Русский сын короля Кальмана - читать онлайн

Глава 1 Рыцарь Конрад из Мазовии

Был конец лета. Изнуряющая жара сменилось мягкой, теплой, сухой погодой. Крестьяне трудились в поте лица на полях, отрываясь иногда от работы, чтобы устало и равнодушно глянуть вслед проезжающим мимо них путникам. Столь же безучастно люди смотрели на Бориса и его слуг в придорожных харчевнях. Рыцарь в сопровождении двух ратников не вызывал никаких подозрений. Никто не удивлялся ни славянскому акценту Бориса, ни незнанию Векшей венгерского языка, ибо в Венгерском королевстве славян было едва ли не больше, чем венгров. Путники называли себя уроженцами города Унгвара14, расположенного вблизи границы с Галицким княжеством, и этому верили. Нигде не велись разговоры ни о сыне короля Кальмана, ни о его нападении на крепость Пожонь, как будто все уже успели забыть о недавних событиях. Однако Борис все-таки объезжал стороной крупные населенные пункты и аббатства. С ночлегом, впрочем, у путников не было проблем, так как венгры за два века оседлой жизни не избавились до конца от привычек кочевников, и многие сельские жители переселялись на лето в шатры. Борис, Векша и Матвей Угрин не раз останавливались в таких летних жилищах крестьян.

Однажды уже в Далмации15 путники двигались по узкой дороге через лес. Крестоносцы были где-то недалеко, но их предстояло еще отыскать.

– Не заплутать бы нам, – ворчал Векша. – Места здесь глухие, людей не видно. Туда ли, куда, надобно, мы держим путь?

– Туда, – буркнул Угрин.

– А ты отколь знаешь?

– Оттоль, что, в отличие от тебя, соображение имею.

– Никогда не было у тебя соображения, а тут вдруг явилось.

Борис про себя усмехнулся. Его слуги очень сдружились за годы совместных скитаний, что не мешало им без конца ссориться. Они походили на семью, в которой муж и жена постоянно выясняют отношения, но при этом не могут жить друг без друга. Обоим спутникам Бориса перевалило уже за пятьдесят лет, однако они были крепкими и выносливыми на зависть многим молодым мужчинам. Если требовалось, то Матвей и Векша долго не ели и не пили, сутками не сходили с седла, переносили любые трудности. А в сражениях каждый из них стоил троих воинов.

Высокий и поджарый Матвей рано поседел, однако его смуглое, с правильными чертами и большими карими глазами лицо даже на шестом десятке лет оставалось красивым. Хотя Угрин разбил сердца многим девицам и вдовам, он ни с одной из них и не пошел под венец, предпочтя семейному счастью беззаветное служение королеве Евфимии и ее сыну.

У Векши екши абыло широкое курносое лицо с голубыми, хитро прищуренными глазами, светлыми мохнатыми бровями и большим количеством морщин. Он лишился почти всех своих волос, а его огромную плешь прикрывал старый, выкованный еще в Киеве шлем. Будучи невысокого роста, Векша обладал недюжинной силой. Он, в отличие от своего почти всегда серьезного друга, любил пошутить, побалагурить, рассказать какую-нибудь веселую байку. Когда-то в молодости Векша был женат, но рано овдовел и с тех пор полностью отдался службе – вначале князю Владимиру Всеволодовичу Мономаху, а затем, по повелению Мономаха, его внуку Борису.

Внезапно путники услышали громкие крики, сопровождаемые лязгом и звоном металла.

– Кажись, где-то сеча, – заметил Векша.

Борис молча направил коня туда, откуда доносился шум битвы, а старые воины последовали за ним. Вылетев на поляну, они увидели, как двое мужчин в кольчугах, шлемах и нагрудниках с красными крестами отбиваются от пятерых молодцов разбойничьего вида. Едва Борис вынул меч, разбойники дружно бросились в чащу. Затрещали ветки, шумно зашелестели листья.

– Псы смердящие! – презрительно ругнулся Векша. – Храбры лишь впятером супротив двоих!

Румяный юноша вложил меч в ножны и учтиво поблагодарил своих спасителей на языке, очень похожем на разговорную латынь. Молодой человек явно принадлежал рыцарскому сословию. На нем были начищенный до блеска шлем-шишак, длинная кольчуга, широкий плащ и поножи (латы и шлемы с забралами вошли в обиход лет через сто после описываемых здесь событий) – все добротное, но простое. Зато мускулистый, сивой в яблоках масти красавец-конь, похоже, обошелся своему хозяину недешево. В правой руке юноша держал длинный меч, а в левой – треугольный щит.

Рыцаря сопровождал коренастый ратник лет тридцати пяти, с карими глазами, перебитым носом, пышными усами и лукавым взглядом. Он привычно помахивал боевой секирой.

Французский язык ведет начало от латыни, некоторую лепту внесли в его формирование так же еще германские и скандинавские племена. Поэтому никогда прежде не общавшемуся с французами Борису хватило его языковых знаний, чтобы понять рыцаря, когда тот к нему обратился. Молодой человек сказал:

– Я рыцарь Ги де Винь, вассал графа Суассонского, следую за своим сюзереном и нашим благочестивым королем Людовиком в Святую землю – защищать христианские святыни от неверных.

Борис заранее принял решение никому не называть своего настоящего имени, хотя бы до той поры, пока он не покинет Венгерское королевство.

– А я рыцарь Конрад из Мазовии, – представился он. – Желаю вступить в ваше воинство и надеюсь, что христолюбивый король Людовик примет меня к себе.

Де Винь немного смутился. Этот достойный человек, так вовремя появившийся из леса, спас юношу, не только от смерти, а еще и, что более важно, от бесчестия: ведь для рыцаря нет более бесславного конца, чем гибель от рук разбойников. Однако теперь спасенный должен был рекомендовать своего спасителя королю. А кто знает, действительно ли рыцарь Конрад – тот, за кого себя выдает? Впрочем, судя по его виду, манере держаться и слугам, он не лжет о своем происхождении.

Юноша доброжелательно улыбнулся.

– Думаю, что король Людовик, храни его Господь, не откажется от меча храброго рыцаря. А я поручусь за мессира Конрада.

Борис кивком позвал своих слуг, а де Винь окликнул коренастого ратника. Впятером они двинулись на юг.

– А как вы здесь оказались? – осведомился Борис.

– Наш добрый король послал меня в ближайшее аббатство – заказать молебен.

– Что ж ты не взял побольше людей?

– Решил, что хватит одного Жиро и ошибся.

– Nemo omnia potest scire16, – изрек Борис.

Де Виня вновь охватили сомнения. Тогда дворяне не изучали классическую латынь. Правда, сам де Винь знал этот язык, но лишь потому что, будучи младшим из двух сыновей, готовился стать священником. Отец отдал его в аббатство Сен-Жень, где он пробыл два года послушником. Потом внезапно скончался старший брат Ги. Отец забрал сына, ставшего единственным наследником благородного рода де Виней, из аббатства и отдал в пажи17 своему сюзерену, графу Суассонскому. Юноша принялся старательно обучаться всему, что необходимо знать и уметь рыцарю. За короткий период времени он достиг немалых успехов, но при этом у него никак не получалось выкинуть из головы латынь, вложенную туда монахами аббатства Сен-Жень. Де Винь надолго запомнил, как над ним смеялись его товарищи, когда он, забывшись, употреблял в разговоре латинские изречения.

«Возможно, рыцаря Конрада тоже готовили к духовному сану», – предположил де Винь.

Он принялся рассказывать чужеземцу о том, с какой печалью французское рыцарство восприняло весть о взятии сарацинами далекой Эдессы, и как папа Евгений III призвал всех, кому дорого имя Христа к походу, а аббат Бернар из Клерво произнес в Везеле18 пламенную проповедь.

– Призыв благочестивого аббата был услышан, – вдохновенно говорил Ги. – Король Людовик первым взял из рук Бернара крест19 и поклялся, не щадить себя, защищая Гроб Спасителя. Примеру короля последовали многие знатные мужи. Да, что там мужи! Сама наша славная королева, Алиенора, пожелала разделить с мужем все тяготы странствия! А вслед за ней приняли кресты и другие дамы!

– Франки берут на войну жен? – удивился Борис.

– Обычно нет. Иное дело – защита христианских святынь.

– По мне, женщины на любой войне – помеха. Это дикие кочевники возят повсюду с собой жен и детей, а христианкам лучше оставаться дома и молиться за воинов.

В глубине души де Винь был согласен со своим новым знакомым, однако нельзя было позволять чужаку отзываться с пренебрежением о французских дамах и рыцарях.

– Мессир Конрад неправ, – принялся спорить молодой человек. – Рыцарю полагается приклонить колено перед дамами, пожелавшими сменить покой замков на тяготы пути по стезе Господней. А сравнивать добрых христианок с грязными язычницами оскорбительно.

«На кой ляд я сунулся со своей правдой в чужой удел», – подосадовал на себя Борис и сказал примирительно:

– Прости, если я обидел тебя. У меня вовсе не было намерения оскорбить вашу королеву и прочих франкских жен.

Смягчившись, де Винь откровенно признался:

– Честно признаться, мне самому кажется, что дамы зря решились на заморское паломничество. Такие прекрасные Божьи создания, как королева Алиенора и Агнесса де Тюренн, не должны рисковать собой…

Юноша прервался и покраснел, поняв, что ненароком выдал постороннему человеку имя своей тайной дамы сердца. Но Борис не обратил внимание на нечаянное признание своего собеседника.

Солнце начало клониться к закату, когда оба рыцаря и их слуги добрались до лагеря крестоносцев. В лощине было множество шатров, а вокруг них бродили воины в таких же, как на де Вине и Жиро, нагрудниках с красными крестами. Горели костры, и воздух был наполнен запахами готовящейся еды.

– Кажись, мы поспели вовремя, – обрадовался Векша. – Вот-вот начнется вечерняя трапеза.

– Пожелают ли нас еще накормить? – засомневался Угрин.

Король беседовал в своем шатре с епископами Аррасским и Лангрским. Людовик переживал из-за того, что в походе ему не всегда удается соблюдать посты. Святые отцы успокаивали его: мол, по воле Господа даются послабления в посте всем путешествующим, и уж тем более святым паломникам. Разговор короля с духовными особами был прерван появлением де Виня.

– Ну что, де Винь, ты заказал молебен? – спросил Людовик.

Юноша учтиво склонил голову.

– Да, сир! Я заказал от имени вашего величества молебен в аббатстве, а на обратном пути встретил в лесу благородного рыцаря, изъявившего желание следовать вместе с нами в Палестину.

Юноша рассказал о том, как он познакомился с рыцарем Конрадом из Мазовии.

Людовик наморщил лоб.

– Мазовия? Я никак не вспомню, где она находится.

Он посмотрел на святых отцов, но те тоже ничего не знали о месторасположении Мазовии.

– Спросим об этом самого рыцаря, – заключил король. – Позови его ко мне, де Винь.

Когда чужеземец, вошел в шатер, король сразу заметил, что у него манеры человека, знакомого с придворной жизнью.

«Он вовсе не мужлан», – удивился Людовик, ожидавший увидеть грубого дикаря.

Рыцарь из Мазовии был рослым и неплохо сложенным мужчиной. Разглядывая его загорелое лицо, с высоким лбом, грустными карими глазами, прямым носом, немного впалыми щеками и аккуратно подровненной русой бородкой, король не мог избавиться от мысли, что этот человек ему кого-то напоминает.

Борис тем временем тоже присматривался к сидящему в кресле королю. Людовик был невысок и, несмотря на свою относительную молодость (ему исполнилось двадцать семь лет), довольно тучен. Его бритое лицо показалось Борису не очень мужественным: вялые черты, мягкий взгляд синих глаз, приятная, но слащавая улыбка – все это как-то не вязалось с образом полководца.

– Кто ты? – спросил король.

– Я рыцарь Конрад из Мазовии, – коротко представился гость.

Поскольку Людовику не хотелось прослыть невеждой, он не стал признаваться в незнании местонахождения Мазовии.

– Я тут со святыми отцами поспорил, где находится Мазовия.

– Это польское княжество, – пояснил Борис.

– Вы слышали? – торжествующе обратился Людовик к епископам. – Значит, я был прав!

– Да! Да! – не моргнув глазом, подтвердил епископ Аррсский. – Ваше величество утверждало, что Мазовия – польское княжество.

Окинув рыцаря подозрительным взглядом, епископ Лангрский спросил:

– А христианство там принято не от Константинополя?

– Нет, от Рима, – ответил Борис.

– Надо же! – восхитился король. – В такой дали от нас есть и истинное христианство, и рыцарство!

Польша казалась ему более далекой и дикой страной, чем Палестина.

– Да, рыцарство в Польше есть, – подтвердил Борис. – Меня посвятил в рыцари младший брат мазовецкого князя, Генрих Сандомирский.

– Надо же! – повторил Людовик и добавил с улыбкой: – Что же, я рад, что у нас стало на одного благородного рыцаря больше. Так как здесь нет твоего сюзерена, ты будешь состоять при мне.

Борис поклонился.

– Я благодарен королю за оказанную мне честь.

– А на каком языке ты со мной говоришь? – поинтересовался король. – Я почти все понимаю.

Борис говорил на помеси латыни и валашского языка, включая в речь французские слова, которые остались у него в памяти от недолгого общения с де Винем.

– На этом языке говорит один известный мне народ, – не стал он вдаваться в объяснения.

– Надо же! – опять удивился Людовик.

– Очень похоже на латынь, – заметил епископ Арраский.

– Теперь я жду от тебя клятвы, – неожиданно сказал король, обращаясь к рыцарю. – Ты должен пообещать именем Господа нашего Иисуса, что будешь идти по стезе Господней, пока хватит сил.

Борис замялся. В его планы не входило воевать за Святую землю, он хотел лишь с помощью крестоносцев добраться до столицы Византийской империи. Но признаться в этом Борис мог лишь, назвав свое настоящее имя. Но неизвестно, как французский король к этому отнесется.

– Что с тобой? – удивился Людовик, видя замешательство рыцаря.

Борису ничего другого не оставалось, как опуститься на одно колено и произнести клятву. Когда он выпрямился, король обратился к стоящему за спинкой кресла слуге:

– Позови ко мне Жильбера!

Немного погодя, вошел пожилой воин с лицом изборожденным шрамами и морщинами.

– Мой король звал меня? – спросил он глухим басом.

– Да, Жильбер! – подтвердил Людовик. – Позаботься о благородном рыцаре. Он прибыл издалека: пусть хорошо поест и отдохнет.

– Как угодно моему королю, – отозвался Жильбер.

– Рыцарю Конраду надо нашить крест на одежду, – вмешался епископ Лангрский.

– Будет ему крест, – пообещал Жильбер.

– Со мной двое слуг, – вставил Борис.

– Они тоже получат кресты.

Когда Борис уже собирался покинуть шатер, король задумчиво проговорил:

– Я никогда прежде не видел тебя, рыцарь Конрад, но ты кого-то мне напоминаешь.

«Должно быть, моего племянника, короля Гёзу», – подумал Борис, а вслух спросил:

– Так я пойду?

– Ступай! – разрешил Людовик.

Борису и его слугам нашлось место в центре лагеря. Шатер у них был, а об остальном позаботился Жильбер. Еще до наступления сумерек новые крестоносцы получили все необходимое, в том числе и нагрудники с красными крестами.

Пока Угрин ставил шатер, Векша быстро соорудил костер, зажег огонь и начал варить похлебку.

– Вот и спаслись мы от казни, – бормотал Векша, помешивая в котелке. – Теперь нам ничего не грозит…

Угрин прервал его:

– Пируй, когда пришла пора пировать, а у тебя пир горой прежде времени.

– А ты и в радости сыщешь чему опечалиться, – парировал Векша.

– Довольно вам собачиться! – лениво прикрикнул на них Борис.

Он думал о том, как ему поступить после клятвы, произнесенной в присутствии французского короля и епископов. Клятвопреступление не было тогда редкостью даже в среде тех, кому полагалось дорожить своей честью, о чем Борис знал отнюдь не понаслышке. Однако сам он никогда не нарушал своего слова.

«Коли я именем Господа нашего клялся, то должен пойти с Христовым воинством в Святую землю, иначе не знать мне в жизни счастья. Ну, так быть по сему».

Векше и Угрину он пока не сообщал о своем решении.

После сытной трапезы слуги сразу уснули, а Борису захотелось пройтись и осмотреться.

В лагере царила беспечная обстановка. Рыцари гуляли между шатрами или беседовали. Ратники спали, расположившись, кто на повозках, кто на земле. Делами занимались только крестьяне-обозники: они чистили коней, варили на кострах еду, что-то носили и укладывали.

Борис сразу же обратил внимание на то, что одни рыцари были чисто выбриты, а лица других украшали усы и бороды. Еще он обнаружил совершенно обособленную группу крестоносцев-бородачей: в белых, черных и бурых одеяниях. Эти не похожие ни на кого рыцари общались только друг с другом, а остальные воины почтительно их сторонились.

Неожиданно Борис получил тумак от синеглазого и чернокудрого красавчика лет около двадцати. Юноша усмехнулся, как бы давая всем понять, что он толкнул чужака вовсе не случайно. Но не успел Борис среагировать на выходку наглеца, как тому под ноги прыгнуло что-то яркое и разноцветное. Красавчик споткнулся и, забавно взмахнув руками, рухнул на землю.

Что-то яркое и разноцветное оказалось человечком в шутовском наряде, маленького роста, худым и очень подвижным.

– Де Шатильон споткнулся о дурака! – завопил шут, приплясывая. – Де Шатильон споткнулся о дурака!

Под общий хохот красавчик бросился на своего обидчика. Однако шут ловко увернулся от разъяренного рыцаря и убежал за шатер, откуда принялся строить рожи.

Собравшиеся зрители весело подбадривали взбешенного юнца:

– Лови шута, Рено!

– Побей его, побей!

Ярость мешала молодому человеку понять нелепость своего положения, и его погоня за шутом продолжалась до тех пор, пока не появился Жильбер.

– Что здесь за представление? – сердито спросил старый воин.

Рыцари со смехом рассказали ему о происшествии.

– Уймись, де Шатильон! – рявкнул Жильбер. – Не будь глупее королевского дурака!

Эти слова отрезвили спесивца, и он зашагал прочь, бормоча на ходу скверные ругательства. Шут проводил его неприличным жестом, а затем спросил у Бориса:

– Понравилось ли мессиру рыцарю, как я проучил наглого щенка?

Вместо ответа Борис осведомился:

– Кто он?

– Рено де Шатильон – младший сын графа Жьенского, – ответил шут с презрительной ухмылкой.

– А ты его не любишь?

– Да я его просто не выношу! – воскликнул шут и добавил к своим словам короткую песенку:

Пока что еще перед нами

Юнец со смазливым лицом,

Но рано иль поздно он станет

Законченным подлецом.

– А ко мне ты как относишься? – спросил Борис с усмешкой.

– С уважением, – серьезно ответил шут.

Борис внимательно, насколько позволяли сгустившиеся сумерки, рассмотрел своего собеседника. Все шуты, которых ему приходилось прежде видеть, были большеголовыми карликами с крохотными ручками и ножками, а дурак короля франков при малом росте имел нормальное телосложение.

– Как тебя зовут? – спросил Борис.

– Лупо.

– Грозное имя20. А я рыцарь Конрад.

Со стороны небольшой рощицы на краю лощины послышалась музыка.

– Наша неугомонная королева развлекается, – ухмыльнулся Лупо, поймав недоуменный взгляд своего собеседника.

– Вроде музыка слышна не оттуда, где стоит шатер короля.

Шут хихикнул:

– Людовик и Алиенора спят в разных шатрах. По мнению короля, нельзя на пути по стезе Господней предаваться плотским наслаждениям даже на супружеском ложе, а королева давно привыкла утолять свое вожделение и без мужа.

– Ты хочешь сказать, что королева изменяет мужу? – спросил Борис без малейшего удивления.

– Изменяет, – подтвердил Лупо. – Да будет известно благородному чужеземцу, что наш король женился на герцогстве Аквитания и графстве Пуатье, взяв в приданое красавицу-жену и развесистые рога. Бедный Людовик давно смирился с участью рогоносца – он только требует от Алиеноры, чтобы она избегала громких скандалов и не рожала бастардов.

Борис вновь обратил внимание на собравшихся вокруг одного из костров пышнобородых крестоносцев в белых, черных и бурых одеждах.

– Кто они?

Лупо ответил шепотом:

– Это рыцари ордена Храма: то есть, тамплиеры.

– Храмовники, значит, – пробормотал по-русски Борис.

А Лупо продолжил:

– Орден Храма появился лет тридцать тому назад, в Святой земле, где и поныне находится его главные силы. Рыцарь, становясь тамплиером, дает монашеские обеты целомудрия, бедности и послушания, но в отличие от священника и монаха, он обязан еще владеть не только словом Божьим, но еще и оружием. От души советую мессиру Конраду не ссориться с рыцарями ордена Храма. Не поладить с королем безопаснее, чем разозлить тамплиеров.

– А кому они подвластны?

– Из смертных эти воины-монахи подчиняются в первый черед великому магистру своего ордена, во второй – папе римскому. Иных земных владык для них не существует.

– Как же они воюют, если никому не подчиняются? – удивился Борис.

Лупо пожал плечами.

– Мне еще не приходилось видеть, как тамплиеры воюют, но могу предположить, что в бою они подчиняются общему замыслу. По-другому нельзя воевать.

– Ого! – хмыкнул Борис. – Да, ты, оказывается, неплохо разбираешься в ратном деле.

– А как же! Еще недавно я служил ратником у одного фландрского рыцаря.

– А потом ты возжелал спокойной жизни?

– Вовсе нет! В дураки я угодил после бегства от своего бывшего хозяина.

– А почему ты бежал?

Лупо широко ухмыльнулся.

– Хозяин пришел в бешенство, когда узнал, что делит со мной одну пышнозадую селянку. Ее хватило бы и на десятерых, но он желал владеть ею один.

– Пожадничал, значит, твой бывший хозяин?

– Да, пожадничал.

Уже совсем стемнело. Лупо проводил рыцаря до шатра, где учтиво с ним простился.

«Завел я себе друга – королевского скомороха», – усмехнулся Борис.

Спал он, как обычно, крепко, а проснулся, когда утро давно вступило в свои права. Борис быстро перекусил, собрался, вскочил на оседланного Векшей коня и поскакал туда, где накануне вечером стоял шатер короля.

Людовик сидел верхом на белом жеребце и с досадой поглядывал в сторону рощицы на краю лощины. Собравшиеся вокруг короля рыцари тоже проявляли нетерпение.

На рыжей кобыле к Борису подъехал Лупо.

– Доброе утро, мессир Конрад!

– Кому утро, а по мне уже день начался. Давно пора быть в пути.

– В путь мы отправимся тогда, когда наша королева изволит собраться.

Ждать пришлось еще около получаса. Когда терпение мужчин было уже на исходе, из-за рощи не появились десять всадниц на покрытых разноцветными попонами лошадях. Во главе этого женского отряда ехала королева – величественная черноволосая красавица лет двадцати пяти с огромными черными глазами, безукоризненно прямым носом и разлетающимися под высоким лбом бровями. На ее великолепной головке сияла золотая диадема, из-под которой струилось тонкое прозрачное покрывало.

Однако, как не была ослепительна королева, внимание Бориса привлекла еще одна женщина – или точнее совсем юная девица. У нее были темные, с медным оттенком волосы, которые она украсила широкими алыми лентами. Борис даже не понял, нравится ли ему эта девушка, но неожиданно для себя ощутил волнение, поймав на себе любопытный взгляд ее карих глаз.

Между королем и королевой произошел короткий разговор, а затем к Борису подъехал один из пажей.

– Король зовут к себе рыцаря Конрада.

Лупо хмыкнул:

– Я готов поспорить на свой дурацкий колпак, что мессиром Конрадом заинтересовалась королева. Ее всегда привлекает новое и загадочное.

Борис приблизился к венценосной чете.

– Вот дорогая – это рыцарь Конрад из… Мазии, – представил Людовик рыцаря жене.

Борис учтиво склонил голову.

Алиеноре окинула оценивающим взглядом новичка, после чего удовлетворенно промурлыкала:

– Я рада видеть в наших рядах еще одного благородного рыцаря.

Борис еще раз поклонился.

– На кого-то рыцарь Конрад очень похож, – медленно проговорила королева, впившись взглядом в лицо чужеземца.

– Вот и мне так показалось, – подхватил король.

«Не догадались бы они, на кого я похож», – забеспокоился Борис.

На его счастье появился Жильбер, чтобы напомнить королю о том, что давно пора отправляться в путь. Людовик велел дать сигнал к выступлению, и вскоре войско крестоносцев растянулось по дороге, ведущей к переправе через пограничную реку Саву.

Лупо держался рядом с рыцарем Конрадом и, не жалея едких слов, рассказывал ему об окружении обоих венценосных особ. Борис слушал молча, пока шут не упомянул девицу Агнессу де Тюренн, самую молодую в свите королевы.

– Эта та, у которой алые ленты? – спросил рыцарь.

Лупо улыбнулся.

– Мессиру Конраду было угодно ее заметить?

– Волосы у нее красивые, – буркнул Борис.

– И не только волосы. Пусть меня черти зажарят в аду, если малютка Агнесса – не само очарование. Де Винь того и гляди сгорит от любви к ней.

Последние слова шута Борису почему-то не понравились.

– Она невеста Ги? – осведомился он.

– Нет, Агнесса всего лишь дама сердца юноши.

– Почему же он на ней не женится?

– Главным образом, потому что вряд ли она пожелает за него выйти. К тому же де Винь и Агнесса, хотя и в родстве по своим матерям, тем ни менее не пара друг другу: он – простой суассонский рыцарь, а она – дочь одного из самых знатных и богатых сеньоров Тулузы.

Борису хотелось узнать еще что-нибудь о кареглазой девушке, но Лупо не сказал больше о ней ни слова, а принялся вновь перемывать косточки рыцарям и дамам.

Глава 2 Королевские неурядицы

Настоящим королем Гёза стал лишь в семнадцать лет, а до этого за него правили мать, королева Илона и дядя бан21 Белуш. Именно опекуны решили женить юного короля на младшей сестре киевского князя, княжне Евфросинии, заключив от его имени с Изяславом Мстиславовичем договор, по которому обе стороны обязались хранить дружбу и помогать друг другу военной силой. Шестнадцатилетнего Гёзу политическая составляющая этого брака совершенно не волновала. Его больше заботило, какова из себя эта таинственная русская княжна Фружина (так Евфросинию Мстиславну звали в Венгрии)? Может быть, она уродлива или сварлива?

Но невеста была настолько хороша, что жених сразу же влюбился в нее без памяти. Нежное с легким румянцем лицо, синие глаза, слегка вздернутый нос, маленький яркий рот – все это совершенно околдовало Гёзу. И ангельский характер русской княжны его тоже покорил.

«Господи! Неужели это неземное существо принадлежит мне?» – мысленно восторгался он, когда стоял с Фружиной у алтаря.

Вскоре после свадьбы молодая королева забеременела. Она легко переносила свое положение, не потеряв даже толики прежней красы, а молодой король чувствовал себя самым счастливым.

Но внезапно скончалась вдовствующая королева Илона, и почти следом за ней ушел в мир иной ее брат, бан Белуш. Не успел Гёза прийти после этих двух ударов судьбы в себя, как непризнанный сын короля Кальмана взял Пожонь. Неизвестно чем бы все обернулось, если бы все самые влиятельные вельможи и церковные иерархи не сохранили верность молодому королю. После того, как окружение Гёзы дружно выразило ему поддержку, он, воспрянув духом, отправился во главе армии на захваченную Борисом крепость, готовый биться со своим злейшим врагом. Но пришлось не сражаться, а платить алчным немецким наемникам, что, впрочем, короля нисколько не огорчило. Он даже не особенно расстроился из-за бегства сына короля Кальмана, поскольку считал поражение достаточным ему наказанием. Однако королева думала иначе, чем ее муж. Превратившись вдруг из кроткого ангела в волевую особу, Фружина принялась упрекать мужа в беспечности.

– Ты должен найти и казнить Бориса! – повторяла она. – Иначе нам не будет от него покоя!

Гёза подчинился желанию жены, отправив людей на поиски беглеца, но королева все равно была недовольна. В конце концов, она так рассердилась на короля, что отказалась делить с ним ложе.

Ссора между супругами прервалась, когда в Секешфехервар прибыли французские крестоносцы. Перестав дуться, Фружина вновь стала самой любезностью. Она сумела так очаровать короля Людовика, что он предложил себя в крестные отцы родившегося по весне сына венгерской венценосной четы, принца Иштвана.

Но едва крестоносцы успели покинуть Секешфехервар, как Гёза вновь впал у жены в немилость. Чтобы помириться с ней, он поручил найти Бориса одному из своих самых исполнительных слуг – некому Растко. По происхождению этот человек был сербским крестьянином, а поднялся он из низкого состояния, когда спас тонувшего бана Белуша. Брат королевы Илоны взял Растко к себе, а затем, распознав за неприметной внешностью цепкий ум, редкую наблюдательность и умение быть преданным, пристроил его к венгерскому королевскому двору. И вот уже много лет бывший хлебопашец верно служил правителям Венгерского королевства, выполняя самые ответственные поручения.

Растко вернулся в Секешфехервар в начале осени. Едва он предстал перед Гёзой, тот сразу догадался, что поиски не увенчались успехом, но на всякий случай спросил:

– Ты нашел самозванца?

С покаянно склоненной головой Растко поведал о своей неудаче. Он обнаружил следы непризнанного сына короля Кальмана и бросился за ним вдогонку, но настиг его только у реки Савы.

– Наш враг стал христовым воином, – сообщил Растко. – Он под защитой короля франков.

– И Людовик отказался его выдать?

– Отказался, – не моргнув глазом, солгал Растко.

На самом деле он ни о чем не просил французского короля, потому что добрался до крестоносцев, когда они переправлялись через пограничную реку Саву, и Людовик уже был на другом берегу. В отряде Растко были два француза (в XII веке многие из них переселилось в Венгрию), которые выведали, что некий чужеземец накануне вступил в Христово воинство. Назвался же этот воин рыцарем Конрадом из Мазовии. Пришлось заплатить одному из обозников, чтобы тот показал крестоносца-новичка. Борис как раз собирался переправляться, когда Растко увидел его. Но невозможно было ничего сделать, и верному слуге Гёзы ничего другого не оставалось, как только смотреть на удаляющуюся от берега лодку, в которой находился злейший враг его государя. А потом Растко, желая избежать упреков за нерасторопность, решил свалить всю вину на французского короля, якобы не пожелавшего выдать беглеца.

Ложное известие очень расстроило Гёзу. Пока он молча переживал, Растко пришла в голову мысль, что не будь юный король таким хилым и болезненным, его внешнее сходство с человеком, чьи родственные связи с Арпадами принято отрицать, было бы просто разительным.

Гёза, наконец, нарушил молчание:

– Об этом надо рассказать королеве.

Ему очень не хотелось говорить с женой, которую было нечем порадовать.

– Я потолкую с королевой, если это угодно моему королю, – услужливо предложил Растко.

– Потолкуй! – встрепенулся король. – Скажи ей, что я раскаиваюсь в своей беспечности и желаю с ней помириться.

Фружина приняла слугу мужа в небольшом зале с низким сводчатым потолком. По сравнению с тем покоем, где Растко беседовал с королем, здесь было гораздо уютнее – возможно, оттого что на стене висел яркий гобелен.

– Какие у тебя новости? – спросила королева.

Растко с виноватым видом отвесил ей низкий поклон, после чего повторил то, что недавно говорил королю. Фружина выслушала известие с хмурым видом.

– Ты видел Бориса? – спросила она.

– Да, видел.

– Между ним и моим мужем есть сходство? – задала королева неожиданный вопрос.

Растко было почти невозможно чем-либо удивить, но сейчас он недоуменно уставился на сидящую перед ним в кресле Фружину.

– Клянусь, я никому не скажу, – пообещала она, буровя его взглядом.

– Есть, – признался Растко, сам не зная зачем.

«Значит, тетка и впрямь не изменяла своему мужу», – с досадой подумала королева.

Она с раннего детства ненавидела свою тетку Евфимию, в чем виновны были слуги, которые распускали при маленькой княжне языки. От болтливой челяди Евфросиния услышала много нелицеприятного о своей матери. Говорили, что овдовевший сорокашестилетний князь Мстислав Владимирович, взял в жены дочь новгородского посадника Дмитрия Звездича, Любаву за ее редкостную красоту, однако не сумел удовлетворить ее в постели, отчего она во время его отлучек находила себе утешение в объятиях более молодых, чем он, мужчин. Еще толковали, что князь Мстислав часто приводил ей пример свою сестру Евфимию. А саму Евфимию слуги жалели, как безвинно пострадавшую от ирода-мужа.

Княжна матушку любила, хотя, став старше, начала понимать, что худая молва о ней правдива. Отца же девочка не помнила, поскольку он умер, когда ей было всего два года. Пересуды челядинцев вызвали у Евфросинии только огромную неприязнь к той женщине, которую покойный родитель чтил больше ее матери. Уже в Венгрии бывшая княжна, став королевой Фружиной, с удовольствием слушала, как обливают грязью ее нелюбимую тетку. Вот только никто не мог назвать имя любовника Евфимии. В то, что вторая жена короля Кальмана согрешила со слугой, последовавшим потом за ней в Киев, трудно было поверить, иных же кандидатов в соблазнители не нашлось.

– Ладно, забудь, о чем я тебя спрашивала! – сердито бросила королева. – Ступай!

Но Растко надо было еще выполнить поручение Гёзы.

– Король очень огорчен, моя королева… – начал он.

– Пускай огорчается! – прервала его Фружина. – В другой раз будет расторопнее!

– Король просит… – продолжил Растко.

Она опять не дала ему договорить:

– Со своим мужем я как-нибудь сама разберусь! Ступай!

Она вела себя, как жена, уверенная в том, что ее власть над мужем непоколебима.

«Погоди, красавица! – усмехнулся про себя Растко. – Будешь ли ты желанной для короля через год-другой?»

Он вернулся к Гёзе.

– Ну, что? – с надеждой спросил тот.

– Королева не пожелала с тобой помириться.

– Что же мне делать? – растерянно спросил король.

– Ждать. Рано или поздно она успокоится.

– Хочется, чтобы это случилось пораньше, – протянул Гёза и, вздохнув, добавил мечтательно: – Если бы пришла весть о смерти самозванца, Фружина простила бы меня сразу.

– Говорят, в Секешфекерваре появился колдун, творящий настоящие чудеса. Может, тебе стоит к нему обратиться?

– Колдовство? – испуганно забормотал король. – Но ведь это грех! Хотя, почему бы и нет?.. Я ведь не ради себя, а ради нашего королевства… Господь простит…

В душе набожного Гёзы происходила борьба, которая закончилась победой желания во что бы то не стало одолеть врага и угодить жене над благочестием.

– Приведи этого мага, – велел король Растко дрожащим голосом. – Я буду ждать вас обоих ночью в подземелье замка. Но тебе не жить, если ты обмолвишься об этом кому-нибудь – даже королеве.

К вечеру Растко нашел иноземного чародея, оказавшимся еще не старым, но уже седым, как лунь, человеком со смуглым, покрытым красными отметинами лицом. Левую щеку мага пересекал большой шрам, часть которого прикрывала густая борода. Во время разговора колдун угодливо суетился, буровя при этом собеседника своими маленькими черными глазками, словно пытался вынуть из собеседника душу.

«Зря я надоумил короля обратиться к нему», – пожалел Растко.

Ночью он повел чародея потайным ходом в замок. По узкому проходу они добрались до глубокой арки, затем спустились по крутой каменной лестнице в просторное подземелье, где хранились запасы, необходимые на случай длительной осады города. Больше чем наполовину подземелье было заполнено мешками, ларями и бочками, а на свободном пространстве стояли две грубо сколоченные скамьи.

Колдун что-то вынул из-за пазухи и положил на бочку. Приглядевшись, Растко различил три предмета: восковую фигурку человека, свинцовую пластинку и крохотный металлический сосуд. От факельного огня по всем атрибутам предстоящего колдовства бегали красные блики, отчего кровь стыла в жилах.

Вскоре в подземелье появился король в сопровождении смотрителя королевских покоев, старого Шандора. Гёза был очень мрачным. Он сел и поплотнее закутался в меховой плащ.

– Назовите имя! – проскрипел чародей жутким голосом, совершенно непохожим на тот, которым он говорил прежде.

– Борис, – подсказал Растко.

Колдун нацарапал что-то иглой на свинцовой пластинке, а затем воющим голосом начал произносить заклинания. Никто из присутствующих не понял ничего из того, что изрыгал из себя иноземный маг. Ни одно слово не повторялось дважды, и непонятно было, кого же колдун призывает к себе на помощь.

Происходящее действо так напугало короля, что его лицо покрылось мертвенной бледностью. Гёза проклинал мага за колдовство, а себя за то, что поддался искушению. Он убежал бы из подземелья, но ноги отказывались его слушаться. Оставалось только отчаянно молиться.

Наконец, завывания прекратились. Чародей сделал несколько пасов над фигуркой и принялся яростно втыкать в нее иголки. Пронзив руки, ноги, голову и сердце идола, он спокойно сказал на ломаном венгерском языке:

– Воистину, его надо похоронить, добрый государь.

Гёза вскочил и замахал руками.

– Только не здесь! Унеси все подальше от моего замка! – крикнул он так громко, что у присутствующих зазвенело в ушах.

– Хорошо! – миролюбиво согласился колдун. – Как угодно доброму государю. Воистину, я сам похороню его врага.

Его голос утратил жуткое звучание и стал самым обычным. Однако король все еще прибывал в страхе. Трясущимися руками он бросил чародею мешочек с монетами и крикнул:

– Возьми и убирайся из Секешфехервара! А если я узнаю, что ты проговорился о том, что здесь происходило, мои люди достанут тебя даже на краю земли и уничтожат!

Маг принялся подобострастно кланяться, приговаривая:

– Благодарю за щедрость, добрый государь! Если я проговорюсь, пусть Бог, воистину, накажет меня! Провалиться мне в преисподнюю, стать безногим калекой, повеситься на осине, как иуда! Разрази меня гром! Испепели огонь небесный!..

– Замолчи! – прервал его Гёза и, осенив себя крестным знамением, добавил скороговоркой: – Да простит меня Господь за великое прегрешение! Ступай, чародей! Выведи его отсюда Растко!

Спрятав за пазуху деньги и истыканную иглами фигурку, колдун помчался прочь с такой скоростью, что Растко едва за ним поспевал. Оба они тяжело дышали, когда выбрались из подземелья.

– Спасибо тебе, добрый господин, дальше я уже сам доберусь, – заискивающе сказал чародей.

– Ты не забыл еще о повелении короля? – грозно осведомился Растко.

– А как же! Век буду помнить. Я воистину честный человек и всегда держу свое слово.

– А вот мне кажется, что ты, воистину, мошенник, – холодно возразил Растко.

– Это воистину дьявольское наваждение, добрый господин, – заявил колдун.

– Ты уверен, что твое колдовство подействует?

Ответ мага был на удивление циничным:

– Воистину, подействует, добрый господин, воистину! Хотя веревка и яд все-таки более надежные средства.

Растко эти слова очень не понравились.

– Пошел прочь! – закричал он. – Убирайся, пока я не прибил тебя на месте! Чтобы к утру духу твоего не было в окрестностях Секешфекервара! Если я найду тебя завтра в городе, то вздерну на ближайшем дереве!

Когда Растко закончил свою сердитую речь, чародея рядом с ним давно уже не было.

Глава 3 На берегу Босфора

За рекой Савой простирались обширные земли населенные православными сербами, болгарами и греками: то есть, христианами, чьи взгляды приверженцы римской церкви считали ошибочным. Крестоносцы, не стесняясь, грабили неправильных христиан, те тоже не оставались в долгу: прятали снедь, добавляли в муку известь и при любой возможности истребляли ненавистных латинян. Таким образом Христово воинство несло потери, еще ни разу не вступив в сражение.

А Борис тем временем осваивался в новой обстановке. Меньше всего проблем у него возникло с французским языком: благодаря своим способностям, он уже на подходе к Константинополю говорил, как житель северной Франции и понимал прочие диалекты. Однако отношение к нему большинства крестоносцев оставалось прохладным. Из рыцарей с Борисом водил дружбу один де Винь, а прочие ограничивались в общении с «рыцарем Конрадом» одной учтивостью. Зато дамы проявляли заметный интерес к чужеземцу, но он сторонился их из опасения попасть в неприятную историю.

Осенью крестоносцы Людовика VII добрались до столицы Византийской империи, где узнали, что их германские союзники уже успели переправиться через пролив Босфор. Спесивые немецкие бароны рвались в бой, не желая ни с кем делить славу победителей магометан. Французские рыцари тоже были не прочь двинуться немедля на врага, однако их король благоразумно решил устроить своим людям хороший отдых.

Французы встали лагерем вблизи Константинополя. Император Мануил, небезосновательно опасаясь грабежей, велел не впускать крестоносцев в город; лишь король, королева и несколько знатных рыцарей были приглашены на прием в Влахернский дворец22. После визита к властителю Византийской империи, Людовик был мрачен как никогда, а прекрасная Алиенора пыталась изо всех сил скрыть свою досаду. Сопровождавшие венценосных особ рыцари поведали о том, что парадный зал императорского дворца отделан золотом, посуда на пиру была золотой, а на самом последнем придворном Мануила столько драгоценностей, сколько не наберешь во всей сокровищнице французских королей. От таких рассказов неприязнь крестоносцев к грекам усилилась. Некоторые священнослужители даже предлагали овладеть Константинополем с боя, однако наиболее здравомыслящие сподвижники французского короля посоветовали ему не ссориться с императором Мануилом, чья помощь могла еще понадобиться Христову воинству.

Около трех недель французы отдыхали под стенами столицы Византийской империи. Светило нежаркое осеннее солнце, дул с моря свежий ветерок, и у предвкушавших близкие победы воинов было самое замечательное настроение.

Борис часто гулял в сопровождении Лупо. Шут можно сказать приклеился к «рыцарю из Мазовии» потому, что видел в нем воплощение своей давней мечты – встретить такого знатного человека, которому он, Лупо, будет рад служить.

В феодальном обществе хозяев обычно себе не выбирали, а дети слуг впитывали с молоком матери уважение к своему господину, каким бы тот не был. Но Лупо матери не имел: то есть, какая-то женщина его родила, но, родив, почему-то бросила в лесу. Собиравшие хворост монахи окрестного монастыря нашли младенца и отдали на воспитание в крестьянскую семью. Приемные родители мальчика польстились на несколько предложенных святыми братьями монет, но при этом растить найденыша у них не было ни малейшего желания. Ребенка почти не кормили, бросали где попало, но, несмотря на такое отношение, он не умер, потому что никому не нужные дети – самые живучие. Когда мальчик подрос, аббат Гозлен взял его в монастырские послушники. После пяти лет, проведенных в тихой обители, Лупо еще пять лет служил епископу Мецкому, однако монахом так и не стал. Увы, и добрейший аббат, и достойнейший епископ были сторонниками Бернара Клервоского, ратовавшего за строгое соблюдение монашеских обетов, и прежде всего целомудрия, а Лупо с отроческих лет ощущал в себе непреодолимую тягу к женщинам. Можно было, конечно, найти такой монастырь, где настоятель поглядывает сквозь пальцы на грешки братии, но Лупо был по-своему благочестив и хотел оставаться честным по отношению к Всевышнему.

После раздумий, молодой послушник отказался от духовного поприща и ушел в мир. Он успел послужить трем феодалам и о каждом из них имел довольно нелицеприятное мнение. После бегства от своего последнего хозяина, Лупо пристал к бродячей труппе актеров и принялся потешать народ, что у него неплохо получалось. Однажды, когда артисты давали представление в Париже, мимо них ехал король, обративший внимание на забавного коротышку, уморительно изображавшего различных персонажей. Все мысли Людовика были о походе в Святую землю; вот и глядя на веселящего публику актера, король подумал, что государю даже на пути по стезе Господней нужен шут, и лучше, если это будет не старый, уродливый карлик, а молодой, ловкий парень. Так Лупо стал королевским дураком. Ему потребовалось не так уж много времени, чтобы обзавестись собственным мнением, как о венценосных особах, так и обо всех остальных крестоносцах. Кого-то Лупо презирал, кого-то уважал, кто-то ему нравился, кто-то нет, и только рыцарь Конрад вызвал у него такое почтение, какое он прежде испытывал лишь к аббату Гозлену и епископу Мецкому.

От проживающих в Венгрии французов шут кое-что узнал о происходивших там недавно событиях, к тому же он сразу углядел внешнее сходство между рыцарем Конрадом и королем Гёзой. Лупо, хоть и было очень болтливым, никогда не говорил больше, чем находил нужным сказать, поэтому его догадки остались при нем, выразившись в отношении к рыцарю Конраду, как к особе самого благородного происхождения. Даже более того – только с рыцарем Конрадом, Лупо не допускал шутовской фамильярности.

Однажды они гуляли вдвоем, разговаривая о том и о сем. Борис заметил, что, по его мнению, французский король слишком добр для военачальника.

– Людовик не такой добрый, каким кажется, – возразил Лупо. – Будучи в гневе, он подобен сатане. Никто иной, как наш благочестивый король велел сжечь собор в городе Витри со всеми прихожанами.

– Не может быть! – удивился Борис.

– Клянусь своим спасением! Это случилось во время войны Людовика с графом Шампаньским. Потом, правда, наш добрый король впал в раскаянье…

– Наш король впал в раскаянье? – спросил вдруг кто-то заплетающимся языком.

Обернувшись, Борис и Лупо увидели де Шатильона. Глаза красавчика блестели, щеки пылали, а тело покачивалось.

Борис кивком поприветствовал молодого человека. После их первой встречи де Шатильон некоторое время делал вид, что не замечает чужака, но потом вдруг попытался сойтись с рыцарем Конрадом поближе и однажды попросил у него денег, но получил отказ. Впрочем, к подобным отказам младшему сыну графа Жьенского было не привыкать: он уже задолжал половине воинства в счет своей будущей добычи. Рено успел потратить все, что имел и взял в долг, но каким-то образом умудрялся продолжать вести разгульный образ жизни.

– И в чем же раскаивался наш благочестивый король? – осведомился де Шатильон.

– В том, что он почти перестал блюсти пост, – нашелся Лупо.

– А-а-а! – протянул Рено и направился дальше.

Шагая, он качался, спотыкался и бранился на весь лагерь. Шут проворчал ему вслед:

– Де Шатильон, как напьется, не может усидеть на месте, как будто его черти пинками в зад гонят.

Борис тем временем обратил внимание на юношу в простой полотняной одежде и в башмаках из подвязанных ремешками кусков кожи. Это был один из музыкантов королевы: он играл на инструменте, который назывался у русских дудой или свирелью, а у греков и франков – флейтой.

Борис хотел окликнуть флейтиста, но тот вдруг бросился со всех ног прочь.

– Ты что-нибудь о нем знаешь? – спросил Борис у Лупо, указывая на убегающего юношу.

– Очень мало – в основном то, что известно всем. Он прежде развлекал игрой на флейте венгерского короля. Алиенора восхитилась его искусством, и ей подарили музыканта, как какую-то безделушку.

– Значит, он служил Гёзе, – озабоченно пробормотал Борис.

– Да, служил, – подтвердил шут и, немного помолчав, добавил: – Я могу ошибаться, но, кажется, этот парень не венгр.

– А кто он, по-твоему?

Лупо пожал плечами.

– Не знаю. Подарок короля Гёзы не говорит ни по-французски, ни на латыни, ни по-гречески, и не понимает – или делает вид, что не понимает – ни одного из этих языков.

Борис вспомнил, что у флейтиста русые волосы, небесно-голубые глаза и мягкий овал лица. Да, действительно, вряд ли этот юноша – венгр, а вот русским он вполне может быть.

Пока Борис размышлял об убежавшем музыканте, откуда-то появились еще трое артистов из свиты королевы и направились к морю.

– Скоморошья ватага, а не Христово воинство, – проворчал Борис по-русски.

Лупо не понял ни слова, но догадался о смысле сказанного. Усмехнувшись, он пропел:

– Что верно, то верно, – согласился с ним Борис.

Шут опять хмыкнул:

– Королева хотела взять с собой всех своих трубадуров, музыкантов и жонглеров, полагая очевидно, что сарацины при виде комедиантов умрут от смеху, не успев взяться за оружие. Король воспротивился желанию жены, но она все-таки сумела отстоять своих самых любимых забавников, коих оказалось не так уж и мало. В придачу к ним есть еще и рыцари, желающие привлечь к себе внимание королевы сочинением куртуазных песенок…

Он прервался на полуслове, потому из-за ближайшего шатра вышла юная Агнесса де Тюренн. Заметив рыцаря, она покраснела и присела в глубоком реверансе – в таком, каким обычно приветствуют особ королевской крови. А Борис почувствовал, как у него дрогнуло сердце. Он с первого дня своего пребывания среди крестоносцев испытывал в присутствии Агнессы волнение, и ничего с этим не мог поделать, как не досадовал на себя. Борис ни с кем не говорил об этой девушке, но всегда прислушивался, если при нем заходила о ней речь. Де Винь, как-то сравнил свою даму сердца со сказочной феей, и это сравнение было удивительно точным, ибо тоненькая, почти прозрачная девушка действительно казалась существом, явившимся из иного, нереального, мира.

– Сможет ли она перенести тяготы похода? – беспокоился о ней де Винь.

А вот Лупо, который, кстати, очень хорошо относился к Агнессе, считал, что ее внешность обманчива и юная де Тюренн, благодаря своему крепкому здоровью и имеющейся у нее несокрушимой силе духа многое сумеет преодолеть.

Под пристальным взглядом Бориса девушка еще пуще покраснела и почти бегом бросилась прочь.

– Малютка де Тюренн очень смущена, – пробормотал Лупо.

– Кажется, она сирота? – спросил Борис как бы невзначай, стараясь не демонстрировать своего интереса к девушке.

– Да, сирота, – подтвердил Лупо. – Ее матушка, благочестивая Арсинда де Тюренн, скончалась давно, а отца Агнессы, знатного тулузского сеньора Гильома де Тюренна, не стало чуть более года назад. Упокой их обоих Господи! Бедная девочка теперь, увы, под опекой своего дяди, аквитанского сеньора де Блая.

– Почему, увы? – удивился Борис.

– Де Блай – этакий беззаботный мотылек, порхавший с празднества на турнир, с турнира на празднество, пока не приземлился на королевский двор, где принялся сочинять стихи – плохие на мой грубый вкус и прекрасные на утонченный вкус Алиеноры. Когда этот легкомысленный трубадур стал опекуном своей тулузской племянницы, он ничего лучшего не придумал, как взять ее с собой в Париж и пристроить к королеве – якобы для того, чтобы найти Агнессе достойного жениха. Я, в отличие от де Блая, считаю двор Алиеноры не самым подходящим местом для неискушенной девицы. Уже хорошо, что Агнессы не коснулся царящий там разврат, однако общение с королевой все-таки внесло некоторую куртуазность23 в восприятие ею действительности. Не стоило малютке де Тюренн покидать родную Тулузу.

– Но могла же она жить одна.

– Почему одна? Сюзерен де Тюреннов, граф Тулузский – крестный отец Агнессы и позаботился бы о ней.

Борис наморщил лоб.

– Граф Тулузский? Его, кажется, нет с нами? Он старик?

– Граф Альфонс Тулузский уже не молод, но еще полон сил, – ответил Лупо. – Он принял крест, но, сославшись на какие-то свои проблемы, пообещал королю прибыть на Святую землю морем. Весьма благоразумное решение.

– А дядя девицы здесь?

– Здесь. Он крутится постоянно возле королевы.

– Возле королевы крутиться постоянно целая толпа в штанах, – проворчал Борис.

Шут широко ухмыльнулся:

– Толпой они в штанах, а поодиночке без штанов.

– Неужели король не догадывается о шашнях королевы?

– Наверняка догадывается, но сам себя переубеждает. Беда Людовика в том, что он по уши влюблен в жену, хотя женился на ней по расчету.

Борис и Лупо вышли на открытую площадку, где небольшая толпа рыцарей собралась вокруг епископа Лангрского. Святой отец громко призывал крестоносцев на борьбу с греками, называя последних еретиками-схизматиками24. Борис поморщился. Он родился в Киеве, и, следовательно, был крещен по православному обряду. Хотя прошло почти сто лет с тех пор, когда западная и восточная христианские церкви отделились друг от друга, между ними еще не существовало огромной пропасти. Переход из католичества в православие и обратно не считался изменой вере, а споры о том, какое христианство правильное, вели в основном священнослужители. Вот и Бориса нисколько не смущало, что большинство жителей Венгерского королевства – приверженцы римской церкви, он сам часто причащался у латинских священников, при этом ему крайне были неприятны нападки на веру, в которой его растили с младенчества.

– Расшумелся святой отец! – заворчал шут. – А вот я уважаю греков уже за то, что для них невежество не является достоинством. Да, они нас ненавидят. Но никто в здравой памяти не будет любить забравшегося в его жилище разбойника.

Гулять Борису больше не хотелось. Простившись с Лупо, он подошел к своему шатру, возле которого Векша варил на костре похлебку. Угрин, скрестив на груди руки, наблюдал за другом.

– Милости прошу отобедать! – обратился Векша к Борису. – Господь послал нам сытную трапезу!

Угрин почему-то хмыкнул.

Кроме жирной похлебки Борис получил от Векши еще и пышную лепешку с козьим сыром, да кружку вина.

– Доброе вино, – похвалил Борис после первого глотка.

– Вестимо, доброе, – откликнулся Векша.

– Где ты его взял?

– У одной греческой женки. Она бедная вдовствует, а я ей помогал по хозяйству.

– Не токмо по хозяйству, а еще и в постели, – уточнил Угрин. – Не зря тебя почитай до зари не было.

Векша самодовольно ухмыльнулся:

– Не без того. Покойный князь Владимир Всеволодович поучал нас не обижать вдовиц. Я ее и не обидел.

– Старый греховодник, – буркнул Угрин.

Векша не остался в долгу:

– Старый-то старый, но на старость покуда не жалуюсь, не охаю и не брюзжу с утра до вечера.

– Очи мои не глядели бы на тебя, черт плешивый, – процедил Угрин сквозь зубы и ушел за шатер.

– Опять вы разбранились, – усмехнулся Борис.

Векша тоже улыбнулся.

– Как разбранились, так и помиримся. Не впервой.

После обеда Борис забрался в шатер, чтобы немного вздремнуть. Устраиваясь поудобнее, он снял с пояса мешочек, в котором хранил драгоценности. Неожиданно что-то упало и покатилось с тихим звяканьем по земле. Борис напряг зрение и разглядел на земле золотой массивный перстень с большим сапфиром. Эту дорогая вещь была подарена племяннику киевским князем Мстиславом Владимировичем Великим.

«Князь Мстислав Владимирович любил меня, как свое дите – думал Борис. – Он часто навещал нас с матушкой и не скупился на дары. Нынешний киевский князь Изяслав, даже ревновал ко мне своего отца…»

Навалившаяся дрема спутала в клубок все его мысли. Когда Борис уже засыпал, ему померещилось, что кто-то глухо бормочет:

– Кто в моем шатре?.. Клянусь утробой сатаны!.. Что ему здесь надо?.. А это оттуда взялось?..

Больше Борис ничего не услышал, потому что забылся сном…

Проснувшись, он позвал Векшу, но услышал в ответ голос Лупо:

– Оруженосцы мессира Конрада пьют вино с ратниками графа Суассонского.

– Значит, Векша и Угрин уже помирились, – хмыкнул Борис.

Выбравшись из шатра, он обнаружил, что обстановка в лагере кардинально изменилась: несколько часов назад было тихо и спокойно, а теперь царила суматоха. Рыцари и ратники проверяли оружие, мужики-обозники собирали вещи. Стоял гул от множества голосов.

– Что случилось, пока я спал? – спросил Борис у шута.

– Завтра в путь, – сообщил тот. – На рассвете император Мануил переправит нас через пролив.

– Вот как? – удивился Борис. – Но ведь король предполагал отдохнуть еще дней десять.

Лупо саркастически улыбнулся.

– Рыцари его поторопили. Они беспокоятся, что воины германского короля заберут себе всю славу победителей сарацин.

– Слава – не хлеб, ее всем хватает, – пробормотал Борис, садясь на камень у шатра.

– Я кое-что узнал о флейтисте королевы, – объявил Лупо.

Борис не сразу вспомнил, о ком идет речь:

– О каком флейтисте?

– О подарке короля Гёзы Алиеноре.

– Ах, да! Ну, и что ты о нем узнал?

– Говорят, он часто повторял два слова – Русь и Перемыш.

Борис с трудом скрыл волнение.

«Кажись, игрец из Перемышля. Тогда он, должно быть, видал меня у князя Владимирко Володарьевича».

– А больше ты ничего не узнал о нем?

– Не узнал и уже не узнаю. Флейтист сбежал от нас.

– Куда сбежал? – удивился Борис.

– Может, в Константинополь, может, на родину, – предположил Лупо.

«Далече отсель его родина», – подумал Борис.

Он хотел повторить это вслух, но от мыслей о музыканте его отвлек проходящий мимо незнакомый рыцарь с необычной внешностью: очень темной кожей и похожим на клюв ястреба носом.

– Кто это? – спросил Борис у Лупо.

– Это рыцарь Брунó, – ответил шут. – Он прибыл три часа назад из Иерусалима, чтобы вступить в наши ряды. В Эдесском графстве у него был замок, который, увы, достался туркам. Рыцарь, конечно же, мечтает вернуть то, что у него отняли.

– Греки рыцарей Святой земли называют франками. Но этот Бруно совсем не похож на франка.

Лупо пожал плечами.

– Насколько мне известно, в Палестине собрались рыцари со всего христианского мира. Возможно, они берут себе в жены местных девиц, и у них рождаются дети, похожие на матерей.

В лагере тем временем стало еще оживленнее.

– Куда пропали Векша и Угрин, – забеспокоился Борис. – Нам тоже надо собираться.

– Я приведу слуг мессира, – пообещал Лупо и бегом направился в сторону стоянки графа Суассонского.

Борис вспомнил об оброненном перстне.

«Надобно его поднять».

Однако, осмотрев шатер, он не нашел дара князя Мстислава Владимировича.

«Значит, не во сне, а на самом деле кто-то был в моем шатре. Видать, незваный гость и взял мой перстень. Вряд ли теперь я сыщу вора. Прощай, дар князя Мстислава!»

Выйдя из шатра, он увидел своих слуг, ведомых исполнительным Лупо. Векша и Угрин раскраснелись, но на ногах держались твердо.

– Собирайтесь, – велел Борис, решив не говорить пока слугам о пропаже перстня.

Глава 4 Никея

Полные радужных надежд французы вступили на азиатский берег Босфора. Однако во время остановки у Аскалонского озера случилось солнечное затмение, которое многими было воспринято, как дурное предзнаменование и в корне изменило общее настроение. А вскоре появились первые вести о сокрушительном поражении короля Конрада под Дорелеей. Вначале французские крестоносцы отказывались верить дурной молве, уверяя себя в том, что она ничто иное, как происки коварных греков. Но, увы, вскоре французы увидели своих переживших недавнюю битву союзников. Вид у германских крестоносцев был самый жалкий, и никто из них ничего не знал о судьбе короля Конрада.

На Людовика VII разгром под Дорелеей подействовал удручающе. Французский король, хотя и не отличался особой воинственностью, тем ни менее при благоприятных условиях мог проявить и отвагу, и смелость, однако в трудной ситуации он терялся. Вот и на сей раз при виде обезумевших германцев Людовик все больше мрачнел, и когда на горизонте появилась Никея – мощная цитадель с огромным количеством башен, – он выглядел так, словно сам потерпел поражение.

В городе королева остановилась в великолепном дворце наместника византийского императора. Вела она себя так, словно ничего особенного не случилось, продолжая развлекать себя музыкой и песнями. В сложившейся обстановке такое поведение было явно неуместным, но король не решился упрекать жену, а предпочел выбрать для себя другое временное жилище – расположенный по-соседству с дворцом наместника дом богатого никейского купца.

Людовик сразу собрал совет, на котором в основном растерянно молчал. Вельможи, святые отцы и магистр тамплиеров успокаивали его, говоря, что не все еще потеряно: французские крестоносцы вполне способны самостоятельно противостоять врагу, да и германские союзники не все уничтожены, поэтому их не следует совсем сбрасывать со счетов. Король слушал и хмурился.

Воины тем временем располагались на постой. Борис нашел пристанище в харчевне, где рыцари заняли все комнаты, включая каморки и кладовки, а ратники разместились в конюшне и под растущим во дворе густым платаном.

Пока Векша и Угрин искали в Никее баню, Борис попытался поговорить с хозяином харчевни о битве под Дорелеей. Однако беседа не получилась, потому что тучный грек то ли вообще не доверял крестоносцам – даже тем, которые говорят на его родном языке, – то ли на самом деле мало знал. Не услышав ничего нового, Борис оставил в покое хозяина харчевни и направился во двор. На крыльце его догнал де Винь.

– Оказывается, мессир Конрад говорит не только на латыни, но и по-гречески!

– Да, говорю, – подтвердил Борис.

– Ух, ты! – изумился де Винь. – Немногие наши святые отцы знает греческий язык.

Их внимание привлек рыцарь Бруно. Он стоял посреди двора, устремив взгляд на двух устроившихся под платаном едва живых германских крестоносцев.

– Что ты их разглядываешь? – спросил Борис.

Бруно ответил ровным, бесстрастным голосом:

– Если бы наш корабль не задержался в пути, я ушел бы с ними, и возможно меня уже не было бы в живых.

– На все Божья воля, – заметил де Винь.

Во двор вошли Векша и Угрин, выглядевшие очень довольными.

– Должно быть, они нашли баню, – предположил Борис.

– Баню? – заинтересовался де Винь.

Его тело не знало воды почти полгода, и в последнее время собственный крепкий запах очень не нравился молодому рыцарю.

– Я бы тоже помылся, – смущенно сказал он.

– Ну, так пойдем с нами, – пригласил его Борис.

Путь до бани был неблизкий. Векша шел впереди, а Угрин замыкал шествие. Город кишел крестоносцами, местных жителей почти не было видно. Французские рыцари и ратники рыскали по узким улочкам Никеи в поисках развлечений – они были веселыми и довольными.

Выйдя из лабиринта улочек на широкую улицу, Векша, Борис, де Винь и Угрин увидели воинов, заметно отличающихся от тех, которыми был полон город. По вымощенной камнем дороге медленно двигались около дух десятков верховых, возглавляемых седым стариком с перевязанной рукой. Трудно было понять, кто в этой толпе рыцарь, а кто простой ратник: у всех на кольчугах и шлемах лежал толстый слой пыли. Их кони шатались от усталости.

Глянув на знамя, де Винь тихо воскликнул:

– О, Иисус! Это же германский король?

Да, действительно, это был никто иной, как король Конрад, чудом уцелевший в той битве, где полегло почти все его войско. С опущенной головой он выглядел совсем поникшим.

Правителю земель, называемых Священной Римской империей, удача по-настоящему улыбнулась только однажды – когда германские князья избрали его своим королем. А потом ему пришлось потратить немало безуспешных усилий, дабы справиться с раздорами тех же князей. Но если в немецких землях у Конрада еще была какая-то власть, то итальянцы, включая сменявших друг друга римских пап, совсем не желали его признавать. В результате он так и не был венчан императорской короной (коронация, как известно, проходила в Риме) и довольствовался титулом короля. Отправляясь в этот поход Конрад рассчитывал поднять свой низкий авторитет, однако первый же бой обернулся для него катастрофой.

Справа от неудачливого короля был крепкий рыжебородый молодец, а слева – коренастый воин, у которого было широкоскулое лицо с густыми темными бровями, синими азиатского разреза глазами и висящей клочьями черной бородой.

«Вот те на! – поразился Борис. – А ведь сей ясноокий витязь никто иной, как князь Андрей Юрьевич!»

Сын ростово-суздальского князя Юрия Владимировича Долгорукого, Андрей, приходился Борису двоюродным братом. В детстве два внука Владимира Мономаха, будучи почти ровесниками, иногда играли вместе, в юности они встречались всего пару раз, однако Борис узнал родственника.

– Избави нас, Боже, от такой беды, – бубнил де Винь. – Salvum nos fas, Deus!25

Борис опустил голову, не желая, чтобы князь Андрей заметил его и назвал при всех настоящим именем. Лучше уж им встретиться потом наедине.

Когда германский король и его свита скрылись за поворотом, Борис обратился по-русски к своим слугам:

– Вы признали князя Андрея Юрьевича?

– Вестимо, признали, – откликнулся Векша.

– Как же его сюда судьба занесла? – удивился Угрин.

– Заносит ветром листья, – буркнул Векша, – а люди Господней волей…

– Слушай меня, Векша! – прервал его Борис. – Опосля бани ты сыщешь князя Андрея и скажешь ему, что я желаю с ним повидаться.

– Слушаюсь.

– Токмо не забудь помянуть о том, что здесь я для всех – рыцарь Конрад, и никто иной.

– Слушаюсь, – повторил Векша.

Отдав распоряжение, Борис повернулся к де Виню:

– Прости, Ги, что я завел речь на непонятном тебе языке, но мои слуги не говорят по-вашему.

Де Винь кивнул.

– Не стоит беспокоиться, мессир. Меня не касаются взаимоотношения рыцарей с их слугами.

Они двинулись дальше и вскоре дошли до большого белокаменного строения.

– Вот и баня, – сообщил Угрин.

– Ух, ты! – вырвался восхищенный возглас у де Виня.

– Тоже мне баня, – забурчал себе под нос Векша. – Настоящая баня бревенчатая, с паром и вениками березовыми…

– Не ворчи, – оборвал его Угрин. – Радуйся тому, что Бог дал.

Помывшись, Борис, де Винь и Угрин вернулись в харчевню, а Векша отправился на поиски князя Андрея. Старый воин догадался, что, раз нужный ему человек возле германского короля, то оба они должны быть где-то рядом с королем французским. И действительно Конрад вселился туда же, где уже пребывал Людовик. Когда Векша подходил к временному пристанищу двух королей, он еще издали увидел возле арки князя Андрея, беседующего с тем самым крепким рыжебородым молодцом, который ехал справа от короля Конрада.

«Подожду, когда князь Андрей Юрьевич останется один».

А в это время Агнесса де Тюренн вышла из дворца наместника в сопровождении своей служанки Жервезы – крупной девицы с пышными формами. Настроение у Агнессы было скверное потому, что сразу по прибытию в Никею она получила разнос от королевы, затем ее вторая служанка подвернула ногу, и, наконец, ей пришлось выслушать замечание от злоязычной графини де Росси. После всех этих неприятностей девушка решила немного прогуляться, чтобы успокоиться.

На улице воины беззастенчиво разглядывали Жервезу, а точнее на ее выступающие округлости. Кое-то из ратников, не стесняясь присутствием благородной девицы, отпускал соленые шуточки.

Агнесса и без того была раздражена, а поведение мужчин совсем вывело ее из себя.

– Невозможно с тобой появиться на людях, – зашипела она на служанку.

Та виновато шмыгала носом.

Увидев Лупо, Агнесса знаком подозвала его и попросила:

– Проводи меня, дурачок.

– С великим удовольствием! – откликнулся шут.

– Ступай! – велела Агнесса Жервезе.

Девица подчинилась с явной неохотой. Она, как и многие другие служанки, была неравнодушна к королевскому шуту и с радостью провела бы время в его обществе.

Как только Жервеза ушла, внимание ее юной госпожи привлекли два незнакомых рыцаря у арки.

«Кто они? Рыжебородый похож на норманна, а у второго рыцаря очень необычная внешность».

– Ты их знаешь? – тихо спросила девушка у Лупо, указав взглядом на незнакомцев.

– Дурак знает все и всех, – ответил шут. – Рыжебородый рыцарь – племянник короля Конрада, герцог Фридрих Швабский, а его собеседник – герцог Андре из-за реки Борисфен26.

– Борисфен? – удивилась девушка. – Я никогда не слышала о такой реке.

– Я читал о ней у греков.

Между тем разговор у арки закончился, и герцог Швабский удалился, оставив своего собеседника в одиночестве. Стоявший в сторонке Векша решил, что ему пора подойти к князю Андрею.

«Это же оруженосец рыцаря Конрада!» – удивилась Агнесса, увидев, что старый воин приблизился к «герцогу Андре из-за реки Борисфен».

Таинственный рыцарь Конрад вот уже три месяца не давал покоя девушке из благородного рода де Тюреннов. Было в этом мужчине нечто такое, отчего сердце Агнессы бешено колотилось. В ее воображении этот таинственный чужеземец был одновременно и Роландом, и Тристаном27, а все, что касалось его, казалось ей необычайно интересным.

– Что случилось с малюткой де Тюренн? – спросил Лупо, когда девушка замерла на месте, уставившись в одну точку.

– Погоди! – с досадой отмахнулась она от него.

Агнесса увидела, как у «герцога Андре» изумленно взметнулись вверх его мохнатые брови.

– Кажется, он его удивил, – тихо проговорила девушка.

– Кто, кого? – не понял Лупо.

Не ответив ему, Агнесса продолжала наблюдать за беседующими мужчинами. Лупо укоризненно покачал головой.

– Если бы Господь велел бы мне, недостойному Его рабу, избирать наказания для женщин, я для всех вас придумал бы только одну кару – целую вечность сторожить полный мешок, не зная, что в нем находиться.

Девушка обиженно надула губы.

– А тебя никогда не мучило любопытство?

– Увы, мучило и мучает, – признался шут, бросив на Агнессу взгляд, полный тревоги.

Он испытывал к ней чувство, начисто лишенное страсти (у него, как у большинства коротышек, была слабость к женщинам с пышными формами), но полное нежности и умиления. Желая этой замечательной девушке счастья, Лупо беспокоился за нее и не хотел, чтобы любовь, которую она, похоже, начала испытывать к рыцарю Конраду, разбила ей сердце.

Тем временем встреча, за которой они наблюдали, закончилась. Векша отвесил поклон и скрылся в толпе крестоносцев.

– Пожалуй, не стоит болтать о том, что мы видели, – сказал шут.

– Я вовсе не болтлива, – обиженно отозвалась Агнесса.

У нее пропало желание продолжать прогулку. Она решила вернуться во дворец наместника, чтобы где-нибудь в укромном уголке предаться своим мечтам о таинственном рыцаре Конраде.

Глава 5 Братья

Борис с нетерпением ждал вестей. Ведь князь Андрей был ему братом – пусть даже и двоюродным. Их детская дружба была крепкой, и в юности они тоже легко находили общий язык. Конечно, сейчас, когда возраст обоих перевалил за третий десяток лет, они изменились, однако памяти об общем прошлом у них осталась.

Наконец, вернувшийся Векша сообщил Борису, что князя Андрей тоже жаждет встречи.

– Он собирался в Успение28 на вечерню, – сказал старый слуга. – А опосля службы ты с ним сможешь повидаться.

После заката Борис пришел в упомянутую Векшей церковь, представляющую собой обычную для Византии храмовую постройку, лаконично оформленную снаружи и богато украшенную внутри. Людей на вечерней службе было немного, так как местные жители, напуганные тем, что улицы Никеи заполнили вооруженные люди, предпочитали отсиживаться по домам, а большинству крестоносцев не нравились храмы греческого толка. Кроме десятка горожан, чье благочестие оказалось сильнее страха, в храме находились Борис, князь Андрей, герцог Швабский и их слуги.

Священник певуче читал пластырь, запах ладана щекотал ноздри, шелестело пламя свечей. Молитва Бориса была, как всегда, сухой и краткой, ибо он помнил завет матери – не быть назойливым по отношению к Всевышнему. Скиталец просил у Господа только терпения, без которого невозможно обойтись в его долгих странствиях.

После службы Борис осторожно проследовал за князем Андреем и герцогом Швабским. Хотя уже стемнело, в городе по-прежнему было шумно. Повсюду бродили крестоносцы с факелами, слышались громкие крики и пьяные песни.

На одной из улиц князь Андрей что-то сказал герцогу, а тот в ответ широко ухмыльнулся. Они еще немного потолковали, затем герцог и свита направились дальше, оставив Андрея одного.

– Здравствуй, брат, – поприветствовал князь приблизившегося к нему родственника и обнял его.

Борис заметил вблизи двух совершенно пьяных крестоносцев и поспешил скрыться в ближайшей арке, уведя за собой Андрея.

– Что за тайны, брат? – спросил князь. – Почто тебе надобно скрывать, кто ты есть на самом деле?

– Я к франкам пристал в Угорском королевстве, а там не больно-то мое имя в чести.

– Ну, а теперь? – настойчиво выспрашивал Андрей.

– Теперь я не желаю трепать имени моей матушки. Да, и для святого дела защиты Гроба Господня вовсе не важно, кто я есть – сын короля али безвестный рыцарь Конрад.

– А я слыхал про твою войну с королем Гёзой, – сообщил князь. – Сказывали, что ты даже крепость захватил.

– Да, я взял крепость Пожонь, – подтвердил Борис и, вздохнув, добавил: – Вот токмо удержать ее мне не удалось, чему виной предательство немцев.

– Зря ты с князем Язомиром связался, – высказал свое мнение Андрей.

– Неужто на Руси знают о моих делах с князем Язомиром? – удивился Борис.

– О том, что знают на Руси мне не ведомо, понеже29 я давно покинул отчизну.

– Покинул? Зачем? – опять удивился Борис. – Чай, у тебя свой удел имелся?

Андрей махнул рукой.

– Удел, вестимо, у меня был, но его отец, разгневавшись, отнял.

– Чем же ты не угодил князю Юрию Владимировичу?

– Тем, что поучать его вздумал: мол, зря ты, батюшка, стремишься в Киев, уж лучше свое княжество укреплять. Отец тогда осерчал на меня: сам знаешь, как он не любит, коли ему перечат.

Борис укоризненно покачал головой. Напрасно Андрей затеял спор со своим отцом, ибо кого-кого, а Юрия Владимировича Суздальского, прозванного Долгоруким, невозможно переубедить вообще, и уж тем более уговорить не добиваться киевского княжения. Когда Борис гостил в Турове, у дяди Вячеслава Владимировича, тот пожаловался ему на строптивость брата Юрия да заодно приоткрыл завесу над семейной тайной, объясняющей в какой-то мере характер ростово-суздальского князя. Оказывается, Юрий Владимирович, хотя и считался сыном первой жены Мономаха Гиты, был на самом деле прижит своим отцом на стороне, чем и объяснялось его обособленное положение среди братьев.

На Руси еще имел силу древний языческий закон, по которому признанный отцом побочный ребенок становился равным во всем с рожденными в браке детьми. Однако некоторое пренебрежение в отношении к внебрачным отпрыскам все же было, поэтому Мономах, беспокоясь о Юрии, просил прочих своих детей не обижать родного им по крови брата. Великие киевские князья Мстислав и Ярополк Владимировичи выполняли завет отца, несмотря на то что княживший на северо-востоке Руси Юрий порядком досаждал старшим братьям, постоянно вмешиваясь в дела на юге (за это ему и дали остроумное прозвище «Долгорукий»). В правление Всеволода Ольговича ростово-суздальский князь немного притих, зато при следующем киевском князе вовсю разошелся, считая (и не без основания), что имеет больше, чем Изяслав Мстиславович, права занимать киевский стол.

– Отнял у меня батюшка удел, – продолжил Андрей, – а мне путь от себя указал. Вот я и гуляю по миру.

– А что Юрий Владимирович?

– Он остыл уже от гнева и весточки мне шлет. Спрашивает, не собираюсь ли я ворочаться?

– А ты собираешься?

Андрей кивнул.

– Собираюсь. Отец не вечен, и опосля его смерти я могу и ни с чем остаться. Батюшкина вторая жена, царевна цареградская, двоих сынов ему родила. Как бы кто-нибудь из моих братцев единокровных не занял отцово место.

– Коли ты так о наследстве печешься, зачем пошел с ратью в Святую землю?

– Князь Фридрих Швабский меня позвал, а мне неловко было ему отказать.

Андрей явно наслаждался возможностью поговорить по-русски с близким человеком. Он около часа рассказывал Борису о своих странствиях, затем заговорил о планах на будущее:

– Хочу возводить небывалые храмы и крепости – пущай киевские князья нам завидуют. У наших земель великое будущее: не зря, одному вещуну на Клязьме было откровение, что наш Владимир станет новым стольным градом.

– Все может случиться, – согласился Борис и грустно усмехнулся: – Бог тебе в помощь! Может быть, ты и меня у себя в стольном граде когда-нибудь приютишь.

– А ты разве уже не желаешь стать угорским королем?

– Желаю. Токмо самому мне не по силам занять угорский стол, а от поборников толку мало.

– Ты к греческому царю Мануилу обратись, – посоветовал князь. – Сестрица Евпраксия мне сказывала, что он с Гёзой враждует.

Евпраксия была дочерью покойного киевского князя Мстислава Владимировича Великого. Когда ей исполнилось семнадцать лет ее выдали замуж за Алексея, старшего сына и наследника императора Иоанна Комнина. Однако императрицей Евпраксия не стала, потому что ее муж умер раньше отца.

– Как поживает наша сестрица? – поинтересовался Борис.

– Тихо она живет, ни с кем, окромя дочери, почитай не видится да всякие снадобья варит.

– Ну, по снадобьям Евпраксия еще в Киеве была большой мастерицей.

– И нынче ее отварами да притирками весь царев двор лечится. А зовут ее теперь не Евпраксией, а Зоей.

– Зачем же ей поменяли имя? – удивился Борис.

Андрей пожал плечами.

– Кто их, греков ведает, почто для них благоденствие хуже жизни.30

– Что там твориться в Царьграде? – спросил Борис.

– Да, я недолго в нем был, – ответил князь. – Мне мало что удалось увидать, но в тамошние дела меня Евпраксия немного посвятила. Коли верить нашей сестрице, царский двор – настоящий змеюшник, и в сравнении с коим любой наш княжеский двор святой обителью покажется. Сестрица особливо бранила Андроника Комнина да и о прочих царевых родичах тоже нелестно отзывалась.

– Помнится, прежде Евпраксия не была злоязычной, – заметил Борис.

– Поживешь в волчьей стае, начнешь выть по-волчьи, – проворчал Андрей.

Пока они разговаривали, шум в городе понемногу стих. Судя по всему, уже была глубокая ночь.

– Пора нам расходиться, – заметил Борис с сожалением.

– Да, пора, – согласился с ним князь и, усмехнувшись, добавил: – Я Фридриху сказал, что нашел здесь себе любушку.

– От любушки так рано не уходят, – засмеялся Борис.

– Бывает по-всякому.

Борис вспомнил, что он не задал князю Андрею ни одного вопроса о сражении под Дорелеей, но едва он заговорил об этой катастрофе, как услышал:

– Забыть бы все, что тогда случилось.

Они стали прощаться.

– Как я рад, что нас свел Господь, братец! – воскликнул князь, обнимая Бориса.

– И меня наша встреча осчастливила! – откликнулся тот.

Глава 6 Страдания флейтиста Фотия

Родственник византийского императора, Андроник Комнин – о котором упомянул в беседе с Борисом князь Андрей, – в свои неполные тридцать лет успел многое пережить. Когда он был ребенком, его отец, Исаак Комнин, поссорился со своим родным братом, императором Иоанном, и стал изгнанником. Несколько лет Исаак скитался по свету вместе с женой и детьми, терпя нужду и лишения. В конце концов, его сыновьям надоела такая жизнь, и старший, Иоанн, приняв ислам, остался у конийского султана31, а младший, Андроник, вернулся в Константинополь, где был облагодетельствован императором Иоанном. Явившийся ко двору Андроник вслух уверял царственного дядюшку в своей безграничной преданности, а в душе мечтал отомстить за пережитые унижения.

Вскоре Иоанн скончался, и на престол взошел его сын Мануил. В первый же год нового правления Андроник был взят в плен турками. Молодой император не спешил выкупать родственника, и тому пришлось бы худо, если бы не помощь его брата, занимавшего видное положение при конийском султане. Когда освобожденный Андроник прибыл в Константинополь, император старался загладить свою вину перед ним богатыми подарками. В ответ недавний пленник демонстрировал показное добросердечие, скрывая за ним бешеную злобу.

Андроника Комнина все чаще посещали мысли, что он такой же, как и Мануил, внук великого Алексея Комнина, а значит, при иных обстоятельствах мог бы занимать престол.

Об императоре Андроник Комнин думал с презрением:

«Мануил – homo nullus32. Он даже своим видом не может поддержать престиж власти, ибо не вышел ни ростом, ни лицом».

На самом же деле Мануил имел нормальный для мужчины рост и довольно приятные черты лица, но разве же можно было все это сравнить с внешностью Андроника Комнина, соперничающего ростом и телосложением с любой из античных статуй в императорском саду, а лицом походящего на святого Георгия, каким того изображали на иконах. Неудивительно, что по этому красавцу вздыхали многие женщины и девицы.

Андроник приходился внуком двум великим правителям: по отцу его дедом был император Алексей Комнин, а по матери – грузинский царь Давид Строитель33. Но так как величие не передается по наследству, Андроник Комнин не обладал особыми талантами, разве что с ним мало кто мог сравниться в хитрости и притворстве. Однако сам о себе он был очень высокого мнения:

«Если бы василевсом34 был я, Ромейская империя35 вернула бы себе былую славу. Передо мной все народы склонили бы головы. Мануила же никто не боится: ни турки, ни сицилийские норманны. Его даже жалкие болгары и сербы ни во что не ставят».

Андроник умело скрывал свои мысли, проговариваясь лишь в присутствии самого верного своего слуги – евнуха Алепы, но тот был готов отдать за него жизнь. Слушая подобострастные поддакивания евнуха, честолюбивый родственник императора все больше укреплялся в желании занять престол.

Но пока что у Андроника не было возможностей для осуществления его замыслов, и чтобы унять досаду по этому поводу, он с головой окунался как в грубый разврат, так и в изысканные утехи. По ночам двоюродный брат императора бывал в самых отвратительных притонах Константинополя, днем он посещал театральные представления, а по вечерам любил слушать у себя дома искусных музыкантов.

Однажды Андроник Комнин пожелал, как обычно, насладиться музыкой. Он восседал в похожем на трон резном кресле, которое стояло на возвышенности, посреди украшенного по-восточному зала и лениво оглядывал выстроившихся в ряд музыкантов с инструментами: рожком, кифарой, сантурином и лирой.

Андроник недовольно поморщился.

– А где флейта? Куда подевался Нестор?

– Преставился Нестор, – отозвался толстогубый парень с лирой. – Нынче поутру его хватил удар.

Андроник грозно посмотрел на Алепу.

– И ты не нашел за день другого флейтиста?

– Нашел его, мой господин, – прогнусавил евнух, кланяясь.

– Нашел? Так почему же его здесь нет?

– Он за дверью, мой господин. Сейчас приведу.

Алепа просеменил к двери и крикнул:

– Фотий!

В зал робко вошел бедно одетый юноша с флейтой в руках. Андроник окинул его критическим взглядом. Музыкант был невысоким, очень худым, но довольно пригожим юношей.

– Ну, давай, играй! – властно велел флейтисту Андроник.

Юноша поднес флейту к губам, и по залу полились самые прекрасные звуки, какие только мог издавать этот инструмент. Мелодия была изумительной: в ней слышались грусть и веселье, нежность и страсть, тоска и надежда на счастье.

Когда музыка закончилась, Андроник похвалил юношу:

– Хорошо играешь.

Флейтист поклонился.

– Назови свое имя, – велел Андроник.

– Здесь я Фотий, а на родине был Гудимом, – сказал юноша, с трудом подбирая греческие слова.

– А где ты родился?

Флейтист печально вздохнул:

– На Руси.

Только теперь Андроник обратил внимание, что у флейтиста волосы светлые, кожа не смуглая, хотя и загорелая, а глаза прозрачно-голубые.

– Как же ты попал в Константинополь?

Музыкант виновато развел руками.

– Прости, князь, но я не сумею рассказать об этом по-гречески. Мало я еще знаю ваш язык.

– Ну, не сумеешь, так не сумеешь. Давай, сыграй что-нибудь трогательное.

Полилась заунывная душещипательная мелодия, так тронувшая Андроника, что у него по щекам потекли слезы. Он вообще был чувствительным человеком.

– Ах, какая жалостная песня! – всхлипнул он. – Как она волнует мою душу!

На следующий день Андроник взял с собой Фотия, чтобы усладить игрой на флейте слух одной из своих любовниц. Эта пассия двоюродного брата императора, молодая вдова по имени Феодосия, имея такого завидного, как Андроник Комнин, любовника, потихоньку от него развлекалась с другими мужчинами. Андроник злился на красавицу, но не потому, что был ею сильно увлечен, а больше из уязвленного самолюбия. Она же при каждой их встрече клялась любовнику в верности и утверждала, что все дурные слухи о ней – происки завистниц.

Феодосия принимала Андроника в украшенном мозаикой зале. Любовники ужинали за столом, а Фотий играл им на флейте. Вдова не осталась равнодушной ни к музыке, ни к юному музыканту. Стоило Андронику хоть на мгновенье отвлечься, как Феодосия бросала на флейтиста пламенный взгляд. Фотий смущался и фальшивил.

– Что это с тобой? – сердито спросил Андроник после очередного сбоя мелодии.

– Он уже час нам играет, устал наверное, – заступилась за юношу хозяйка. – Пусть отдохнет, а нам с тобой и без музыки будет весело.

– Ладно, пусть отдохнет, – смилостивился Андроник.

Юноша проследовал за рыжим евнухом в крохотную коморку, где ничего не было, кроме циновки на полу.

– Сиди здесь, – велел евнух. – Попозже тебе принесут еду.

– А можно поиграть? – робко спросил Фотий.

– Играй, но только тихо.

Евнух ушел, а Фотий принялся наигрывать грустную мелодию. Прошло около часа. О флейтисте, похоже, все забыли. Еду ему так и не принесли, а тут еще его начала мучить известная нужда. Не вытерпев, Фотий покинул коморку и стал искать выход на задний двор. Будто нарочно, нигде не было слуг, и флейтист заблудился в темноте. Идя почти на ощупь, он оказался в какой-то закрытой галерее, где от отчаянья едва не заплакал. Внезапно на юношу словно ветерком повеяло. Он обернулся и увидел прекрасную Феодосию, в нижней рубахе из тонкого полотна, с разметавшимися по плечам волосами.

У Фотия перехватило дыхание.

– Я по нужде… вот тут… заплутал малость… – залепетал он по-русски.

Подойдя к флейтисту, женщина нежно тронула его волосы.

– Мягкие, будто шелк, – прошептала она.

Бедный юноша от такой ласки едва не лишился чувств.

– Это что здесь творится?! – рявкнул, внезапно появившись, одетый в исподнее Андроник. – Стоило мне отвернуться, ты, … такая, уже черт знает с кем мне изменяешь!

Охваченный ужасом Фотий бросился бежать. В паническом состоянии он сразу нашел выход из покоев и помчался, не разбирая дороги. Мелькали кусты и деревья, больно били юношу по лицу ветки, но он ничего не замечал. Споткнувшись обо что-то, беглец упал, а когда попытался вскочить, взвыл от острой боли в ноге. Он всхлипнул и отполз за куст ракитника.

Спустя немного времени юноша услышал шаги.

– Куда он мог деться? – спросил чей-то хриплый голос.

– Куда бы не делся, нам велено его найти – сказал мужской голос потоньше.

Музыкант затрясся от страха, отчего куст, за которым он прятался, весь заколыхался. Тут же перед испуганным флейтистом появились двое рослых слуг Андроника Комнина с дубинами в руках.

– Вот ты нам и нужен! – победно воскликнул плечистый верзила.

– Не надо меня трогать! Я не виноват! – проскулил Фотий.

– Виноват ты или нет – не наше дело, – подал голос малый со шрамом на щеке. – Велено тебя побить, и мы исполним повеление.

Воющего от страха юношу выволокли из-за куста и принялись лупить дубинами. Избиение происходило на берегу бухты Золотого рога, неподалеку от лодочной пристани, где было полно людей. Но никто, конечно же, не стал вмешиваться.

– Святой Боже, помоги! Пресвятая Богородица не оставь! – крикнул Фотий по-русски и тут же получил по голове сильный удар, от которого потерял сознание…

Приходя в себя, музыкант услышал откуда-то издали неясное бормотание, а немного погодя стал различать слова:

– Кости целы… Жив будет… Досталось ему…

«А ведь речь-то русская!» – удивился Фотий и открыл глаза.

Он лежал в чистой постели, возле которой сидела в деревянном кресле немолодая синеглазая женщина, одетая во все темное.

– Очнулся, – удовлетворенно произнесла она.

– Живучий паренек, – сказал с усмешкой появившийся рядом с женщиной старик.

– Где моя дуда? – выдавил из себя Фотий.

– У меня, – ответил старик.

– Кто вы? – спросил юноша.

Женщина гордо вскинула голову.

– Я дочь киевского князя Мстислава Владимировича. На родине меня крестили Евпраксией, а здесь назвали Зоей.

Фотий, конечно же слышал о славном Мстиславе Владимировиче, прозванном на Руси Великим. Хоть и умер этот князь пятнадцать лет назад, память о нем была еще жива.

– А как ты в Царьград попала? – поинтересовался музыкант.

Зоя окинула его пронизывающим взглядом.

– Как все девицы нашего семейства попадают в чужие земли: царь Иоанн взял меня за своего старшего сына, упокой их обоих Боже. А ты кто есть и отколь будешь?

Тяжело вздохнув, юноша начал рассказ:

– Христианское мое имя – Фотий, а на родине меня кликали Гудимом, и жил я в селе Радимычи, вотчине боярина Любима Радковича, что недалече от рубежей с Угорским королевством. Запрошлым летом, когда мы с братом Лепко собирали в лесу орехи, на нас напали тати окаянные. Я помог брату утечь, а сам не сумел. Как увидал главный тать мою дуду – она почитай всегда была со мной, – велел мне на ней сыграть. Потом отвели меня тати к королю угорскому, и стал я королевским дударем. Вроде и жизнь была сытной, а все одно в полоне не сладко. Дважды я утекал, но меня ловили. А нынешним летом угорский король подарил меня франкской королеве. Вместе с франками я и попал сюда.

– Но франки уже ушли.

– А я остался. Как не далеко от Царьграда до моей отчизны, но все же ближе, чем от Палестины.

Зоя осуждающе покачала головой.

– Многие русские люди ворочаются в отчизну и из Святой земли, а те, коих там смерть настигает, удостаиваются великой милости Божьей – покоиться в местах, где ступала нога Спасителя.

– Права ты, Евпраксия Мстиславовна: недостойный я сын Господа нашего, – виновато забормотал Фотий. – Вон князь Борис Кальманович не устрашился дальнего пути к христианским святыням.

– Борис Кальманович? – удивилась Зоя.

– Ну, да, – подтвердил музыкант. – Он пристал к королю Людовику, но имени своего настоящего франкам не назвал.

– А как ты его признал?

– Я видал Бориса Кальмановича, когда он гостил у нашего князя Владимирко Володарьевича.

Синие глаза Зои погрустнели.

– Помню я Бориску Угринчика. Он был мальцом-несмышленышем, когда мы расстались, поглядеть бы на него нынче.

– Бориса Кальманович и король Гёза похожи меж собой, – заметил Фотий.

Зоя кинула.

– Понятное дело! Кровь у них одна, хоть Гёза и отрекается от родства с Борисом.

Внезапно у Фотия потемнело в глазах, и он слабо застонал.

– Что, похужело тебе? – спросила Зоя.

– Малость очи затмило, – произнес юноша слабым голосом.

– Тогда довольно тебя пытать. Скажи токмо напоследок, чем ты Андроника так озлил, что он велел расправу над тобой учинить?

Фотий смущенно поведал о том, что случилось в доме любовницы Андроника Комнина. Зоя посмотрела на него с сочувствием.

– Ты еще легко отделался: мог бы и вовсе жизни лишиться, кабы не мой Увар, – она указала на старика. – Он услыхал, как ты вопишь по-русски, и опосля ухода людей Андроника позаботился о том, чтобы тебя принесли в мои покои.

– Спасибо тебе, добрый человек, – обратился Фотий к старику. – Кабы не твоя забота, сдох бы я под кустом как собака.

– Русский русскому должен помочь, – отозвался Увар.

Зоя поднялась.

– Ладно, набирайся покуда сил, а потом будешь мне служить.

– А Андроник на тебя не осерчает? – спросил Фотий.

– Пущай серчает! – презрительно хмыкнула Зоя. – Он мне ничего мне не сделает. Андроник, уверовал в бабьи пересуды, что я кудесница, и боится меня. Он ведь трус первейший: много чего страшится, а более всего – колдовства.

Как только она вышла, Фотий закрыл глаза и мгновенно уснул.

Глава 7 Река Меандр

Страх, мучивший ЛюдовикаVII после битвы под Дорелеей, заставил его изменить заранее намеченный маршрут и двинулся через малопроходимые горы, где у турок не было больших сил. К французским крестоносцам присоединился и небольшой отряд германских рыцарей и ратников, сохранивших после разгрома боеспособность, во главе с королем Конрадом и герцогом Швабским.

В Эфесе германский король расхворался и был вынужден отказаться от дальнейшего участия в походе. Он сообщил Людовику, что возвращается морем в Константинополь, где перезимует, а по весне со свежими силами (набранными за зиму вербовщиками) возобновит «заморское паломничество». Ранним туманным утром союзник французского короля уплыл из Эфеса, забрав с собой племянника Фридриха Швабского и всех своих людей, уместившихся на одном греческом судне. Уехал и Андрей Юрьевич, который уже не стремился в Палестину, а хотел вернуться на родину. Прощаясь с Борисом, князь сказал ему:

– Помни, что, коли у тебя с царем Мануилом ничего не выйдет и не будет иных поборников, ты всегда найдешь приют у меня.

– Спасибо на добром слове, – поблагодарил Борис.

Они разъехались каждый в свою сторону: один отправился в столицу Византийской империи, другой – к Святой земле.

Отпраздновав на берегу реки Каистр Рождество, французские крестоносцы продолжили свой путь. Больших боев пока не было, случались лишь мелкие стычки. Турки нападали небольшими отрядами и, нанеся мелкий урон, тут же скрывались в горах. Гораздо опаснее конников были сидящие в засаде лучники, из-за которых король велел всем дамам надеть шлемы и длинные кольчуги.

Первое серьезное столкновение крестоносцев с врагом произошло у реки Меандр, где турки заняли равнину и окрестные горы, а главный их отряд защищал переправу. И все же войско магометан было меньше христианского.

Борис, Векша и Угрин находились в передних атакующих рядах, и когда был дан сигнал к наступлению, они бросились вперед. Тут же навстречу им полетели стрелы, одна из которых пронзила Матвея. Угрин взмахнул руками и упал с коня.

– Матюша! – воскликнул Векша.

Матвей лежал в неестественной позе, весь залитый кровью, а из его левого глаза торчала стрела.

– Упокой его, Боже, – прошептал Борис.

А стрелы продолжали сыпаться. Среди крестоносцев случилось замешательство, многие из них стали занимать оборонительную позицию, и только тамплиеры во главе с магистром де Баром продолжали скакать к бурлящей реке.

– Рассчитаюсь с погаными за Угрина, прими Господь его душу! – со злостью воскликнул Борис и поскакал за тамплиерами.

Многие рыцари последовали его примеру, увлекая за собой остальных. Рено де Шатильон стремительно обогнал вначале Бориса, затем тамплиеров и первый набросился на неприятеля.

Началась схватка. Крестоносцы теснили турок к реке, а те отчаянно сопротивлялись. И все-таки численное превосходство христиан не замедлило сказаться на ходе битвы. Продержавшись около получаса, турки дрогнули, а поскольку отступать в боевом порядке мешала река, то началось беспорядочное бегство. Турецких воинов, пытавшихся спастись вплавь, уносил быстрый поток, остальных убивали крестоносцы.

Вскоре по обоим берегам Меандра валялись трупы, а среди них разъезжали довольные рыцари. Успех в первом большом бою вселила во французов уверенность в то, что их ждут одни победы.

А Борис и Векша хоронили Угрина, упокоившегося под грудой камней в небольшом овраге. Векша соорудил другу крест.

– Вряд ли он долго простоит, – заметил Борис. – Поганые его сломают.

Векша горестно вздохнул:

– Хоть недолго, а полежит под христианским крестом Матюша, да будет милостив к нему Господь.

Похоронив своего товарища по скитаниям, они сели на коней. Векша бормотал себе под нос:

– Родился Матюша в угорских землях, почитай два десятка лет прожил в Киеве, а помер за морем, и некому будет его могилку навещать.

– Хватит тебе мою душу рвать! – прикрикнул на слугу Борис.

Мимо них проехали король и магистр тамплиеров. Борис услышал, как Людовик спросил:

– Много ли рыцарей мы потеряли?

– Только одного, – ответил де Бар. – Рыцарь де Ножан утонул.

– Бедняга! – посочувствовал король. – Он был так молод! Даруй ему, Господи, вечный покой!

«И моего верного гридя прости, Боже, за все его прегрешения», – пожелал Борис.

К нему подъехал Лупо.

– Я слышал, что мессир Конрад потерял одного из своих оруженосцев. Приношу свои соболезнования мессиру.

– Для меня погибший Угрин много значил, – горестно произнес Борис.

– Я знаю, мессир. Иной оруженосец становится для рыцаря ближе родного брата.

Их внимание было привлечено происходящим на реке – там начали переправу женщины во главе с королевой. И дамы, и их служанки сидели верхом на лошадях по-мужски, ибо выяснилось, что дамские седла не годятся для путешествия по горным дорогам. Почти всем всадницам помогали мужчины, без посторонней помощи обходились только королева и Агнесса де Тюренн, причем, если девушка глядела на бурный поток расширенными от ужаса глазами, то Алиенора казалась совершенно спокойной.

Лупо пробормотал:

– Я не вхожу в число поклонников нашей королевы, но иногда начинаю ее уважать и готов искренно ею восхищаться. Да простит меня Творец, но Он ошибся, создав Алиенору женщиной.

Дело шло к вечеру, и надо было располагаться на привал. Крестоносцы остановились неподалеку от места недавней битвы. Возбуждение, вызванное победой, понемногу утихало; уставшие люди спешили поужинать и лечь спать.

Векша поставил шатер в защищенном от ветра месте – возле скалы. После ужина слуга сразу уснул, а его господин еще сидел у догорающего костра, глядя, как утопают в сумерках окрестные горы. Внезапно слух Бориса уловил звуки легких шагов. Резко повернувшись, он разглядел в сумерках закутанную с головы до ног фигуру, по очертаниям которой было нетрудно догадаться, что это женщина.

– Не угодно ли мессиру рыцарю меня выслушать? – сказал мягкий грудной голос.

– Угодно, – отозвался немного ошарашенный Борис.

Когда женщина приблизилась к нему, он узнал в ней одну из служанок королевы.

– Храброго рыцаря ждет в своем шатре некая дама, – медленно проговорила она.

– Эта дама – твоя хозяйка? – напрямую спросил Борис.

Служанка презрительно хмыкнула:

– Неужели я выполняла бы еще чье-либо поручение? Мессир рыцарь должен был сразу догадаться, о какой даме идет речь.

– Передай ей, что я приду.

Женщина направилась прочь, а Борис озадаченно смотрел ей вслед.

«Отколь она знала, что я еще не сплю? Али королева велела позвать любого, кто еще бодрствует?»

Сон пришлось отложить. До глубокой темноты Борис просидел у своего шатра, стуча зубами от холода, а затем пошел туда, где стоял шатер Алиеноры. Ночь была безлунная, и лишь свет от мерцающих звезд давал возможность хоть что-нибудь разглядеть. Несколько раз Борис шумно споткнулся, но к счастью никого не потревожил. Добравшись, наконец, до шатра королевы, он нырнул внутрь, где оказался в непроницаемой тьме. Зацепившись за что-то ногой, Борис ругнулся по-русски.

Послышался мурлычущий голос королевы:

– Значит, рыцарь Конрад не побоялся ко мне явиться? Такой отважный поступок заслуживает награды!

«Куда же мне ступать? Здесь темно, как в преисподней», – подумал Борис.

И тут же мягкие пальцы коснулись его лба.

– Смелее, рыцарь!

Упав на ложе, Борис и королева сплелись в неистовом объятии. Он обрушил на нее все свое желание, накопившееся за время, пока у него не было женщин. Алиенора нисколько не испугалась той голодной страсти, с какой на нее набросился рыцарь, а принялась отвечать ему ласками не менее горячими, чем его любовный пыл. Когда все кончилось, Борис вытер густой пот со лба.

– Неплохо, рыцарь Конрад! – зашептала королева. – Очень неплохо! Я уже опасалась, что мы не успеем до рассвета вернуться из страны любви.

– Рад угодить королеве, – буркнул Борис.

Она засмеялась:

– Рыцарь Конрад угодил прежде всего себе. Или ему уже приходилось возлежать на ложе страсти с венценосной особой?

Борис понял, что королева пытается воспользоваться его расслабленным состоянием, дабы что-нибудь о нем узнать. Он злорадно усмехнулся про себя:

«Я же не отрок неопытный, чтобы растаять перед блудливой женкой, будь она даже королевой».

Не услышав ответа на свой вопрос, Алиенора сухо сказала:

– Тебе пора уходить.

Борис послушно поднялся и вышел из шатра. Ему удалось без приключений добраться до места своего ночлега.

«Королем я еще не стал, а ложе с королевой уже разделил», – с усмешкой подумал он перед тем, как провалиться в глубокий сон.

Глава 8 Крепость в горах

Первая победа воодушевила французских крестоносцев, однако от этого воодушевления не осталось и следа в малопроходимых горах, где многочисленные повозки обоза постоянно застревали на узких дорогах, а ветер сдувал в пропасти лошадей с всадниками и мулов с поклажами. Часто налетали турецкие отряды и, нанеся крестоносцам урон, скрывались за скалами.

В один из дней турки не беспокоили христианское воинство, но радости по этому поводу было мало, потому что с утра набежали тучи, затем заморосил дождь, а с полудня подул порывистый ветер. К вечеру крестоносцы совсем выбились из сил, но тут им повезло – они вышли к небольшой крепости, гарнизон которой, узнав о приближении французского войска, бежал. Наконец-то измученные люди могли отдохнуть в более ли менее нормальных условиях.

Борис и Векша заняли дом неподалеку от крепостной стены, туда же немного погодя явился и де Винь со своими ратниками. После ужина Борис сразу же уснул, а когда проснулся, уже наступила ночь. Открыв глаза, он разглядел в лунном свете сидящего на сундуке человека и машинально потянулся за мечом.

– Прошу простить меня, мессир Конрад, – проговорил человек голосом Лупо.

– А, это ты! – успокоился Борис.

– Да, это всего лишь я – королевский дурак.

– Чего тебе надо? – спросил Борис, поднимаясь с постели.

Шут хмыкнул:

– Надо не мне, а нашей неугомонной королеве. Она устраивает бал и приглашает на него рыцарей.

У Бориса не было желания развлекаться.

– А без меня там нельзя обойтись?

– К сожалению, нельзя! Алиенора уже несколько раз спрашивала о мессире Конраде.

– Суета сует, – буркнул Борис.

Поднявшись, он зажег факел, оделся и последовал за Лупо. Во дворе происходила шумная попойка. Все ратники были уже хорошо навеселе, а Векша и оруженосец де Виня Жиро, сидя на земле, горланили песни каждый на своем языке. Голос русского воина звучал громче, и в темноту горной ночи неслось:

– А где Ги? – спросил Борис.

– Он уже там, – ответил Лупо.

По узким улочкам и проходам они добрались до большого дома, в котором прежде жил турецкий правитель крепости, а теперь остановились король и королева.

В открытой галерее гуляли рыцари и дамы, забывшие, казалось, о тяготах прошедшего дня. Царила непринужденная обстановка, слышался смех. Красавицы из окружения королевы старательно флиртовали со своими поклонниками.

Борис заметил юную Агнессу де Тюренн. Разрумянившаяся она опиралась на колонну и улыбалась. Девушка была в голубом платье и отделанном светлым мехом плаще, а ее волосы обвивали алые ленты. Возле Агнессы крутились красавчик де Шатильон, широкоплечий гигант де Вилен и еще трое молодых рыцарей, а неподалеку от них стоял де Винь и бросал на даму своего сердца ревнивые взгляды.

Борис почувствовал, что и ему неприятно наблюдать за тем, как рыцари ухаживают за Агнессой.

– Сколько вздыхателей у рыжей девицы! – проворчал он.

– Да, у малютки де Тюренн много поклонников, – согласился Лупо. – Трудно понять, кому нравится она сама, а кто без ума от ее приданого.

– Ах, да! – вспомнил Борис. – Девица – наследница больших владений.

– Очень больших! – протянул шут. – Кому повезет взять замуж Агнессу, тот станет одним из самых могущественных сеньоров не только в Тулузе, но и во всем нашем королевстве.

– А ты никак хочешь меня к ней посватать? – усмехнулся Борис.

– Неплохая идея, если, конечно, мессир Конрад еще не женат.

– Нет, не женат.

– Ну, вот! – обрадовался шут. – Агнесса намерена по возвращению из Святой земли основать обитель и стать в ней аббатисой. Надо бы отвлечь девушку от таких мыслей.

– Чем же тебе не нравятся столь благочестивые помыслы? – удивился Борис. – По мне, так Бог в помощь девице.

– Какая из нее аббатиса? – с горячностью возразил ему шут. – Разве место столь жизнерадостной девушке в святой обители? Да, ей Сам Господь велит выйти замуж и рожать детей.

– А причем здесь я? – проворчал Борис, морщась.

Вдруг он заметил перстень на правой руке де Шатильона.

«Уж не моя ли там пропажа?»

Приглядевшись повнимательнее, Борис убедился, что перстень, действительно, был тот самый, пропавший из его шатра накануне переправы через Босфор.

«Черт! Как же мне воротить его? Сказать во всеуслышание: мол, у меня украли перстень? Кто мне поверит? Для них я – чужак, а Рено – свой, хоть и обормот. Да, и неохота мне шум подымать».

В галерее появилась королева в сопровождении графини Маврилы де Росси, миниатюрной брюнетки с томным взглядом блестящих черных глаз, и графини Матильды Тоннерской, высокой блондинки с всегда капризным выражением на лице. Королева и обе дамы были разряжены так, будто находились не в забытой Богом горной крепости, а в королевском дворце.

– А вот и рыцарь Конрад оказал нам честь, почтив своим присутствием! – насмешливо воскликнула Алиенора.

Борис лишь молча склонил голову.

– Сейчас мы будем слушать сладкоголосого трубадура Бернарта, – сообщила королева, лучезарно улыбаясь.

– Ах, он поет, словно райская птичка! – восторженно воскликнула графиня де Росси.

Лупо язвительно прокомментировал ее слова:

– В изысканной куртуазной поэзии сравнение с соловьем – вульгарность. Там повсюду порхают только райские птицы.

Королева направилась из галереи, за ней последовали обе графини, а за ними потянулись и остальные. Борис и Лупо замыкали общее шествие.

В зале находились рыцари, дамы, музыканты и даже трое священнослужителей – епископы Лангрский, Аррсский и Лизьеский, – но почему-то отсутствовал король. Не было и тамплиеров. Все внимание присутствующих принадлежало тщедушному, болезненного вида юноше, у которого тонкие ноги походили на цыплячьи лапки, а одежда висела на теле, словно на палке.

«Вот пугало огородное!» – хмыкнул про себя Борис.

По знаку королевы музыканты заиграли, а «пугало» запело высоким приятным голосом:

Когда певец, испустив протяжный вздох, замолчал, дамы застыли с восторженным видом, а рыцари принялись наперебой хвалить трубадура. Лишь Жильбер и еще несколько старых воинов молчали и снисходительно усмехались.

Бориса тоже не испытывал восхищения. Нельзя сказать, чтобы ему вообще не нравилась музыка, но у него вызывал раздражение жалкий вид трубадура (русские былинные певцы, даже будучи увечными, выглядели гораздо достойнее, чем эта ходячая хвороба), и он считал, что рыцарям более пристало внимать песням о военных подвигах, а не воплям о неразделенной любви.

После выступления трубадура в зале появился король. Людовик выглядел недовольным, и нетрудно было догадаться, что Алиенора устроила этот бал вопреки желанию мужа.

– Сейчас я немного развеселю Людовика, – шепнул Лупо Борису и громко загнусавил на манер Бернарта:

Послышались смешки рыцарей, а Жильбер громко расхохотался. Король тоже улыбнулся.

А Алиенора была недовольна.

– Это грубый язык простонародья, недостойный, чтобы его слушали дамы, – сердито сказала она.

– Но, дорогая! Нельзя же требовать куртуазности от шута, – возразил король жене.

Лупо с ним согласился:

– От шута можно услышать только правду, а она, увы, не отличается изяществом.

Повернувшись, Борис заметил рыцаря Бруно. Этот беглец из покоренного турками Эдесского графства был среди крестоносцев короля Людовика еще большим, чем Борис, чужаком. Имея злобный нрав Бруно не ладил с рыцарями, а его грубые манеры, раздражали дам. На презрение окружающих он отвечал угрюмой неприязнью и ни с кем, кроме своих ратников, не общался.

Рыцарь из Эдессы жадно следил за Агнессой де Тюренн, и это вызвало у Бориса досаду.

«Еще один ее вздыхатель».

Зазвучала музыка, и начался медленный танец. Пары плавно двигались по залу, а между ними прыгал Лупо, смешно дрыгая ногами.

Людовик поднялся.

– Я вас оставлю.

Он ушел, вслед за ним удалились и епископы. Не успел простыть их след, как началось такое разнузданное веселье, что Борису пришло на ум сравнение с русскими языческими игрищами. Гремела музыка. Грохотал пол под ногами пляшущих рыцарей и дам. То там, то здесь пары сплетались в жарких объятиях. А королева, сидя в кресле, наблюдала с хищной улыбкой за тем, что творилось вокруг нее.

«Пора мне убираться отсель», – решил Борис.

Он выскользнул в открытую галерею и только там понял, что вряд ли сумеет самостоятельно найти дорогу к месту своего ночлега.

«Черт! Лупошка еще прежде меня ушел. Где же его теперь сыскать?»

Внезапно Борис ощутил на своем бедре чью-то руку. Дернувшись, он повернул голову и увидел королеву. По телу Бориса пробежала дрожь.

Алиенора коснулась губами кольца на безымянном пальце своей левой руки и вкрадчиво промолвила:

– Не проводит ли меня благородный рыцарь? Я желаю полюбоваться звездами.

«Больно надобны тебе звезды», – мелькнуло в отуманенном мозгу Бориса.

Королева вышла из галереи и направилась к хозяйственным постройкам. Двигаясь за ней, как привязанный, Борис споткнулся и нечаянно выругался по-русски.

Королева спросила со смехом:

– Что это за красивый язык, на котором брань звучит, как чудесная музыка?

Вместо ответа Борис грубо схватил ее и притянул к себе.

– Замечательно! – зашипела Алиенора, прильнув к нему всем своим телом. – Даже самым благородным и изысканным дамам порой нравиться грубость.

Борис сильно сжал ее в объятиях, а она в ответ сладко и протяжно застонала…

Едва Борис успел, тяжело дыша, выпрямиться, Алиенора куда-то пропала. Казалось, что она испарилась на месте, и не было слышно даже звуков ее удаляющихся шагов.

«Все-таки королева с бесом знается», – заключил Борис.

Выйдя из-за хозяйственных построек, он увидел во дворе ратника с факелом и обратился к нему:

– Помоги мне найти дорогу.

– Я провожу мессира рыцаря, – сказал из темного закоулка знакомый голос.

Взяв у ратника факел, Борис осветил закоулок и нашел там Лупо, тискающего пухлую служанку.

– Ты вроде занят, – усмехнулся рыцарь.

– Разве? – искренно удивился шут.

Он отпустил смущенную служанку, взял факел и зашагал со двора. Борис последовал за ним.

На улице, Лупо заметил:

– Я вижу, что и мессиру не понравилось веселье.

– Ни к месту оно, и не ко времени, – проворчал Борис.

– И я того же мнения, – согласился с ним Лупо. – Нам бы отсыпаться, а не развлекаться. Но Алиенора будет устраивать балы даже в преисподней, куда она попадет после своей смерти.

– Обязательно попадет, и черти примут ее там, как свою, – отозвался Борис.

– Да, уж – хмыкнул шут. – Ведь не даром с появлением в королевском замке Алиеноры, слуги стали держать при себе траву святого Иоанна36. Если верить молве, покойная герцогиня Аквитанская родила обеих своих дочек от демона, являвшегося к ней по ночам в образе мужа. А еще ходят слухи, что кольцо, которое королева носит на левой руке, магическое.

Как только Лупо заговорил о кольце Алиеноры, Борис сразу же вспомнил о своем перстне.

«Не попросить ли Лупошку помочь мне воротить дар князя Мстислава? Правда, придется открыться скомороху, но он и так, кажись, о чем-то догадывается».

– Ты случаем не знаешь, откуда у шалопая Рено взялся золотой перстень?

Лупо хмыкнул:

– Де Шатильон уверяет, что он снял этот перстень с убитого сарацина и в доказательство показывает «сарацинскую» надпись…

– Надпись на перстне русская, – прервал Борис шута.

Тот нисколько не удивился осведомленности своего собеседника по поводу надписи на перстне де Шатильона.

– Ну, что же, красавчику Рено лгать – привычное дело.

– Это мой перстень, – признался Борис. – Мне его подарил мой дядя, киевский князь Мстислав, упокой его Господи.

Лупо опять не удивился.

– Значит, де Шатильон украл его.

Борис рассказал, как пропал перстень.

– Это очень похоже на де Шатильона, – сказал Лупо. – Наверняка он пьяный залез по ошибке в чужой шатер и нашел там перстень, а когда протрезвел, не смог вспомнить, откуда у него взялась эта вещица. Рено, наверное, думает, что отобрал перстень у кого-то из греков, иначе не стал бы им хвастаться.

– Как бы мне вернуть свою вещь, не поднимая шума?

– Я над этим подумаю, – пообещал Лупо.

– Перстень дорог мне, как память о дяде, – добавил Борис. – Князь Мстислав заменил мне отца – венгерского короля Кальмана.

Лупо кивнул.

– Я заметил черты семейного сходства у мессира Конрада и короля Гёзы.

– А вот король и королева так и не вспомнили, на кого я похож.

– В этом нет ничего странного, – ухмыльнулся шут. – Мессир Конрад – видный мужчина, а король Гёза – хилый юнец. Удивительно, как удалось этому заморышу сделать сына? Впрочем, в постели с такой красоткой, как венгерская королева, появятся силы даже у обездвиженного калеки.

– С венгерской королевой я тоже в родстве, – сообщил Борис. – Она младшая дочь того самого князя Мстислава, чей перстень украл у меня Рено.

– Значит, я не обманулся в своих предположениях, и в жилах мессира Конрада течет самая что ни на есть благородная кровь.

– Еще шестнадцать лет тому назад венгерским королем должен был стать по праву я, а не Бела Слепец.

Борис рассказал все, что знал от матери, Матвея Угрина и прочих людей, о своем отце, короле Кальмане, а потом поведал о том, почему он, будучи законным сыном короля, стал скитальцем. Лупо слушал с большим вниманием.

– Не могу понять, за что отец возненавидел матушку? – сказал Борис в заключение.

– Он ведь, прошу прощения, был калекой? – спросил шут после недолгого молчания.

– Да.

– Увечные мужчины часто бывают женоненавистниками.

Борис тут же вспомнил, что о ненависти его отца к женщинам говорил и покойный Угрин. А галицкий князь как-то поведал историю, случившуюся еще при его отце, князе Володаре Ростиславовиче. Кальман тогда осадил Перемышль, и к нему на переговоры вышла мать Володаря. Будучи дочерью венгерского короля Эндре I, старая княгиня надеялась, что Кальман примет ее по-родственному. Однако король не только отказался выслушать старуху, а унизил ее, пнув ногой со словами:

– Недостойно храброму королю иметь дела с женщинами!

Тяжело вздохнув, Борис опять заговорил:

– Отец и первую свою жену мучил. Моя единокровная сестра, галицкая княгиня, говорила, что ее мать боялась мужа, как огня. И по словам Угрина, королева Филиция умерла рано, не выдержав постоянного страха.

– Представляю, каково жилось матери мессира Конрада, – посочувствовал Лупо.

Борис печально покачал головой.

– Матушка ни одного плохого слова не сказала о моем отце. Она твердила, что он был хорошим королем и много для своего государства сделал, жалела его, все ему простила, а меня умоляла не держать на отца зла. Матушка даже желала, чтобы я назвал своего сына Кальманом, если, конечно, у меня родится сын.

– Святая женщина! – восхитился шут.

– Да, она была святой. Я перед тем, как отправиться в дальний путь, слышал от нее одно признание. Когда мне было года два, матушка полюбила одного достойного человека. Замуж за него она не могла выйти, но мало кто осудил бы ее за тайную с ним связь. Князь Мстислав, даже уговаривал сестру вознаградить себя за страдания, а она ему ответила, что должна ради сына блюсти себя и хранить чистоту.

– Дьявол побери этих королей! – в сердцах воскликнул Лупо. – Одни распутниц делают королевами, другие честных жен обвиняют в распутстве!

Борис озабоченно огляделся.

– Мы случаем не заблудились, Лупошка? Все идем, и никак прийти не можем.

– Уже пришли, – отозвался шут, указывая на калитку в стене.

Он простился с рыцарем и зашагал в обратную сторону, думая о том, как было бы здорово, если бы ему удалось поступить на службу к сыну короля Кальмана. Как бы не была тяжела судьба благородного изгнанника, Лупо более всего на свете хотел находиться рядом с ним.

«Что б мне сдохнуть, как собаке, если я не стану слугой рыцаря Конрада», – от души пожелал себе шут.

Глава 9 Рыцарь Бруно

Весь вечер рыцарь из Эдессы стоял, прислонившись к стене, и наблюдал за тем, что творилось в зале. Присутствующие демонстративно не замечали его. Он был чужим среди спесивой французской знати, и сейчас это особенно чувствовал.

«Ничтожные гордецы! – бесился Бруно. – Знали бы они, кем были мои предки!»

Его дед, Бруно Первый, родился в Швабии37 от мимолетной связи юного германского короля и будущего императора Священной Римской империи Генриха IV38 с дочерью одного из знатных, но небогатых дворян. Поскольку ребенок не был нужен ни царственному отцу, ни родственникам матери, его отдали в монастырь. Взращенный монахами Бруно нрав имел отнюдь не смиренный, что неудивительно, если вспомнить, кто был его отцом. У незаконнорожденного отпрыска Генриха IV происходили постоянные стычки с монастырской братией, и однажды он в ярости убил настоятеля монастыря, после чего ударился в бега. Первое время монастырский беглец добывал себе пропитание разбоем, а затем он пристал к многотысячному войску, следовавшему под предводительством графа Готфрида Булонского39 в Первый крестовый поход. Так швабский немец Брýно стал франком Брунó.

Вначале он был простым ратником, но вскоре ему удалось, войти в ближайшее окружение брата графа Готфрида, Балдуина40. Узнав о происхождении Бруно, Балдуин Булонский самолично посвятил его в рыцари. Они вместе сражались под Дорелеей (там, где первые крестоносцы одержали блестящую победу, а их последователи через полвека потерпели сокрушительное поражение), вместе двинулись дальше и вместе обосновались в Эдессе, где Балдуин стал графом, а Бруно Первый – владетельным сеньором. Сюзерен помог своему верному вассалу сочетаться браком с дочерью знатного армянина, родившей мужу единственного сына, Бруно Второго.

Жизнь рыцаря христианского Востока – это война, почти не имевшая передышек. В таких условиях редко кто из мужчин доживал до старости. Погиб в одном из боев и Бруно Первый, успев до своей гибели женить сына на девушке из семьи Пахлавуни41 и дождаться внука – Бруно Третьего. Бруно Второй тоже недолго просуществовал на белом свете – он ушел в мир иной, когда его сыну исполнилось семнадцать лет. Несмотря на столь юный возраст, Бруно Третий стал достойным продолжателем дела отца и деда: со своим отрядом он совершал вылазки к соседям-магометанам, защищал свой замок от их нападений и принимал участие в войнах.

Когда турки захватили Эдесское графство, Бруно последовал за своим сюзереном, эдесским графом Жосленом де Куртене, в крепость Турбессель. Попытки вернуть Эдессу не увенчались успехом – она была, казалось, безвозвратно потеряны. Надежда на изменение ситуации к лучшему забрезжила только тогда, когда на христианском Востоке узнали о готовящемся в Европе крестовом походе. Два короля собрались двинуться с огромными силами на помощь защитникам Гроба Господня, и главной их задачей было отвоевание у турок Эдесского графства.

Бруно ждал с нетерпением европейских крестоносцев, при этом он вовсе не собирался спешить им навстречу, однако его жизненные обстоятельства сложились так, что ему все же пришлось отправиться в Константинополь и встать под знамена ЛюдовикаVII. Увы, за несколько месяцев, проведенных среди французов рыцарь из Эдессы испытал лишь разочарования. И дело даже не в отношении спесивых заморских рыцарей к Бруно, а в том, что его все чаще посещали мысли о тщетности похода, в котором он участвовал. До возвращения Эдесского графства христианам еще, ох, как далеко, а силы прибывших крестоносцев уже значительно уменьшились. Если германцы были разгромлены в первом же серьезном бою, то вряд ли французы смогут устоять в битве с войском, возглавляемым Нуреддином42, чья воинская доблесть вызывала уважение даже у врагов турецкого полководца.

Размышления Бруно были прерваны неприятными пронзительными звуками. Как оказалось, это один подвыпивший рыцарь попытался всем доказать, что он умеет играть на флейте. Хвастуна тут же высмеяла королева, прочие тоже не пожалели шуток. А потом Алиенора опять захотела послушать музыку.

От шума у Бруно начала болеть голова, и он решил, что ему пора уходить. Зачем он вообще явился на этот бал? Ах, да, чтобы лишний раз увидеть Агнессу де Тюренн. Но девушка давно скрылась из зала, а Бруно почему-то все еще остается здесь.

Мысли об Агнессе вызвали у рыцаря из Эдессы волнение в душе и дрожь в теле. Эта девушка совсем лишила его покоя.

Никогда раньше Бруно не испытывал к женщинам сильных чувств. Он не любил даже свою мать по той причине, что она скончалась, когда ему не было и года. Тенью мелькнула в замке вторая жена отца и тоже умерла. Больше Бруно Второй не женился, а привозил из набегов молодых сарацинок и, насытившись знойными красавицами, отдавал их ратникам. Это происходило на глазах у сына, которому отец говорил:

– Бог создал женщину для продолжения рода и удовлетворения похоти мужчины.

В тринадцать лет младший Бруно впервые принял участие в предприятии отца. Их отряд напал на небольшую турецкую деревушку, где были вырезаны все мужчины вне зависимости от их возраста, после чего победители принялись насиловать не только женщин, а даже маленьких девочек. Младший Бруно упоенно принимал во всем участие – ему понравилось, как убивать, так и творить насилие. Это повторялось потом много раз, и отец был очень доволен сыном.

После гибели Бруно Второго Бруно Третий продолжал вести прежний образ жизни, при котором все его общение с женщинами сводилось к насилию над ними во время набегов и случайным связям. Но настала пора, когда молодой рыцарь задумался о женитьбе, а точнее о продолжении своего рода. К будущему браку он отнесся очень ответственно: его женой должна была стать девушка с хорошим приданым, знатного рода, чистая, как святая Агата43 и достаточно здоровая, чтобы у нее не возникло проблем с деторождением. В конце концов, Бруно собрался посвататься к дочери такого же, как он сам, эдесского рыцаря, но в его планы вмешался турецкий эмир Зенги.

После бегства с родины рыцарь пользовался услугами девиц легкого поведения, коих хватало и в Турбесселе, и в Антиохии, и в Иерусалиме. Он мог бы завести и постоянную любовницу, но не находил в этом нужды. О женитьбе Бруно не думал: не до того ему было. А потом случилась встреча с Агнессой де Тюренн, перевернувшая всю его жизнь. Рыцарь из Эдессы сам не понимал, что с ним происходит. Да, девушка красива, но он видел женщин и с более совершенной красотой. Почему же только в ее присутствии у Бруно мутился разум?

Агнесса была одной из самых знатных и богатых невест Французского королевства – не чета нищему рыцарю с нечистой родословной. Бруно это понимал, но не мог себя заставить забыть о ней. Каждый раз, когда при нем заговаривали об этой девушке, он невольно прислушивался. Она была круглой сиротой и находилась под опекой брата своей покойной матери, де Блая, желавшего поскорее избавиться от опекунства над племянницей, выдав ее замуж. Однако Агнесса отвергала всех предложенных дядюшкой женихов, а когда родственник попытался принудить ее к браку, она выразила желание стать Христовой невестой, однако при этом не спешила уходить в монастырь. В конце концов, де Блаю удалось взять с племянницы слово, что сразу же по возвращению из крестового похода она либо станет монахиней, либо выберет себе достойного мужа. Недостатка в желающих сочетаться браком с наследницей владений де Тюреннов не было, поэтому девушка имела свободу выбора. Что касается Бруно, то он, конечно же, предпочел бы, чтобы Агнесса принадлежала, если уж не ему, то Богу.

С малых лет эдесский рыцарь с более всего боялся стать посмешищем. Среди тех, кого он считал достойными осмеяния, были и безнадежно влюбленные, вздыхающие по предмету своей страсти мужчины. И вот теперь Бруно сам стал тем, кого привык презирать. Он ругал себя, однако, вопреки собственной воле, использовал каждую возможность, позволяющую ему оказаться рядом с Агнессой. По этой же причине рыцарь явился и на устроенный королевой бал, на который его, кстати, не позвали. Пока юная де Тюренн находилась в зале, Бруно не спускал с нее глаз, мучаясь от желания убить всех поклонников девушки. Он заметил, что Агнесса вела себя странно: то напоказ веселилась, то вдруг погрустнела и, немного погодя, удалилась. Впрочем, ее уход был вполне объясним: как раз бал стал превращаться в разнузданную, неприличную для юной девицы оргию.

Бруно и сам не мог понять, что задерживало его еще около часа на этом в общем-то не приятном ему мероприятии. Но, наконец, и он покинул бал. Оказавшись во дворе, рыцарь не стал зажигать факел, поскольку обладал кошачьим зрением, благодаря которому видел хорошо даже самой темной ночью. Едва он сделал пару шагов, как внезапно до его ушей донесся женский вскрик. Бруно машинально схватился за меч, но уже в следующее мгновение понял, что тревога была ложной.

– Ах, мессир, это было волшебно! – прощебетала из темноты женщина.

«Это графиня Тоннерская с кем-то развлекается», – отметил Бруно.

Послышался и мужской голос:

– Я безумно счастлив угодить властительнице моей души!

«Ну, и ну! – узнал говорившего рыцарь из Эдессы. – А ведь графине угождает никто иной, как де Блай – опекун Агнессы де Тюренн».

Диалог любовников между тем продолжался.

– Мессир де Блай, угождает не только мне – капризно заворчала графиня. – Не он ли вчера ухаживал за противной де Бельвиль?

– Мадам де Бельвиль третьего дня овдовела… – начал де Блай.

Графиня с усмешкой перебила его:

– Ах, оказывается, это сочувствие бедной вдове! Любопытно, далеко ли оно зашло?

– Я забочусь о репутации моей настоящей дамы сердца, – оправдывался ее кавалер. – Пусть все думают, что я влюблен в мадам де Бельвиль.

– Похвально, похвально, мессир! – откликнулась графиня. – Только почему-то не очень верится.

– Моя прекрасная дама хочет, чтобы я еще раз доказал ей свою любовь?

– Ой, нет! Боюсь, что муж меня уже ищет!

– Пусть это не беспокоит мою донну: граф слишком увлечен мадам де Лаваль, чтобы вспомнить о жене.

– Не так уж он ею и увлечен! – возразила графиня и, вздохнув, добавила: – Я пойду к нему.

– Желание моей дамы сердца для меня – закон.

Началась возня, и Бруно поспешил уйти, стараясь двигаться как можно тише. Он немедленно выкинул бы из головы то, чему стал свидетелем, если бы в происшествии не был замешен опекун Агнессы де Тюренн.

«Значит, де Блай завел шашни с графиней, – думал Бруно. – Что бы было, если бы граф Тоннерский узнал об этом? Вряд ли он смиренно понес бы свои рога. А ведь вертопрах де Блай не больно смел: в бою он, как я заметил, больше пятится, чем наступает. Наверняка его легко запугать. А что, если потребовать у него в жены Агнессу за молчание…»

Он тут же осадил себя. Если де Блаю не удалось заставить племянницу пойти к алтарю ни с одним из родовитых и состоятельных женихов, то почему это должно получиться с ним – нищим рыцарем. К тому же такой странный выбор мужа для Агнессы не может остаться без внимания короля и уж тем более графа Тулузского – сюзерена де Тюреннов и крестного отца девушки. Да и чем Бруно может навредить де Блаю? Рассказать графу Тоннерскому о свидании графини с любовником? А где доказательства, что это не выдумка? Не хватало еще прослыть сплетником. Нет, все-таки девушка из рода де Тюреннов – недостижимая мечта для рыцаря, не имеющего ничего, кроме небольшой толики крови германских королей и императоров.

Бруно протяжно вздохнул.

Глава 10 Бой над пропастью

Утром крестоносцы покинули крепость. Путь в этот день был особенно труден: воинство вначале двигалось по ущелью, затем поднималось на гору, и, наконец, добралось до очень опасного, места, где узкая дорога тянулась между отвесной скалой и глубокой пропастью.

Король отправил вперед авангард во главе графом Мориенским, а остальным, дозволил, по настоянию Алиеноры, отдохнуть. Было очень опасно устраивать привал в таком месте, где напавший враг вполне мог сбросить крестоносцев в пропасть. Однако настойчивость королевы, как всегда, оказалась сильнее здравого смысла.

Векша поставил шатер Бориса рядом с шатром де Виня, а поодаль от них расположились рыцари ордена Храма. Сойдя с коней, тамплиеры хором прочли молитву, после чего занялись делами: кто-то готовил обед, кто-то осматривал конную сбрую, кто-то проверял оружие. Магистр де Бар обсуждал с сенешалем де Трамбле насущные проблемы.

Заметив, с каким жадным любопытством смотрит на храмовников де Винь, Борис поинтересовался:

– Уж не хочешь ли ты вступить в орден?

– Может, и вступлю, – смущенно ответил юноша.

– Подумай. Тамплиеры живут монахами: им нельзя ни любить женщин, ни жениться.

– Для меня это не важно, – недовольно буркнул де Винь, уверенный в том, что он никогда не женится, а будет до самой смерти любить чистой любовью даму своего сердца, Агнессу де Тюренн.

– Нынче не имеет, а завтра будет иметь, – настаивал на своем Борис. – Человек непостоянен в своих желаниях.

Де Винь собрался было возразить, но замер на месте, потому что перед ним и Борисом появилась вдруг Агнесса де Тюренн.

– Добрый день, мессиры рыцари, – произнесла она.

Густые волосы девушки были спрятаны под металлическим капюшоном и шлемом, а на ее стройной фигурке блестела новая кольчуга. В таком облачении Агнесса походила на пригожего отрока.

– Никак не могу найти дядюшку, – сказала она и почему-то покраснела. – Вы случайно его не видели?

– Мессир де Блай помогает несчастной мадам де Бельвиль, – сообщил ей де Винь.

– Вот как? – протянула Агнесса и в ее глазах блеснули озорные огоньки. – Ах, мой добрый, благочестивый дядюшка! Он заботиться о бедной вдове, благослови его за это, Господь!

Агнесса откровенно посмеивалась над своим легкомысленным родственником, но де Винь, уверенный в том, что его дама сердца чиста, как ангел, и наивна, как ребенок, принял ее высказывание за чистую монету.

– Да, дорогая кузина, мессир де Блай очень добр.

Агнесса не обратила внимания на эти слова.

– Я, пожалуй, пойду, – сказала она.

Девушке очень хотелось, чтобы рыцарь Конрад попытался ее задержать или, хотя бы, сказал на прощание что-нибудь приятное. Но Борис молчал, зато де Винь поспешил предложить даме сердца свои услуги:

– Если кузина не возражает, я провожу ее.

– Я сама дойду, – отозвалась Агнесса, с трудом скрывая досаду.

А Борис, наблюдая за тем, как де Винь старается ей угодить, злился не меньше, чем она.

«Ги недавно обещал мне не жениться, а теперь, кажись, готов забыть о своем обещании».

Агнесса увидела идущего мимо рыцаря Бруно, и неожиданно для всех, включая саму себя, обратилась к нему с вопросом:

– А правда ли, что мессир Бруно знает несколько языков?

Де Винь замер с открытым ртом, а Борис невольно пожал плечами. Накануне они оба, наблюдая, как рыцарь из Эдессы пожирал взглядом Агнессу, отметили, что ей это не доставляло удовольствие. Теперь же она по собственной воле заговорила с Бруно. Он сам так удивился, что на несколько мгновений онемел.

– Правда или нет? – нетерпеливо переспросила девушка.

– Это правда, достойная девица, – глухо ответил Бруно. – Я говорю на армянском, греческом и двух сарацинских языках.

– Неужели! Вот это да! – притворно восхитилась Агнесса.

Краем глаза она наблюдала за рыцарем Конрадом и видела, что он хмурится. Девушка мстительно подумала:

«Лучше любезничать с грубияном Бруно, чем искать внимания этого чванливого гордеца, для которого девица из благородного семейства – пустое место».

– И часто мессиру Бруно приходилось беседовать с сарацинами? – поинтересовалась она.

– Гораздо реже, чем сражаться, – ответил Бруно, окинув Агнессу пронзительным страстным взглядом.

Это ее возмутило, и она сменила тон с любезного на язвительный:

– Тогда почему же мессир Бруно не защитил свой замок, а бежал?

Бруно вздрогнул, как будто его ударили, и, резко повернувшись, зашагал прочь.

– Кажется, он оскорбился, – удовлетворенно заметил Борис.

– Разве кузина его оскорбила? – принялся защищать свою даму сердца де Винь. – Она права: Бруно бежал, вместо того, чтобы защищать от неверных Эдесское графство…

Внезапно над головой Агнессы со свистом пролетела стрела, и почти сразу с той из-за скал появился большой турецкий отряд. Случилось самое страшное – нападение рядом с пропастью.

Борис сгреб Агнессу в охапку и засунул под ближайшую повозку. Затем он одной рукой натянул на голову шлем, а другой вынул меч. Де Винь тоже схватил оружие. Векша и Жиро быстро, как только могли, седлали коней. На счету было каждое мгновенье.

Пока крестоносцы приходили в себя, турки ворвались в лагерь. В схватку с напавшим неприятелем вступали не только рыцари и ратники: святые отцы, славя Иисуса, ринулись на врага; крестьяне-обозники кололи копьями лошадей и добивали упавших турок.

Вскочив в седло, Борис сразу же оказался в самой гуще сражения. Крестоносцы бились отчаянно. Разил мечом во все стороны граф Тоннерский. Умело действовал своим оружием граф Фландрский. Не успевший взобраться на коня де Шатильон ловко перепрыгивал с повозки на повозку, нанося при этом удары. Размахивал боевой секирой епископ Аррсский, а рядом с ним орудовал копьем пухленький монах, брат Готье. Стоял невообразимый шум от лязга металла, ругани, победных воплей, криков умирающих и конского ржания.

Короля и его свиту турки оттеснили на вершину одного из утесов. Людовик рубил головы и руки наседавшим снизу магометанам, а тамплиеры во главе с магистром де Баром спешили к нему на помощь.

А Борис увидел, как к де Шатильону подбирается сзади турок с увесистой булавой в руках. Рено же в пылу битвы не замечал грозящей ему опасности. Борис схватил валяющееся на повозке рядом с трупом ратника копье и метнул его в турка с булавой. Бросок получился удачный: пронзенный насквозь воин грузно повалился на землю, и только после этого де Шатильон заметил, от какой беды он спасен.

– Я твой должник! – крикнул Рено Борису.

Пока мужчины сражались, дамы и их служанки прятались, где могли. Но Агнесса не смогла долго оставаться в укрытии. Смелости ей было не занимать. В детстве, проведенном в замке, на который нападали и разбойники, и соседи-рыцари, она привыкла не поддаваться страху, а крестовый поход укрепил ее отвагу.

Выбравшись из-под повозки, Агнесса, к своей радости, увидела, что крестоносцы уже теснят неприятеля, а турки медленно отступают. Пятящихся мусульманских конников прикрывали сверху лучники, пускающие в христиан меткие стрелы.

В разгромленном лагере крестоносцев повсюду валялись трупы.

«Господи Иисусе! У нас еще не было таких потерь!» – ужаснулась Агнесса.

Сделав несколько шагов, она споткнулась об убитого турка и машинально подобрала его кривой меч. На глаза девушке попался сражающийся неподалеку от нее воин, и она узнала со спины рыцаря Конрада. Он отбивался от двух турок – одного с кривым мечом, другого с палицей.

«Я должна ему помочь», – решила Агнесса.

И словно в ответ на ее порыв рядом с ней остановилась оседланная лошадь без седока. Не раздумывая ни мгновенья, девушка вскочила в седло. Но не успела она тронуться с места, как перед ней возник Лупо верхом на своей рыжей кобылке, с обнаженным мечом в руке.

– Куда спешит малютка де Тюренн? – спросил он.

– Отстань! Мне не до тебя! – откликнулась Агнесса

– Ты, кажется, рвешься в бой… – начал шут.

В это время турецкая стрела попала рыцарю Конраду в правое плечо, и он, покачнувшись, уронил меч.

– Он убит! – взвизгнула девушка.

Бориса не убили, однако его жизнь висела на волоске. Лишившись оружия, он тут же получил по голове удар палицей, от которого у него потемнело в глазах. Сквозь пелену Борис видел, как оба его противника подняли свое оружие.

«Боже, не оставь раба своего!» – в отчаяние подумал он.

Но тут на турок набросились два крестоносца.

«Один, кажись, Лупошка… А с ним…» – мелькнуло в затуманенном мозгу Бориса, прежде чем сознание оставило его…

Когда он пришел в себя, бой уже закончился. Запах крови бил в нос. Отовсюду слышались стоны и вскрики. Словно в тумане было видно, как среди убитых и раненых бродят счастливчики, сумевшие благополучно пережить этот страшный день.

К лежащему на земле Борису подошли тамплиеры Бурбутон и де Флери.

– Мы займемся твоими ранами, рыцарь, – сказал Бурбутон.

«А где Векша? – с тревогой думал Борис, пока ему на голову и плечо накладывали повязки. – Почто его нет подле меня? Неужто старика убили? А может быть он тоже ранен?»

– Мессиры! – позвал слабый голос. – Не могли бы вы уделить и мне внимание?

Просьба исходила от де Виня. Бледный как полотно юноша сидел на земле, прижимая к груди залитую кровью левую руку, а из его правой ноги тоже сочилась кровь.

Де Флери занялся ранами молодого рыцаря.

– А король жив? – взволнованно спросил де Винь.

– Король, хвала Создателю, не пострадал, – ответил де Флери.

– Да, восславится милость Господа к нам! – обрадовался юноша.

Борис тоже почувствовал удовлетворение. Конечно, Людовик – плохой полководец, его действия зачастую вызывают недоумение, но, если бы он погиб, то в войске окончательно упал бы дух, и вряд ли крестоносцы смогли бы закончить этот поход.

Возле Бориса появилась Агнесса де Тюренн, без шлема, с растрепанными волосами и свежей царапиной на левой щеке.

– Как себя чувствует мессир Конрад? – жалостливо спросила она.

– Бывало и похуже, – отозвался Борис, у которого потеплело на душе от ее заботы.

– Раны мессира Конрада не опасны, – ревниво буркнул де Винь.

Агнесса бросила на своего поклонника уничижительный взгляд.

– Да, кузен, тебе и рыцарю Конраду, хвала Господу, повезло. А вот дядюшка мой, убит, упокой, Господи, его душу.

Де Виню стало стыдно за свою неуместную ревность, и он пожелал с виноватым видом:

– Да будет милостив Всевышний ко всем душам погибших в этом бою.

Послышался полный горести женский крик.

– Это графиня Тоннерская оплакивает мужа, – сказала Агнесса.

К де Виню подбежал его сюзерен, граф Суассонский, у которого лицо было покрыто ссадинами, а из-под шлема текла тоненькая струйка крови.

– Хвала Небесам, хоть ты, Ги, живой! А у меня половина ратников полегла, из них твоих семеро!

И, не смущаясь присутствием Агнессы, граф отпустил крепкое ругательство. Затем он удалился, гремя кольчугой, а де Винь обескуражено пробормотал:

– Теперь у меня не осталось ни одного ратника.

«Где же Векша?», – опять забеспокоился Борис.

Он огляделся, однако Векшу не увидел, зато заметил приближающихся короля и королеву. Свита венценосных особ состояла из одного Лупо. На голове шута белела повязка.

Де Винь попытался подняться.

– Не надо, не надо, рыцарь! – запротестовал Людовик. – Сиди!

Королева склонилась над Борисом.

– Что с ним? – спросила она у тамплиеров.

– Его жизни ничего не угрожает, – ответил Бурбутон.

Внезапно Людовик с гневом обрушился на жену:

– Вот чем все обернулось! Из-за прихоти королевы я потерял половину войска и лишился почти всей своей свиты!

– И своего дурака, – вставил Лупо.

– Я, король, вынужден был сражаться, как простой воин! – возмущался Людовик.

Шут снова влез:

– Дурак тоже сражался, как простой воин!

– Мое терпение заканчивается, дорогая! – шумел король. – Война – это не развлечение для дам! Как только мы доберемся до моря, я при первой же возможности отправлю вас домой. Собирайте бездельников со всего королевства, слушайте трубадуров и музыкантов, а здесь вам нечего делать! Дамы на пути по стезе Господней – это ненужная обуза и лишний соблазн для воинов!

Обиженная вспышкой мужа Алиенора изо всех сил старалась сохранить хладнокровие.

– Я подчинюсь воле короля, – тихо проговорила она.

Борису тем временем стало хуже, и он впал в забытье…

Глава 11 В пути

От сильного толчка раненый пришел в себя и открыл глаза. Вокруг были качающиеся бурые скалы на фоне серого неба. Повернув голову, Борис понял, что он едет в повозке. Болела голова, ныло тело, а в ушах назойливо звучал тоненький звон. Раненый невольно застонал, и тут же над ним склонился с лошади Лупо.

– Мессиру Конраду нужна помощь?

– Ты же не можешь убрать камни с дороги, чтобы меня не трясло, – проворчал Борис.

– Не могу, – согласился шут.

Послышалось ржание.

– Коня мессира Конрада я привязал к повозке, – объяснил Лупо.

Борис устремил взгляд на возницу в надежде, что это Векша, однако повозкой управлял крестьянин-обозник.

– А где Векша? – с замиранием сердца спросил раненый.

– Он погиб, упокой Господи его праведную душу, – ответил шут.

Бориса обожгло болью утраты и горечью одиночества. Так случилось, что за короткий период времени он потерял обоих слуг, хранивших ему верность многие годы, несмотря ни на какие обстоятельства. И Угрин, и Векша знали Бориса с детства; с их гибелью для него обрывалась последняя связь с далекой родиной.

Лупо, видя, как тяжело рыцарь переживает гибель своего оруженосца, учтиво отъехал в сторону.

Спустя немного времени, послышались крики:

– Сарацины!

– К бою!

– Вперед!

Возница остановил повозку.

– А ты не желаешь вступить в битву? – спросил раненный у сохраняющего спокойствие Лупо.

– Это не битва, а всего лишь стычка. Нет смысла рисковать головой, я ее итак едва не лишился.

Только теперь Борис заметил свежий шрам на лбу у шута.

«А ведь Лупошка спас меня от верной гибели. Кажись, с ним был еще кто-то».

– Спасибо тебе, Лупошка. Ты выручил меня.

– Это когда же? – недоуменно спросил Лупо.

– Когда в меня стрела попала.

– Ах, да! – вспомнил шут.

– А кто еще был с тобой? Я не успел разглядеть.

– Агнесса де Тюренн, – огорошил Лупо Бориса.

– Как же вы с двумя матерыми турками справились?

– Повезло нам. Primo44, сарацины слишком увлеклись, оставив незащищенным свой тыл. Secundo45, одному из них угодила в спину стрела его же собрата по вере. Tertio46, другого сарацина я и малютка де Тюренн одолели с Божьей помощью.

Борис проворчал по-русски:

– До чего ты дожил, Борис Кальманович? Девица тебя от гибели выручает!

Как только шум боя сменился победными криками, повозка тронулась с места, и Борис забылся глубоким сном. Разбудил его голос короля:

– Значит, жизнь рыцаря Конрада вне опасности?

– Рыцарь Конрад с Божьей помощью быстро пойдет на поправку, – уверенно ответил другой голос.

Открыв глаза, Борис увидел короля и магистра тамплиеров де Бара.

«За что мне столько чести?» – удивился раненый.

– Господь к тебе милостив, рыцарь Конрад, – сказал Людовик, заметив, что рыцарь очнулся.

– Милостив, – согласился Борис.

Людовик решил навестить раненого рыцаря Конрада потому, что испытывал стыд за свой недавний приступ гнева. Если чужеземец воспринял выходку короля, как ревнивый припадок (чем она в действительности и являлась), его надо было во что бы то не стало разубедить.

– Может, тебе что-нибудь нужно? – заботливо осведомился Людовик.

– Нужно – подал голос Лупо. – Рыцарь Конрад потерял в бою своего оруженосца и остался без слуг. Дозволь мне, Людовик, служить храброму рыцарю, хотя бы, пока он не оправится от ран.

– Служи, – согласился король. – Я обойдусь без дурака, тем более, что нам сейчас не до шуток.

Он пожелал раненому скорейшего выздоровления и ушел вместе с де Баром. Как только король и магистр удалились, Лупо засуетился вокруг повозки.

– Мессир Конрад наверное, устал лежать?

– У меня затекли спина и ноги, – пожаловался Борис.

Приняв с помощью шута сидячее положение, он увидел, что лагерь крестоносцев находится в бесплодной долине, среди голых холмов, а суровые скалистые горы остались на востоке. Дул холодный, пропитанный сыростью ветер.

«Видать, море уже недалече», – предположил Борис и поежился.

Лупо набросился на возницу:

– Эй, ты, куча дерьма! Хватит зад чесать! Разведи огонь, свари похлебку, поставь шатер! А самое главное – позаботься о мессире рыцаре!

Крестьянин бросился исполнять повеления. Он развел костер, расстелил недалеко от огня волчью шкуру, помог вместе с Лупо раненому перебраться на нее с повозки и начал варить похлебку. Пока готовилась трапеза, шут рассказывал Борису о последствиях памятного боя:

– Мы лишились немалого количества рыцарей, ратников, лошадей и мулов. Это чудо, что нас всех не перерезали, как цыплят! В таких ситуациях всегда ищут виновных, и наш добрый король взвалил всю вину на графа Мориенского. Будто не сам Людовик, исполняя волю королевы, устроил привал…

– Далеко ли еще до моря? – прервал его Борис.

– Нет, недалеко, но люди и лошади выбились из сил. Даже мулы падают от усталости.

Вскоре сварилась жидкая похлебка, в которой плавали лишь редкие крупинки, и не было ни капли жира. Лупо скептически посмотрел на булькающее варево.

– Если так кормят рыцарей, значит, скоро совсем станет нечего есть. И так уже полно голодных, – проговорил он, показывая глазами на стоящих неподалеку от их шатра троих обозников, которые благоговейно следили за паром, исходящим от похлебки.

– Они хотят подкормиться запахом нашей пищи, – отметил Борис.

– А ну, пошли прочь! – крикнул шут на крестьян, а когда те исчезли, сказал печально: – А на побережье мы попадем в зависимость от милостей греков и армян. Если же они не пожелают помогать нам, то доблестным воинам Христа придется поедать друг друга.

Подкрепившись, они отдали остатки пищи вознице. Когда Борис собрался немного вздремнуть, Лупо вдруг сказал ему с усмешкой:

– К мессиру Конраду гость пожаловал.

Повернув голову, Борис увидел де Шатильона. На красивом лице Рено было безмятежное выражение.

– Этому щелкоперу все нипочем, – проворчал Лупо.

– Приветствую тебя, рыцарь Конрад! – воскликнул де Шатильон.

– Здравствуй, Рено, – ответил Борис.

Устроившись на камне, Рено затрещал, как сорока:

– Я пришел поблагодарить тебя за помощь в бою. Со мной такое часто бывает – увлекаюсь, разя врага, и не замечаю опасности. Но какой же великолепный удар ты нанес! Копье пронзило сарацина и едва не выскочило из него!

Лупо откровенно морщился, слушая словоохотливого юнца, Борис же не спускал глаз с блестевшего на руке де Шатильона перстня. Заметив это, Рено припомнил, как он, будучи в стельку пьяным, залез по ошибке в чей-то шатер, а когда протрезвел, обнаружил у себя золотой перстень.

«Дьявол и преисподняя! Неужели я взял перстень у рыцаря Конрада?»

– Мессир Конрад интересуется этой вещицей? – заискивающе спросил де Шатильон.

Борис молча кивнул.

Оглядевшись по сторонам, Рено сказал:

– Честно говоря, я нашел этот перстень, но говорю всем, что это моя военная добыча.

Лупо язвительно спросил:

– Не укажет ли благородный рыцарь де Шатильон место, где валяются драгоценности?

– Отойди, Лупошка! – велел Борис. – Дай нам поговорить наедине.

Оставшись вдвоем с Рено, он сообщил:

– Этот перстень потерял я.

Де Шатильон пожал плечами.

– Я, конечно, верю благородному рыцарю…

– Этот перстень подарил мне киевский князь Мстислав, а надпись на нем гласит: «Помоги, Господи, рабу Своему Борису».

– Борису? – удивился Рено.

– Так меня звали в Киеве.

– А-а-а! – протянул де Шатильон.

– Князь Андрей подтвердил бы мои слова, но к сожалению он покинул войско вместе с королем Конрадом и его племянником Фридрихом.

– Князь Андрей? – напряг память Рено. – Ах, да! Это похожий на сарацина приятель Фридриха Швабского.

– Он самый, – подтвердил Борис. – Князь Мстислав его родной дядя.

Де Шатильон вздохнул. Ему все-таки очень не хотелось расставаться с перстнем.

– Я, Рено, вовсе не жадный, – задушевно заговорил Борис. – Но эта вещь дорога мне, как память о князе Мстиславе, упокой его Господи. А тебе я подарю, в знак нашей дружбы, вот это.

Он вынул из заветного мешочка на поясе золотой перстень с аметистом и латинской надписью «Deus tecum»47. Это был подарок князя Мазовии Болеслава Кудрявого, которым Борис дорожил меньше, чем памятью о князе Мстиславе Владимировиче.

Де Шатильон задумался. Конечно, первый перстень был дороже второго, однако все же стоило согласиться на обмен, ибо рыцарь Конрад может обратиться к королю, и неизвестно, чью сторону примет Людовик.

– Ладно! – решился Рено. – В знак нашей дружбы и в благодарность за свое спасение, я согласен на обмен.

Когда обмен состоялся, де Шатильон, не сдержавшись, полюбопытствовал:

– Должно быть, эта вещица немало для тебя значит?

– Это дар князя Мстислава, чью память я чту, – сухо повторил Борис.

Не добившись откровенности от рыцаря Конрада, Рено попрощался с ним и удалился. Не успел один гость скрыться из вида, как к Борису пожаловали еще двое – де Винь и тамплиер Бурбутон. Ги прихрамывал, его левая рука была перевязана.

Храмовник поменял Борису повязки и ушел, а де Винь остался.

– Как поживаешь, Ги? – спросил Борис. – Раны болят?

– Уже почти не болят, – ответил юноша. – Вот только нелегко управляться одной рукой.

– А твой Жиро тебе не помогает?

– Жиро, да будет милостив Господь к его душе, погиб в злосчастном бою.

– И я потерял там своего Векшу, упокой его Господи.

– Теперь я живу среди тамплиеров, – продолжил де Винь, – и хочу вступить в их орден. Мой сюзерен, граф Суассонский поворчал немного, но все же благословил меня на служение делу нашей веры в рядах тамплиеров.

– А что скажут твои родители?

– Они скончались, упокой их Господи.

– Кто же управляет твоими владениями?

– Свои земли я сдал в аренду аббатству Сен-Жень, – сообщил де Винь, поднимаясь.

– Уходишь? – спросил Борис.

– Да, я пойду. Желаю мессиру Конраду скорейшего выздоровления.

Когда юноша скрылся за шатрами, Лупо проговорил осуждающе:

– Значит, де Винь все-таки решил стать тамплиером.

– Чем ты недоволен? – удивился Борис. – Тамплиеры – хорошие воины.

– Несомненно рыцари ордена Храма лучшие из сброда, собравшегося под стягами нашего короля: они строго подчиняются великому магистру и своему уставу, не грабят единоверцев, скромны и неприхотливы, сведущи в искусстве врачевания…

– И все-таки ты их почему-то не любишь.

– Честно говоря, я их боюсь, – признался шут.

– Мне казалось, что ты никого не боишься?

– Я без страха донимаю остротами короля, королеву, прочих знатных особ и даже святых отцов, но нипочем не решусь задеть шуткой рыцарей ордена Храма.

– Чем же они тебя так пугают?

– Своей непогрешимостью, а еще тем, что они, соединив монашеский устав с золотом и оружием, становятся все более и более грозной силой.

– Но эта сила защищает христианские святыни.

– Но ей уже тесно на Святой земле, и она потихоньку расползается по всему христианскому миру.

– Не по всему, – возразил Борис. – Они есть там, где церковь подчиняется Риму.

– Верно! – согласился Лупо. – Туда, где церковь греческого толка, орден не пускают – и правильно делают.

Пока они беседовали, совсем стемнело. Лагерь давно спал, и лишь шаги часовых тревожили ночную тишину.

– Дурак он и есть дурак! – рассердился на себя шут. – С ним заговоришь вечером, он и рад проболтать до утра.

Лупо разбудил возницу и вместе с ним перенес раненого в шатер. Завернувшись в шкуру, Борис попытался уснуть, однако возобновилась боль в плече, да и тело постоянно затекало, а переворачиваться было трудно. Лупо тоже бодрствовал и вскакивал всякий раз, стоило раненому пошевелиться или застонать. Только под утро Борису удалось ненадолго забыться сном.

На рассвете крестоносцы двинулись дальше. По небу метались рваные тучи, посыпая путников мелким дождиком. Дул пронизывающий ветер. Борис лежал под теплой шкурой, поглядывая с сочувствием на дрожащего от холода Лупо. Судя по молчанию шута, настроение у него было самое отвратительное.

Неожиданно к повозке подъехала на гнедой лошади Агнесса де Тюренн. Ее глаза блестели, а щеки пылали.

«Не захворала ли она», – забеспокоился Борис.

– Как себя чувствует мессир Конрад? – поинтересовалась девушка и краска на ее лице стала еще гуще.

– Мне уже лучше, – ответил Борис с такой теплотой в голосе, какой сам от себя не ожидал.

Агнесса не смогла удержаться от улыбки. Как девушку не беспокоило здоровье рыцаря Конрада, она почувствовала себя счастливой, оттого что сейчас, когда он в таком состоянии, ей можно, не боясь пересудов, общаться с ним.

– Дай Бог, чтобы мессир скорее выздоровел, – пожелала она.

– Спасибо на добром слове, – поблагодарил Борис.

В присутствии этой девушки он испытывал отнюдь не свойственную ему робость. До сих пор Борис даже тогда, когда всерьез увлекался женщиной, не терял уверенности в себе, но при Агнессе он, тридцатидвухлетний мужчина, стал чувствовать себя боязливым неопытным юнцом.

– Как поживает королева? – невпопад сорвалось у него с языка.

Агнесса изменилась в лице: румянец на ее щеках пропал, а вместо него выступила бледность.

– Ее величество в добром здравии, – сухо ответила она и, не попрощавшись, ускакала прочь.

– Что это с ней? – пробормотал Борис.

Лупо укоризненно покачал головой.

– Ай, ай, ай, мессир Конрад! Так обидеть девушку!

Борис нахмурился. Он был достаточно опытен, чтобы понимать, что Агнесса испытывает к нему нечто большее, чем обычный интерес. И это его пугало.

«Она почитай дите, а у меня уже седой волос появился. Да, и не можем мы быть вместе».

А тем временем Агнесса с трудом сдерживалось, чтобы не разрыдаться. Как могло случиться, что она, девица из одного из самых знатных семейств не только Тулузы, но и всей Франции, потеряла голову из-за невесть откуда взявшегося чужестранца? Ведь он ею откровенно пренебрегает.

«Рыцарь Конрад, конечно же, без ума от королевы. Ее Господь наградил самой совершенной красотой: у нее бархатистые глаза, роскошные черные волосы и все остальное без изъянов. А я жалкая рыжая уродина!»

Агнесса едва не всхлипнула от жалости к себе, но, заметив приближающегося де Виня, взяла себя в руки.

– Что с тобой, кузина? – осведомился юноша.

Девушка пожала плечами.

– Со мной? Ничего.

– У тебя такой вид, словно случилась непоправимая беда.

– Конечно же, случилась, – откликнулась Агнесса. – Погиб мой дядя, и ты, кузен, знаешь об этом.

– Ах, дорогая кузина! Я безмерно сочувствую твоему горю, но нельзя так предаваться скорби, ибо отчаянье – есть страшный грех. А твой опекун за свою славную смерть наверняка взят Господом на небо, и, значит, печалиться тебе не о чем.

Серьезность, с которой де Винь произносил свою речь, показалась Агнессе настолько забавной, что она расхохоталась.

– Ой, кузен! Ты сейчас очень похож на читающего проповедь святого отца. Не надо было тебе отказываться от духовной стези.

Де Винь печально вздохнул. Агнесса не воспринимала его всерьез с их первой встречи, случившейся почти девять лет назад, когда некий дворянин де Вервин, выдавая единственную дочь замуж за одного из членов влиятельного семейства де Куси, пригласил на свадебное торжество всех своих близких и дальних родственников, в число которых входили, как де Тюренны, так и де Вини. Двенадцатилетний Ги прибыл на свадьбу вместе с родителями и братом (в аббатство Сен-Жень мальчик попал спустя два месяца). В первый же день юный де Винь познакомился со своей семилетней кузиной Агнессой де Тюренн, и сразу же сероглазая девочка буквально взяла в рабство своего северного кузена. Он выполнял любые ее капризы, иначе она жаловалась его родителям, и те бранили сына за неуважение к родственникам. Как Ги ненавидел тогда противную девчонку! Когда они через восемь лет встретились вновь, де Винь был покорен красотой подросшей кузины, а она по-прежнему видела в нем только отрока, исполнявшего ее детские прихоти.

– Может быть, – обиженно буркнул юноша.

Дождь усилился – уже не моросил, а лил.

– Какая мерзкая погода, – заворчала Агнесса, кутаясь в плащ. – Здесь зима гораздо холоднее, чем в Тулузе или Париже.

– У нас в Суассоне тоже не бывает таких холодов, – отозвался де Винь. – А рыцарь Конрад рассказывал мне о крае, где снег лежит по полгода. Там есть город – называется он, кажется, Нагард или Новгард…

Он прервался на полуслове, потому что Агнесса вдруг изменилась в лице. Де Винь и прежде замечал странное поведение своей дамы сердца при упоминании о рыцаре Конраде. Похоже, что чужеземец ей был небезразличен.

Чтобы подтвердить или опровергнуть свою догадку де Винь продолжил:

– Еще рыцарь Конрад говорил…

– Довольно, кузен! – прервала его девушка. – Мне надоела эта досужая болтовня. Melius est prudenter tacere, quam inanter loqui48.

И хлестнув свою лошадь, она ускакала.

С тех пор, как Агнесса замыслила стать аббатисой, она начала изучать латынь. Порой девушка демонстрировала де Виню свое знание языка, но никогда это у нее не получалось так, как сейчас, агрессивно. Она разозлилась не на шутку, и о причине ее злости догадаться было нетрудно.

Расстроенный де Винь почувствовал, как из его души мгновенно улетучилась симпатия к рыцарю Конраду – счастливчику, удостоившемуся любви прекрасной Агнессы де Тюренн.

Глава 12 Королева Фружина сердится

Зимой Гёза и Фружина перебрались из Секешфехервара в Буду на Дунае. Такие переезды случались нередко, так как ни один комитат49 не имел достаточных средств для слишком долгого содержания венценосных особ с их домочадцами, придворными и слугами. Вот и приходилось королевскому двору менять постоянно свое местопребывание.

Ссора между венценосными супругами закончилась еще осенью, а результатом их примирения стала вторая беременность Фружины. Однако на сей раз королева переносила тяжело свое положение. Ее внешность сильно изменилась в худшую сторону, отчего король охладел к жене. Фружина растерялась. Больше года она была уверенна, как в собственной красоте, так и в своей власти над мужем. Король смотрел на нее с восхищением и не упускал малейшей возможность побыть с ней вместе. Королева думала, что так будет всегда, но, увы, ее постигло разочарование: оказывается, женщине легко потерять и красоту, и любовь почти боготворившего ее мужа. Расстроенная Фружина винила в этой беде еще не родившегося ребенка, не испытывая к нему ничего, кроме неприязни.

Условия жизни в Буде были отвратительными: деревянный замок стоял на горе и продувался всеми ветрами. Чтобы сохранить в неуютных покоях тепло, приходилось с утра до вечера топить печи. В такой обстановке настроение королевы только ухудшалось.

На исходе зимы Фружина получила письмо от своего любимого брата Владимира – родного ей, в отличие от остальных братьев, не только по отцу, а еще и по матери. Юный князь сообщал сестре о последних киевских событиях, имевших свое начало еще тогда, когда Фружину звали Евфросинией, и она жила на Руси.

После смерти Всеволода Ольговича киевским князем стал его брат, Игорь Ольгович, чему воспротивились киевляне, призвавшие с Волыни Изяслава Мстиславовича. Игорь попытался вернуть Киев силой, но потерпел в бою поражение, попал в плен, тяжело заболел в заточении и, испугавшись смерти, постригся, с разрешения князя Изяслава, в Федоровской святой обители под именем Гавриила. После того, как болезнь князя-инока отступила, он тихо жил чернецом, пока по Киеву не разнеслась невесть откуда взявшаяся молва о его желании отречься от схимы и вновь добиваться киевского княжения. Чернь набросилась на инока Гавриила прямо в храме. Несчастного мог бы спасти князь Изяслав, но его как нарочно не было в городе. За инока Гавриила заступились митрополит Климент и единокровный брат Изяслава Мстиславовича, пятнадцатилетний берестейский князь Владимир. Последний, рискуя жизнью, препроводил инока во двор своей матери, вдовствующей княгини Любавы Дмитриевны, но озверевшая толпа ворвалась и туда. Бунтовщики избили слуг княгини, сорвали крест с ее боярина и растерзали чернеца Гавриила, в миру князя Игоря Ольговича.

Братья королевы утверждали, что городских жителей возмутили лазутчики суздальского князя Юрия Владимировича Долгорукого, стремящегося избавиться от своих возможных соперников в борьбе за Киев. Фружина, конечно же, поверила родным. Она пришла в ужас, когда узнала, какой смертельной опасности подвергались два самых близких для нее человека – мать и любимый брат, (горестная судьба князя-инока ее совсем не тронула). А Юрий Владимирович не раз поминался венгерской королевой недобрым словом.

И вот однажды за утренней трапезой Гёза сообщил, не глядя, как обычно, на жену:

– Вчера в Буду прибыл твой родственник – князь Эндре, сын князя Горги.

Фружина не сразу поняла, о ком идет речь, а когда до нее дошло, что король говорит о князе Андрее Юрьевиче, старшем сыне Юрия Владимировича Долгорукого, она сердито спросила:

– Что он у нас забыл?

– Князь Эндре путешествовал, а теперь возвращается на Русь. Я пригласил его на обед.

Королева возмутилась:

– Но Андрей – сын врага Изяслава, и, следовательно, твой тоже!

– Как мне известно, Эндре не воевал с князем Изяславом, – возразил Гёза.

– И все же… – начала Фружина.

Муж прервал ее:

– Успокойся, дорогая! Обязательства перед твоим братом не будут мною нарушены. А от князя Эндре я хочу узнать о положении дел в Константинополе и при дворе короля Конрада.

Фружина хотела было вступить в спор, но, вспомнив о своих натянутых отношениях с мужем, молча проглотила обиду. А князь Андрей, как нарочно, чтобы позлить свою царственную родственницу, явился на обед в роскошном наряде из дорогого греческого шелка и богатых украшениях. Но больше всего Фружину возмутила украшенная жемчугом и драгоценностями диадема гостя, которая превосходила в роскоши венцы хозяев.

Трапеза проходила в большом мрачном зале, где за грубо сколоченным столом сидели король, королева, князь Андрей, два младших брата короля и несколько вельмож. Гёза, стараясь быть учтивым с гостем, осведомился у него о здоровье германского короля и герцога Швабского. Фружина угрюмо молчала. Скорее всего обед прошел бы чинно и немногословно, если бы братья короля, Ласло и Иштван, не принялись на ломанном немецком языке расспрашивать гостя о крестовом походе. Андрей отвечал сухо и с явной неохотой. Однако принцы не унимались. Тогда раздраженный князь сообщил:

– А в Никее я встретил нашего родственника Бориса.

Король и королева дружно вздрогнули.

– А разве он не остался в Константинополе? – спросил Гёза.

– Нет, он последовал вместе с франками в Святую землю, – ответил Андрей.

Эта новость так обрадовала Фружину, что она даже улыбнулась. Гёза тоже был доволен, решив, что Палестина – самое лучшее место для непризнанного сына короля Кальмана. Между тем гостю вовсе не хотелось радовать хозяев. Андрей, во-первых, любил отца, несмотря на всю сложность отношений с ним; во-вторых, симпатизировал Борису.

«Гёза – сопляк, а не король, – думал гость о хозяевах. – А сестрица Евфросиния, может, и не дочь князя Мстислава, равно как и братец ее, Владимир вряд ли его сын. Кто токмо не побывал в постели у Любавы Дмитриевны! Бают, даже Изяслав мачехой попользовался».

– Борис имя свое настоящее ото всех скрыл, – заговорил опять князь. – Он назывался рыцарем Конрадом из Мазовии. Но личину, в отличие от имени, не скроешь, и кое-кто его сходство Бориса с тобой, брат Гёза.

Король поперхнулся куском, а Фружина сердито бросила:

– Мало ли кто с кем личиной схож!

Князь кивнул.

– Верно, сестрица! В нашей родне всякое случается. Иной вовсе ни на кого из семьи не похож, и все гадают, родной ли он нам по крови, но ежели отец признал его своим, то и нам некуда деваться.

Королева побагровела. Слишком уж явно Андрей намекнул на слухи о ней и ее младшем брате. Гёза не понял намека гостя, однако, конечно же, догадался по поведению жены о существовании какой-то скрываемой ею тайны. Это очень не понравилось королю.

Трапеза закончилась в полном молчании. Прощаясь с князем, Гёза холодно пожелал ему удачи, а королева, произнеся несколько малозначащих слов, окинула двоюродного брата полным ненависти взглядом.

«Кажись, сестрица Евфросиния готова меня убить, – забеспокоился Андрей. – Надобно бы мне нынче же убраться подальше от греха».

Его опасения не были напрасными: рассерженная королева готова была уничтожить языкастого родственника. Спустя час после обеденной трапезы она послала слуг узнать, когда Андрей собирается покинуть Буду. Князь, к счастью для себя, уже переправлялся через Дунай. Узнав об этом, Фружина направилась к мужу.

Гёза был занят тем, что, сидя в широком кресле у камина, читал послание от чешского князя Владислава. Появление жены не обрадовало короля, ибо он с трудом скрывал свое отвращение, когда видел ее одутловатое, покрывающееся красными пятнами лицо на месте прежнего ангелоподобного лика.

– Что с тобой, моя радость? – кисло спросил Гёза.

Королева приблизилась к камину, постояла немного у огня, стараясь унять озноб, потом заговорила с мужем:

– Как тебе понравился князь Андрей? Не дожить мне до утра, если он не переплюнет в коварстве своего отца.

Гёза робко поддержал жену:

– Да, князь Эндре не самый приятный человек…

Королева повернулась к нему так резко, что ее накидка взметнулась вверх.

– Не самый приятный? Да, он – распутная тварь, не имеющая ни чести, ни совести! Сын дикой степнячки! Гордец с гнилой половецкой кровью! Ничтожество, мнящее себя Бог знает кем!..

Гёза, насупившись, прервал разгневанную жену:

– По всему видать, он тебя чем-то задел. Знать бы чем? Как я понял, он намекал на какой-то скандал в вашем семействе. Ты об этом ни разу словом не обмолвилась.

Фружина замялась: не могла рассказать мужу о дурной репутации своей матери. Решено было действовать старым проверенным способом – попытаться заставить короля почувствовать себя виноватым.

– За что ты порочишь моих близких? – всхлипнула королева. – Чем они тебе не угодили? Ты просто перестал меня любить и ищешь повод, чтобы со мной расстаться!

Слезы беременной жены испугали короля.

– Успокойся, моя королева! Я люблю тебя и не в чем не обвиняю твоих родных!

Фружина продолжила сквозь слезы:

– А зловредные слова князя Андрея столь же лживы, как и те слухи, которые его отец распускает о моем брате Изяславе!

Гёза махнул рукой.

– Бог с ним, с Эндре. Он уже уехал от нас.

– Уехал, – подтвердила Фружина и тут же добавила со злостью: – Вот доберется он до Суздаля и пойдет со своим отцом, князем Юрием, войной на князя Изяслава и на тебя.

Гёза пожал плечами.

– Чем же я могу этому помешать?

– Как, чем? – воскликнула королева уже другим голосом. – Короля я вижу перед собой или не короля? Один враг от тебя сбежал – не упускай другого. Андрей не должен остаться живым.

Король возмутился:

– Это невозможно, Фружина! Какая пойдет обо мне слава, если я велю убить знатного путника, пусть даже и сына нашего злейшего врага?

– А кто узнает, что ты велел его убить? На князя Андрея могут напасть разбойники, или он скончается от неведомой хвори.

В душе Гёзы шла борьба между желанием угодить беременной жене и неприятием того, что она предлагала. Возможно, Фружина настояла бы на своем, если бы не сделала ошибку.

– Да, будь же ты мужчиной! – в нетерпении прикрикнула она на мужа.

Король рассердился:

«Она же пытается сделать из меня послушного раба! Не бывать этому! Я – Арпад, а Арпады не подчиняются женщинам!»

– Нет, Фружина, я не причиню зла сыну князя Юрия, – решительно заявил Гёза.

Королева поняла, что спорить с мужем бесполезно. Он не был таким безвольным, каким порой казался, и умел проявлять твердость. Поджав губы, Фружина стремительно вышла из покоя.

«Жаль, что нам не удалось столковаться, – думала она, поднимаясь по ступенькам. – А еще более жаль, что у меня нет такого, как Растко у Гёзы, верного пса. Имей я при себе хотя бы одного надежного человека, ни Андрей, ни Борис не избежали бы гибели».

Глава 13 Неприступная Атталия50

В середине зимы французские крестоносцы, наконец, добрались до побережья, где попали в весьма затруднительное положение, потому что жители греческого города Атталии, не без основания опасаясь за свое имущество, поспешили запереть все ворота перед голодными и вооруженными до зубов братьями во Христе. Пришлось Христову воинству встать лагерем на скалистом берегу моря. Кое-кто из рыцарей предлагал взять Атталию штурмом, но Людовик слишком нуждался в помощи императора Мануила, чтобы осмелиться напасть на его подданных. Король отправил в Константинополь своего посланника с просьбой прислать корабли для переправки крестоносцев в Антиохийское княжество. Ответа пришлось ждать больше месяца, и за это время с питанием у крестоносцев стало совсем худо: свои припасы заканчивались, кое-что давали жители Атталии, кое-какую снедь подвозили киликийские армяне, однако еды все равно катастрофически не хватало. Голодали уже не только ратники и крестьяне из обоза, но и многие рыцари, а где голод, там и болезни, поэтому вскоре крестоносцев начала косить жестокая лихорадка. Шатры-лазареты заполнились мечущимися в бреду людьми.

Борис захворал в начале второго месяца стояния крестоносцев под Атталией. Он попытался бороться с недомоганием, но в один из вечеров впал в беспамятство и даже не почувствовал, как его перенесли в лазарет. Всю ночь за ним ухаживал Лупо. Несколько раз больной приходил в себя, просил пить, глотал поднесенный ему отвар, затем вновь терял сознание.

Задремавший на рассвете шут очнулся, оттого что кто-то осторожно поправил его затекшую руку. Он открыл глаза и увидел перед собой смущенную Агнессу де Тюренн.

– Я тебя разбудила, Лупо? Прости! Ты, наверное, очень устал.

Шут шумно потянулся.

– Ничего страшного, милое дитя! Я уже выспался.

Борис по-прежнему был в беспамятстве. Он уже не кричал и никого не звал на непонятном Лупо языке, а только невнятно бормотал и постанывал.

– Как себя чувствует мессир Конрад? – спросила Агнесса.

– Плохо, – не стал кривить душой шут.

– Что говорят тамплиеры? Есть ли у них хоть какая-то надежда на его выздоровление?

– Надежда есть даже в самом безвыходном положении.

Девушка кивнула. Действительно, оставалось только надеется, ибо воля высших сил была непредсказуема. Из двух служанок Агнессы заболела и умерла молодая Жервеза, а у пожилой Матюрины даже легкого жара не случилось.

Агнесса начала было читать вслух молитву, но тут же замолчала. Лупо же, напротив, издал изумленный возглас. Такая реакция была вызвана появлением в шатре-лазарете короля и королевы. Вряд ли кого-либо удивило бы, явись Людовик к больным один, поскольку он еще в Париже, подчиняясь благочестивым порывам, посещал время от времени страждущих, но видеть в вонючем лазарете Алиенору было так же странно, как и лицезреть райскую птицу парящей оторыхи королева. Приетителей, над сточной канавой. По лицу королевы было видно, что она пришла отнюдь не по собственной воле. Это Людовик, взбешенный новыми любовными похождениями жены, заставил ее отправиться с ним к больным. Оставалось догадываться, чем он руководствовался, налагая на Алиенору «епитимию»: желал ли, чтобы она, при виде чужих страданий, устыдилась своего легкомыслия, или просто хотел ей досадить. Королева не стала спорить с мужем, ибо это было бесполезно. Лаской Людовика можно было убедить в чем угодно, но под влиянием обиды он становился упрямым и неподвластным никаким доводам разума.

Увидев Агнессу возле Бориса, королева едко спросила:

– А что делает здесь наша прелестная де Тюренн?

Девушка присела в реверансе.

– Я навещаю больных, – ответила она, покрываясь румянцем.

– Тогда зачем же краснеть? – усмехнулась Алиенора.

Агнесса вспыхнула еще больше, а король пришел ей на помощь:

– Хорошо, что хоть девицы еще умеют смущаться. Дамы давно перестали краснеть от стыда.

– А королева умеет краснеть? – нагло спросил Лупо.

Даже не взглянув на него, Алиенора подошла к Борису.

– Мы пришли ко всем больным, – ревниво заметил Людовик.

– Святая Дева! – воскликнула Алиенора. – Я, наконец, поняла, почему его лицо мне казалось таким знакомым!

– Почему же? – спросил удивленный Людовик.

– Рыцарь Конрад и король Венгрии похожи, как родные братья! – торжествующе сообщила королева.

Людовик внимательно глянул на больного.

– А ведь королева права! Сейчас, когда рыцарь Конрад такой бледный и худой, его сходство с венгерским королем стало разительным!

Так как венгерский король в свое время занял мало внимания Агнессы, ей не удалось вспомнить, как он выглядит.

Людовик схватил за шиворот пытающегося выскользнуть из шатра Лупо.

– Ты куда убегаешь, мошенник? А ну, выкладывай, что тебе известно о рыцаре Конраде!

– Ничего! Клянусь своей задницей – почти ничего!

Король с силой тряхнул шута.

– Твоя задница не много стоит, и я обещаю превратить ее в кровавый кусок мяса, если ты не поведаешь нам об этом рыцаре.

– Он законный сын покойного венгерского короля Кальмана, и больше я ничего не скажу, хоть разрубите меня на кусочки! – выпалил Лупо на едином дыхании и добавил жалобно: – Не спрашивай меня ни о чем, Людовик, ибо я дал слово молчать. Лучше расспроси самого рыцаря Конрада, когда он оправится от болезни.

– А если он не оправится? – засомневался король.

– Тогда я все расскажу.

– Пить! – простонал Борис.

Агнесса схватила сосуд и поднесла его к губам больного. Жадно отпив два глотка, Борис откинулся назад.

В шатер вошел тамплиер де Флери.

– Постарайтесь поставить на ноги этого рыцаря, – обратился к нему Людовик, указывая на Бориса.

Храмовники оставались хладнокровными в любой ситуации и никогда не задавали лишних вопросов. Вот и сейчас де Флери только промолвил:

– Все в воле Господа нашего, Иисуса Христа.

Король окинул тесный лазарет полным сострадания взглядом, королева же невольно поморщилась. Закончив на этом свое посещение страждущих, венценосная чета ушла. Тамплиер принялся осматривать больных.

– Я, пожалуй, пойду, посплю часок, пока де Флери здесь, – шепнул Лупо Агнессе и выбежал из шатра.

Девушка поспешила за ним.

– Погоди, Лупо!

– Что еще! – недовольно откликнулся шут.

Схватив его за ухо Агнесса зашипела:

– А ну, говори, что тебе известно о мессире Конраде!

– Я ничего не скажу! – выдавил из себя Лупо, морщась от боли.

Девушка поняла, что он скорее останется без уха, чем выполнит ее требование. Она пожалела его.

– Прости, Лупо! Ты, конечно, должен держать свое слово.

Он укоризненно покачал головой.

– Мессир Конрад благородный и храбрый рыцарь, но любовь к нему вряд ли сделает тебя счастливой, прекрасная Агнесса.

У девушки будто огнем по лицу полыхнуло.

– Я… я… я вовсе…

Внезапно послышались радостные крики:

– Корабли!

– Прибыли греческие корабли!

– Мы спасены! Всевышний услышал наши молитвы!

Сонный и унылый лагерь крестоносцев за одно мгновение превратился в растревоженный муравейник. Кто мог двигаться, бросился со всех ног к морю. Подхваченные общим людским потоком Агнесса и Лупо были вынесены к отвесной скале, на которой вокруг короля и королевы столпились епископы, знатные рыцари и дамы. И венценосные, и святые, и просто знатные особы взирали с надеждой на выплывающие из тумана греческие суда. Но вскоре наступило разочарование, ибо кораблей оказалось слишком мало, чтобы на них поместилось все Христово воинство.

– Император Мануил не оказал нам должной помощи! – возмутился Людовик.

Его поддержал Аршамбо Бурбон:

– Кораблей слишком сало!

– Эти схизматики хитры и порочны – подал голос граф Фландрский. – Да, воздаст им Господь за их коварство!

– Проклятье! – воскликнул брат короля, граф Дрёский. – Греки ничуть не лучше сарацин, если не хуже!

Не мог не сказать своего слова и король, винящий с недавней поры греков почти во всех своих несчастьях:

– Схизматики вредят нам, где только могут. Император Мануил заключает союзы с сарацинами, чтобы погубить благочестивых христиан. Он, Мануил, виновен в нашем бедственном положении, и за это его покарают Небеса!

Лупо тихо позлословил:

– Еще немного и Людовик обвинит кованых греков в собственных рогах.

Ярый ненавистник Константинополя, епископ Лангрский, тоже не смолчал:

– Эти нечестивцы ищут выгоду для себя даже в таком священном для каждого христианина деле, как защита Гроба Господня!

– Утешьтесь! От нас грекам достались одни убытки, – буркнул Лупо.

Агнесса направилась обратно в лагерь. Шут шагал за ней следом, бубня на ходу:

– Король, рыцари и прелаты ругают императора Мануила, а между тем он хоть чем-то нам помог, в отличие от друга Людовика, короля Рожера Сицилийского.

В лагере уже утихло недавнее возбуждение, а крестоносцы, поняв, что большинству из них не достанется места на греческих судах, порядком приуныли. Лупо и Агнесса услышали беседу двух рыцарей в обветшавших кольчугах.

– Моя лошадь вот-вот сдохнет, – хмуро сообщил один из них.

Другой с досадой махнул рукой.

– Мой конь тоже долго не протянет.

– Как же нам быть?

– Я, пожалуй, останусь здесь и попытаюсь сесть на корабль, плывущий в наши края.

Шут печально вздохнул:

– Вряд ли у бедного рыцаря есть в наличии достаточно монет, дабы удовлетворить алчность тех, кто может доставить его на родину.

– Помоги ему Боже! – пожелала Агнесса и осенила себя знамением.

– Помоги Господи всем нам! – поправил ее Лупо.

Навстречу им шагал высокорослый рыцарь де Вилен. Учтиво поклонившись, он воскликнул зычным голосом:

– Я рад приветствовать благородную Агнессу де Тюренн!

– Скотный двор, – буркнул Лупо.

– Что? – не понял рыцарь.

– Ревешь ты, де Вилен, как бык, глаза у тебя поросячьи, а ум – куриный.

Де Вилен поспешил уйти.

– Этого жеребца никакая хворь не берет, – с сожалением проворчал шут.

– Ой! – испугалась Агнесса. – Мы совсем забыли о рыцаре Конраде! Возле него, наверное, никого нет.

– Я пойду, посмотрю, что с ним, – сказал Лупо и заспешил к лазарету.

Агнесса хотела было последовать за шутом, но, сделав шаг, вспомнила его недавние слова и покраснела.

«Не пойду! Лупо и один справится, а я обращусь с молитвами к Господу и Пресвятой Деве».

Она свернула к своему шатру, находящемуся так же, как и шатры других дам, в самом защищенном от ветра месте. Углубившись в свои думы, девушка ничего вокруг себя не замечала, и только тогда, когда кто-то загородил собой узкий проход между двумя валунами, она пришла в себя. Перед ней стоял еожиданности, подняла глаза. я не зарыцарь Бруно и в упор смотрел на нее.

– Мессир рыцарь желает мне что-то сказать? – спросила она внезапно осипшим голосом, чувствуя, как в душе зарождается мерзкий, тошнотворный страх – чувство, которого она никогда еще не испытывала.

Бруно молчал и по-прежнему не сводил с нее пронзительного взгляда.

«Пресвятая Дева! Чего он от меня хочет?»

А рыцарь из Эдессы терял разум, оттого что он оказался наедине в безлюдном месте с девушкой, ставшей его наваждением. Бруно сам не знал, чем бы все это обернулось, если бы вдруг не послышался рассерженный голос:

– Эй! Что тебе надо от моей кузины?

Это кричал де Винь, случайно оказавшийся в том месте, где Агнесса наткнулась на рыцаря из Эдессы. Окинув юношу уничижительным взглядом, Бруно процедил сквозь зубы:

– Ничего мне от нее не надо.

– А зачем ты встал у нее на пути? – кипятился де Винь.

– Не тебе указывать, где я должен стоять!

Агнесса обратилась к обоим рыцарям:

– Прекратите ссориться, мессиры! Уверяю тебя кузен – это недоразумение. Наверняка мессир Бруно хотел пропустить меня, но немного замешкался. Так ведь, мессир Бруно?

Рыцарь из Эдессы кивнул и посторонился. Он был благодарен де Виню, хотя скрывал это.

«Если бы щенок де Винь не вмешался, Бог знает, что я сотворил бы».

– Проводи меня, кузен, – попросила Агнесса.

– С удовольствием, кузина! – откликнулся юноша.

Они прошли мимо замершего на месте с мрачным видом Бруно. Страх у Агнессы исчез, уступив место злости и недоумению.

«Что со мной было? Я ведь даже сарацин не боялась».

Глава 14 Галичане

Константинополь веселился в преддверии великого поста. Сменяли друг друга скачки на ипподроме и театральные представления, а в перерывах между этими развлечениями жители города собирались толпами на площадях, чтобы обсудить последние новости. Самыми притягательными местами были форум* Константина с расположенным возле него большим рынком. Народ устремлялся туда с раннего утра не только, чтобы что-либо приобрести, а больше за общением. Купить там тоже было что, начиная от выращенных крестьянами плодов и заканчивая дорогими ювелирными изделиями.

Однажды Зоя отправила Фотия на рынок возле форума Константина за ингредиентами для лечебных снадобий. Выполнив поручение своей госпожи, юноша не поспешил домой, а принялся бродить по лавкам и разглядывать товары. Оружие не привлекало его внимания потому, что Фотий не любил войну. Зато ему очень нравились красивые вещи мирного предназначения. Он любовался тонкой работы ларцами, изящными восточными сосудами, искусными украшениями, узорчатыми материями и еще многим из того, на что состоятельные греки не жалели денег. Не миновал Фотий и книжных лавок, ибо, как и большинство русских людей, он еще в детстве научился читать и писать на своем родном языке, а в Константинополе начал понемногу овладевать и греческой грамотой.

В одной из самых захудалых лавок, где продавались в основном старые вещи, Фотий обнаружил среди всякой ерунды очень красивую флейту. Юноша задрожал от возбуждения, а юркий хозяин лавки принялся старательно нахваливать свой товар:

– Замечательная флейта! На ней играл сам Орфей, когда спускался в преисподнюю за женой своей Эвредикой. Звуки этого инструмента способны разжалобить даже, прости Господи, дьявола!

Фотий приложил флейту к губам и подул. Звук получился замечательный.

– Я же говорил! – обрадовался хозяин. – Вряд ли ты найдешь где-нибудь лучшую флейту, чем эта. И стоит она недорого. Бери!

Сколько бы не стоила эта флейта, Фотий не мог сейчас за нее заплатить. Деньги у музыканта имелись – Зоя не была жадной и частенько награждала угодивших ей слуг, – однако юноша бережно хранил свои монеты в надежде на то, что они пригодятся ему для возвращения на родину. С собой Фотий не брал даже самой малой толики своего состояния, чтобы ничего не потратить. Но сейчас был особый случай.

Облизав пересохшие губы, музыкант попросил хозяина лавки:

– Я сбегаю за деньгами, а ты пока эту флейту никому не продавай. Подожди, я быстро.

Хозяин закивал.

– Подожду! Конечно же подожду! Хорошего человека и ждать приятно!

Не дослушав его, Фотий бросился за деньгами. Все мысли музыканта были сосредоточены на покупке флейты, поэтому он, выбежав из лавки, не заметил, как при виде его замер на месте в изумлении худой старик с густой, длинной бородой.

– Гудим! – воскликнул старик, обретя дар речи после непродолжительного молчания.

Но Фотий уже успел убежать так далеко, что не услышал, как его назвали привычным с детства именем.

Старик стоял на месте, пока к нему не приблизился уже немолодой, но еще довольно крепкий, широкоплечий гигант, который, хотя одет был довольно скромно, имел все повадки знатного и богатого человека. Сопровождали этого мужчину двое парней в кольчугах.

– Ты чего, Грабко, стоишь соляным столбом посередь торжища? – спросил гигант по-русски.

Старик растерянно огляделся по сторонам.

– Не обессудь, Любим Радкович, но то ли мне померещилось, то ли я, и впрямь, увидал нашего дударя Гудима.

– Гудима? – удивленно переспросил гигант.

– Того самого, боярин, коего тати с собой увели.

– Ах, да! – вспомнил Любим Радкович. – Гудим был в лесу вместе с братом своим, Лепко, и на них напали тати.

Грабко кивнул.

– Ну, да! Лепко тогда утек, а Гудим нет, и с той поры о нем не было ни слуху, ни духу.

– А нынче ты, кажись, его здесь увидал? – с сомнением спросил боярин.

– Да, вот я и сам не могу взять в толк, его ли я увидал. Обличьем вроде паренек похож на нашего пропавшего дударя, но когда я его окликнул, он даже не обернулся и умчался, будто за ним черти гонятся.

– Ошибся ты, поди, Грабко. Очи-то у тебя уже не те, что раньше.

– Очи у меня, боярин, прежние, – обиженно отозвался Грабко. – Дай, Бог, молодым столь зоркие очи, как у меня, старика.

– Ладно, ладно, не ворчи. Давай-ка, поспрашиваем у людей, может, кто и знает паренька.

Грабко указал на дверь лавки.

– Он отсель выскочил.

– Ну, так мы с тобой сюда войдем, – сказал Любим Радкович. – А вы, – обратился он к парням в кольчугах, – ожидайте нас.

В лавке боярин попытался на ломанном греческом языке расспросить хозяина о выбежавшем от него парне. Однако у хозяина было два незыблемых жизненных правила – относиться с недоверием к чужеземцам и не болтать лишнего. На все вопросы посетителя владелиц лавки отвечал, разводя руками, что он не знает, кто это был, и откуда он взялся.

Ничего не добившись, Любим Радкович в сердцах топнул ногой и покинул лавку. Грабко догнал его за дверью.

– Что тебе сказал грек? – поинтересовался старик.

Боярин выругался, а затем добавил сердито:

– Вот лукавый народ – греки. Они кого угодно в грех введут своей хитростью. И мне не стоило бы нынче браниться, а я вот, прости Господи, не сдержался.

– Значит, он ничего толкового не сказал? – разочарованно протянул Грабко.

– Не сказал, а у нас уже нет времени кого-то еще расспрашивать. Надобно в путь отправляться. Когда еще потом будет ладья до Святой земли!

Оглянувшись на парней в кольчугах, Грабко спросил:

– А где прочие наши люди?

– На пристани нас дожидаются, – ответил Любим Радкович.

Старик хмыкнул:

– Нам надобно поспешать, а то Кручина опять приревнует к кому-нибудь свою женку.

Парни тоже захихикали, а боярин недовольно проворчал:

– Зря мы взяли с собой Боянку. С ней в Святой земле греха не оберешься.

– С бабой везде греха не оберешься, – заключил Грабко.

Они направились к бухте Золотого Рога, и почти сразу же после их ухода появился Фотий. Запыхавшийся юноша влетел в лавку и бросил перед хозяином деньги.

– Вот, возьми!

Грек с поклоном отдал покупателю флейту, при этом он много говорил о достоинствах приобретаемой юношей вещи, но ни словом не обмолвился о заходивших недавно в лавку чужеземцах. Так Фотий и не узнал, что он по роковому стечению обстоятельств разминулся со своим бывшим господином, боярином Любимом Радковичем.

Глава 15 У антиохийского князя

Борис долго был между жизнью и смертью. Иногда он приходил в себя, что-то судорожно глотал и затем вновь оказывался во власти беспамятства. Мелькали смутные образы, слышались глухие звуки, но однажды вдруг до ушей больного донесся детский смех, слишком звонкий, чтобы быть бредом. Открыв глаза, Борис вначале увидел облицованные белым мрамором стены и два высоких полукруглых окна, а затем понял, что он лежит в мягкой постели.

Из-за резного сундука выглянули две ангелоподобные девочки лет трех-четырех, очень похожие друг на друга – только одна темноволосая, другая со светлыми кудряшками.

Тут отворилась дверь, и вошел Лупо в новом шутовском наряде. В руках он держал глубокую чашу для питья.

– Доброе утро! – учтиво обратился шут к больному. – Как себя чувствует мессир Конрад?

– Уже лучше, – ответил Борис слабым голосом.

Повернувшись к хихикающим девочкам, Лупо закричал:

– А ну, ступайте отсюда, пока я не отдал вас сарацинам!

Девочки засмеялись еще громче.

– Я позову вашего отца, – пообещал шут.

Вторая угроза оказалась действенней первой: девочки сразу притихли и побежали к выходу. Лупо хотел помочь им отворить дверь, но та сама вдруг отворилась, обе девочки упали на пол и дружно заплакали, а на пороге возникла темнокожая, закутанная с головы до пят женщина, которая, ни слова говоря, подняла и увела ревущих малышек.

Оставшись вдвоем с Борисом, Лупо принялся поить его из чаши, говоря при этом:

– Этот отвар, приготовленный сарацинским лекарем, придаст мессиру сил.

Борис сделал несколько глотков и не ощутил вкуса.

– Где мы? – спросил он.

– В Антиохии, в замке князя Раймунда, – ответил Лупо. – Его дочери только что были здесь.

Борис попытался улыбнуться.

– А я было подумал, что попал в рай, и ангелы встречают меня у святых врат.

– Если мессир Конрад шутит, значит, он выздоравливает, – обрадовался Лупо.

– Что случилось, пока я хворал?

Шут с виноватым видом поведал о том, как королева сумела, наконец, разглядеть, на кого похож «рыцарь Конрад».

– Людовик и Алиенора едва не умерли от любопытства. Прошу прощения, мессир, но я кое-что им сказал.

Борис был еще слишком слаб, чтобы осмыслить слова шута.

– Сказал, так сказал, – устало произнес он.

Заботливо поправив больному подушку, Лупо сообщил:

– Все вещи и деньги мессира Конрада находятся у меня. Ничего не пропало. А вот коня съели…

Он не договорил потому, что дверь вдруг с шумом отварилась, и в покой вошел король. Он был одет в зеленый парчовый далматик51 и алый шелковый плащ, а обут в темно-красные кожаные башмаки; на шее у него висела золотая цепь с медальоном в виде морды пантеры, а на голове сверкала золотая диадема с большим изумрудом.

– Я рад, что благородный рыцарь Конрад пришел в себя! – воскликнул Людовик.

Лупо недовольно поморщился.

– И теперь его уморят досужей болтовней.

– Это ты, дурак, болтаешь, – не глядя на шута, бросил король, – а я пришел узнать, не нуждается ли в чем-то благородный рыцарь.

– А нельзя было прислать кого-нибудь из слуг? – едко спросил Лупо.

Проигнорировав этот вопрос, Людовик настойчиво повторил:

– Не нужно ли чего-нибудь мессиру Конраду?

– Поесть бы, – попросил Борис.

– Я сейчас принесу, – пообещал Лупо и выбежал за дверь.

– Рыцарь Конрад – сын венгерского короля? – спросил Людовик, присев на край посели.

– Да, я сын короля Кальмана и его второй жены, русской княжны Евфимии, – признался Борис.

– Русской? – почему-то обрадовался король. – Моя прабабка, жена благочестивого короля Анри52, тоже была русской.

– Она приходилась родной сестрой моему прадеду, киевскому князю Всеволоду.

Эта новость, казалось, привела Людовика в восторг:

– Значит, мы кузены? Но зачем же столь высокородный рыцарь скрыл свое настоящее имя?

Борис тяжело вздохнул. Он был еще очень слаб и с трудом шевелил языком, однако не мог не удовлетворить любопытства французского короля.

– Потому что я – изгнанник.

– Изгнанник? Помнится, люди короля Гёзы искали какого-то самозванца, посягнувшего на корону их государя.

– Эти люди искали меня, но я не самозванец, а законный сын короля Кальмана и посягнул лишь на то, что отец Гёзы несправедливо у меня отнял.

Когда Борис закончил говорить эту длинную фразу, он тяжело дышал, пытаясь собрать разбегающиеся мысли, дабы при ответах на следующие вопросы не бросить тень на репутацию своей матери. Но Людовик сжалился, наконец, над больным.

– Кузену надо отдохнуть, – изрек он и поднялся.

Пожелав больному скорейшего выздоровления, король ушел, и почти сразу же появился Лупо с миской, над которой поднимался пар.

– Людовик, действительно, почти уморил мессира, – возмутился шут.

Борис после беседы с королем чувствовал себя таким слабым, что с трудом проглотить две ложки похлебки и сразу провалился в глубокий, похожий на забытье, сон. Когда же он вновь очнулся, то увидел рядом со своей постелью маленького круглого человечка в пышной чалме и ярком халате.

– Не надо пугаться, мессир рыцарь, – сказал кто-то густым звучным голосом. – Этот сарацин – мой лекарь.

К постели приблизился видный собой мужчина, лет чуть за тридцать, высокий и широкоплечий, с густой гривой черных волос.

– Я правитель Антиохии, князь Раймунд, – представился он.

– Очень рад, – ответил немного ошарашенный Борис, разглядывая наряд князя, сшитый из самых дорогих восточных тканей и украшенный огромным количеством золота, жемчуга и драгоценных каменьев.

По знаку Раймунда лекарь осмотрел больного, дал ему снадобье и, поклонившись, ушел. Антиохийский князь остался.

– Мессир Конрад в состоянии говорить со мной? – произнес он скорее утвердительно, чем вопросительно.

Борису ничего другого не оставалось, как кивнуть. Тогда Раймунд позвал слуг, и те внесли резное кресло. Усевшись поудобнее и подложив себе под бок подушку, антиохийский князь осведомился:

– Правда ли, что сир Конрад – венгерский принц?

Борису в голосе собеседника послышалось сомнение.

– Да, я сын венгерского короля, хотя возможно в это трудно поверить.

На лице князя появилась доброжелательная улыбка.

– Я верю рыцарю, и рад, что столь благородная особа почтила нас своим присутствием. Здесь мало знают о Венгерском королевстве.

– Я о Венгерском королевстве знаю много, но в основном понаслышке, поскольку жил с раннего детства в Киеве, где правят мои родственники по матери.

– В Киеве? – удивился князь. – А где это?

– На Руси.

Раймунд развел руками.

– Такая страна мне неведома.

Борис немного рассказал о своей родине. Раймунд слушал с большим вниманием и особенно заинтересовался отношениями русских князей с половцами. Узнав, что между ними бывают не только войны, но и союзы, он удовлетворенно кивнул.

– Если хочешь сохранить свои владения, надо уметь не только воевать, но и мириться с врагами, кем бы они не были христианами, сарацинами или язычниками.

Борис с ним согласился:

– Мудрый правитель даже в стане врага найдет себе союзника.

– Хорошо сказано, мессир Конрад! – воскликнул князь и, похлопав дружески Бориса по плечу, добавил: – Если мы так понимаем друг друга, не согласится ли мессир Конрад оказать мне одну услугу? Конечно же, эта любезность не останется без щедрого вознаграждения.

– Что же я могу сделать для князя? – растерялся Борис.

– Об этом мы поговорим потом, – сказал Раймунд. – Желаю благородному рыцарю Конраду скорейшего выздоровления и прошу о содержании нашей беседы не сообщать никому – особенно королю.

Борис невольно поморщился.

– У меня нет желания откровенничать с королем франков.

– А с королевой? – спросил Раймунд, пронзая своего собеседника острым взглядом.

– С ней тем более.

– И все-таки прошу мессира Конрада дать мне слово чести.

Как только Борис клятвенно пообещал молчать об этой беседе, Раймунд ушел. Едва замолкли за дверью шаги князя, как к больному явились слуги с довольно обильным ужином. Борис съел лишь кусочек мягкого мяса, зато выпил целый кувшин теплого молока с привкусом трав. Когда он заканчивал трапезу, появился Лупо.

– Как себя чувствует мессир Конрад?

– Неважно, – посетовал Борис. – Никогда еще я не был таким слабым.

– Лучше быть недолго слабым, чем всегда мертвым. Воины, не заболевшие под Атталией, вынуждены теперь добираться до Антиохии по побережью.

Борис был ошеломлен.

– А почему не по морю?

– Потому что на присланных константинопольским императором кораблях места хватило лишь королю, королеве, дамам, служанкам, тяжело больным воинам и мне, королевскому дураку. Об остальных крестоносцах позаботиться Господь.

– Но как Людовик мог бросить своих людей? – возмутился Борис.

– А вот так и мог – заговорил Лупо с едкой иронией. – Отплывая от Атталии, наш castus Regis53, или вернее сasus-Regis54, смотрел со слезами скорби на берег, где осталось почти все его воинство.

– Я не заметил, чтобы он скорбел.

– Сейчас ему не до брошенных на произвол судьбы воинов: он занят тем, что с утра до вечера и с вечера до утра завидует богатству антиохийского князя, не замечая при этом, что Алиенора завела с Раймундом шашни. Князь приходится нашей неугомонной королеве дядей, но у высокородных особ не принято обращать внимание на подобные мелочи. Кровосмешение для них – норма.

Борису очень хотелось узнать хоть что-нибудь об Агнессе, и Лупо угадал его желание.

– А малютка де Тюренн грустит, – сообщил шут.

– Почему грустит?

– Об этом знает только она сама. Возможно Агнесса переживает из-за постоянных придирок королевы.

У Бориса начали слипаться глаза, и он широко зевнул.

– Мессир Конрад желает отдохнуть? – заботливо спросил шут.

– Да, меня клонит в… – начал Борис и, не договорив последнего слова, уснул.

Глава 16 Ассасины

На следующий день Борису стало значительно лучше, а спустя еще шесть дней он почувствовал себя почти здоровым и даже решился на прогулку по городу в сопровождении Лупо. Через одну из садовых калиток они вышли на главную улицу Антиохии, где угодили в шумный людской поток. Здесь было много местных богачей, щеголявших в самых роскошных нарядах. Из носилок выглядывали увешенные драгоценностями дамы. Спешили по своим делам венецианские, генуэзские и пизанские купцы. Порядком обносившиеся за время похода рыцари короля Людовика прикрывали свою нищету кольчугами – они озирались, бросали подозрительные взгляды на греков, недоверчиво косились на армян и хмурились, если замечали магометанина в чалме.

Городская суета вначале подействовала на Бориса ошеломляюще. Потом он немного пришел в себя и стал рассматривать местные достопримечательности. В городе кое-что сохранилось еще с той далекой поры, когда Антиохия была богатой окраиной Римской империи: по бокам улицы стояли обветшавшие античные колонны из некогда белого мрамора, в домах угадывались перестроенные древние базилики, а на площади возле величественного собора святого Петра стояли полуразрушенные ворота с мозаичными и рельефными украшениями. От более поздней эпохи Антиохии достались возведенные императором Юстинианом55 толстенные крепостные стены с четырьмя сотнями башен. Зубчатый верх этого укрепления был виден в городе отовсюду.

Борис и Лупо почти миновали главную улицу города. Было очень жарко, и только буйно цветущие сады напоминали о том, что сейчас еще разгар весны. В воздухе витали благоуханные ароматы, которые, впрочем, забивались более сильными, но менее приятными запахами человеческого и конского пота, подгоревшей еды и прокисшего вина. Вонь, вопли торгашей, ржание лошадей, рев ослов – все это порядком утомляло человека, едва успевшего оклематься от тяжелой болезни.

Вытерев со лба густой пот, Борис предложил:

– Давай, Лупошка, уйдем туда, где потише.

Лупо потянул его за собой в широкий проулок, где они едва не столкнулись с невысоким, длиннобородым магометанином средних лет, в шитой золотыми нитями чалме, халате из тончайшего шелка и красных сафьяновых башмаках с острыми, загнутыми вверх носами. Он важно ступал в сопровождении двух слуг.

– Вот индюк! – заворчал Лупо. – Надулся и не замечает, что его хотят зарезать.

Глянув туда, куда показывал глазами шут, Борис увидел, что грязный босоногий юноша в изодранных штанах и рубахе, вынимает из-за пазухи нож. Дальше все происходило очень быстро. Борис инстинктивно преградил оборванцу путь и схватил его за руку, едва не получив удар ножом в горло. Отчаянно закричала какая-то женщина, а Лупо, слуги магометанина и сбежавшиеся люди накинулись на убийцу, пытаясь его скрутить. Оборванец вырывался с необычайной для такого хилого юноши силой, и, казалось, не замечал сыпавшихся со всех сторон ударов.

– Это ассасин! – крикнул кто-то.

Толпа взревела и быстро растерзала оборванца, а затем поволокла куда-то бездыханное тело. В опустевшем проулке остались только Борис, Лупо, спасенный магометанин со своими людьми и две женщины у стены. Повсюду валялись обрывки одежды. Камни мостовой были забрызганы кровью.

– Господи Иисусе и Пресвятая Дева! – всхлипнула одна из женщин, и Борис только теперь узнал Агнессу де Тюренн.

Он подошел к ней.

– Все обошлось. Зачем же плакать?

Внезапно она прижалась к его груди, отчего он едва не задохнулся. Когда же Борис пришел в себя, Агнесса уже со всех ног убегала прочь, а за ней пыхтя спешила пожилая, дебелая служанка.

– Мессир Конрад! – услышал Борис голос Лупо. – Мессир Конрад! Спасенный сарацин желает поблагодарить своего спасителя.

Магометанин заговорил на ломаном французском языке:

– Да благословит тебя Аллах, благородный воин! Отныне, пока бьется сердце Хасана ибн Вухейба, его душа тебя не забудет! Назови свое имя, храбрейший, дабы я сообщил его своим сыновьям!

– Франки зовут меня Конрадом, – ответил Борис.

Хасан пообещал ему:

– Мои дети непременно узнают, кому они обязаны спасением отца от ножа презренного фидая, посланного не менее презренными исмаилитами, коих вы, христиане, называете ассасинами.

– За что же ассасины решили убить уважаемого Хасана? – почтительно спросил Лупо.

– За то, что я служу Аллаху, как положено правоверному, – гордо ответил Хасан.

В проулке показались два крестоносца, которые посмотрели с презрительным удивлением на мирно беседующего с сарацином рыцаря Конрада. Борис сделал вид, что не заметил своих товарищей по оружию.

Хасан между тем посетовал на то, что он уже сегодня уезжает из Антиохии по своим торговым делам и не сможет отблагодарить, как следует, своего спасителя.

– Но знай, доблестный воин, что в Дамиетте у тебя есть добрый друг, который возможно когда-нибудь тебе пригодится.

– Всякое случается по воле Господа, – согласился Борис.

Хасан еще раз поблагодарил его, после чего попрощался и ушел.

– Ты что-нибудь знаешь об ассасинах? – спросил Борис у Лупо.

– Кое-что успел узнать?

– Расскажешь вечером?

Оглядевшись по сторонам, шут прошептал:

– Лучше сейчас, пока мы не вернулись в замок князя Раймунда.

Бориса удивила такая осторожность.

– Почему сейчас? Если тебя пугают чужие уши, то на улице их больше, чем у князя.

– А я знаю местечко, где нет чужих ушей, – сказал Лупо и куда-то повел Бориса.

Порядком покрутившись по закоулкам, они в конце концов вышли к развалинам древнего амфитеатра у подножья скалистой горы. По каменистому склону шумно стекал бурный ручей. Невдалеке высилась обветшавшая внутренняя крепость. Место было довольно живописным, но совершенно безлюдным.

– Вот отличное место, – сказал шут, указывая на выдолбленные в скале сиденья амфитеатра. – Здесь можно потолковать без страха быть услышанными.

– И кого же ты боишься?

– Князя Антиохийского, – признался Лупо. – До меня дошел слух, что он имел глупость связаться с ассасинами.

Попив из ручья воды, Борис опустился на каменное сиденье.

– Кто же они – эти ассасины? – спросил он.

– Ассасины – опасные люди. Они причисляют себя к магометанам, но Коран не читают и законов Магомета не чтят. Истинная вера, по их мнению, должна держаться только на страхе. Ассасины считают всех, кроме себя, заблуждающимися, а знание и науки – вредными. Они убивают всякого неугодного, неважно христианина или сарацина, причем расправляются с людьми подло – из-за угла. А совершают эти убийства одурманенные гашишем темные горцы, которых сами ассасины называют «фидаями», то есть «жертвующими собой». Все фидаи обречены на смерть и уверены, что попадут в рай.

– А кто у ассасинов главный?

– Их главаря зовут Старцем Горы. Живет он в крепости посреди горной долины – там, где готовят фидаев.

– Зачем же антиохийский князь водит с ассасинами дружбу? – недоуменно спросил Борис.

– Он хочет воспользоваться враждой ассасинов с прочими неверными.

– Так, может быть, князь прав?

Лупо с сомнением покачал головой.

– Люди, пользующиеся чужим фанатизмом, самые опасные. Я это понял еще тогда, когда накануне нашего выступления в поход некоторые хитрецы, желая поживиться, натравливали всякий сброд на иудеев.

– А тебе жаль иудеев?

Лупо пожал плечами.

– Я верный сын христианской церкви, но думаю, что Иисус сам разберется со своим народом. Благочестивый отец Бернар как-то сказал: «Иудеи для нас – живые слова Писания, ибо напоминают о том, как страдал Спаситель».

– Мудрые слова.

Близился полдень, и жара стала нестерпимой.

– Пойдем, Лупошка, пока мы не испеклись, – предложил Борис.

– Да, нам стоит поискать прохладу, – согласился Лупо.

Вернувшись во дворец антиохийского князя, они погуляли по огромному, тенистому саду. Затем Лупо прилег под пальмой.

– Если мессир Конрад не возражает, я немного вздремну, – пробормотал он и тут же захрапел.

Борис побродил еще немного, стараясь держаться самых глухих уголков сада. Дойдя до ручья с маленьким рукотворным водопадом, из прозрачных струй которого образовывалось озерцо, он напился холодной воды и зевнул.

«Кажись, и я не прочь поспать».

Борис растянулся под густым платаном и задремал. Ему уже привиделся родной Киев, как вдруг этот замечательный сон был прерван.

– Имуществом купца Хасана мы покрыли бы все наши расходы, – громко сказал кто-то.

Борис посмотрел туда, откуда послышался голос. Возле водопада сидел на большом камне князь Раймунд, а перед ним стоял тщедушный магометанин в изрядно поношенной одежде и изодранных башмаках.

– Что теперь говорить об этом? – воскликнул антиохийский князь. – И надо было этому рыцарю Конраду вмешаться!

– Конрад? – заинтересовался магометанин. – Не его ли ты хотел послать к Старцу Горы?

– Да, Али, его! – подтвердил Раймунд. – Но теперь он меня так разозлил, что я не желаю иметь с ним дел.

Магометанин снисходительно улыбнулся.

– О, Аллах! Стоит ли сердиться по пустякам? Не получилось у нас с Хасаном, получиться с другим богатым купцом. А Конрад ваш полез туда, куда не надо, вовсе не затем, чтобы тебе досадить. Он просто ничего не знал о нашем замысле.

– Пожалуй, ты прав, – нехотя согласился Раймунд. – Я, наверное, все же потолкую с этим рыцарем Конрадом. Только удастся ли его уговорить? Все-таки он принц крови, изгнанный, правда, из владений своего покойного отца.

– Тем более он нуждается в средствах, – убежденно сказал Али.

Борис рассердился:

«По-твоему, поганый, раз я гол, как сокол, меня, значит, и купить можно?»

– Господь с ним, с этим рыцарем Конрадом, – сказал антиохийский князь – Меня сейчас больше занимает мой кузен, король Людовик.

– Ты убедил его напасть на Алеппо, – осведомился Али.

– Почти убедил. Он, правда, еще сомневается, но я сумею рассеять его сомнения.

– Хватит ли у вас сил для взятия города? – спросил Али.

– Хватит, – с уверенностью ответил Раймунд.

– А вдруг король франков все-таки не согласиться?

Антиохийский князь усмехнулся:

– А я свою племянницу, королеву, призову к себе на помощь. Она-то сумеет сломить упрямство короля.

У Бориса затекло тело, однако он боялся даже пошевелиться.

«Господи Иисусе! Не приметили бы они меня! Скорее бы они сговорились».

Словно услышав его, Али коротко попрощался и юркнул в заросли кустов. Сразу же ушел и князь. Оставшись в одиночестве, Борис выбрался из-под платана. Он чувствовал себя оскорбленным.

«Не буду я посыльным антиохийского князя, хоть обсыпь он меня золотом. Тем паче не поеду в гнездо поганых ассасинов».

Борис отправился разыскивать Лупо и нашел его там же, где оставил – храпящим под пальмой. От толчка в плечо шут проснулся.

– Ты можешь принести сюда мои вещи? – спросил Борис.

– Могу – ответил Лупо без малейшего удивления.

Он убежал и вернулся через полчаса с мешком на плече и мечом в руке.

– Вот вещи мессира Конрада.

– У тебя не спрашивали, куда ты все это тащишь?

– Меня никто не видел.

Повесив на бок меч, Борис сказал:

– Передашь князю, что я теперь здоров и не хочу его более стеснять. А за заботу обо мне ему огромная благодарность.

Лупо кивнул.

– Хорошо, передам. А куда мессир Конрад уходит?

– Честно, говоря сам не знаю, – ответил Борис. – Но мне нельзя здесь оставаться.

Он вполголоса рассказал о подслушанном им разговоре, заключив:

– Похоже, князю не впервой занимается разбоем.

– Да, Раймунд Пуатье не разборчив в средствах, – согласился шут.

– И не любит, когда ему мешают.

– И это верно. Мессиру Конраду действительно лучше убраться из дворца.

– Но где мне нынче ночевать? Поесть тоже не мешало бы: у меня с утра во рту крошки не было.

Лупо широко ухмыльнулся:

– Ну, с ночлегом и едой я помогу мессиру. В Антиохии живет одна вдова-гречанка по имени Каллисфения, и пусть я буду петь канцоны нашей королеве, если эта милая вдовушка не пустит к себе на постой благородного рыцаря, знающего ее родной язык.

– А велика ли будет плата?

– Вдова Каллисфения будет держать у себя, кормить, поить мессира Конрада только за мое хорошее к ней отношение.

Борис с усмешкой оглядел Лупо с головы до ног.

– Не пойму я, Лупошка, за что тебя, недомерка, так любят женщины?

Шут хихикнул:

– Я и сам не пойму, почему они липнут ко мне, как мухи к меду.

И действительно, Лупо, несмотря на свой маленький рост, пользовался немалым успехом у всех служанок, поэтому не было ничего странного в том, что некая антиохийская вдовушка тоже не устояла перед его обаянием.

– Ладно, веди меня к твоей вдове, – согласился Борис.

Глава 17 Страсть

О главных силах французских крестоносцев приходили самые безнадежные известия: то сообщалось об их гибели в Киликийских горах, то начинали говорить о катастрофе под Тарсом, то появлялись очевидцы разгрома французов на границе Антиохийского княжества. Действительность оказалась, хотя и плохой, но все же лучше молвы: перед Пасхой в Антиохию прибыла треть отправившихся в путь от Атталии рыцарей и ратников. Хотя потери были огромными, измученный ожиданием и дурными предчувствиями Людовик обрадовался уже тому, что он не остался совсем без армии.

Прибывшие крестоносцы встали лагерем на берегу Оронта – реки, протекающей под стенами Антиохии. Воины были очень измучены, многие залечивали полученные в дороге раны. Меньше всех пострадали тамплиеры, составлявшие теперь основной костяк французского войска.

Одним из тех, кому удалось остаться живым, был Бруно, однако он потерял всех своих ратников – последних из его когда-то большого отряда, наводившего ужас на соседей-мусульман. В лагере на берегу Оронта рыцарю из Эдессы приходилось самому ухаживать за конем, оружием и снаряжением, что, конечно же, ему не нравилось. Он мог бы упростить себе существование, если бы перебрался в город. Бруно знал Антиохию не хуже Эдессы, и найти жилье ему не составило бы труда. Но в лагере было жить дешевле, поэтому рыцарь, будучи стесненным в средствах, остался там. Увы, этот поход принес ему мало добычи.

Однажды Бруно посетил антиохийский рынок, чтобы купить себе новый щит. На обратном пути, минуя собор Святого Петра, он увидел выходящую из храма Агнессу де Тюренн. После памятной встрече на тропинке рыцарь из Эдессы гнал прочь все мысли об этой девушке. Ему даже стало казаться, что он избавился от страсти к ней, но оказалось, что это не так. Едва Агнесса появилась перед Бруно, его прежнее чувство вернулось к нему.

Девушка похорошела за время своего пребывания в Антиохии: ее фигура немного пополнела (в походе она уж очень исхудала), а цвет лица стал здоровее. Одета Агнесса была в темно-красное платье со шлейфом и висячими рукавами, а свои волосы она украсила разноцветными лентами.

Бруно остановил коня и как зачарованный смотрел на красавицу, пока она спускалась с паперти. К действительности он вернулся, услышав:

– Здравствуй, Бруно!

С этим приветствием к нему обратился некто Юберт – один из приближенных антиохийского князя. Рыцари обменялись дружеским рукопожатием. Сжимая руку Юберту, Бруно невольно глянул на Агнессу и только теперь заметил, что она не одна, а сопровождает немолодую, но еще привлекательную даму, которую рыцарь из Эдессы видел впервые.

– Скажи, кто она? – спросил Бруно, указав едва заметным кивком головы на незнакомку.

– Графиня Файдива Тулузская, – ответил Юберт. – Ее муж сейчас в Иерусалимском королевстве, а она решила посетить Антиохию.

«Значит, граф Тулузский прибыл на Святую землю с женой, – подумал Бруно. – Возможно Агнесса будет теперь при ней».

Юберт принялся расспрашивать о походе. Рыцари проговорили около получаса, затем Бруно поехал в лагерь, думая по-прежнему об Агнессе. В таком состоянии даже самые собранные по натуре мужчины становятся невнимательными. Вот и Бруно не заметил, что на него пристально смотрят двое бедно одетых магометан, в одном из которых Борис, если бы он находился здесь, узнал бы ассасина Али – собеседника князя Раймунда.

Добравшись до своего шатра, рыцарь из Эдессы перекусил и занялся своим оружием. Так он провел остаток дня, а ближе к вечеру ему захотелось проехаться верхом вдоль реки. Прогулка продлилась около часа, затем Бруно остановился, чтобы напоить коня, и пока тот утолял жажду, ломал голову над тем, где и как раздобыть недостающее снаряжение.

Внезапно рыцарь услышал:

– Де Тюренн по уши влюблена в чужеземца, называющего себя рыцарем Конрадом.

Это сказал сын графа Шампаньского, Анри. Он медленно ехал по берегу, беседуя со своим спутником – одним из самых богатых и могущественных сеньоров Французского королевства Аршамбо Бурбоном. На Бруно эти две знатные особы не обратили внимание, поскольку, по всей очевидности, приняли его за простого ратника.

– Это так! – откликнулся Бурбон. – Столь родовитая девица попалась в сети какого-то проходимца.

Анри снисходительно хмыкнул:

– Девицы легко попадаются в расставленные для них сети: такими уж их сотворил Господь. А рыцарь Конрад, кажется, не тот за кого выдает. Король что-то узнал об этом воине и теперь относится к нему с большим вниманием, чем прежде.

– Может, доблестный рыцарь Конрад – принц крови?

– В этом случае у соблазненной де Тюренн будет хотя бы малое утешение.

– А он ее уже соблазнил? – встрепенулся Бурбон.

– Возможно, еще нет, но он близок к этому. Девица готова ему отдаться.

Бурбон укоризненно покачал головой.

– Ох, уж эти дочери Евы! Подобно нашей прародительнице, они поддаются своим искусителям. А правда, что у королевы любовная связь с князем Раймундом?

– Да, – подтвердил Анри. – Об этом уже знают все, кроме короля.

Обсуждая связь королевы с антиохийским князем, они удалились от Бруно. А он стоял на месте, как громом пораженный.

Рыцарь из Эдессы, как это не покажется странным, не предполагал, что девушка, к которой он пылает страстью, кого-то полюбит. Иногда, правда, Бруно ревновал Агнессу к де Виню и к прочим ее поклонникам, но быстро успокаивался, потому что она никому из них не отдавала предпочтения. Создавалось впечатление, что девушка уже сделала выбор в пользу святой обители, поэтому мужчины ее совершенно не интересуют. Но, как сейчас выяснилось, это вовсе не так.

Кто таков рыцарь Конрад? Прежде Бруно мало обращал внимания на некого чужеземца, о котором ходили слухи, что с ним развлекалась королева (с кем она только не развлекалась). Рыцарь Конрад, судя по его манерам, был благородного происхождения и, по всей прочей очевидности, ничего за душой не имел. Такими нищими отпрысками знатных отцов христианский Восток можно сказать кишел. Младшим сыновьям обычно не на что было рассчитывать на родине, поэтому они и устремлялись за море. Возможно и рыцарь Конрад был из числа подобных ловцов удачи. Что же в нем нашла красавица Агнесса де Тюренн?