала на эту стройку, у меня не было!
– Может, ты вылупилась из этого проволочного кокона? Как птенец из яйца стальной птицы! – зло съязвил откровенно напуганный внутренний голос. – Тогда со временем из тебя вырастет самолет! Натренируешься наматывать круги вокруг башни и станешь чартером!
Этот идиотский треп лишил меня остатков душевного спокойствия. Отвесив могучий пинок предполагаемому самолетному гнезду, я в гневе и страхе гаркнула:
– К черту подробности!!!
И, когда внутренний голос испуганно заткнулся, дрожащим дискантом спросила о главном:
– Кто я?!
Я не сомневалась, что видала в своей бурной молодой жизни всякое, но это ощущение тотальной потерянности сравнить мне было не с чем. Думаю, даже Машенька, заплутавшая в диком лесу вблизи секретной резиденции трех медведей, чувствовала себя не в пример уютнее.
– Как это возможно, вообще не знать, кто ты такая? – возмущался мой внутренний голос. – Соберись с мыслями, сосредоточься и вспомни!
– Не могу, – с трудом сдерживая слезы, призналась я.
Ни имени своего, ни адреса – вообще ничего такого персонального! – я не помнила, хоть убейте! При этом, что интересно, базисные и абстрактные безличностные знания и навыки остались при мне. Я могла прочитать буквы на мешках и помнила, что они называются латинскими. Я узнала в здании, вокруг которого пробежала стометровку, культовое сооружение, архитектурно соответствующее канонам христианской православной церкви. Я знала о гипотетическом существовании в обитаемой Вселенной НЛО и умела отличать от них грушевидные электрические лампочки. Я даже Большую Медведицу в небе опознала без труда!
– Так, судя по звездам, ты на планете Земля, где-то в Северном полушарии, – внутренний голос перестал истерить и заговорил конструктивно. – Интересно, что это за страна?
– Россия? – предположила я, поглядев на церковь.
– Европа! – уверенно возразил внутренний. – Смотри, как аккуратно ближайшие березки противокомариной сеточкой укутаны, чтобы, значит, их штукатуркой не заляпали.
Я привстала на цыпочки, посмотрела на черепичные крыши невысоких домов:
– Чехия? Или Польша?
Но тут же вспомнила бесконечное слово, напечатанное на мешках, и окончательно определилась:
– Это Германия или Австрия, точно! Такими длинномерными словесами отчаянно грешит именно немецкий язык!
– Итак, ты немка, – постановил внутренний голос и надолго замолчал.
Я тем временем на глазок прикинула свой рост – не меньше ста восьмидесяти сэмэ, оценила золотистый колер локонов и долго таращилась в полированный пятачок металлической пуговицы на манжете, выясняя, какого цвета у меня глаза. Вроде бы светлые.
– Рослая, белокурая, голубоглазая – типичная арийка! – взбодрился мой внутренний голос. – Как тебе имя Гретхен, ничего не говорит? Нет? Может, какое-нибудь другое германское имя в памяти всплывает? Что-нибудь особенно близкое и родное?
– Какая-то ерунда всплывает, – вздохнула я. – Клара Цеткин, Роза Люксембург, Инесса Арманд… А из сколько-нибудь родного и близкого германского только фрекен Бок, но это точно не я, у нее Карлсон был, а я одинока как перст. Торчу на этой стройке, как стремянка!
Ужасно захотелось заплакать.
– А ну не ныть! – прикрикнул на меня внутренний голос. – Где хваленый нордический характер? Давай думать, как прелестная немецкая фрейлейн могла оказаться одна на стройке. Может, ты местная ночная сторожиха?
– Еще чего! – возмутилась я. – Я отчетливо чувствую, что гораздо выше этого!
– Так, может, ты прораб или еще какой ценный строительный кадр? Вот у тебя и курточка оранжевая, как жилет дорожного рабочего!
Я снова покосилась на пухлые мешки в неудобочитаемых печатях:
– Будь я квалифицированным строителем, наверняка знала бы, чем набиты эти чувалы!
– Логично, – огорченно согласился внутренний.
Он немного помолчал и предложил, старательно сдерживая растущую панику:
– Давай подытожим, что мы имеем. Ты знаешь буквы, но не понимаешь слов, которые из них состоят. У тебя нет ни денег, ни документов, а ночуешь ты на стройке, лежа на бухте проволоки. Это все минусы. В плюсах у тебя гренадерский рост, роскошные золотые волосы и голубые глаза. Так что же получается?
– Получается, что я слабоумная бездомная Лорелея! – Я раздумала реветь и закатилась истерическим смехом, который только подтвердил эту версию.
Дикий хохот унесся прочь на крыльях свежего ночного ветра. Отсмеявшись и осушив слезы манжетами курточных рукавов, я взяла себя в руки и принялась сосредоточенно искать подсказку для решения сложносоставного вопроса: «Кто я, откуда, почему и зачем?»
Искала я ее в карманах, коих у меня оказалось восемь: пять на джинсах, два на куртке и еще один, декоративный, на голенище правого сапога.
Порадовали штаны – такие тугие, что сунуть руку в карман на попе стоило мне труда. Зато я нашла артефакт – небольшую квадратную фотографию в плотной бумажной рамочке. На ней была запечатлена светловолосая гражданка, улыбающаяся широко и бессмысленно, как разомлевший Чеширский Кот.
– Это я, что ли?
Отражение в курточной пуговице не позволяло с уверенностью отождествить себя с блондинкой на фото. Местность, на фоне которой снялась улыбчивая гражданка, я не узнала, но это явно была оживленная городская улица, забитая народом. Пешеходы шли по ней плотным строем, какая-то брюнетистая личность буквально висела у блондинки на плечах – растрепанная черноволосая голова запятнала картинку, как чернильная клякса.
Покрутив снимок так и сяк, я вернула его на место и продолжила ревизию. Очень скоро во втором заднем кармане нашлась серебристая бумажка, явно пережившая машинную стирку и скрутившаяся в тугой комочек в форме малюсенького веретена.
– О, это может быть еще одна ценная находка! – обрадовался мой внутренний голос.
Качественные, явно не копеечные джинсы, туго облегающие мою нижнюю половину, стерильной чистоты среди своих несомненных достоинств не числили – стирали их не сегодня и даже, наверное, не вчера, так что бумажное веретенце, несомненно, являлось материальным доказательством реальности моей прошлой жизни, а потому заслуживало внимательного изучения. Я крайне бережно развернула его и после долгих раздумий решила, что это какой-то билетик. Какой именно, понять не удалось. Но не в партер Большого театра, это точно. Скорее всего, на проезд в общественном транспорте: на хорошо отстиравшейся бумажке еще угадывались очертания не то вагона, не то фургона.
– Значит, ты не богатенькая дамочка, раскатывающая на лимузинах, – огорчился внутренний голос.
Я спрятала не сильно порадовавший меня билет поглубже в курточный карман и неожиданно нащупала в мягких внутренностях верхней одежды нечто гораздо более твердое, нежели гусиный пух, – постороннее вложение больше походило на фрагмент гусиного клюва.
– Спокойствие, только спокойствие! – сказала я себе, осторожно ощупывая непонятное затвердение дрожащими руками.
Я сняла куртку, встала точно под лампочкой, рассмотрела внутренние швы пуховика и довольно быстро обнаружила прореху, аккуратно заштопанную старомодным стежком «назад иголочкой». Ножа или ножниц у меня не было, но акриловый ноготь успешно их заменил. Покопавшись за подкладкой, я вытащила пластиковую карточку и крепко зажмурилась, не решаясь на нее посмотреть.
Если бы это оказался карманный календарик, или ярлык с указанием желательного режима стирки куртки, или дисконтная карта Гуанчжоуской фабрики плащевых и зонтичных изделий, или памятная пластинка с гравировкой «Из Китая – с любовью!», я бы умерла на месте от жестокого и нестерпимого разочарования. Но небеса сжалились надо мной: это была кредитная карточка VISA «Бета-банка», хитрый вензель которого был красиво вписан в ностальгический пейзаж с березками. Я едва не прослезилась, но вид вереницы серебристых буковок, выдавленных вдоль нижнего края карты, вернул мне солнечную улыбку. Теперь я знала, как меня зовут:
– Оказывается, я Катерина Разотрипята!
– Сочувствую, – бестактно ляпнул внутренний голос, испортив всю радость.
Я крякнула и посмотрела на серебристые буковки с легкой тоской. Случалось мне слышать еще менее благозвучные ФИО, но и Катей Разотрипятой по собственной воле я бы нипочем не стала, это точно. Значит, Разотринога, тьфу, пята, я не по мужу, это моя девичья фамилия. Так сказать, родовое проклятие, унаследованное от предков, которых я, надо полагать, очень сильно люблю, иначе непременно сменила бы трагикомическое отчее имя в день получения паспорта. Я почувствовала желание срочно выйти замуж за первого встречного с непритязательной фамилией Иванов, Петров или Кузнецов. С поправкой на актуальную географию – Иохансон, Петерс или Шмидт (Мюллер, Борман, Штирлиц и Шелленберг тоже сгодились бы).
Впрочем, никаких таких реальных знакомых у меня не было или же я их просто не помнила. Поэтому мои матримониальные мысли были абстрактными, чистыми и прекрасными, как букет флёрдоранжа.
Внезапно на этом красивом и нежном ментальном фоне грязным пятном вздулся ядерный гриб дикой ярости. Я случайно посмотрела на спину куртки, которую машинально вертела в руках, и увидела на ней четкий отпечаток ребристой подошвы!
– Ах вот оно что! – моментально взбесилась я.
Темный отпечаток был не грязный, просто мокрый. Курточная ткань просыхает быстро, значит, кто-то дал мне пинка совсем недавно. А перед этим наступил на мокрое место.
Я быстро огляделась. Вокруг не было никаких луж, и ближайшая ко мне водосточная канава была сухой, как спирт в таблетках. В поисках водоема, где намочил копыто лягнувший меня мерзавец, я еще раз обежала церквушку. Не поленилась даже залезть на леса – и правильно сделала: перевернутая плошка с откисавшим в ней шпателем нашлась именно там. Вода уже впиталась в доски, осталось только мокрое пятно, но мне и этого было достаточно. Выглянув с лесов, я увидела внизу свой помятый проволочный стожок и сразу же поняла, как все было. Значит, я стояла вот тут, а он подскочил сзади, толкнул меня ногой, и я бухнулась с трехметровой высоты, не сломав себе шею только благодаря своевременной встрече с чудесной, замечательной, прекрасной проволокой!
– Шею не сломала, но башкой ударилась и память потеряла! – напомнил внутренний голос.
– Слушай! – задумалась я. – Если этот ногастый гад хотел меня убить, значит, он имел на то серьезную причину? Знать бы, какую… Наверное, у него ко мне что-то личное? То есть он неплохо со мной знаком и…
– И если он тоже не потерял память, то знает о твоей жизни гораздо больше, чем ты сама! – договорил смышленый внутренний.
– Значит, нам имеет смысл познакомиться заново! – подытожила я и с риском повторно сверзиться с лесов высунулась подальше, чтобы оглядеть окрестности из-под ладошки.
Была надежда, что лягастый-ногастый не успел далеко уйти, и я поклялась себе найти его.
Ничего особенного для этого делать не пришлось, он нашелся сам. Я услышала, как скрипнули доски, обернулась и увидела поднимающегося на леса мужчину в темной одежде – то ли в синем, то ли в коричневом, я не присматривалась. Меня интересовала главным образом его обувь. На ногах у незнакомца были кроссовки. Можно было не сомневаться, что подошвы у них ребристые!
– Он чуть вошел – она узнала, вся обомлела, запылала и молча молвила: «Вот Он!» – внутренний голос очень удачно прокомментировал ситуацию стихами, автора которых я запамятовала.
И еще добавил с невольным уважением:
– Смотри, какой упорный гад! С первого раза укокошить тебя не смог, пришел еще раз попытаться!
– Это мы еще посмотрим, кто кого укокошит, – свирепо пробормотала я и приготовилась атаковать первой.
Лео Амтманн на выходе из участка притормозил у торгового автомата и с вожделением засмотрелся на молочную шоколадку с изображением дойной коровы. Это была его ошибка. По мнению Марты, Лео вообще следовало забыть о любимых сладостях, которые – вкупе с любимым пивом – к двадцати шести годам наградили его круглым животиком. В присутствии жены Лео на шоколадки даже не смотрел, тихо радуясь, что Марта не предала анафеме и пиво. С Марты сталось бы объявить мораторий на употребление любого неугодного ей продукта без учета мнения Лео – характер она унаследовала от отца. До свадьбы влюбленный Амтманн этого как-то не замечал, но спустя полгода после похода к алтарю начал терзаться вопросом: какого черта он взял в спутницы жизни женский вариант лейтенанта Бохмана?!
Если честно, Лео думал, что новое родство даст ему шанс дожить до пенсии, не скончавшись от раннего инсульта в момент очередной служебной головомойки. Надежда не оправдалась, скандалист и придира Бохман начал тиранить бедолагу Амтманна вдвойне: и как начальник, и как родственник.
Определенно, Лео не следовало задерживаться в коридоре. Его смена закончилась, и он имел полное право на ночной отдых, который обещал быть особенно спокойным и приятным, потому что потомственная тиранша Марта уехала в Зальцбург на свадьбу двоюродной сестры. Однако лишняя минута промедления все испортила.
– Лео, сынок! – добрым голосом сытого тигра позвал Бохман, выглянув из своего стеклянного кабинета. – Собрался уходить?
По мнению Амтманна, вопрос был риторическим и не заслуживал ответа, но он все-таки кивнул.
– Зайди на минутку! – сказал Бохман и скрылся в своем террариуме, даже не дождавшись ответа.
Он нисколько не сомневался, что Лео безропотно подчинится, и оказался прав.
– Да, Вальтер? – Амтманн послушно заглянул в кабинет.
Назвав лейтенанта по имени, он тем самым прозрачно намекнул, что рабочий день закончен и они двое уже не начальник и подчиненный, а тесть и зять.
– Лео, видишь эту милую молодую даму?
Лео повертел головой, но никого такого не увидел. Помимо самого лейтенанта, в кабинете были еще какой-то гном в плаще с капюшоном и незнакомый усатый парень в форме постового. Из них двоих на милую молодую даму гораздо больше походил именно постовой.
– Вот она! – сердито покраснев под вопросительным взглядом Амтманна, сказал он.
Лео повнимательнее присмотрелся к затененному капюшоном узкому личику в разноцветных разводах косметики и неуверенно кивнул.
– Эта милая молодая дама утверждает, что на нашем участке на нее было совершено разбойное нападение! – сообщил Бохман, интонацией выразив откровенное недоверие к словам милой гномовидной дамы.
Солидаризируясь с шефом, Лео высоко поднял и выгнул брови эмблемой «Макдоналдса». Их участок располагался в респектабельном районе и считался очень спокойным. Слава местечка, опасного для сколько-нибудь милых дам, могла повредить ему в глазах туристов и торговцев недвижимостью. А Лео с Мартой как раз подумывали о том, чтобы продать свою маленькую квартирку и купить жилье чуть подальше от центра, но попросторнее. Лейтенант и его зять сцепились многозначительными взглядами и замолчали.
Постовой нетерпеливо взглянул на часы и нервно заговорил:
– Эта дама, – Лео мысленно отметил, что он не назвал ее ни молодой, ни милой, – гуляла у закрытой церкви вблизи русского посольства. Она утверждает, что в тот момент, когда она взывала к господу и его ангелам, ее ударили по голове.
– Какое кощунство! – неискренне возмутился Бохман, сам систематически проявляющий крайне непочтительное отношение к господу и всем его ангелам.
В приступе гнева лейтенант массово метал в небеса тяжкие ругательства, способные основательно проредить стаю крылатых серафимов.
– Фрау ударили по голове? – повторил Лео.
– Я фрейлейн! – плаксиво поправила гномша, продемонстрировав знакомство с азами местного этикета.
– Фрейлейн говорит по-немецки? – оживился лейтенант.
– Фрейлейн говорит только по-русски, да и то невнятно, гораздо лучше фрейлейн ревет и хватает за руки полицейского! – с досадой сказал постовой и одернул на себе мундир. – Господа, позвольте откланяться! Я не могу надолго оставить свой пост!
Он быстро вышел, козырнув лейтенанту, кивнув Лео и адресовав холодное «ауфвидерзеен» фрейлейн Гном. Эта условно милая дама осталась сидеть.
Амтманн прищурился.
Поверить в то, что фрейлейн подверглась нападению, было нетрудно: она выглядела так, словно ее били по голове не один раз. Из-под перекосившегося капюшона выглядывала вязаная шапочка, к пуху которой припутался сухой березовый лист. Одежда милой русской гномши была перепачкана серой цементной пылью, а из кармана плаща свесилась широкая белая лента. Присмотревшись, Амтманн с удивлением узнал в ней туалетную бумагу.
– Лео, сынок! – лучась добротой, как весеннее солнышко, сказал тем временем Бохман. – Не в службу, а в дружбу: проводи милую фрейлейн до ее отеля и загляни на ту строительную площадку. Мы не можем оставить без внимания жалобу иностранной туристки.
Амтманн мысленно застонал и обругал себя теми самыми словами, которые с избытком имелись в лексиконе его тестя. Какого дьявола он не убежал домой, пока была такая возможность?! Лео прекрасно понял все резоны Вальтера Бохмана. Доброе имя района, конечно, было лейтенанту небезразлично, но он не случайно повесил это поручение именно на Амтманна. Наверняка это ревнивая дурочка Марта попросила своего папочку поплотнее занять Лео службой на те дни, пока она будет в отъезде. Чтобы, значит, он не посвятил свободное время каким-нибудь недостойным занятиям!
– Ты все равно будешь идти мимо посольства, – с улыбкой добавил Бохман.
Тут Амтманн скрипнул зубами и с трудом удержался от напоминания, что ему не пришлось бы идти пешком мимо русского посольства к станции метро, если бы Марта с ее мамочкой не укатили в Зальцбург на машине Лео! Однако ссориться со старшим по званию и семейному статусу Бохманом Амтманну было не с руки.
– Конечно, Вальтер, я все сделаю, – сказал он и посмотрел на фрейлейн Русиш Гном с плохо скрытой неприязнью.
Милая стукнутая дама, даром что травмированная, шагала резво, так что до отеля они дошли быстро, скоротав время за подобием светской беседы. Фрейлейн безостановочно лопотала по-русски, поминутно пытаясь ухватить Лео за рукав и заглянуть ему в лицо. Амтманн на непонятные ему вопросы «Кто же должен за это отвечать?» и «Кто мне в этом поможет?» односложно отвечал по-немецки:
– Я, я!
Он знал, что умалишенных злить неразумно, гораздо безопаснее с ними соглашаться. Гномша действительно заметно успокоилась, приободрилась и в просторный холл отеля вошла, распрямив спину и сложив бледные губы в призрачную сомнамбулическую улыбку. Учтиво сопроводив ее до лифта, Лео затем вернулся к портье и попросил его присматривать за придурковатой русской туристкой, имеющей обыкновение совершать подозрительные ночные прогулки по достопримечательностям культурной столицы с рулоном пипифакса в кармане.
Осматривать стройку Амтманну откровенно не хотелось, но он обещал Бохману, что сделает это, и чувствовал внутреннюю потребность сдержать слово.
Вблизи реставрируемого объекта никого не было, даже сторожа, хотя его присутствие как раз не помешало бы. Хозяйственный Лео заметил явственные приметы того, что заведенный на площадке порядок весьма далек от образцового: разваленный штабель мешков со штукатуркой, помятая бухта строительной проволоки… А потом ему показалось, что по доскам над его головой кто-то ходит. Стараясь не шуметь, Лео поднялся по трапу на первый ярус – там было пусто, и он полез выше, мельком пожалев о том, что перед уходом из участка переоделся в штатское и оставил в шкафчике свой пистолет. Кто мог прятаться в двенадцатом часу ночи в густой тени на верхотуре строительных лесов? Только псих, лунатик или злоумышленник.
Амтманн полностью убедился в своей правоте, когда из темной ниши на него выскочила долговязая фигура. Пробежав по качающейся доске с грацией лунатика, она с ловкостью футболиста подсекла Лео подножкой и, когда он упал, прыгнула на него сверху, схватила за воротник, пару раз стукнула головой о доски и при этом с настойчивостью законченного психопата вопрошала:
– А ну говори, гад, кто ты такой и кто я такая?!
Смысла вопроса на незнакомом языке Лео не понял, а потому не стал терять время и силы на беседу и успешно реализовал на практике навыки борьбы, полученные в спортивном классе полицейской школы.
Ночка выдалась нескучная и такая познавательная – куда там университетскому семестру! Открытия следовали одно за другим, и все не те, что нужно!
Когда мужик, которого я уже начала допрашивать в бестрепетной гестаповской манере, ловко перевернулся, опрокинув и придавив меня, я поняла, что сильно переоценила свою физическую подготовку. Через минуту, на протяжении которой я получила пару оплеух и вынужденно приняла унизительную коленопреклоненную позу с заломленными руками, мой победоносный противник звякнул куда-то по мобильнику. В прозвучавшей короткой речи на немецком я разобрала слово «полицай» и поняла, что произошла ужасная ошибка. Я приняла за злоумышленника добропорядочного бюргера, забравшегося на леса с какой-то вполне невинной целью! Правда, такую цель я придумать не смогла, хотя посветила этому все время нашей короткой поездки в машине с мигалкой. А по прибытии в участок стало ясно, что бюргер мой не просто вызвал полицию, он сам полиция и есть. Таким образом, моя ошибка могла квалифицироваться как нападение на представителя закона и при данной трактовке «тянула» на пару месяцев (если не лет!) пребывания в режимном австрийском заведении.
– Не нравилось тебе амплуа бездомной идиотки, теперь примерь на себя роль тюремной арестантки! – застращал меня внутренний голос.
Я крепко загрустила, а когда вспомнила, что не располагаю не только документами, но вообще почти никакими сведениями о собственной личности, совсем упала духом. Если австрийская Фемида окажется суровой, меня посадят за налет на полицейского, а если она проявит гуманизм – я окажусь в каком-нибудь местном богоугодном заведении для психов. Ни один из вариантов не казался мне привлекательным. Я взяла себя в руки и напрягла мозги и внутреннее зрение, пытаясь найти в туманном будущем более приятную перспективу. К счастью, господа полицейские мне не мешали. После того как я на пару десятков заданных мне вопросов с подкупающей готовностью дала один и тот же ответ: «Моя твоя нихт ферштеен!» – меня оставили в покое. Если я правильно поняла, для продолжения этого увлекательного разговора был вызван переводчик. В ожидании его прибытия я сиротливо сидела на жестком стульчике у края стола, за которым устроился пленивший меня полицейский в штатском. Физиономия у него была такая же мрачная, как у меня. Похоже, он тоже не считал нашу встречу приятной.
– Может, попытаешься завербовать его в союзники? – встрепенулся внутренний голос.
– Как? – безнадежно вопросила я.
– А то ты не знаешь, как молодая красивая девушка может привлечь на свою сторону молодого здорового мужчину!
Я прислушалась к своим ощущениям. Они настойчиво подсказывали, что я очень хорошо знаю, как привлекать на свою сторону мужчин. И мне не надо было долго думать, о какой именно стороне в данном случае идет речь – я уже была ориентирована к объекту именно ею. Я чуть-чуть расстегнула «молнию» куртки, быстрым взглядом измерила глубину открывшегося декольте и с радостью убедилась, что это действительно моя очень и очень сильная сторона.
– Если есть силы – надо действовать, – высказался внутренний голос. – Что с того, что у тебя нет ни имени, ни документов, и потому для властей ты вроде как не существуешь? Привидения – они тоже официально не существуют, наука их не признает, ну и что?
– Что? – заинтересовалась я.
– А ничего! Они все равно являются, слоняются, стенают, заламывают руки – и чего-то, в конце концов, добиваются. А ты что, хуже бесплотного призрака?
– Я лучше. Я очень даже во плоти! – согласилась я и в подтверждение сказанного потянула вниз язычок «молнии».
На треск застежки полицейский отреагировал как всякий нормальный человек – нашел глазами источник звука, а затем проявил себя и как нормальный мужик: замер и уставился на мою грудь. Я исторгла из нее долгий страдальческий вздох, поколебавший и мои прелести, и его суровость. Парень тоже вздохнул и заерзал на стуле. Я подумала, что еще чуть-чуть – и мы как-нибудь найдем общий язык без переводчика, но тут едва наметившийся лирический сюжет круто вильнул в сторону черной комедии.
Дверь участка с грохотом распахнулась, пропуская шумную группу горцев, которые гортанно ругались на вполне понятном мне языке. Услышав площадный русский мат, я едва не прослезилась от счастья. Это была нетипичная реакция, вызванная надеждой на понимание, помощь и поддержку.
Пару минут я с умилением слушала бурное выяснение отношений между юной порослью чеченской и грузинской диаспор. Затем в эмоциональный разговор, отчетливо тяготеющий к поножовщине, вмешался лысый дядечка, старший над прочими полицейскими, и в матерных русско-немецких криках с кавказским акцентом прорезалось интернациональное слово «вело». Что такое эротичное произошло с этим самым велосипедом, я не вполне уяснила, и старший полицейский, по-моему, тоже. Собственная непонятливость его сильно расстроила, дядечка тоже начал орать, да так громко и напряженно, что лысина его стала малиновой, как берет Татьяны Лариной.
– Во дает старый хрен! – восхитился один из юных горцев.
Старый полицейский хрен «давал» по-немецки, поэтому я лично оценить его красноречие не могла, но все остальные и заслушались, и засмотрелись.
– Эй, братишка! – привстав со стула, тихонько позвала я ближайшего горца. – Мне бы тихо сдернуть отсюда. Прикроешь?
– Ты наша? – удивился горбоносый брюнет.
– Наша Раша! – подтвердила я.
– Ваша, ваша! – нетерпеливо поддакнул внутренний голос. – Чья угодно, лишь бы не австрийской Фемиды!
Два юных австро-чеченских горца синхронно шагнули вперед, позволив мне просочиться между ними и спрятаться за братскими спинами. Я поняла, что мне представился реальный шанс уйти из этой многоязычной компании по-английски, и на полусогнутых, боком, как шустрый краб, шмыгнула к выходу.
Наручников на мне не было, полосатой робы тюремного тоже, так что смотрелась я не криминальнее других, и полицейский за конторкой на входе не остановил меня грозным окриком. Кажется, он вообще меня не заметил: сидел, как и другие полицейские, мимо которых я прошла, с закрытыми глазами!
– Это, наверное, у них что-то вроде производственной гимнастики, – высказался по этому поводу мой внутренний голос. – Пятьдесят минут таращатся в мониторы, а потом на десять минут зажмуриваются, чтобы глаза отдохнули.
Я тоже читала соответствующие рекомендации окулистов, но никогда их не соблюдала. А немцы действительно дисциплинированный народ! Вот только я бы на их месте зажмуривалась по скользящему графику, чтобы не оставлять участок совсем уж без присмотра. Впрочем, мне-то на это жаловаться не следовало.
В дверях мне любезно уступил дорогу какой-то пожилой австрийский герр. Я машинально сказала ему спасибо и выскользнула на улицу. Отбежала подальше, спряталась за углом, выглянула из-за него, проверяя, нет ли за мной погони – любезный герр по-прежнему стоял на крыльце, как предупредительный швейцар, но полицейские с собаками из участка не выбегали. Я огляделась, выбрала среди ближайших улиц наиболее узкую и, стало быть, наименее пригодную для преследования меня на автомобилях и мотоциклах, и шурхнула в эту темную расщелину с проворством крысы Шушеры.
Когда лейтенант покраснел, как померанец, и открыл рот для слоновьего рева, Лео в ожидании неизбежного акустического удара заткнул уши и зажмурился. Однако звукоизоляция из сложенных ковшиками ладоней не стала для диких воплей Бохмана непреодолимым препятствием, и Лео на некоторое время потерял остроту слуха и ориентацию в пространстве-времени. Это была стандартная реакция тренированного полицейского организма на децибелы начальственного крика. Другие подчиненные лейтенанта Бохмана тоже привычно впали в ступор, экономя нервы и силы для последующей работы в нормальном режиме.
Очевидно, именно в этот момент массового затемнения полицейского сознания сумасшедшая девчонка, задержанная Лео возле русской церкви, благополучно сбежала. Когда лейтенант заткнулся, Лео открыл глаза и с огорчением заметил, что прекрасный вид на пышную девичью грудь, скрашивавший его существование на протяжении последней минуты до взрыва Бохмана, куда-то пропал. А вместе с видом пропала и сама счастливая обладательница роскошного бюста!
– Где она?
Привстав на стуле, Лео завертел головой, но увидел только спины тех молодчиков, которые своим шумным поведением спровоцировали дикий рык лейтенанта.
Не бывает худа без добра: послушав Бохмана, скандальные кавказские юнцы быстро потеряли вкус к межнациональным разборкам с участием австрийской полиции и по доброй воле вымелись из участка.
– Добрый вечер, – поймав вопросительный взгляд Амтманна, вежливо произнес от двери переводчик Пауль Гусински.
Ему хватило такта умолчать о том, что вечер давно перетек в ночь, которая в связи со сверхурочной работой вряд ли была доброй. А с учетом головомойки, которая предстояла бедняге Лео из-за того, что он упустил предполагаемую преступницу, могла стать страшнее Варфоломеевской.
– Здесь была такая девушка, – осипшим от волнения голосом прошелестел Амтманн.
Для пущей понятности он выразительными жестами показал, где именно была девушка – потыкав указательным пальцем в пустой стул, и какая именно – плавно покачав в подреберье сложенные ковшиками ладони.
– Она ушла туда, – по-прежнему любезно сообщил Гусински и тоже использовал язык жестов, соединив входную дверь и наружный угол здания одним длинным кивком.
– Лео, сынок! Куда делись эти горластые эмигранты? – едва отдышавшись, человеческим голосом с нотками детского любопытства поинтересовался лейтенант Бохман.
– Они тоже ушли, – по-прежнему вежливо ответил неизменно любезный переводчик.
– Очень странные люди! – возмутился лейтенант. – Вломились в участок, пошумели и ушли, не позволив полиции вникнуть в суть их проблемы. Зачем же было приходить?
– Они не поделили фиговый велик, – услужливо объяснил Гусински.
Языковой барьер, помешавший проникновению выразительных русских ругательств в сознание австрийских полицейских, у переводчика был пониже. Пауль Гусински происходил из семьи польских эмигрантов, сумевших передать потомкам русскую речь образца середины двадцатого века.
– Я не совсем понял, почему при столь нелестной качественной характеристике данное транспортное средство представляло повышенный интерес для каждой из конфликтующих сторон, – немного смущенно признался Гусински. – Однако факт остается фактом: эти несовершеннолетние выходцы из кавказских республик яростно оспаривали право засунуть фиговый велик кому-то в задницу и потеряли интерес к этому сомнительному процессу только после облагораживающего вмешательства прекрасной дамы.
– Кстати, а где эта дама? – проснулся лейтенант.
Лео вжал голову в плечи.
– Голубоглазая блондинка, которую чеченские и грузинские юноши называли своей сестренкой, ушла первой, – не скрыв удивления, вызванного столь ярким примером дружбы и братства между народами, ответил Гусински. – А молодые джигиты последовали за ней со словами: «Даешь русское братство против хреновых гансов!»
– Что значит «хреновые гансы»? – нахмурясь, спросил Бохман.
А более сообразительный Лео, не дожидаясь объяснений переводчика, снова заткнул уши и зажмурился.
Вынужденная пробежка по узкой улочке со сложным названием обогатила меня новой информацией: ознакомившись с надписью на табличке, прикрепленной на углу дома, я узнала, что нахожусь не где-нибудь, а в Вене.
– Вена – столица Австрии, – не затруднился с ценным замечанием мой внутренний голос.
– Знаю, – буркнула я.
– А еще что ты знаешь? – заинтересовался он.
– В связи с Веной? – Я помела и поскребла по извилинам. – Знаю, что тут жили и работали Вольфганг Моцарт и Иоганн Штраус.
– Не богато, – вздохнул внутренний.
Я еще напрягла разум и выдала кулинарно-географический довесок:
– Вена славится пивом, вафлями, знаменитым тортом «Захер» и яблочным пирогом – апфельштруделем.
При упоминании яблочного штруделя в непроглядном мраке моего подсознания слепоглухонемой глубоководной рыбиной проплыла призрачная тень. Ее очертания показались мне смутно знакомыми, но проявить и детализировать образ я не смогла.
– Ладно, не мучь себя, – пожалел меня внутренний голос. – Лучше подумай, куда теперь идти?
– Это называется – не мучь себя? – проворчала я.
Вопрос «Что делать?» стоял для меня острее, чем для героев Чернышевского.
– Кто такой Чернышевский? – полюбопытствовал внутренний голос.
И сам же вспомнил:
– Ах да, русский писатель!
Похоже, сознание мое тяготело к просветлению, но процесс этот обещал затянуться надолго.
Узкая темная улочка неожиданно закончилась глухим тупиком. Я остановилась и огляделась. С двух сторон поднимались четырехэтажные дома, подозрительно похожие на наши хрущобы – серые, неинтересные, без всяких архитектурных излишеств, даже без балконов. Трехметровой высоты деревянная дверь имела самый жалкий вид: темно-зеленая краска на ней облупилась, обнажив серое дерево в следах затянувшейся трапезы жучков-короедов. За мутным стеклом виднелся подъезд, слабо освещенный одинокой электрической лампочкой, на грязно-желтом плиточном полу стояла покривившаяся детская коляска. Я с тоской засмотрелась на это младенческое ложе и задумалась: где бы мне-то преклонить буйну голову? Неожиданно дверь, к которой я страстно прильнула, скрипнула и подалась. Я расценила это как приглашение войти, тихо проскользнула в парадное и осмотрелась.
Слева от входной двери из стены выступала довольно широкая деревянная полка – очевидно, когда-то тут было окно, потом его замуровали, а подоконник остался.
– Ничего полочка, почти как в плацкарте, – подбодрил меня внутренний голос.
Заглянув в коляску, я нашла там маленькую подушечку и клетчатое детское одеяльце. В сочетании с подоконной полочкой они образовали более или менее удобное ложе для бедной беспамятной бродяжки.
– Не повезло тебе с именем, – уже засыпая, посочувствовал внутренний голос. – Сдается мне, у Катерины Разотрипяты плохая карма. Хочешь добрый совет? Поменяй имя.
– Ага, – зевнув, согласилась я. – Как вы яхту назовете, так она и поплывет!
Тут в точном соответствии со сказанным перед глазами у меня все поплыло, я смежила ресницы и погрузилась в сон.