Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов» - читать онлайн

1. Последний день XVII столетия

В четверг 25 августа 1698 г., а если точнее, 7206 г. по той эре, в которой тогда жила Россия, члены царской семьи, многие бояре, высшие дворцовые чины, комнатные стольники и прочие важные люди собрались в Вознесенском девичьем монастыре в Кремле на литургию и панихиду в день именин покойной царицы Натальи Кирилловны Нарышкиной, погребенной в главном соборе этого кремлевского монастыря четырьмя с половиной годами ранее, 26 января 1694 г.1 Именины Натальи Кирилловны вообще-то приходились на 26 августа, но ввиду того, что на этот день приходилось также и Сретение Владимирской иконы Божией матери (особо почитаемой в Московской Руси), празднование царицыных именин обычно переносилось на другой день даже при ее жизни2. Вознесенский собор начали готовить к особому дню за неделю: еще 18 августа были закуплены серебряные кружева для надгробий захороненных здесь царевен и цариц, обновлено церковное облачение для клира и др.3 Вместо приболевшего патриарха Адриана торжественное богослужение и панихиду отслужил митрополит Сарский и Подонский Тихон (Воинов). После торжественного богослужения и панихиды участники церемонии собрались на трапезу, организацией которой занимался думный дьяк Гаврила Федоров сын Деревнин4.

Для поминовения «блаженная памяти великие государыни благоверные царицы и великие княгини Наталии Кирилловны» из казны Мастерской палаты за пометою дьяка Герасима Невежина была выделена внушительная сумма – 100 рублей. Эти деньги 25 августа были «взнесены» ближним стольником Иваном Ивановичем Нарышкиным в комнату к царевне Наталье Алексеевне, которая распорядилась об их раздаче нищим, колодникам и прочим нуждающимся людям5. Для сравнения: в этот же день, 25 августа 1698 г., подьячий Казенного приказа Андрей Протасов получил жалованье за первую половину года в размере 12 рублей6. Получается, что на раздачу милостыни для поминовения Натальи Кирилловны было выделено в пять раз больше годового оклада этого приказного подьячего.

Выпить чарку за упокой души матери государя довелось не только высоким гостям, но и простым дворцовым слугам, вследствие чего некоторые даже попали в «записную книгу приводным людям» Потешного двора – отделения Преображенского приказа, выполнявшего функции московской полиции7. Один из дворцовых сторожей, Васька Евдокимов, был задержан караульными солдатами, когда пытался справить малую нужду за караульной будкой возле Боровицкой башни Кремля (которую тогда именовали Предтеченской). На допросе подвыпивший сторож «в том не запирался», а потому должен был заплатить штраф («приводные деньги») в размере 3 копеек8.

Видимо, временной утратой бдительности дворцовых сторожей воспользовался портной царицы Евдокии Ивашка Ильин, которого задержали на выходе из Кремля по подозрению в том, что он стащил с дворцовой кухни «два плеча баранины да часть говядины». После объяснения, откуда он взял мясо (оно якобы было куплено по его просьбе закройщиком Яковом Матвеевым в торговых рядах), портной был отпущен домой9. Однако некоторое время спустя «в сносу з дворца мяса баранины» был задержан уже другой дворцовый служитель – квасовар Сытного дворца Якушко Кузьмин, который также настаивал на том, будто то мясо – «рядовое», то есть купленное в рядах10.

Между тем в располагавшихся в Кремле государственных ведомствах был обычный присутственный день: каменное здание приказов 25 августа посетила не одна сотня просителей. Так, только в одном Печатном приказе, где происходило утверждение официальных бумаг приложением государственной печати, в тот четверг побывали не менее полусотни человек11. Все эти люди, ранее ходатайствовавшие о своих делах в других приказах, наконец-то дошли до последнего этапа – проставления на полученные официальные бумаги государственной печати, для чего им нужно было явиться в Печатный приказ, где следовало сперва уплатить в казну соответствующую пошлину. Видимо, в приподнятом настроении покидал Кремль смоленский подьячий Алексей Клочков. Он приехал в Москву ходатайствовать в Поместном приказе о закреплении за ним небольшой вотчины, которую ему заложил за 10 рублей смоленский шляхтич Никифор Александров сын Пузыревский, но долг так и не вернул. Желанного имения подьячий не получил, но зато добился выдачи указа, в соответствии с которым Пузыревского следовало в Смоленской приказной избе допросить, и, если факт просрочки долга подтвердится, «тех крестьян з землею и со всякими угодьи по тем закладным» следовало «справить» за ним, ходатаем подьячим Алексеем Клочковым. Оказавшись в Москве, смоленский подьячий заодно обратился с челобитной в Разрядный приказ с просьбой об увеличении оклада, и эта просьба увенчалась успехом: в тот же день, 25 августа, он получил в Печатном приказе официальную бумагу с печатью, в соответствии с которой его годовое жалованье за службу в Смоленской приказной избе должно было быть увеличено с 35 до 47 рублей12.

Когда Алексей Клочков был в Печатном приказе, возможно, он там пересекся с «кабацкими головами» из Переяславля-Рязанского Аксеном Ефимовым и Тихоном Третьяковым. Они приехали в стольный град искать правды на их воеводу, стольника Ефима Зыбина, который не только не помогал им взыскивать кабацкие долги с рязанских служилых людей (видимо, наиболее частых посетителей их питейных заведений), но вместо этого чинил всякие обиды и незаконные поборы. Начальники рязанских кабаков получили указ, в соответствии с которым воевода должен был им «чинить всякое вспоможение на ослушников, служилых людей», а «налог и обид чинить им не велено»13.

В тот же день была поставлена государственная печать на указ Поместного приказа, по которому вдова Варвара Ураева добровольно передавала свое прожиточное имение в Ряжском уезде своему жениху, сыну боярскому Василию Федорову сыну Горюшкину. Очевидно, это было одним из условий их «сговора» (брачного договора), и теперь жених и невеста могли готовиться к свадьбе14.

Перечисление всех историй людей, пришедших 25 августа 1698 г. в Кремль решать свои дела, заняло бы много страниц. Съехавшиеся на празднование именин покойной царицы Натальи Кирилловны бояре, сотни приказных служителей и просителей, нищих, прохожих – можно представить, насколько в Кремле было оживленно, какую тесноту создавали оставленные в разных местах повозки. Стоявшие на карауле у кремлевских ворот солдаты, как и обычно, в этот день внимательно следили за тем, чтобы сюда на транспорте въезжали только те люди, которые направлялись по делам, а сквозной проезд через Кремль (ради сокращения пути) был строго запрещен. За нарушение этого правила 25 августа 1698 г. был задержан тяглец Конюшенной Овчинной слободы Абросимка Алексеев: он въехал в Никольские ворота Кремля на извозчике, объявив караульным, что он якобы «живописец» и направляется «во дворец», но на самом деле «поехал через Кремль». Этот тяглец, торопившийся по делам, к своему несчастью, теперь вынужден был потерять не только время, но и деньги: он смог продолжить свой путь после уплаты «приводных денег» в размере 4 алтын15.

Кипела жизнь и за стенами Кремля. На Красной площади один «малой» (то есть подросток) по имени Ивашка, сын тяглеца Казенной слободы Федора Иванова, попытался стащить из-под скамьи одной торговки, Дашки, жены солдата Преображенского полка Матфея Пшеничного, треух куний атласный стоимостью в 2 рубля, но был вовремя пойман и приведен к караульному солдату у Никольских ворот. Теперь этого «малого» ждало следствие, сперва в Потешном дворе, а затем и в Преображенском приказе16.

Чуть ниже, за Храмом Василия Блаженного, возле Москвы-реки курились трубы общественных бань. Сюда в этот четверг пришел помыться дворовый человек стольника Алексея Безобразова Федька Тювкин, но с ним приключился конфуз: на минуту он оставил без присмотра свои вещи и вдруг заметил, что некий человек покидает баню с его рубашкой в руках. Федька голышом помчался за злоумышленником, настиг его было на Красной площади, но какие-то люди (очевидно, сообщники) вора «отбили» и догнать его не дали. В отчаянии Федька схватил и притащил к стоявшим на карауле у Спасских ворот солдатам одного свидетеля, посадского человека Устюжской полусотни Ваську Яковлева. Пострадавший почему-то был уверен в том, что тот должен был знать злоумышленников, но тяглец во всем «запирался». Тогда солдаты решили отвести этих двоих для разбирательства в Земский приказ на Красной площади17.

В Земском приказе рассерженный полуголый Федька Тювкин и тяглец Васька Яковлев очутились в толпе просителей и приводных людей. Среди них были люди стольника князя Семена Никитича Урусова, которые привели туда тяглеца Семеновской слободы Ивашку Матвеева. Этот последний нанял у их господина огород возле стен Новоспасского монастыря, но против той записи «не устоял», то есть не выполнил условий найма, и теперь должен был либо заплатить долг, либо оказаться в тюрьме18.

Вечером московские улицы пустели. Когда стало смеркаться («во втором часу ночи», то есть в восьмом часу вечера), стоявшие на карауле у Красного крыльца солдаты задержали «жонку пьяную», буянившую возле Ивановской колокольни (в записи причина ее задержания была обозначена так: «в сумазбродстве»). На допросе она про себя рассказала, что зовут ее Матреной, живет она в Замоскворечье, в Голутвенной слободе (так как является вдовой тяглеца той слободы Ивашки Зотова); днем пришла она из своей слободы в «город» (то есть Кремль) «в собор Богу молитца» (вероятно, за упокой души царицы Натальи), а что с ней случилось потом, уточнить затруднилась19. Солдаты отправили ее для разбирательства в Патриарший разрядный приказ (видимо, заподозрив в проституции). Примерно в этот же час дежурившие возле Варварских ворот солдаты задержали дворцового крестьянина Мишку Тимофеева, который, засидевшись в каком-то кабаке за пределами Китай-города, не успел вернуться до закрытия ворот на ночь и теперь умолял его пропустить, так как «хотел лечь спать близ Варварских ворот» (видимо, в одной из печур Китайгородской стены)20.

Этот день, который складывался из сотен и даже тысяч таких случаев (из которых лишь некоторые оказались запечатлены в документах), никогда бы не попал «под лупу» современного исследователя и читателя, если бы в этом калейдоскопе любопытных, но в целом ничем не примечательных событий не оказался один чрезвычайно важный по своему историческому значению эпизод. Именно вечером этого дня в Москву незаметно вернулся из полуторагодового путешествия по западноевропейским странам царь Петр Алексеевич21.

Конечно, скорого возвращения государя ожидали22, но никто не мог знать точный день и час его прибытия. В письме, написанном на следующий день после возвращения (26 августа 1698 г.), находившийся в составе царской свиты Петр Лефорт (племянник знаменитого царского фаворита Франца Лефорта, формального главы Великого посольства) писал отцу в Женеву, что столь внезапное появление Петра I в Москве вечером 25 августа «стало причиной всеобщего удивления»23. Как известно, царь путешествовал в составе своего посольства инкогнито, скрываясь под именем «урядника Петра Михайлова». «Принятое при отъезде инкогнито было, таким образом, сохранено и при возвращении. Нельзя было устраивать встречи и посольству, так как возвращалось не посольство в его полном составе, а только некоторые немногие лица из состава посольства, и притом возвращались, так сказать, неофициально» – так выдающийся историк-петровед М. М. Богословский объяснял, почему такое важное событие оказалось практически незамеченным (с точки зрения официальных документов)24.

Впрочем, сам эксцентричный царь немало поспособствовал тому, что его возвращение оказалось окутано легкой завесой таинственности (возможно, он даже создавал ее намеренно). Всю ночь с 24 на 25 августа царский кортеж провел в пути, продвигаясь по Смоленской дороге. Утром 25 августа 1698 г. была остановка, завтрак и отдых в селе Никольском под Вязьмой, а затем вновь безостановочный путь до подмосковного села Фили, где была получасовая остановка. Как писал уже упомянутый Петр Лефорт своему отцу, «не могу вам рассказать о тех тяготах, которые мы перенесли в дороге»25. Подъехав, таким образом, к Москве «в вечерни», государь не пожелал остановиться на ночь, например, в тех же Филях, чтобы предупредить о своем возвращении; он не хотел никаких церемоний, а в тот же вечер поехал по московским улочкам провожать «великих послов» – сперва Ф. А. Головина до его усадьбы в Белом городе на Кулишках (современный адрес – Подколокольный пер., д. 16, стр. 526), а затем Франца Лефорта в Немецкую слободу. При этом Петр соизволил объехать стороной находившиеся по пути царские палаты в Кремле, где жила его супруга царица Евдокия вместе с его первенцем, восьмилетним сыном Алексеем. Оказавшись в Немецкой слободе, царь посетил несколько «знатных домов», в частности дом генерала Патрика Гордона, которого, впрочем, не застал, так как шотландец в тот момент находился в своей деревне под Тулой27. Наведался государь и в дом своей любовницы Анны Монс, а остаток вечера провел во дворце Лефорта. Ночевать Петр отправился в расположенное неподалеку подмосковное село Преображенское, в котором вырос и где находилась его неофициальная резиденция28.

Пока царь перемещался по Москве, посещая различные дома, весть о его возвращении с быстротой молнии распространялась по Москве. Подполковник Ливингстон в тот же вечер написал и отправил Гордону письмо, получив которое генерал записал в своем дневнике: «Около одиннадцати часов я получил письмо от подполковника Ливингстона, датированное 25 августа, с вестью, что Его Величество прибыл в Москву в тот самый день и уже побывал у меня дома, справляясь обо мне. Посему я велел спешить с подготовкой к моему раннему отъезду завтра»29.

Утром следующего дня, 26 августа 1698 г., все лица, принимавшие участие в управлении Московским государством, отправились в Преображенское. Их встреча с царем была отмечена действием, которое всех шокировало: Петр I держал в руках ножницы, которыми собственноручно отрезал у бояр и прочих представителей элиты московского общества их холеные длинные бороды.

2. Точка бифуркации русской истории?

Брадобритие в Преображенском 26 августа 1698 г. до сегодняшнего дня остается одним из наиболее важных символов эпохи Петра I. В нем оказался сфокусирован целый кластер идей и смыслов, составивших матрицу для осмысления и понимания механики петровского культурного переворота: увлеченный внешним благолепием западноевропейской жизни московский царь, вернувшийся в свой убогий дом, – первопричина и главный (если не единственный) инженер и двигатель культурной революции; насильственный характер реформ; отсчет реализации преобразовательной программы царя с самого момента его возвращения из Великого посольства и др. Эти ключевые идеи, в целом разделяемые авторами многих «больших нарративов» о Петре I и его эпохе (от научных биографий до школьных учебников), были сформулированы еще в дореволюционной историографии отцами-основателями научного петроведения. Причем эти идеи развивались ими именно вокруг сцены брадобрития в Преображенском.

Николай Герасимович Устрялов поставил брадобритие в Преображенском в центр специальной главы третьего тома «Истории царствования Петра Великого» (1858)1. На основании анализа этой сцены Устрялов обосновал идею о том, что программа преобразований уже сложилась в голове Петра I к моменту его возвращения в Россию. Действительно, характер действий царя в первый же день после возвращения на родину свидетельствует о том, что ему уже были ясны не только цели будущих преобразований, но созрел также и определенный план действий.

Какова же была программа преобразований, существование которой предположил Устрялов? Побывав в Западной Европе, молодой энергичный царь увидел «в полном блеске все, чего неутомимо искал, к чему постоянно стремился его гений, что украшает и облагораживает человека, чем Европа так возвысилась над прочими частями света, восхитительные плоды труда, знания, искусства». Но при этом Петр I понимал, что его подданные, находясь в далекой отсталости, сами этого не осознавали, но «с презрением и даже суеверным ужасом отвергали все иноземное, невзирая на явную пользу, и, в спесивом самодовольстве, считали себя разумнее и превосходнее всех народов в мире». Так в голове царя во время Великого посольства созрела определенная программа действий, цель которой сводилась к тому, чтобы «оторвать Россию от Востока, от грубой татарщины, сблизить ее с Европою и включить в семейство государств образованных». Но как это сделать? По мысли ученого, претворить эту программу в жизнь Петр намеревался «двумя путями». Во-первых, необходимо было «исхитить из власти шведов старинную Водьскую пятину, чтобы прорубить здесь окно из темной Азии в светлую Европу». Во-вторых, нужно было во что бы то ни стало «сгладить внешнее отличие русского народа от народов западных, чтобы тем легче привить, по крайней мере, высшему и среднему сословию лучшие обычаи и размягчить закоснелость нрава, пробудить в народе любовь к европейскому знанию и искусству»2. Петр, конечно, не мог не осознавать, какие трудности его ожидают «на том и на другом пути». Но царь «не отчаивался в успехе: гордость шведа надеялся смирить силою своего оружия», а «предубеждение своего народа против иноземцев <…> решился уничтожить собственным примером, силою своей воли, беспощадным преследованием предрассудков». «С такими мыслями», считал Устрялов, Петр и мчался к Москве по Смоленской дороге3.

Подведя таким образом читателя к событиям 26 августа 1698 г., Устрялов красочно описывает сцену брадобрития в Преображенском, разъясняя ее исторический смысл следующим образом: это «первый шаг к перерождению России», и этот шаг «был самый трудный», ибо «ничем так не гордился русский народ перед немцами и ничем в своих обычаях так не дорожил он, как бородою». Поэтому Петр смотрел на русскую бороду как на «символ закоснелых предрассудков», «вывеску спесивого невежества» и «вечную преграду к дружелюбному сближению с иноземцами, к заимствованию от них всего полезного». Поэтому царь не хотел видеть бородачей не только среди своего окружения, но и среди представителей всех сословий, кроме духовенства. В подтверждение Устрялов приводит данные относительно законодательных распоряжений по поводу брадобрития (в том числе цитируется и указ о брадобритии от 16 января 1705 г.)4, после чего переходит к характеристике следующей петровской инициативы – замены старинного русского «национального костюма» (поражавшего иноземцев «более чрезмерной пышностью и восточным характером, нежели красотою») на западноевропейский. Мотивы Петра здесь были те же: он понимал, что «народ в своем старинном костюме всегда будет чуждаться и дичиться немцев, с которыми сблизиться и подружиться, в понятиях царя, было первою необходимостью для его подданных». Поэтому Петр I обошелся со старинным русским костюмом «так же точно, как и с бородою»5.

С. М. Соловьев в 14‐м томе «Истории России с древнейших времен» (1864) идет дальше Устрялова, еще сильнее оттеняя петровскую выходку в Преображенском 26 августа 1698 г. как своеобразную точку бифуркации русской истории. Как известно, петровские преобразования вообще занимали в исторической концепции Соловьева особенное место, как важнейший рубеж между «древней» и «новой» Россией. Возвращение Петра из Великого посольства и брадобритие в Преображенском представлялись историку своеобразной символической границей, отделявшей Московскую Русь от Российской империи. Именно с этого момента начинается процесс европеизации: «Человек прежде всего в своей наружности, в одежде и уборке волос старается выразить состояние своего духа, свои чувства, свои взгляды и стремления. Как только признано превосходство иностранца, обязанность учиться у него, так сейчас же является подражание, которое естественно и необходимо начинается со внешнего, с одежды, с убранства волос». Поэтому не приходится удивляться тому, что петровские преобразования, направленные на европеизацию России, начинаются быстро и энергично с самого первого дня возвращения царя из Западной Европы, и именно с брадобрития и замены русского костюма на европейский. «Вступая на поприще европейской деятельности [русский человек], естественно, должен был одеться и в европейское платье», так как «вопрос состоял в том: к семье каких народов принадлежать, европейских или азиатских, и соответственно носить в одежде и знамение этой семьи»6.

Устрялов и Соловьев проложили своеобразную колею, по которой двигались историки в дальнейшем. Как заметил еще М. М. Богословский, все пишущие о Петре I авторы, доходя до этого места, «непременно считали нужным сделать в своем изложении остановку на рассказе о ней („неожиданной выходке“ царя в Преображенском. – Е. А.), чтобы подчеркнуть ее знаменательность и высказать по ее поводу несколько соображений общего характера. В этих рассуждениях Петру I приписывается ее не только вполне сознательный, но и весьма широко осмысленный, намеренно рассчитанный образ действий»7. Добавим, что большинство описаний необычного царского приема в Преображенском, несмотря на важную разницу оттенков, имеют одну общую черту: для объяснения смысла происшедшего в Преображенском 26 августа 1698 г. историкам непременно требуется подключение информации о том, что произойдет в дальнейшем. Авторы описывают сцену встречи в Преображенском так, как будто уже состоялись указы о брадобритии и «немецком» платье, которые на самом деле последуют лишь спустя годы, причем в несколько ином историческом контексте. Нам хорошо известно, какую культурную революцию произвел Петр впоследствии, и это знание опрокидывается назад и используется для интерпретации брадобрития в Преображенском 26 августа 1698 г.8

Но действительно ли знание того, что произошло в дальнейшем, помогает правильному пониманию этого конкретного события?9 Ведь ни Петр I, ни его подданные этим знанием и опытом еще не обладали. Превратившись в своеобразную дидактическую модель, в которой находят отражение наиболее важные черты петровских культурных преобразований, брадобритие в Преображенском утратило черты социального действия, обусловленного конкретным историческим контекстом. Я предлагаю рассмотреть брадобритие в Преображенском исходя исключительно из контекста тех смыслов, которые были доступны участникам этой сцены hic et nunc. Основная задача будет заключаться в том, чтобы выявить и проанализировать некоторые значения, скрытые для авторов исторических трудов и их читателей, но актуальные для непосредственных участников события. Из них сплеталась та многослойная «паутина смыслов»10, составлявшая уникальный исторический контекст августа 1698 г., в котором брадобритие в Преображенском может быть понято не как символ или когнитивная модель, а как конкретное социальное действие. Как высказался Клиффорд Гирц, «помещение людей в контекст их собственных банальностей рассеивает туман таинственности»11. Если читатель пожелает проследовать вдоль нитей этой паутины, возможно, ему откроется несколько больше, чем заметно с первого взгляда, в отношении не только этого конкретного события, но и в целом того самого момента, который многие историки считают своеобразной точкой бифуркации русской истории и культуры.

3. Одна запись в дневнике Корба

Прежде всего нам следует рассмотреть брадобритие в Преображенском 26 августа 1698 г. крупным планом. Но как это сделать? Для полноценного понимания смысла (или смыслов) этого социального действия желательно иметь его описание, еще лучше – объяснение со стороны самого царя, а также фиксацию впечатлений других его участников, то есть подданных Петра I, приехавших в тот день поздравить его с возвращением. Но, к сожалению, необычный царский прием в Преображенском 26 августа 1698 г. не оказался запечатлен ни в одном источнике личного происхождения, ни в материалах делопроизводства (во всяком случае, такие источники пока не обнаружены). Первое предопределено отсутствием традиции писать дневники и мемуары в эту эпоху, а также плохой сохранностью личных писем (что уже отмечалось выше). Второе объясняется тем, что встреча Петра и бояр в Преображенском была неофициальной (ведь формально царь никуда не уезжал), а значит, создание источников официальных в данном случае не предполагалось.

В этой ситуации мы вынуждены прибегнуть к источникам иностранным, а именно к описаниям, созданным приезжавшими в «Московию» западноевропейскими дипломатами. Они были для «московитов» чужаками, поэтому их вполне можно сравнить с антропологами-любителями, проникающими в совершенно другую культурную среду, а их дневники и отчеты отдаленно напоминают этнографические дневники1. Действительно, при создании дипломатических дневников было принято уделять много внимания тем самым сторонам жизни, которые впоследствии станут частью исследовательской программы культурной антропологии (религиозным обрядам и праздникам, необычным чертам быта, особенностям политического устройства и т. п.)2. Конечно, современному исследователю при работе с этими источниками нельзя ни на минуту упускать из виду то, что западноевропейские дипломаты относились к «московитам» свысока, считали их «схизматиками» и «варварами», что не могло не оказывать серьезного влияния на их рассказы. Но в позиции внешнего наблюдателя (пусть и смотрящего на описываемых людей с точки зрения цивилизационного превосходства) есть свои уникальные преимущества: такой наблюдатель мог придавать серьезное значение таким событиям или явлениям, которые либо не казались существенными самим «московитам», либо просто не могли быть задокументированы по каким-либо причинам3.

В конце августа 1698 г. возвращения Петра из Западной Европы нетерпеливо ожидали сотрудники посольства императора Священной Римской империи Леопольда I. Эту дипломатическую миссию возглавлял опытный дипломат Кристоф Игнац фон Гвариент, которому ранее уже приходилось бывать в Москве в составе дипломатической миссии 1684 г.4 От имени Гвариента в Вену периодически отправлялись подробные дипломатические донесения с описанием наиболее значимых для Вены событий при российском дворе. Эти донесения сохранились в Haus-, Hof- und Staatsarchiv (Династический, Дворцовый и Государственный архив) в Вене5. Составлять донесения Гвариенту помогал секретарь посольства, молодой двадцатишестилетний выпускник Вюрцбургского университета Иоганн-Георг Корб (родившийся в 1672 г., то есть ровесник Петра I), в обязанности которого среди прочего входило ведение дневника посольства. Этому дневнику мы обязаны чрезвычайно ценными подробностями московской жизни 1697–1699 гг., в том числе уникальным свидетельством о том, как провел первые часы в Москве русский царь после своего возвращения из Великого посольства.

К концу августа 1698 г. имперское посольство находилось в Москве уже четыре месяца (с середины апреля 1698 г.6) в ожидании возвращения Петра I из западноевропейского путешествия, за которым следила вся просвещенная Европа. К этому моменту Гвариент и Корб уже успели наладить свой быт7, освоиться с московской жизнью, а главное – установить нужные связи для получения информации о происходящем при дворе. Получив сведения о возвращении государя вечером 25 августа, имперские дипломаты постарались собрать как можно больше деталей, связанных с первыми часами пребывания русского монарха в его столице. И не только собрать, но также понять их смысл.

Обратимся к соответствующим записям в дневнике Корба (в переводе А. И. Малеина):

Первый вопрос, который у нас возникает при работе с этой записью в дипломатическом дневнике Корба: удалось ли секретарю имперского посольства наблюдать эту необычную сцену встречи царя и его подданных в подмосковном селе Преображенском 26 августа 1698 г. собственными глазами?

На этот важный вопрос мы можем дать однозначный отрицательный ответ. Хорошо известно по различным источникам (в том числе и по российским официальным документам Посольского приказа), что царь принял имперских послов лишь 3 сентября 1698 г.9 По дипломатическим обычаям посол и его сотрудники не могли появляться в присутствии царя до приемной аудиенции10.

Но мог ли Корб приехать в царскую резиденцию в Преображенское утром 26 августа 1698 г. и оказаться на приеме у Петра как бы неофициально? Я исключаю и такую возможность. Если бы это было так, его описание вряд ли содержало бы некоторые неточности. Так, по российским источникам достоверно известно, что патриарх Адриан был в те дни тяжело болен, и 26 августа 1698 г. он не присутствовал на царском приеме в Преображенском. Первая встреча патриарха с царем после возвращения последнего из заграничного путешествия состоялась лишь несколько дней спустя, 31 августа. Причем это не Адриан приехал к Петру, а, наоборот, государь навестил патриарха в его резиденции (к этому сюжету мы еще вернемся). Если бы Корбу удалось побывать на этом приеме, он бы, конечно, не написал, что Петр отправился в Преображенское, чтобы предаться отдыху «в кирпичном доме» – «in lateritia domo»11 (в переводе Малеина – черепичном). По описанию Корба видно, что ему как будто не хватает деталей о Ново-Преображенском дворце, а значит, он еще не успел увидеть царскую резиденцию.

Но в то же время нельзя полностью отвергнуть сообщение Корба как совершенно недостоверное: оно хоть и не лишено некоторых неточностей, все-таки не противоречит другим источникам («походному журналу» Петра I, дневнику П. Гордона, письмам в Женеву П. Лефорта) в иных деталях: царь действительно вернулся в Москву инкогнито вечером 25 августа, сразу поехал в Немецкую слободу, где посетил несколько домов, а потом отправился ночевать в Преображенское. Поэтому у нас нет достаточных оснований не доверять и его описанию царского приема в Преображенском, в том числе царской выходки с брадобритием. Однако мы должны помнить, что Корб не наблюдал эту сцену лично, а узнал о ней из рассказов своих информаторов, среди которых, несомненно, были непосредственные свидетели и участники этой сцены. Безусловно, прав М. М. Богословский, который считал, что те сведения, которые Корб заносил в свой дневник до аудиенции с царем (то есть до 3 сентября 1698 г.), «основывались на разговорах и слухах»12. «Неожиданная выходка [царя в Преображенском], очевидно, произвела сильное впечатление на современников, почему и стала тотчас же известной иностранному посольству, была отмечена Корбом в его дневнике»13.

Разумеется, от этого обстоятельства описание Корба не делается менее интересным, меняется лишь наша оптика. Мы должны воспринимать сообщение Корба не как фотографическое отображение этого события, а как «толкование толкований»14, то есть как очень сложный текст, в котором оказались запечатлены разные голоса.

Важно отметить следующую особенность данного текста: Корб не удовлетворяется голой констатацией факта, но стремится постичь смысл происходящего, основываясь на информации, полученной от знающих людей. Но при этом он не скрыл некоторые шероховатости, не привел полученные от разных собеседников оценки к единому знаменателю, отчего описание получилось несколько противоречивым. Попробуем выделить в сообщении Корба несовпадающие линии интерпретации, а затем восстановить стоящие за ними смыслы. Для этого нам потребуется привлечь некоторые другие тексты, которые хоть и не были неизвестны Корбу, но хорошо знакомы его русским информаторам, составляя жизненный мир «московитов» второй половины XVII столетия.

4. «Ненависть от обиды»

Среди сочинений Максима Грека, одного из самых авторитетных и читаемых авторов Московской Руси, имеется послание царю Ивану Грозному «о еже не брити брады». В нем, между прочим, рассказывается поучительная история о том, как некие люди играючи отрезали бороду у одного козла, «добробородна зело». Оставшись без своей красивой бороды, несчастное животное, «не стерпев сицевы досады», покончило с собой, «бия без милости главу свою к земли». «Уразумеем, коль честнó и любезно есть бородное украшение и безсловесному животну!»1 – восклицает Максим Грек.

Эта история, вне всяких сомнений, вызывала сильные эмоции у московской читательской аудитории. Покушение на растительность на голове, а тем более насильственное лишение бороды, было в числе наиболее оскорбительных деяний в Московском государстве. Пожалуй, мы не ошибемся, если скажем, что это было самым оскорбительным действием, которое можно было вообще совершить в отношении мужчины.

В ноябре 1691 г. во время пирушки в доме вологодского помещика Романа Козьмина сына Панова в деревне Хорошево два вологодских сына боярских, Иван Михайлов сын Мишевский и Стефан Константинов сын Брянчанинов, оскорбили холопа Емельку Карпова: они ему «насилством и наругателством бороду и ус остригли и на голове круг выстригли, по намерению, как попов ставят, а он, Емелька, им стричься не давался, и они его били и увечили». Почему этот холоп оказался в компании вологодских помещиков и за что они над ним так надругались – мстили за что-то, пытались проучить или просто так грубо пошутили, выпив лишнего, – мы не знаем. Известно, однако, что эта выходка послужила причиной серьезного судебного разбирательства, инициированного господином обиженного холопа, тоже вологодским помещиком Василием Яковлевым сыном Монастыревым. Последний подал челобитье архиепископу Вологодскому и Белозерскому Гавриилу, имевшему власть судить в духовных делах. Архиепископ, осмотрев Емельку и убедившись в том, что у него действительно была «борода и ус острижена, а на голове на тимени выстрежена», распорядился виновных в таком «великом духовном деле» срочно арестовать. На этом дело и заканчивается, что может указывать на примирение сторон на каких-то приемлемых условиях: надо думать, что честь обиженного холопа и его господина была восстановлена2.

Но одно дело – борода холопа какого-то вологодского помещика и совсем другое – борода боярина. В конце января 1692 г. в Москве разразился страшный скандал, который попал даже на страницы дипломатических донесений. На одной пирушке боярин князь Борис Алексеевич Голицын подговорил стольника Дмитрия Федоровича Мертваго в шутку дернуть за волосы стольника князя Бориса Федоровича Долгорукова (младшего брата знаменитого полководца Я. Ф. Долгорукова). Последний в ярости вонзил в шутника вилку, едва его не убив. На разбирательстве, которое происходило «в хоромах великого государя», братья Яков и Григорий Долгоруковы оскорбляли Б. А. Голицына, и между делом кто-то из них сгоряча сказал: «Чем брата нашего за волосы драть, ты бы отца своего за бороду потаскал!» Эти слова послужили началом судебного дела о бесчестье, хотя в данном случае речь шла не о реальном, а лишь о словесном покушении на бороду отца Б. А. Голицына – боярина Алексея Андреевича Голицына. Долгоруковы эту тяжбу проиграли и должны были заплатить за бесчестье двух бояр – А.А. и Б. А. Голицыных колоссальную сумму – 3180 рублей3.

Я намеренно выбрал два случая, происшедших приблизительно в одно время, но на разных полюсах (как социальных, так и географических) Московского царства, чтобы показать, что речь идет о представлениях, объединявших большинство людей данного культурного ареала. Думаю, можно поставить вопрос о том, не попадаем ли здесь в сферу истории ментальности, которая, по словам Жака Ле Гоффа, стремится выявить то общее, что имеют между собой «Цезарь и последний из его легионеров, св. Людовик и крестьянин, вспахивавший его владения, Христофор Колумб и матрос с его каравеллы»4. Если в Московской Руси были такие воззрения, которые объединяли московских бояр и холопов провинциальных дворян, то представления о сопряженности мужской чести с растительностью на голове находились в их числе. Оскорбительные действия в отношении бороды лишали мужчину чести. А лишенный чести мужчина не заслуживал уважения со стороны других членов общества, он мог подвергаться различным насмешкам, его жизнь становилась невыносимой. Не случайно в описанных выше случаях оскорбительные действия в отношении волос на голове и лице были сопряжены с судебными тяжбами, призванными восстановить мужскую честь5.

Установленный факт помогает нам выявить новый существенный смысл брадобрития в Преображенском. Массовое и публичное острижение бород многих бояр и наиболее влиятельных московских дворян в присутствии государя на царском приеме, пусть и неофициальном, не могло не рассматриваться как действие, чрезвычайное по своей оскорбительности. Не случайно Корб пишет про «бесчестье» и «ненависть от обиды», которая вряд ли «может быть забыта», а также про страх быть осмеянным: наверняка эти значения были усвоены Корбом из общения с российскими информаторами. Нельзя сомневаться и в том, что сам Петр I, родившийся и выросший в мире этих смыслов, не мог не осознавать, что своими действиями наносит своим боярам смертельную обиду. Более того, он делал это намеренно.

5. Милость или опала?

От секретаря имперского посольства, не знавшего русского языка и пробывшего в Москве всего несколько месяцев, оказался сокрыт другой, более глубинный политический смысл этого ритуала. Участники необычного приема в Преображенском никак не могли не знать о том, что публичное «растление» бороды боярина в присутствии государя в Московском царстве происходило лишь в одном-единственном случае – при наложении опалы на виновного в каких-то серьезных проступках боярина. Эта церемония упомянута в записках польского шляхтича Станислава Немоевского начала XVII в.:

Ассоциация брадобрития в Преображенском с церемонией опалы приобретет особый смысл, если мы обратим внимание еще на одну важную деталь в описании Корба: первым был вынужден подставить свою бороду под ножницы боярин и воевода князь Алексей Семенович Шеин. Это указание вряд ли может быть случайным, и Корб не просто так обратил на эту деталь свое внимание: можно предположить, что его российские собеседники указали ему на ее важность. Как известно, Шеин в самые первые дни после возвращения Петра из Великого посольства действительно попал в царскую немилость по причине поспешности в проведении стрелецкого розыска и вскрывшихся злоупотреблений, связанных со служебными назначениями в армии2. Почему-то принято думать, что царь узнал подробности стрелецкого бунта и проведенного Шеиным розыска только после своего возвращения в Москву3. Однако Петр I наверняка был в деталях осведомлен о ходе следствия (как и о прочих делах, в том числе о злоупотреблениях Шеина) до своего возвращения, так как царю постоянно писали многие лица (далеко не все эти письма, к сожалению, сохранились или были найдены). Поэтому будущую опалу Шеина, скорее всего, можно было спрогнозировать уже тогда, когда царь возвращался в Москву. Это событие было ожидаемым. Поэтому русские собеседники Корба и обратили особое внимание на то, что на встрече с царем в Преображенском первым лишился бороды именно Шеин.

Бесчестье и наложение опалы – вот те значения, которые, несомненно, были наиболее актуальными для участников странной сцены. Но действительно ли это те самые смыслы, которые вкладывал в действие сам Петр?

Если брадобритие в Преображенском было демонстрацией царского неудовольствия и наложения опалы, то как в таком случае объяснить знаки необычайной царской милости, которые, по словам Корба, должны были сделать этот день счастливейшим в жизни его подданных? Царь «благосклонно поднимал» с колен своих подданных «и, наклонившись, как только мог, целовал их (!), как своих близких друзей». Заметим, что московские цари никогда не целовали своих подданных. Проявлением высшей милости было позволение для них поцеловать царскую руку. Сами государи могли христосоваться с высшими церковными иерархами на Пасху4. Поэтому слова Корба о том, что «москвиты должны считать рассвет этого дня среди моментов своего счастья», вряд ли следует воспринимать как образное выражение или преувеличение.

Можно предположить, что та внутренняя противоречивость, которая нашла отражение в сообщении Корба, передает настроения замешательства, царившие в среде высшего московского общества. Причем это замешательство было следствием сознательных действий царя: Петр как будто намеренно использовал противоположные по значению действия, означавшие, с одной стороны, необычайную милость, а с другой – крайнюю степень монаршего гнева и опалу. Но что же эти действия могли означать для самого царя?

6. Тайны Корба

Как показал профессор Пол Бушкович, И.-Г. Корб в ходе подготовки своего дневника к изданию (который, как известно, был опубликован в Вене в 1700 г. на латинском языке1) существенным образом его отредактировал. Между прочим он исключил из дневника наиболее секретную информацию об оппозиционных Петру «фракциях», которые могли серьезно повлиять на политический процесс и даже могли ставить перед собой задачу добиться смены власти в стране. «Это были тайны империи, и никто в Вене не хотел, чтобы Петр знал, что им известны эти факты», – считает П. Бушкович2. Зато такая информация в полном объеме содержится в дипломатических депешах Гвариента 1698–1699 гг., в составлении которых Корб, несомненно, принимал непосредственное участие. Посмотрим, как возвращение Петра I описывается в донесении Гвариента от 2 (12) сентября 1698 г.3

Помимо пикантных подробностей о том, что вечером 25 августа царь в числе первых посетил дом своей любовницы Анны Монс, в секретном донесении обнаруживаются новые важные детали, относящиеся к царской выходке с брадобритием в Преображенском 26 августа. Прежде всего, Гвариент подчеркивает необычайную демократичность этого царского приема: государь якобы «открыл свободный вход к себе без всякого величия и почтения к лицам не только приехавшим туда боярам, но и людям всех состояний, дворянам и недворянам, даже и самого подлого звания, и также давал аудиенцию министрам в одной и той же комнате». Обратим внимание на то, что здесь донесение Гвариента вступает в прямое противоречие с дневником Корба, по описанию которого царский прием в Преображенском не был таким уж стихийным: бояре и «главные из москвитян» (под которыми, несомненно, понимаются высшие московские чины) прибыли в Преображенское «в назначенное для представления время», то есть они были оповещены о приглашении на встречу с царем накануне вечером или утром4. Такой сценарий представляется более вероятным. На тот момент только в думных и высших придворных чинах (бояре, кравчие, окольничие, постельничие, думные дворяне, стряпчие с ключом, думные дьяки) состояло более ста человек, из которых в Москве должны были находиться несколько десятков человек. Почти наверняка утром 26 августа в Преображенское прибыли многие комнатные стольники, которых насчитывалось более 150 человек5. Количество лиц, являвшихся носителями менее высоких, но все-таки очень статусных чинов, исчислялось тысячами6 (в 1701 г. было 1760 стольников, 1064 стряпчих и 620 дворян московских). Точно так же на тысячи шел счет представителей наиболее многочисленной, но менее статусной прослойки московских служилых людей – жильцов (в 1701 г. их было 4150 человек). Конечно, не все эти люди находились в Москве: одни были отправлены в Западную Европу для обучения7, другие несли полковую службу и находились на воеводствах в различных городах, третьи были отпущены в свои поместья и вотчины. Но все же значительная их часть должна была находиться в Москве для обеспечения функционирования двора и центрального аппарата управления. Например, в 1701 г., когда уже шла Северная война и большинство служилых людей были мобилизованы, в Москве оставались более тысячи человек стольников, стряпчих, дворян московских и жильцов, а также 104 дьяка8. Именно люди из этих статусных групп и должны были в первую очередь явиться на встречу с государем9. Как представляется, в тот день царя вряд ли могли увидеть все стольники, стряпчие, жильцы и дьяки, не говоря уже о менее статусных персонах, но даже и в этом случае прием должен был выглядеть чрезвычайно многолюдным, особенно если мы попробуем представить это событие в конкретной бытовой обстановке.

Корб и Гвариент сходятся в том, что встреча царя и его подданных произошла в том же самом помещении, где отдыхал государь. Как уже отмечалось, Корб полагал, что царь жил в Преображенском в кирпичном доме, а Гвариент писал, что Петр ночевал «в Преображенском, в построенных его величеством деревянных квартирах лейб-гвардейского полка». Судя по этим описаниям, австрийские дипломаты еще не успели там побывать и не знали, что представлял собой Ново-Преображенский дворец Петра I, отстроенный в начале 1690‐х гг. на левом берегу Яузы, на горе, вблизи Преображенской солдатской слободы (в наши дни на этом месте находится московский «Электрозавод»). Ни Корб, ни Гвариент не имели о нем ни малейшего представления, иначе они не преминули бы сообщить некоторые детали о столь необычном жилище эксцентричного царя. Например, сравним их описания с зарисовкой в дневнике другого дипломата – датского посланника Юста Юля, которому в феврале 1710 г. действительно посчастливилось побывать на приеме Петра I в его Ново-Преображенском дворе:

Первое царское брадобритие состоялось в этом самом Ново-Преображенском дворце. Он представлял собой одноэтажный бревенчатый сруб довольно скромных для царской резиденции размеров. Этот дворец (так же как и другие царские подмосковные резиденции) был отреставрирован по указу Петра I в начале 1720‐х гг.: бревна-венцы были заменены на новые, а под всю конструкцию подведен каменный фундамент. Петр наблюдал за тем, чтобы дворцы, имевшие для царя мемориальное значение, были восстановлены в их историческом виде. Не приходится сомневаться в том, что с особенным вниманием царь следил и за восстановлением Ново-Преображенского дворца, который вызывал у него особенные воспоминания11. Причем в начале 1720‐х гг. Петр жить здесь более не намеревался: он уже заказал проект нового дворца в Преображенском12. Ново-Преображенский дворец восстанавливался как своеобразный музей, как важное историческое место, в котором принимались ключевые для создания империи решения. Именно поэтому после реконструкции с таким же трепетом был восстановлен исторической интерьер всех помещений Ново-Преображенского дворца, за которыми должен был следить специальный смотритель. В 1735 г. при смене смотрителей была составлена сдаточная опись с подробным описанием всех комнат и их интерьеров13. К сожалению, Ново-Преображенский дворец погиб в результате пожара в 1742 г.14, но в 1758 г. архитектором И. П. Жеребцовым был составлен план каменных фундаментов всего дворцового комплекса15. Эти два документа (сдаточная опись 1735 г. и план фундаментов 1758 г.), так же как и расходные документы Приказа Большого дворца 1692–1694 гг. о строительстве этой резиденции Петра I, помогают нам как восстановить размеры всех помещений, так и в точности представить их интерьеры.

Приехав в царский дворец в Преображенском, посетитель должен был столкнуться с охраной у передних ворот (вся территория была обнесена забором, что обозначено на плане И. П. Жеребцова). Если посетитель оказывался пропущен (а по приведенному выше описанию Юста Юля, с этим могли возникнуть сложности, так как царь, по мнению датского дипломата, выбрал себе это место для проживания именно «во избежание всяких посещений»), он видел перед собой довольно большую одноэтажную срубную избу длиной около 19 саженей (примерно 40 метров), которая, конечно, также хорошо охранялась. Поднявшись по крыльцу, посетитель, открыв обитую красным сукном дверь16, попадал в переднюю, где ему следовало ожидать приглашения к государю. В этой комнате без окон, освещаемой настенными «китайскими» подсвечниками, можно было разглядеть висевшие в красном углу иконы с зажженной медной лампадой: большой образ Пресвятой Богородицы в серебряном окладе, образ Спасителя «на меди за слюдою в черных рамах», образ Богородицы «Всех скорбящих Радость» без оклада и еще один Богородичный образ, писанный на бумаге, в черной раме. Вдоль стен висели портреты «без рам в пяльцах», на которых были изображены участники Всешутейшего собора: «князь-кесарь» Федор Юрьевич Ромодановский, «князь-папа» Никита Моисеевич Зотов, «патриарх» Матвей Филимонович Нарышкин, Андрей «Бесящий» – Андрей Матвеевич Апраксин – и др. (портреты знаменитой «Преображенской серии», бóльшую часть которой сейчас можно увидеть в Государственном Русском музее). Вдоль стен были расставлены обитые зеленым сукном лавки, под потолком подвешены морской еж, барабан и модели кораблей, а посреди комнаты стоял раздвижной дубовый стол.

Из этой передней посетителя могли пригласить для встречи с царем в комнату перед государевой спальней, как это произошло с Юстом Юлем. В таком случае посетитель должен был оказаться в небольшом помещении размером 3 на 1,8 сажени (то есть около 20 квадратных метров), потолок и стены которого были обиты красной камкой, а пол – зеленым сукном. На двух окнах висели «завесы камчатые», на стенах иконы: образа Спасителя и Пресвятой Богородицы в резных золоченых рамах, образ Сошествия Святого Духа на стекле в черной раме, перед которыми стоял сделанный из зеленых восковых свеч кораблик. Посреди комнаты находился небольшой круглый столик, вокруг которого стояло двенадцать обитых кожей стульев, на которых лежали камчатые подушки. Еще некоторое количество обитых золотой кожей кресел и плетеных стульев стояло вдоль стен17. По количеству стульев и кресел можно предположить, что в этой комнате Петр I мог одновременно принимать до двух десятков человек.

Но, скорее всего, царский прием утром 26 августа 1698 г. проходил не здесь, а в столовой – самой большой комнате дворца размером 3 на 4,5 сажени (около 60 квадратных метров). Стены столовой были обиты зеленым сукном. В красном углу, освещаемом медной золоченой лампадой на железных цепочках, висели иконы: «образ Спасителев на полотне в рамах золоченых», «образ Пресвятые Богородицы на полотне в рамках», а также резное алебастровое распятие. Посередине комнаты стоял большой раздвижной дубовый стол, вокруг него – лавки, обитые таким же зеленым сукном, что и стены. Возле одной стены находился большой ореховый шкаф, на котором стояли три статуэтки. На стенах висели картины с кораблями, гравюра А. Шхонебека с изображением взятия Азова, портрет самого Петра «на бумаге в рамах золоченых», различные «ландкарты», компасы, ружья и другие интересные вещи, такие как «коса мушкаратная в змеиных головках»18. Можно предположить, что в столовой могло одновременно находиться три-четыре десятка человек.

Очевидно, царь не мог одновременно принять всех представителей московской знати в этом помещении. А это означает, что людей к царю должны были допускать в порядке какой-то очередности, которая наверняка не была случайной. Даже если представить, что 26 августа царю удалось принять всех присутствовавших в Москве думцев и какую-то часть стольников и дьяков, и в этом случае прием растянулся бы на несколько часов. И конечно, люди «самого подлого звания» никак не могли быть допущены к государю раньше бояр, окольничих, думных дворян и др.

Можно предположить, что представление о некоторой демократичности приема в Преображенском возникло вследствие впечатления, произведенного на Гвариента рассказами каких-то очень знатных особ, для которых некоторые стольники, стряпчие и жильцы, а тем более дьяки были людьми если не «самого подлого звания», то лицами гораздо менее статусными. Вероятно и то, что указание на демократичность было введено в донесение сознательно, чтобы объяснить Вене, почему не удалось добиться встречи с царем в первый день после его возвращения: нельзя же было допустить вручения верительных грамот императора Леопольда I в той же комнате, где толпились «подлые» люди.

Более существенной для нас деталью в донесении Гвариента является указание на то, что царь «подрезал» боярские бороды «собственной рукой». В этом свете приобретают новый смысл слова Корба о том, что брадобритие в данном конкретном случае не может считаться бесчестьем, так как его произвел сам государь. Но в то же время в самом дневнике Корба почему-то сообщается о «ножницах, без разбору свирепствовавших против бород присутствующих». Кто, помимо царя, выступал в качестве брадобреев в Преображенском, узнать уже вряд ли удастся, но зато из того же дневника Корба известно, что 1 сентября, во время празднования новолетия, обязанность брадобрея исполнял «известный при царском дворе шут»19. Не помогал ли этот шут (или даже шуты) царю исполнять работу цирюльника и 26 августа? В подобном предположении нет ничего невероятного, если принять во внимание многолюдность этого приема. В любом случае царская выходка в Преображенском должна считаться хорошо организованной и тщательно спланированной акцией.

Но в чем же был ее смысл? В поиске ответа на этот вопрос нельзя пройти мимо пояснения о том, что «отрезание» бород «немедленно навлекает отлучение от Церкви» «согласно приговору патриарха». Это пояснение – центральное для донесения Гвариента (с точки зрения как объема, так и роли в сообщении) – почему-то опущено в дневнике Корба.

Как мы помним, Гвариент находился в Москве чуть более трех месяцев, и он мог узнать о существовании «приговора патриарха» об отлучении от Церкви за брадобритие только от россиян. Иными словами, российские собеседники, рассказывая Гвариенту о необычном царском приеме в Преображенском и пытаясь объяснить ему смысл происшедшего там брадобрития, указывали послу на этот «приговор патриарха», как будто именно в нем кроется ключ к пониманию смысла происходящего. Значит, и нам следует обратить особое внимание на текст, который, повторюсь, представлялся особенно важным самим российским участникам необычного царского приема. После рассмотрения этого текста во всех возможных контекстах и смыслах (см. п. 7–15) мы вернемся к донесению Гвариента (см. п. 16 и 17) и увидим, что для австрийского посланника упоминание «приговора патриарха» об отлучении от Церкви за брадобритие было больше чем простой констатацией факта. В данном указании действительно кроется ключ к пониманию смысла сцены в Преображенском, поэтому Корб, который при подготовке дневника к публикации удалял наиболее секретные данные, не случайно опустил из своего текста и эту чрезвычайно важную деталь.

7. Патриарх Адриан, книжники его круга и тексты о запрещении брадобрития

Поучение патриарха Адриана о греховности брадобрития с угрозой отлучения от Церкви, кажется, не было известно ученым до середины XIX в. О нем вовсе не упоминает князь М. М. Щербатов в своем «Рассмотрении о пороках и самовластии Петра Великого», в котором, между прочим, оправдывает царя, принудившего своих подданных «выбрить бороды», так как это делало россиян «сходственными» с другими европейцами и отнимало у них «предубеждение, яко бы все, не имеющие бород, погани были»1. Послание патриарха Адриана против брадобрития не упоминается ни И. И. Голиковым в «Деяниях Петра Великого»2, ни П. Ф. Клайдовичем в первой исследовательской работе, посвященной брадобритию при Петре I3, ни митрополитом Евгением (Болховитиновым) в первой специальной статье о патриархе Адриане4.

Возможно, именно введение в научный оборот донесения Гвариента от 2 (12) сентября 1698 г. и обнаружение в нем важного сообщения об анафематствовании за брадобритие по приказу патриарха заставили первооткрывателя этого донесения Н. Г. Устрялова провести соответствующие поиски, которые и увенчались успехом: в третьем томе своей «Истории царствования Петра Великого» (1858) историк пространно процитировал Окружное послание Адриана, написанное «в первые годы» его патриаршества, сославшись на «рукопись Императорской Академии Наук, в лист под № 84»5. Видимо, Устрялов полагал, что именно это «постановление патриарха» имел в виду Гвариент, поясняя суть брадобрития в Преображенском – первого, как считал историк, самого трудного «шага к перерождению России»6.

В 1863 г. Г. В. Есипов вслед за Н. Г. Устряловым обратился к данной рукописи Императорской Академии наук и целиком опубликовал Окружное послание патриарха Адриана в приложении к большой монографической статье под названием «Русская борода и немецкое платье» (опубликованной во втором томе его сборника «Раскольничьи дела XVIII века»7). При этом автор дал источнику весьма лаконичную характеристику: «В конце XVII столетия патриарх Адриан издал окружное послание в 24 статьи, из которых 15-я была посвящена почти вся исключительно убеждению с угрозами за принятие злого еретического обычая брить бороды»8.

Окружное послание Адриана, состоящее из 24 кратких «увещеваний, нужных ко спасению» (по числу дневных и ночных часов), имело программный характер и было обращено ко всем чинам, составлявшим паству русского патриарха. Подробно этот текст будет рассмотрен ниже; здесь же отметим, что пространное поучение о пагубности брадобрития фигурирует в составе 15‐го «увещевания», обращенного к воинам9. Причем по объему оно занимает почти треть всего текста. Почему поучение о пагубности брадобрития «встроено» именно в адресованное воинам 15‐е «увещевание», тогда как оно на самом деле относится ко всем православным мужского пола, независимо от социального статуса? И почему оно занимает такой неоправданно большой объем, сопровождаясь многообразной и даже избыточной аргументацией, разрушающей композиционную цельность Окружного послания? Эти сомнения более чем оправданны, если принять во внимание тот факт, что рукопись, которой пользовались сначала Устрялов, а вслед за ним Есипов, датируется 1757 г.10 В какой степени список середины XVIII в. сохранил в себе первоначальный текст важнейшего программного документа патриарха Адриана?

Эти подозрения усиливаются при обращении к другим спискам первого Окружного послания патриарха Адриана11. Один из них сохранился в составе рукописного сборника второй четверти XVIII столетия в РГАДА12. В этом списке в 15‐м «увещевании», адресованном воинам, также фигурирует поучение о пагубности брадобрития, но это совершенно другой текст, отличающийся от текста в списке СПбИИ РАН своей краткостью13. В других известных списках Окружного послания (в церковно-полемическом сборнике начала XVIII в. из Софийского собрания и сборнике инока Никодима Стародубского конца XVIII в. из коллекции Рогожского кладбища) в 15‐м «увещевании» поучение о пагубности брадобрития вовсе отсутствует, но зато оно включено в состав следующего, 16‐го «увещевания», в котором содержится призыв ко всем православным воздерживаться от пьянства14. В этом «увещевании» поучение о пагубности брадобрития выглядит еще более странно: усиливается впечатление о его вставном характере.

И действительно, мы и вовсе не обнаружим поучения о пагубности брадобрития, если обратимся к ранним спискам первого Окружного послания патриарха Адриана. Этот текст отсутствует в сборнике, который 27 марта 1716 г. был прислан из Новгорода царевичу Алексею15. Наконец, поучение о брадобритии отсутствует также в самом раннем списке – в сборнике конца XVII в. из Синодального собрания, принадлежавшем известному московскому ученому монаху Евфимию Чудовскому16. Причем в этом списке содержится киноварная правка, сделанная рукой самого Евфимия, а также его же вклейки, свидетельствующие о подготовке данного текста к печати. Надо полагать, что это один из последних, а может быть и последний вариант текста перед предполагавшейся публикацией.

Евфимий Чудовский являлся, по словам глубокого знатока его творчества Т. А. Исаченко, «одной из центральных фигур русской общественной жизни второй половины XVII в., последовательным продолжателем традиций русско-византийского культурного синтеза, ярким и своеобразным представителем школы московских традиционалистов»17. А. В. Флоровский называл Евфимия «главой „греческой“ партии, направления в духе „греческого учения“ Епифания Славинецкого»18. Некоторые историки полагали, что Евфимий Чудовский при патриархе Адриане утратил свое прежнее влияние. Так, по словам А. С. Лаппо-Данилевского, «патриарх Иоаким <…> по прибытии братьев Лихудов уже несколько охладевший к иноку Евфимию, скончался в том же 1690 году. Его преемник патриарх Адриан относился довольно холодно к Евфимию. В том же году он обвинил чудовского монаха за напечатание в месячных минеях „странных речений“ и удалил его от должности справщика. Хотя Евфимий, вероятно, и после того не совсем прекратил свою деятельность, однако до самой смерти своей (1705 г.) ему не удалось вернуть себе прежнее влияние»19. Позже Лаппо-Данилевского поддержал А. П. Богданов20.

Но в действительности устранение Евфимия от должности справщика Московского печатного двора, происшедшее в июле 1690 г. (то есть в период межпатриаршества, а не при Адриане) по царскому указу21, вовсе не привело, как полагали некоторые исследователи, к его удалению из Москвы22. Расходные книги Патриаршего казенного приказа свидетельствуют о том, что чудовский ученый монах Евфимий все время находился при новом патриархе, исполняя различные весьма важные и ответственные поручения (Адриан, бывший в 1678–1686 гг. архимандритом Чудова монастыря, несомненно, хорошо знал Евфимия). Например, именно Евфимий Чудовский по указу Адриана редактировал текст, который был размещен «на дщице» перед гробом недавно почившего патриарха Иоакима23. 18 октября 1690 г. Евфимий Чудовский получил деньги за подготовку выписок из хранившихся в Успенском соборе Московского Кремля «полных месечных болших прологов <…> в которое число которых святых жития, синоксари, и повести, и поучения»24. Начиная с 1691 г. Евфимий Чудовский руководил работой большой группы книжников, которая занималась переводами книг, полученных от Иерусалимского патриарха Досифея. Переводам этих книг придавалось особое значение: они рассматривались как своеобразное оружие для утверждения православия и борьбы с ересями25, что было крайне важно для реализации программы патриарха Адриана, сформулированной в его Окружном послании (см. п. 15 в этой книге). Труды переводчиков оплачивались из казны патриарха. Например, за перевод книги греческого ученого Мелетия Сириги «на кальвины и на лютераны», осуществленный «в Чудове монастыре у справщика монаха Евфимия», в декабре 1692 г. сотрудники Московского печатного двора Николай Семенов и Федор Поликарпов получили по 2 рубля26. Все эти фрагментарные сведения, извлеченные из бухгалтерских документов патриаршего казначея, подтверждают свидетельство современника и почитателя Евфимия Чудовского – иеродиакона Дамаскина: «Все знают, что как милостив был патриарх к Евфимию с самого начала, таким остался и до самой своей смерти. Подобно Иоакиму, и Адриан, от начала своего патриаршества и до конца жизни, был милостив к Евфимию»27. Патриарх был не просто «милостив» к Евфимию Чудовскому: последний, как мы видим, играл исключительно важную роль в его команде28.

Первое Окружное послание патриарха Адриана, с которым он, по всей видимости, обратился к пастве в самом начале своего правления, ставило в качестве главной цели нового патриаршества борьбу с западными ересями, которые вкрадывались в православный мир прежде всего посредством проникновения чужестранных обычаев, угрожая православному миру разрушением. Очевидно, не случаен тот факт, что в подготовке данного текста принимал непосредственное участие Евфимий Чудовский, «глава „греческой“ партии» (А. В. Флоровский), параллельно занимавшийся переводами книг, которые должны были составить основу для реализации программы борьбы с западными ересями и утверждения православия. Правда, специальное поучение о брадобритии в первоначальном тексте отсутствовало, но оно, несомненно, подразумевалось под общим понятием «чужестранных обычаев»29.

Но в таком случае какое же «постановление патриарха» о «немедленном отлучении от Церкви» за брадобритие имел в виду Гвариент?

В рукописном сборнике Евфимия Чудовского из Синодального собрания ГИМ, куда входит самый ранний список программного Окружного послания патриарха Адриана, имеется оригинальное оглавление30, согласно которому в сборнике когда-то содержалось еще одно обширное поучение патриарха Адриана на 15 листах. Однако эти листы впоследствии почему-то оказались удалены из данного сборника, причем это произошло, скорее всего, еще в XVIII столетии. Во всяком случае, данного текста не было уже в середине XIX в., когда рукописи Синодальной библиотеки описывали А. В. Горский и К. И. Невоструев31. В оглавлении сообщается, что это удаленное из рукописи поучение патриарха Адриана начиналось с размышления «о разнстве (то есть различии. – Е. А.) мужеска полу и женскаго»32. Это указание позволяет нам уверенно соотнести данное произведение с широко распространенной в списках XVIII–XIX вв. проповедью патриарха Адриана, специально посвященной обоснованию греховности брадобрития и установлению церковных санкций за нарушение заповеди брадоношения, которая как раз и начинается с тезиса о том, что Бог не случайно положил «разнство в виде» (то есть видимое различие) между мужчиной и женщиной33.

На этот текст, который мы в дальнейшем будем называть Окружным посланием против брадобрития, впервые обратил внимание еще Г. В. Есипов. Он и опубликовал его в приложении ко второму тому книги «Раскольничьи дела XVIII века» 1863 г.34 Публикации Есипова было суждено сыграть значительную роль в историографии. Историки довольно часто обращались и продолжают обращаться к этому самому яркому полемическому произведению последнего русского патриарха московского периода, ссылаясь на документальное приложение Г. В. Есипова35. Между тем данная публикация была выполнена по одному-единственному списку, сохранившемуся в составе старообрядческого рукописного сборника начала XVIII в., который был приобретен известным коллекционером Ф. А. Толстым, а затем, в 1830 г., в составе его коллекции оказался в Императорской публичной библиотеке (ныне – РНБ)36. Сличение текста этого списка с другими37 обнаруживает немало позднейших вставок и исправлений, к которым примешались и грубые ошибки, допущенные при подготовке текста к печати (можно предположить, что Г. В. Есипов при издании упомянутого текста воспользовался чьей-то писарской копией, так как вообще-то ошибки такого рода нехарактерны для других документальных публикаций этого ученого-архивиста). В некоторых местах позднейшие вставки разрушают логику построения данного сложного произведения38.

Названные дефекты отсутствуют в самом раннем списке, который сохранился в одном из сборников различных документов из архива патриарха (ныне – Синодальное собрание Отдела рукописей ГИМ). Этот сборник представляет собой сплетенные вместе 29 отдельных рукописей второй половины XVII в., которые Т. Н. Протасьева назвала «церковно-историческими актами». Сюда включены как копии переводов важнейших церковных постановлений (например, постановления VII Вселенского собора против иконоборцев), документы, подтверждающие права Церкви, такие как копии ханских ярлыков русским митрополитам, так и подлинные постановления (с подписями церковных иерархов) поместных соборов Русской православной церкви по различным вопросам (например, Московского собора 1667 г. «о крещении латинян», следственное дело и акт о деканонизации Анны Кашинской 1677 г., постановление собора 1678 г. об отмене «чина хождения на осляти» и т. п.)39. В этом комплексе важнейших постановлений Русской православной церкви обнаруживается два документа о запрещении брадобрития: копия постановления собора при патриархе Иоакиме и поучение на эту же тему патриарха Адриана (оба документа не датированы)40.

Этот самый ранний список Окружного послания Адриана против брадобрития написан скорописью второй половины XVII в. коричневыми чернилами, но в него была внесена двойная правка черными чернилами и киноварью, которая, несомненно, принадлежит Евфимию Чудовскому41. Вероятнее всего, рукопись с текстом Окружного послания против брадобрития (содержащая правку Евфимия) предшествовала тому списку, который был включен в упомянутый выше рукописный сборник (ОР ГИМ. Син. 596), откуда он был потом почему-то удален. В этот же сборник были включены список уже упомянутого выше поучения о греховности брадобрития Максима Грека, а также другое поучение на ту же тему, написанное братьями Иоанникием и Софронием Лихудами (как следует из самого текста), но адресованное пастве от имени патриарха Адриана42. Список последнего произведения, выполненный красивым полууставом, вероятно, является беловым вариантом, подготовленным для прочтения заказчиком. Надо полагать, что удаленный из той же рукописи список Окружного послания против брадобрития также представлял собой чистовой вариант, предназначенный для апробации патриархом, в котором была учтена правка, внесенная Евфимием в список ГИМ Син. II (1196).

Тот факт, что наиболее видные церковные богословы 1690‐х гг. (Евфимий Чудовский и братья Лихуды) одновременно трудились над составлением поучения против брадобрития от имени патриарха и что эти списки оказались в одной рукописи (сохранившейся в патриаршем архиве в составе Синодального собрания ГИМ), не может быть простой случайностью. Возникает вопрос: в каком отношении друг с другом находятся эти два произведения, когда они были составлены и почему они оказались в одной рукописи вместе с известным сочинением Максима Грека на ту же тему? А главное, нам необходимо узнать, какую из двух гомилий имел в виду Гвариент при описании брадобрития в Преображенском.

Проповедь о греховности брадобрития, сочиненная братьями Лихудами, представляет собой прекрасный образец четко выстроенного риторического сочинения43. Она начинается с поучения о том, что «дар учительства», ниспосланный Господом на Своих апостолов и их преемников, был через благодать Святого Духа воспринят и патриархом Адрианом, который этот «дар» обязан употребить, чтобы обращать на правый путь согрешающих. Следуя своей обязанности, патриарх вынужден побеседовать и о весьма распространенном среди современных христиан грехе, который одновременно нарушает как установленные Богом «узаконения естественные», так и заповеди Ветхого и Нового Завета, – то есть о брадобритии.

Далее в тексте последовательно развивается этот тезис и приводятся аргументы в пользу того, что брадобрийцы нарушают: 1) естественный закон; 2) Ветхий Завет; 3) постановления, принятые уже в Новом Завете Христовыми апостолами и их последователями.

1) У мужчины борода отрастает не случайно, но «в честь убо естества и по разумению Божию». Следовательно, «голящии браду» поступают так «кроме разумения Божия» и «в бесчестие естества». Бреющиеся мужчины добровольно отказываются иметь «честное мужеское лицо», облекаются в «женское лицо», что представляет нарушение естественного закона, установленного Богом, а значит, является грехом.

2) Сам Бог через Моисея дал израильтянам строгое предписание: «не растлите вид брады вашея» (Лев. 19: 27). О соблюдении древними этой заповеди свидетельствует Священная история: Аннон, царь Аммонитский, отсек бороды посланникам Давида, желая их обесчестить (см.: 2 Цар. 10).

3) Переход от ветхозаветной аргументации к новозаветной осуществляется с помощью риторического приема: автор задает вопрос воображаемых собеседников, сомневающихся в апелляции к ветхозаветным заповедям для обоснования запрещения брадобрития:

Этот риторический прием позволил авторам создать интригу и привлечь особенное внимание слушателя или читателя «Слова» к двум новозаветным аргументам, которые ранее не были известны российской публике.

3 А) Цитируются так называемые «Апостольские постановления» (которые Лихуды именуют не иначе как «заповедями святых апостолов») – очень авторитетный на всем православном Востоке памятник, авторство которого традиционно приписывалось ученику апостола Петра Клименту Римскому (только в конце XIX в. было доказано, что этот памятник был в действительности создан не ранее второй половины IV в.45). Среди заповедей, возводимых к святым апостолам, фигурирует следующая: «Не дóлжно также и на бороде портить волосы и изменять образ человека вопреки природе»46.

Важно отметить, что «Апостольские постановления» не были ранее известны в славянском переводе в качестве отдельного памятника. В патриаршей библиотеке (вошедшей в Синодальное собрание ГИМ) сохранился автограф первой черновой версии полного перевода «Апостольских постановлений», который был сделан Евфимием Чудовским (впоследствии перевод им редактировался47). Вся книга написана собственноручно Евфимием, но на первом листе рукописи фигурирует запись, выполненная другой рукой:

Причем слова «трудолюбезным и честным отцем нашим» старательно затерты48.

Из этой записи следует, что работа над переводом «Апостольских постановлений» велась Евфимием в Чудовом монастыре в 1692–1694 гг., а в 1695–1696 гг. этот черновой перевод Евфимия был отправлен в Холмогоры епископу Афанасию, где с него был сделан список, о чем и оставлена запись на первом листе. Получив рукопись обратно и прочитав запись на первом листе, Евфимий Чудовский проявил монашеское смирение и затер относящиеся к своему имени эпитеты («трудолюбезный и честный отец наш»).

В рукописи Евфимия перевод данного фрагмента «Апостольских постановлений» практически дословно совпадает с текстом братьев Лихудов:

Это наблюдение позволяет нам сделать два важных вывода. Во-первых, «Слово» Лихудов не могло быть составлено раньше 1692 г., когда Евфимий Чудовский начал трудиться над переводом «Апостольских постановлений». Во-вторых, братья Лихуды при составлении своей проповеди против брадобрития для патриарха Адриана тесно сотрудничали с Евфимием Чудовским (и пользовались его переводами)49.

3 Б) Последний вывод подтверждается, когда мы обращаемся ко второму важнейшему новозаветному аргументу – толкованию авторитетного византийского канониста Иоанна Зонары (XII в.) на 96‐е правило Трулльского собора 691–692 гг. Само это правило, известное на Руси и раньше (оно было включено в напечатанную в 1653 г. Кормчую книгу50), брадобритие непосредственно не затрагивает; оно лишь запрещает (под угрозой отлучения от Церкви) искусственно украшать волосы на соблазн ближним, призывая христиан сосредоточиться на украшении внутреннего человека всяческими добродетелями51. Однако впоследствии византийские канонисты стали толковать данное правило расширительно, как запрет на всякое суетное украшение своей внешности, в том числе и на брадобритие. Иоанн Зонара полагал, что отцы этого собора упомянули только об украшении волос лишь оттого, что в те древние времена ничего иного со своей внешностью христиане и не делали. Но, конечно, подобное запрещение следует распространить на брадобритие, которое отцами Трулльского собора специально не выделяется, но, безусловно, представляет собой «еще большее бесстыдство», чем украшение волос:

Перевод толкований Иоанна Зонары, ранее на Руси неизвестных, был осуществлен тем же Евфимием Чудовским в рамках большого проекта создания нового, более точного и полного (по сравнению с печатной Кормчей книгой 1653 г.) перевода постановлений Вселенских соборов вместе с толкованиями наиболее авторитетных византийских канонистов, причем трудиться над реализацией данного проекта Евфимий начал еще при патриархе Иоакиме. В патриаршей библиотеке (вошедшей в Синодальное собрание) сохранились его собственноручные переводы этих памятников в нескольких редакциях53. Их сличение показывает, что изначальный план, которого Евфимий придерживался до лета 1691 г., ограничивался переводом древних соборных постановлений с толкованиями Вальсамона (XII в.)54. В конце рукописи фигурирует запись, из которой следует, что данный перевод древних соборных постановлений с толкованиями Вальсамона был завершен летом 1691 г.55 Но впоследствии Евфимий решил дополнить постановления Вселенских соборов толкованиями Иоанна Зонары, ранее неизвестными, но казавшимися Евфимию крайне важными. Евфимий делает отдельные переводы Зонары на маленьких листочках и вклеивает их в черновую рукопись постановлений с толкованиями Вальсамона. В последующих списках постановления Вселенских соборов уже переписаны вместе со всеми толкованиями Вальсамона и Зонары (с добавлением некоторых толкований Аристина)56.

Сличение «Слова» Лихудов и перевода Евфимием толкования Иоанна Зонары на 96‐е правило Трулльского собора не оставляет никаких сомнений в том, что и в этом случае греческие богословы использовали перевод Евфимия, правда немного отредактированный:

На основании этих текстов (дополненных некоторыми другими аргументами) Лихуды делают вывод, что брадобритие противоречит как Ветхому Завету, так и заповедям апостолов и запрещениям святых отцов Вселенских соборов. Следовательно, брадобритие не только «нелепо», не только бесчестит «естество» и его Создателя, но и представляет собой обычай, запрещенный Ветхим Заветом и чуждый христианству. Следовательно, этот обычай является «еретическим», «языческим», «пребеззаконным», «ненавистным» и «мерзостным» для Бога и всех благочестивых людей. «Что горше сего, что губителнее во христианских душах, кроме аще бесчествовати и закон, и заповеди, и предания, и каноны, и запрещения [В]селенских Синодов?» – вопрошают Лихуды от лица патриарха57.

Итак, оба центральных новозаветных аргумента («Апостольские постановления» и толкование Иоанна Зонары на 96‐е правило Трулльского собора) не были ранее переведены, и Лихуды были первыми, кто использовал в обосновании греховности брадобрития эти важные тексты. Однако переводы упомянутых ключевых источников были выполнены не кем иным, как Евфимием Чудовским, в 1691–1694 гг. А это означает, что братья Лихуды и Евфимий тесно сотрудничали при создании специального обращения патриарха к пастве о недопустимости брадобрития в Церкви: не случайно же самые главные канонические аргументы, на которых строилась проповедь, использованы в славянских переводах Евфимия Чудовского, выполненных в 1692–1694 гг.

В отличие от «Слова» Лихудов, которое сосредоточено на изложении самых важных канонических аргументов, а потому отличается краткостью и риторической стройностью, Окружное послание против брадобрития, отредактированное (а скорее всего, даже и составленное) Евфимием Чудовским, преследует задачи аккумулировать все известные тексты против брадобрития: оно не только вбирает в себя всю ту аргументацию, на которой строится «Слово» Лихудов, но в нем используются и многие другие доказательства, в том числе и те, что характеризуют каноническую практику Русской православной церкви (видимо, Лихудам малоизвестную). Однако наиболее важным отличием является то, что для составителей этого послания было важно не только убедить паству в недопустимости брадобрития, но и сформулировать и обосновать санкции в отношении нарушителей заповеди брадоношения.

Вспомним, что для участников брадобрития в Преображенском, беседовавших с Гвариентом, именно этот «приговор патриарха», который «немедленно навлекает отлучение от Церкви» за отрезание бороды, казался наиболее существенным для понимания смысла происшедшего. Не может быть никаких сомнений в том, что они имели в виду именно этот текст, который и нам следует рассмотреть с особой тщательностью.

Обилие материала и обширность задач заставили автора (или авторов) Окружного послания принять иной, не риторический (как у Лихудов), а исторический принцип построения проповеди. Несмотря на то что этот текст был раньше хорошо известен исследователям (преимущественно по публикации Г. В. Есипова), его содержание изучено недостаточно58. Причина кроется, во-первых, в том, что публикация Есипова была выполнена по позднему неисправному списку, о чем уже говорилось выше. Во-вторых, Окружное послание против брадобрития содержит множество цитат из различных канонических текстов, границы которых не были установлены и выделены публикатором памятника, поэтому читателю сложно понять, где излагаются мысли самого патриарха Адриана (вернее, его сотрудников, составителей послания), а где цитируются канонические тексты. Наконец, в-третьих, исследователям XIX–XXI вв. почти недоступно контекстное знание, в то время как в Окружном послании содержится немало отсылок к аргументам и практикам, хорошо известным образованным слушателям и читателям 1690‐х гг., но совершенно незнакомым носителям иных культур. Вследствие этого мы лишены возможности воспринимать послание так, как это делали современники, опиравшиеся на свой социальный и интеллектуальный опыт. Попробуем рассмотреть главные смысловые части этого текста, сделав особенный упор именно на восстановление интеллектуального контекста 1690‐х гг. Попробуем представить, как используемые в Окружном послании аргументы могли воспринимать современники, в какой степени приведенные доказательства казались им убедительными и какие контраргументы были им доступны.

8. «По Образу Своему и по подобию»

Составители Окружного послания против брадобрития не случайно начали проповедь с утверждения о создании человека Богом «по Образу Своему и по подобию» (ср.: Быт. 1: 26). Этот тезис повторяется и в центральной части проповеди, где дается развернутая характеристика «греха» брадобрития: «О велие зло! Человецы, создании по Образу Божию <…> подобящеся безсловесным некиим: тии бо усы простерты имут, брад же не имут, тако и человецы младоумнии или, паче свойственнее рещи, безумнии, изменивше образ мужа Богозданный, брады отрезающе». Иными словами, брадобритие, с точки зрения авторов, лишает человека Образа Божия и уподобляет его бессловесным животным.

Но что означает обращение к аргументу о создании человека по Образу и подобию в контексте обоснования греховности брадобрития? Прежде всего, что человек подобен Богу, в том числе и в своих внешних характеристиках. Но ведь это должно означать и обратное – что Бог Отец человекообразен: Он имеет такую же, как мужчина, голову, имеет волосяной покров, в том числе и бороду. В таком случае сбривающий бороду мужчина действительно совершает надругательство над Образом Божиим, который был дан человеку Богом при создании, а следовательно, лишается этого Образа.

Из общения со своей паствой (а именно с жителями Ярославля) летом 1705 г. Димитрий Ростовский убедился в том, что очень многие горожане (не из старообрядцев!), вынужденные сбрить свои бороды по государеву указу, «сумнятся о спасении своем, акибы истеряли Образ и подобие Божие, и не суть уже по Образу Божию и по подобию, обритых ради брад». Димитрий Ростовский приложил немало усилий к тому, чтобы разоблачить это ошибочное (с точки зрения архипастыря), но широко распространенное среди русских людей убеждение, «акибы Бог был человекообразен, с брадою, и акибы по тому своему Образу созда человека». Апеллируя к святоотеческим текстам, владыка убеждал ярославцев в том, что «не в браде и зримом лице человеческом состоится Образ Божий и подобие, но в невидимой душе»:

Порицаемые Димитрием Ростовским представления, которые он считал серьезным богословским заблуждением и даже ересью, имели в христианском мире глубокие корни. Эти представления, за которыми еще в древности закрепилось название «антропоморфизм»3, были широко распространены среди египетских монахов IV–V столетий, а в Сирии их разделяли последователи Авдея Эдесского (так называемые «авдияне»)4. Надо ли думать, что подобные же представления были в какой-то степени свойственны и высокообразованным интеллектуалам патриаршего круга?

Евфимий Чудовский был крупнейшим экспертом в области православного богословия своего времени. Он всю жизнь посвятил изучению и переводу на церковнославянский язык канонических и святоотеческих текстов, из которых не мог не усвоить, что многие святые отцы настаивали на невидимости и безóбразности Бога Отца. Приведем лишь один пример из многих. Евфимий, конечно, очень хорошо знал Беседы Василия Великого на Шестоднев, что были переведены его учителем Епифанием Славинецким и напечатаны на Московском печатном дворе в 1665 г. Нет никаких сомнений в том, что Евфимий Чудовский не только очень хорошо знал текст Бесед, но он даже относил их к числу наиболее для себя важных: перевод этой книги был обнаружен среди прочих в сундуке в его келье в Чудовом монастыре после отхода инока в мир иной в апреле 1705 г.5, а это означает, что Евфимий не расставался с книгой до самой своей смерти. В 10‐й беседе содержится обстоятельный комментарий на слова Писания о создании человека по Образу и подобию Божию. Из этого текста Василия Великого, одного из самых авторитетных учителей Церкви, следует, что слова Писания о сотворении человека Богом по Своему Образу и подобию нельзя применять к телесному облику мужчины (и, следовательно, делать вывод о человекообразии Бога)6.

В таком случае чем же объяснить использование этого аргумента в тексте, который был составлен (или, во всяком случае, отредактирован) Евфимием Чудовским?

Разумеется, Евфимий был далеко не первым, кто при обосновании греховности брадобрития обратился к аргументу о том, что человек сотворен по Образу и подобию Божию. Как установил еще А. Н. Попов, где-то с середины XIII столетия в бытовавшие на Руси Кормчие книги включались антилатинские статьи, в том числе сочинение, приписываемое Никите Стифату (XI в.)7, которое включало статью «О стрижении брад»8. В ней содержались такие слова, обращенные к брадобрийцам: «Вы же, се творяще человеческаго ради угодыа, противящеся закону, ненавидими будете от Бога, создавшаго вас по Образу Своему»9. По верному замечанию А. Н. Попова, «одно уже помещение их (статей. – Е. А.) в этом краеугольном памятнике канонического права придавало им силу непреложного церковного закона»10. Важно отметить, что сами современники чаще называли Кормчую «Книгой правил святых апостол…» или «Правилами святых отец»11. В 1653 г. антилатинские статьи вместе с приписываемой Никите Стифату статьей «О стрижении брад» были изданы в составе печатной Кормчей книги в количестве 1200 экземпляров12. В том же году Кормчая книга поступила в продажу, после чего распространилась по библиотекам архиепископов, монастырей, по церковным приходам и частным библиотекам13. Многие исследователи указывают на связь между публикацией Соборного уложения в 1649 г. и Кормчей книги в 1653 г.14

Статья против брадобрития, оказавшаяся в составе антилатинских статей Никиты Стифата в распространившихся по Руси Кормчих книгах, в действительности происходит из так называемых «Апостольских постановлений» (о которых выше уже говорилось), возводимых к ученику апостола Петра Клименту Римскому. Как мы помним, этот памятник целиком не был известен на Руси до перевода, выполненного Евфимием Чудовским в 1692–1694 гг. Обнаружив этот текст в «Апостольских постановлениях», Евфимий не мог не испытать радостных чувств, узнав хорошо знакомый и любимый на Руси текст:

Получается, что образованные люди московского культурного ареала были хорошо знакомы с этим пунктом «Апостольских постановлений», так как он с середины XIII в. был включен в состав русских Кормчих (правда, по ошибке его авторство приписывалось Никите Стифату), а в 1653 г. был издан в печатной Кормчей, по статусу и значению сопоставимой с Соборным уложением.

Выраженная в этом тексте идея, несомненно, оказалась частью фонда важнейших конституирующих идей московского общества XV–XVII вв., что уже неоднократно отмечалось исследователями16. В этом можно легко убедиться, обратившись к конкретным примерам.

В «Слове избрано от Святых Писаний, еже на латыню» 1461–1462 гг. обычай католических священников брить бороду квалифицируется как поругание «Образа Господня», совершаемое во угождение «женскому зрению»17. Сходная идея выражена в послании, составленном, скорее всего, Ростовским и Ярославским архиепископом Феодосием Бывальцевым в середине XV столетия, в котором владыка обличал некоего князя, свое духовное чадо (им являлся «один из ростовских, ярославских или белозерских княжат»18), в греховности брадобрития такими словами:

Далее архиепископ внушал князю, что тот несет ответственность за тех, кем обладает по воле Божией, которых он обязан «научить <…> всякому благочестию», а он вместо этого вводит их в соблазн. Владыка напоминал евангельские слова о страшном наказании для тех, кто служит соблазном для других («горе человеку тому, о нем же соблажняется мир»; ср.: Мф 18: 7), и призывал князя применить эти слова к себе: «Ты же и сам истязан будеши за мирское соблажнение и мучен имаеши быти без милости в преидущий век». В заключение архиепископ умолял князя покаяться, перестать грешить, то есть прекратить брить бороду, и стараться излечить («пользовать») от этого греха людей из своего окружения19. Примечательно, что текст грамоты был превращен в формуляр (то есть имена автора послания и его адресата превращены в шаблонные «имярек») и включен в сборник митрополичьих грамот начала XVI в., что может свидетельствовать об использовании этого поучения и другими епископами.

В одном рукописном сборнике из собрания Иосифо-Волоцкого монастыря, составленном, по мнению А. И. Плигузова, в московском Симоновом монастыре в 1520‐х гг.20, содержится список «неисправлений» церковной жизни. К числу непорядков относится и брадобритие: «11‐е: бороды бреют и усы рвут, то Образу Божию поругаются и вере супротивляется, в женскый образ превращаются»21. Кажется, подобная же идея отражена в анонимном послании царю Ивану Васильевичу, авторство которого, вероятнее всего, принадлежит царскому духовнику Сильвестру: «…возненавидехом по созданию Божию свой образ и строимся женскою подобою на прелесть блудником: главу, и браду, и усе бреем, ни по чему не обрящеся крестьяне – ни по образу, ни по одиянию, ни по делом»22.

Возможно, именно под влиянием этого писания Сильвестра вопрос о брадобритии был поставлен царем на знаменитом Стоглавом соборе 1551 г., возглавляемом митрополитом Макарием: «Нарицаемся христьяне, а в тритцать лет и старые главы бреют, и брады, и ус, и платье, и одежи иноверных земель носят – то по чему познати христьянин?»23 Ответ на этот вопрос построен на основе процитированной выше статьи из Кормчей книги с апелляцией к истине о создании Богом человека по Образу Своему (этой теме посвящена специальная глава 40 «От священных правил о стрижении брад»)24. Это постановление Стоглавого собора было напечатано в Требнике мирском 1639 г. в составе дополнительного раздела «О святительских судах»25.

Объяснение греховности брадобрития тем, что человек создан по Образу Божию, в наиболее развернутом виде оказалось сформулировано в анафематизмах – проклятиях еретических заблуждений западных христиан. Эти анафематизмы являлись частью так называемой Свободной редакции чина принятия в православие католиков, составленной, по наблюдениям Т. А. Опариной, при Иване Грозном «не позднее середины XVI в., периода Ливонских войн». Анафематизмы распространялись в списках и эпизодически использовались на практике при перекрещивании выходцев из Западной Европы (в том числе и пленных), но до определенного времени не были приняты всеми епископами26. Однако на Поместном соборе 1620 г. чин крещения «латинян» в православие был утвержден «в качестве обязательной канонической нормы», после чего он был напечатан на Московском печатном дворе вместе с постановлениями Церковного собора 1620 г. в Требниках 1624, 1639 и 1651 гг.27 В соответствии с этим чинопоследованием обращаемые в православие католики должны были между прочим произносить такое отречение:

Обратим внимание на то, что в этом тексте подчеркивается логическая взаимосвязь двух «латинских ересей»:

– брадобрития, квалифицируемого как поругание Образа Божия в человеке;

– иконоборчества, то есть отказа почитать «на святых иконах» писанного Образа Божия.

Созданный по Образу и подобию Божию человек как будто представлялся «сотворенной Богом, но нерукотворной, живой иконой Божества»29. Поэтому брадобритие является поруганием этого Образа и по своей сути сопоставимо с непочитанием святых икон. Не случайно «начальниками той ереси» (то есть ереси брадобрития) объявляется, с одной стороны, император-иконоборец Константин V Копроним (†775), а с другой – мифический римский папа Петр Гугнивый – родоначальник всех «латинских ересей»30, к числу которых относилось и непочитание икон.

Составленный в середине XVI в. текст отречения от «ереси» брадобрития служит замечательным дополнением к 40‐й главе Стоглава и позволяет лучше понять, что имел в виду Иван Грозный, когда 21 февраля 1582 г. начал публичный диспут о вере с папским легатом Антонио Поссевино с таких слов: «Мы болших дел говорити с тобою о вере не хотим, чтоб тебе не в досаду было, а вовсе малое дело, что мы видим у тебя бороду подсечену, а бороды подсекать и побривать не велено и не попу и мирским людем, а ты в римской вере поп, а бороду сечешь, и ты нам скажи, от кого ты то взял и от которого ученья»31. Нет никаких сомнений в том, что царь держался того радикального взгляда на брадобритие как на поругание Образа Божия, который был сформулирован в Кормчих, Стоглаве и анафематизме. Интересно отметить, что в данном случае между царем Иваном и папским легатом случилось недопонимание. Судя по всему, Поссевино был удивлен тем, что царь заговорил в первую очередь о столь малозначительном, с его точки зрения, вопросе, и просто не нашелся что ответить. В русских дипломатических документах зафиксирован его краткий и как будто растерянный ответ: «Он бороды не сечет, не бреет». Но сам Поссевино постфактум передал свой ответ в более развернутом виде: «Что же касается бороды, то, конечно, он не заставляет ее себе сбривать, и она у него довольно длинная. Но если бы он и приказал ее сбрить, то в этом не было бы ничего дурного»32.

Несмотря на то что свободная редакция чиноприемов была признана неканоничной и отменена Московским поместным собором 1656 г.33, анафематизмы, напечатанные в Требниках в тысячах экземпляров, оказали огромное влияние на воззрения «московитов». Именно на него ссылались ярославцы в спорах с Димитрием Ростовским. Последний подверг текст анафематизма (известный ему по печатному Требнику 1624 г.) суровой критике, обвинив его авторов в ереси: «Зде всяк внемли и виждь, не яве ли сама обличается ересь анфропоморфитов (человекообразников), глаголющих Бога человекообразна, и по Своему Образу акибы создавша лице человеческо, в теле, а не в душе человеческой Образ Божий быти сказующе». На этом примере Димитрий Ростовский указывал на необходимость критически относиться ко всем российским старым богослужебным книгам: «Тая убо, яже в наших руских книгах о небрадобритии законоположения, не суть законоположения, понеже с истиною не сходятся, анфропоморфитом же последствуют, и всуе наши рускии христиане утверждают небрадобритие, и всуе кто сумнится о спасении своем, лишивыйся брады по указу»34.

Но критика анафематизма против брадобрития и содержащихся в нем идей вряд ли не была сформулирована и раньше. У нас есть все основания полагать, что представления о бороде как части Образа Божия, данного человеку при создании, не были распространены повсеместно и/или вызывали сомнения и возражения со стороны «московитов» XVI–XVII вв. Об этом мы узнаём, например, из анонимного «Слова к верным, иже христианя словом нарицаются, Богове же супротивляющеся коварствы» 1540‐х гг., которое было составлено, по всей видимости, известным книжником Ермолаем-Еразмом35. Автор этой проповеди размышлял так: Бог не случайно «положил» человеку, сподобившемуся прийти в совершенство лет и разума, в соответствующую «годину» «одетися устам его и лицу его власы»: таким образом Творец показывает, что человек теперь стал иным, он перестал быть юношей, «младым разумом», но превратился в мужа «свершена», «в меру исполнена саном возраста». Но некоторые люди, «груб смысл имуще», полагают, что волосы на лице – это вещь тленная, которая нарушает красоту мужского лица. Они отрицают Богосозданность растительности на своем лице. «Нелепно есть се [бороды и усы] и непремудрено», – утверждают они. Руководствуясь таким заблуждением, но особенно своими похотливыми стремлениями, эти люди «режут и терзают, потребляюще власы одеяния личнаго, иже суть на устех и на браде, мняще младостию краситися некоего ради сквернаго дела». Но в действительности они ничего не смыслят в красоте. Истинная красота заключается в том, чтобы каждому человеку смиренно пребывать в том обличье, которым Бог его украсил, сообразуясь с его возрастом: «Не младость бо есть красото, но се красота, ею же Бог человека украсил есть, в ня же лета достоит ему тако быти». Противящиеся этому установлению противятся Самому Богу. Действительно, мы же не можем взять и украсить ребенка саном возраста взрослого мужчины, рассуждает автор. В таком случае как же мы дерзаем делать обратное, то есть совершенного летами и разумом мужа наделять внешними чертами юноши? Ермолай-Еразм напоминает и о том, что человеческая плоть создана руками Божиими, а потому она ценнее золота, серебра, драгоценных камней и бисера, которые рождаются от земли и воды, в то время как волосы на лице рождаются от «Богосозданныя человеческия плоти во время, повеленное Богом», а значит, они честнее всяких драгоценностей на земле36.

Это «Слово» любопытно в нескольких отношениях: прежде всего, как свидетельство о том, что далеко не все люди 1530–1540‐х гг. из окружения Ермолая-Еразма разделяли представления о сакральности растительности на лице. Для некоторых из них борода – это всего лишь «тленная вещь», с которой при желании можно расстаться, чтобы придать лицу более красивый и благообразный вид. Возможно, такой взгляд на брадобритие усвоил и великий князь Василий III. Женившись второй раз в начале 1526 г. на Елене Глинской при поддержке митрополита Даниила, Василий III сбрил себе бороду37. Безусловно, нельзя недооценивать стремление сорокасемилетнего государя понравиться своей юной жене, однако вряд ли Василий III пошел бы на такой поступок, если бы был абсолютно убежден в том, что, расставшись с бородой, он лишается Образа Божия и будущего Царствия Небесного38. Анонимный автор апологетической «Повести о втором браке Василия III», написанной каким-то духовным лицом из ближайшего окружения великого князя или митрополита Даниила39 вскоре после женитьбы московского государя на Елене Глинской, оправдывает этот поступок, ссылаясь на какой-то текст Божественного Писания, согласно которому «царем подобает обновлятися и украшатися всячески». Автор прославляет новый облик государя, который сравнивается им со «Стратигом Силы Небесныя» (Архистратигом Михаилом), явившимся Иисусу Навину во время осады Иерихона: «Такоже царь и государь всеа Русии страшен явися иноплеменником взора ради стратижскаго, любим же всем православным благочестиа ради»40. Аргументация этого автора (которым мог быть Досифей Забела, епископ Сарский и Подонский, архимандрит Чудова монастыря Иона Собина или епископ Коломенский Вассиан Топорков41), допускавшего возможность стричь волосы на лице и голове ради придания внешности более благообразного вида42, очень походит на ту, с которой спорил Ермолай-Еразм (не этот ли текст имел в виду книжник?). Возможно, их аргументация была в чем-то сходной с той, что использовал Димитрий Ростовский в начале XVIII в., также считавший, что растительность на лице и голове – «тленная вещь», относящаяся к сфере профанного, не имеющая к духовной жизни решительно никакого отношения:

В другом месте Димитрий Ростовский также доказывал, что борода не может иметь ничего общего с духовной жизнью и, следовательно, играть какую-то роль в деле спасения души:

Впрочем, нельзя не обратить внимания на то, что Ермолай-Еразм, горячо отстаивавший совершенную красоту зрелого мужчины, выраженную в растительности на лице, и настаивавший на греховности брадобрития, не использовал аргумент о создании человека Богом по Образу Своему, вряд ли ему неизвестный (хотя бы по причине его вхождения в Кормчие книги).

Симптоматично, что к этому аргументу не обращаются и другие известные богословы XVI в. Митрополит Даниил, довольно резко выступавший против брадобрития, видел грех «обнажения лица» вовсе не в поругании Образа Божия в человеке, хотя он не мог не знать антилатинские статьи Никиты Стифата, в том числе процитированную выше статью «О пострижении брады»45. Отсутствие отсылки к ней в его рассуждении о брадобритии, конечно, не может быть простой случайностью. На этот факт с удивлением обратил внимание еще В. И. Жмакин, отметивший, что у митрополита Даниила

Из аргументации митрополита Даниила следует, что греховным является не столько само брадобритие, сколько те блудные намерения, ради которых оно совершается. Но ведь из этого должно следовать, что брадобритие, не имеющее в виду предосудительные намерения, не является греховным. Следовательно, великий князь Василий III, «вынужденный» по благословению Даниила развестись со своей бездетной женой Соломонией Сабуровой (якобы добровольно пожелавшей уйти в монастырь) и повторно вступить в законный с официальной точки зрения брак, вряд ли может быть осужден за желание выглядеть моложе, так как это желание вовсе не было обусловлено блудными намерениями.

Максим Грек, скорее всего не благословивший великого князя Василия III на развод с супругой47, наверняка не одобрил и «обнажение» его лица. Однако в его «Слове», адресованном к уже повзрослевшему сыну Василия Ивану IV, также не используется аргумент сотворенности человека по Образу Божию (центральный для других авторов). Максим Грек начинал свое «Слово» с такого размышления: «Ни едино дело премудрости Божия суетно есть»; не об этом ли говорил и царь Давид, восклицая: «Коль возвеличишася дела Твоя, Господи: вся премудростию сотворил еси» (Пс. 103: 24)? Тем более «Премудрый Содетель» не случайно сотворил и все части нашего тела: ноги – «ко еже движатися нам, идеже аще потреба будет»; руки же – «во еже делати потребная»; очи – «ко еже глядати и раззнати сретающая и лучающая нам»; нос – «к разсуждению различным воням и вдышению и издышению животнаго воздуха»; брови и ресницы не только защищают очи «от натекающих сланых потов» и «от всякого тончайшего праха и пуха, якова ж многа воздухом обносима», но также служат «во украшение и благолепие» нашему лицу. Точно так же и растительность на мужском лице сотворена «Премудрейшим Хитрецом Богом» отнюдь не случайно: она имеет, так же как брови и ресницы, двойное предназначение – утилитарное и эстетическое. Первое, утилитарное, заключается в том, чтобы служить «разнанию женскаго полу и мужскаго». Но, помимо этого, борода и усы сотворены Богом еще и «к честновидному благолепию лиц наших». Итак, борода мужчине дана не случайно: она является частью замысла Творца, вмешиваться в который человеку не следует. Однако в рассуждениях Максима Грека также нет и намека на то, что волосяной покров на лице можно рассматривать как часть Образа Божия48

Все приведенные выше данные и тексты указывают на то, что, вопреки распространенному в историографии убеждению, в вопросе о брадобритии в XVI–XVII вв. не было абсолютного единства даже в церковной среде, не говоря уже о светских интеллектуалах и простолюдинах. Существовало как минимум четыре подхода к определению степени греховности брадобрития, из которых обращение к аргументу о создании человека по Образу и подобию Божию представляется наиболее радикальным.

Одновременное бытование различных мнений по столь животрепещущему вопросу в одной церковной среде неизбежно должно было порождать канонические споры: ведь от ответа на вопрос, греховно ли брадобритие, и если да, то в какой степени, зависела дисциплинарная церковная практика. Действительно, следует ли человеку каяться в брадобритии, и если да, то какое церковное наказание должно последовать – легкое, тяжелое или средней тяжести? Решение зависело от того, как понимать слова Писания о сотворении Богом человека по Своему Образу и подобию. Следует ли распространять эти слова на черты физического облика мужчины, в том числе бороду? От ответа на данный вопрос зависела и степень греховности брадобрития. Эти споры, которые, несомненно, велись, тесно переплетались с другой очень актуальной для Московской Руси XVI–XVII вв. проблемой – изобразимости Бога Отца.

Как известно, изображения Бога Отца в виде седовласого старца с большой окладистой бородой оказались широко распространены в русской иконописи, монументальной живописи и книжной миниатюре именно начиная с XVI в. Достаточно вспомнить, что изображения Бога Отца в виде седовласого старца в течение XVI в. появились в куполах важнейших соборных храмов: Архангельского и Благовещенского соборов Московского Кремля, Смоленского собора Новодевичьего монастыря, Троицкой церкви Александровской слободы, Спасо-Преображенского собора Ярославля и др. Изображения Бога Отца были размещены в иконостасах (в праотеческом ряду) многих центральных соборов и храмов (например, в Успенском соборе Московского Кремля), а также включены в композиции многих икон («Отечество», «Благовещение», «Рождество Богородицы» и др.), украшавших такие храмы, как Троицкий собор Троице-Сергиева монастыря и др.49Разумеется, на этот факт нужно обратить особое внимание. Как отметил Б. А. Успенский, в условиях слабой разработанности православного богословия богословские идеи подчас усваивались не в систематической форме, а через обряд («литургическое богословие»), через церковное искусство и в особенности через иконы и фрески50. Устойчивая традиция изображать Бога Отца в XVI столетии в виде длиннобородого седовласого старца не могла не быть связана с определенными идеями, которые пересекались и с догматическими спорами о трактовке слов Писания о сотворении Богом человека по Своему Образу и подобию. В этой связи для нас было бы крайне интересно узнать, на основании каких аргументов вопрос об «изобразимости Божества» в церковном искусстве XVI–XVII вв. мог решаться положительно в то время, когда многие святые отцы настаивали на безóбразности Бога Отца (и эти тексты, как мы отметили выше, русским книжникам были хорошо известны). Находила ли традиция изображения Бога Отца какие-то богословские обоснования? Рассмотрим два случая, которые, на мой взгляд, позволяют отчасти пролить свет и на содержание дискуссий вокруг вопросов о брадобритии/брадоношении.

В конце октября 1553 г. в царских палатах («в брусяной избе») состоялось заседание Освященного собора в присутствии самого царя Ивана и его бояр, которое было посвящено реализации различных постановлений Стоглавого собора. Когда речь зашла об иконописании (которому была посвящена 43-я глава Стоглава), состоялся знаменитый спор между главой Посольского приказа И. М. Висковатым и митрополитом Макарием, который можно восстановить благодаря дошедшему до нас в нескольких списках пересказу содержания51.

После словесной перепалки с митрополитом в присутствии царя, бояр и церковных иерархов И. М. Висковатый обстоятельно изложил свои соображения в записке, которую подал митрополиту Макарию и попросил рассмотреть его аргументацию на соборе. Состоявшийся в январе 1554 г. Освященный собор принял решение об отлучении Висковатого от Церкви, но после принесения дьяком покаяния наложил на его трехлетнюю епитимью53. Висковатый признал свою неправоту по главному вопросу – об изобразимости Бога Отца, – ставшему причиной его выступления: «И ты, государь, сказал мне от Божественного Писания, что Образ Ветхого Деньми Господа Саваофа подобает писати везде по пророческому видению, и аз в том виноват – каюсь и прощения прошу у тебя, государя, и у всего Священаго собора»54.

Суть достигнутого консенсуса можно свести к следующему. Разумеется, Бог Отец невидим, и его Невидимого Божества никто описывать не дерзает. Однако Бог Отец все же являлся людям в человеческом образе, и этот факт невозможно игнорировать. Наиболее важным в этом отношении является следующий текст в Книге пророка Даниила: «Зрях, доньдеже престоли поставишася, и Ветхий Деньми седяше, одежа Его бела, аки снег, и власы главы Его, аки волна чиста, и престол Его аки пламень огнен, колеса Его огнь поляй. <…> И видех во сне нощию, и се со облаки небесными, аки Сын Человеческый грядяше и до Ветхаго Денми доиде пред ним» (Дан. 7: 9, 13)55. Отказ от изображения на иконах «Невидимаго Божества и безплотных» сомнителен с канонической точки зрения, а возможно, даже является ересью.

Недавно А. А. Казаков установил источник, на который опирался митрополит Макарий, обвиняя Висковатого в «галатской ереси»56. В Мазуринской Кормчей, которая хранилась в митрополичьем скриптории, в главах пресвитера Тимофея Константинопольского «О ересях» содержится упоминание о «галатских еретиках», к числу еретических воззрений которых относится убеждение в том, что «не подобает небесных и невидимых образов на земли видимо образовати, ни к телесным прилагати бестелесная»57. Впрочем, митрополит Макарий не настаивал на еретичестве Висковатого: посольский дьяк в итоге был обвинен не в богословских заблуждениях, а во вмешательстве в дела, выходящие за пределы его компетенции58. Митрополит Макарий все же сомневался в справедливости своих суждений, а значит, этот сложный богословский вопрос оставался открытым.

Не случайно похожие споры возникали и в дальнейшем, на что указывает второй случай, относящийся уже к середине XVII в.

В начале 1640‐х гг. шурин царя Михаила Федоровича, стольник Семен Лукьянович Стрешнев, пригласил в подмосковную вотчину Черные Грязи (будущее Царицыно) поохотиться своего приятеля, стольника Ивана Ивановича Бегичева. Во время охоты они вели богословские беседы, и между разговорами речь зашла об одном эпизоде Книги Исход, когда Бог позволил Моисею увидеть Себя со спины – «показа ему Бог задняя Своя» (Исх. 33: 23). Но здесь между охотниками возник спор. Бегичев настаивал на том, что этот момент Священного Писания нельзя толковать буквально: Бог Отец недоступен человеческому чувственному восприятию («плотскому смотрению»): «Коя нужда Богу беседовати к людем и явитися Самому? Кроме плотскаго смотрения, возможно бо есть и ангела послати, да тоже сотворити по воли Его». Для Стрешнева этот вопрос оказался принципиально важным. По возвращении с охоты он пригласил к себе стольника Никифора Прокофьевича Воейкова и других знакомых для диспута с Бегичевым. Основываясь на Священном Писании, дворяне пытались убедить Бегичева в том, что Бог Отец являлся людям в человеческом облике, и этот опыт достоверно запечатлен на иконах, на которых Бог Отец изображается именно так. Дворяне указывали Бегичеву эти иконы и говорили: «…видеши на дцках и на иконах, яже при Бозе изображены <…> руце, и нозе, и очеса, и вся прочая уды, яже в человеце?»59 Но подобные аргументы не убеждали Бегичева, который, имея необычайную для людей своего круга богословскую эрудицию, оперировал не только Священным Писанием, но и святоотеческими текстами: произведениями Дионисия Ареопагита, Никиты Ираклийского, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Иоанна Дамаскина и др. Бегичев настаивал на том, что Бог есть

В итоге этот богословский диспут между стольниками закончился ссорой и скандалом. Стрешнев обвинил Бегичева в том, что раз тот отвергает саму возможность Бога Отца являться людям, то он уже не верит и «в Божие на землю схождение и воплощение», а значит, впал в ересь. Вскоре слух о новоявленном «еретике», впавшем «в жидовскую веру», дошел и до патриарха Иосифа, который вызвал Бегичева для беседы. Последний позволил себе так же горячо поспорить и с патриархом, чем вызвал гнев царя. «Царское величество велел было ево за то смирить», но Бегичев не стал ждать наказания: 28 июня 1643 г. он со своими слугами бежал в Речь Посполитую. В требовании о выдаче Бегичева беглец обвинялся в том, что он, «отступя православные крестьянские веры, впал в жидовскую веру и многих тому учил». В 1645 г. Бегичев покаялся, был прощен и получил возможность вернуться в Россию60.

В описанных выше случаях вопросы о возможности Бога Отца являться людям в антропоморфном облике и об «изобразимости Божества» не случайно оказываются тесно переплетены. Мне кажется, вопрос о брадобритии/брадоношении лежал в той же самой плоскости. Действительно, митрополит Макарий, отстаивавший каноничность изображений Бога Отца в виде седовласого старца с бородой (на основании явлений Самого Бога ветхозаветным пророкам в таком виде), принимал непосредственное участие в составлении Стоглава, в который, как мы помним, была включена статья о недопустимости брадобрития ввиду создания человека по Образу и подобию. Московские дворяне, пытавшиеся убедить Бегичева в том, что Бог Отец действительно явился Моисею в человеческом облике, апеллировали к иконографической традиции изображать Бога Отца по пророческим видениям. Можно предположить, что они не сомневались и в том, что борода мужчины является частью Образа Божия (ведь Бог Отец изображался, на основании пророческих видений, в виде старца с большой бородой). Напротив, дьяк Висковатый, усомнившийся в допустимости изображения «невидимаго Божества и безплотных» в человеческом облике, и стольник Бегичев, настаивавший на недоступности Бога Отца для чувственного восприятия, вряд ли соглашались и с тем, что борода является частью Образа Божия в человеке.

Как известно, Большой Московский собор 1666–1667 гг., возглавляемый Александрийским патриархом Паисием, в котором также участвовали Антиохийский патриарх Макарий и многие архиереи Вселенского и Иерусалимского патриархов, казалось бы, поставил точку в этих спорах, запретив изображения Бога Отца: Он не имеет плоти, Его никто не видел, поэтому изображать Его нельзя, о чем свидетельствует Священное Писание и святоотеческое учение. В соответствующем постановлении приводится аргументация, сходная с той, что использовалась осужденными в богословских заблуждениях Висковатым и Бегичевым:

Это постановление Большого Московского собора 1666–1667 гг., на котором присутствовало и большинство русских церковных иерархов, не могло не повлиять и на веру русских людей в то, что борода является частью Образа Божия в человеке. Не с этим ли связана (наряду с распространившимся полонофильством) «оттепель» в отношении к бритым лицам при дворе Федора Алексеевича? О ней в одном из своих постановлений 1680‐х гг. вспоминал патриарх Иоаким, сокрушаясь о том, что «еллинский блуднический гнусный обычай» брадобрития, почти совсем искорененный при Алексее Михайловиче, в последующие годы опять оказался широко распространен62.

Однако с данным постановлением Большого Московского собора 1666–1667 гг. согласились далеко не все русские образованные люди, о чем красноречиво свидетельствует тот факт, что изображения Бога Отца продолжали создаваться даже в центральных соборах и монастырях63. Среди категорически несогласных с этим решением был и Евфимий Чудовский, который, по всей видимости, принимал личное участие в Большом Московском соборе 1666–1667 гг.64, а потому знал о его постановлениях не понаслышке. В одном коротком сочинении 1690‐х гг., озаглавленном «На глаголющих, яко Господа Саваоф умом точию подобает разумети, во образех же писати не подобает и не можно», Евфимий Чудовский совершенно определенно и аргументированно высказался против этого постановления. Аргументация Евфимия следующая. «По существу и естеству» Бог Отец не только безóбразен, но также и безыменен, так же как и наша душа, и все ангелы (для обоснования этого тезиса Евфимий пространно цитирует Псевдо-Дионисия Ареопагита, Иоанна Дамаскина, Иоанна Златоуста, Кирилла Александрийского). Тем не менее с целью богопознания («да не во всеконечном невежестве останем») безыменному «по существу и естеству» Богу Отцу налагаются имена «от действ», то есть в зависимости от различных проявлений Бога в мире, запечатленных в Священном Писании (здесь Евфимий опирается на трактат Псевдо-Дионисия Ареопагита «О Божественных именах»). По таким же причинам и принципам мы «чертаем и иконствуем», основываясь на случаях «схождения» Бога Отца, когда Он являлся людям, и этот опыт явления безóбразного Божества описан в Священном Писании, а потому не может игнорироваться: «И яко убо безыменному по существу Богу имена от действ налагаем, да не во всеконечном невежестве останем, тако и безóбразнаго суща образы, яко видеша пророцы, не по существу, но по схождению, чертаем и иконствуем». «По чесому бо ум человека возведется на Боговидение, аще не чрез образы виденныя. Умствововати Бога подобает, яко видеся»65.

В подтверждение каноничности изображений Бога Отца в человеческом образе Евфимий цитирует Синодик в Неделю православия, составленный на основе постановлений VII Вселенского собора, который был напечатан на Московском печатном дворе в 1656 г. в составе Триоди Постной (по киевскому изданию 1627 г.). Согласно этому Чину, в первое воскресенье Великого поста в храмах, между прочим, объявлялась вечная память «изобразующим святая и почитающим» по пророческим видениям, которые «самое Божество начерта и изобрази». Напротив, объявляется анафема тем, кто не принимает «образописаняя» по пророческим видениям, явившимся «прежде Воплощения Слова», и не верует в явление в видимом образе Непостижимого и Невидимого Существа («Неемлему же и Невидиму Существу явитися видящым тщесловствуют»66).

Нет никаких сомнений в том, что, с точки зрения Евфимия Чудовского и людей его круга, эта аргументация была релевантна и в отношении сакрализации бороды как части Образа Божия. На это указывает тот факт, что братья Лихуды, с которыми, как мы помним, Евфимий сотрудничал при разработке «Слова, еже не брити брад по законом», опирались, между прочим, именно на этот аргумент: «Бога пророцы видеша, власы образне имуща»67. Невидимый и безóбразный Бог не случайно являлся пророкам в человеческом образе, а именно в виде седовласого старца.

Не мог ли Евфимий сделать и следующий шаг, чтобы предположить, что слова Писания о сотворении человека по Образу Божию содержат в себе также и утверждение о том, что «человечность свойственна Образу Божию»? Именно такой вывод сделал уже более двух столетий спустя богослов протоиерей отец Сергий Булгаков в работе «Икона и иконопочитание» (Париж, 1931):

Заметим, что в размышлениях отца Сергия Булгакова содержатся аргументы, которые использовались в XVI–XVII вв.: слова Писания о сотворении человека Богом по Своему Образу и подобию, пророческие видения Бога Отца в человеческом облике, а главное, отношение к человеческому образу как к «сотворенной Богом, но нерукотворной, живой иконе Божества» четко просматриваются в процитированном выше анафематизме против «ереси брадобрития», трижды напечатанном в Требниках на Московском печатном дворе в 1620–1640‐х гг. и широко распространенном в списках.

Однако сомнения и несогласие с тем, что борода является частью Образа Божия в человеке, которые, как мы помним, были распространены и раньше, особенно свойственны российскому обществу в 1690‐е гг. Вряд ли в это верили представители высших правящих кругов (например, Л. К. Нарышкин или кн. Я. Ф. Долгоруков) или рядового московского дворянства (например, стольник В. Ф. Люткин или кн. А. И. Репнин), не носившие бороды́ (см. ил. 6, 9 в этой книге). И едва ли критические возражения против «антропоморфитских» заблуждений «московитов», высказанные Димитрием Ростовским в начале XVIII в., не были сформулированы и раньше. М. М. Щербатов в своем «Рассмотрении о пороках и самовластии Петра Великого» высказал предположение, что Петр I, вводя брадобритие, имел намерение истребить «род ереси антропоморфитов, которая по незнанию вкоренена была»69.

9. «Ветхая» заповедь брадоношения

Аргумент ветхозаветной заповеди, данной людям через пророка Моисея («не порти края бороды») используется практически во всех канонических текстах против брадобрития. Именно с него начинается статья «О стрижении брад», которая, как писалось выше, включалась в русские Кормчие книги начиная со второй половины XIII столетия в составе антилатинских статей, приписываемых Никите Стифату (в действительности происходящих, как мы помним, из так называемых «Апостольских постановлений»): «Что же о постриженьи брады, не писано ли есть в законе: „не постригайте брад ваших“?» Эта же статья включена в главу 40 «От священных правил о стрижении брад» Стоглава. Максим Грек в послании царю Ивану «О еже не брити брады» выражает недоумение, как может здравомыслящий и знающий Священное Писание человек стричь бороду, зная, что на этот счет имеется прямая заповедь Бога: «Кто здрав умом сый <…> и наипаче слыша Владыку, крепце Моисеом повелевающаго людем Израилевым „не отсецети брады ваша!“, еже есть не брейте <…>. Аще же прокляти уклоняющеися от заповедей Божиих, якоже слышим во Священном песнопении, той же клятве подлежат и истребляющия бритвою брады своя, противящеся без ума заповеди Божии!»2

Как бы этот аргумент ни казался очевидным Максиму Греку, митрополиту Макарию, братьям Лихудам, Евфимию Чудовскому и прочим богословам, можно сказать наверняка, что он убеждал далеко не всех. Благодаря сочинению Димитрия Ростовского мы имеем возможность познакомиться с аргументами и контраргументами, которые могли высказываться на подобных дебатах. Напомним, что прения вокруг брадобрития Димитрий Ростовский вел с «честными гражданами» города Ярославля в митрополичьих палатах в июне – июле 1705 г. Но, как будет показано ниже, у нас есть все основания считать, что подобные споры (с использованием сходной аргументации) происходили и в 1690‐е гг.

Димитрий Ростовский подверг аргумент ветхозаветной заповеди самой суровой критике. Он настаивал на том, что слова Писания нельзя вырывать из контекста, нужно для начала разобраться, кому, когда и для чего Бог дал такую заповедь. После выхода еврейского народа из Египта Бог действительно повелел не брить бороды́, но это сделано для того, чтобы израильтяне не уподоблялись египетским жрецам, у которых «главы и брады оголены». Однако из других мест Писания следует, что само по себе брадобритие не является злом, ибо оно попускалось древним евреям, например, во время скорби, при очищении прокаженных или во время обряда поставления в «левитское служение». Следовательно, «в Ветхом Завете не то бяше грех, еже браду брить; но еже брадобритием уподобляться нечестивых идолопоклонников нраву».

Какой-то ярославец возражал владыке примерно так: «Сам Христос ветхозаконные заповеди исполнял; рече бо: „не мните, яко приидох разорити закон или пророки: не приидох разорити, но исполнити“. И аще Христос ветхозаконная исполнял, должни убо есмы и мы, христиане, таяжде исполнять и не брить брад по заповеди ветхозаконной, ибо и Христос не брил брады своей, и ходившие с ним апостолы не брили».

На это Димитрий Ростовский отвечал, что ветхозаветные заповеди делятся на три категории:

1) «Духовные» (или «Божественные»), имеющие отношение к вере и богопочитанию. Это и есть заповеди в собственном смысле слова, которые призваны научить израильтян «служить Богу верно».

2) От них отличаются «плотяные» (или «чиновные») заповеди, относящиеся к обрядам и «плотскому житию человеческому».

3) Кроме этого, выделяются также «судные» (или «гражданские») заповеди, находящиеся в сфере правосудия.

Христиане должны блюсти только те ветхозаветные заповеди, которые относятся к «вере, богознанию и богопочитанию» (то есть заповеди первой категории), а также те заповеди, которые относятся к «правдотворению и гражданскому правосудию» (третья категория). Что же до заповедей второй категории, относящихся к древнееврейским «обрядам и церемониям» (в их числе, например, заповедь об обрезании крайней плоти), то христиане не только не обязаны их блюсти, но «весьма от них свобождени». Повеление о брадоношении несомненно относится именно к заповедям второй категории, которые были отменены Пришествием и проповедью Христа: «Отставив же ветхозаконная, уставил новоблагодатная: и тако прейде сень законная, благодати пришедшей».

На это «один спорщик» возразил владыке: «Ветхозаконное де обрезание переменил есть Христос Крещением, дав нам Крещение вместо обрезания: а брады чим переменил? Что вместо ветхозаконных брад даде нам в новой благодати?»

Поразмыслив, Димитрий Ростовский отвечал: наш русский род происходит от язычников, не знавших Ветхого Завета и не практиковавших никаких изложенных там заповедей. Поэтому нам, призванным ко Христу от язычников, Крещение дано не вместо обрезания, которого никогда у нас и не было, но вместо «идольского нечестия, в нем же бехом». Что касается брадобрития или брадоношения, то никаких новозаветных повелений на этот счет нам не дано, а есть только общая установка апостолов не принуждать призванных ко Христу язычников к исполнению еврейских «плотяных» заповедей. Поэтому апостолы «о брадах закона свободных нас сотвориша, на произволении нашем давше»3.

Хотя описанные выше дебаты имели место летом 1705 г. в Ярославле после обнародования указа о брадобритии, подобные споры происходили и в Москве в 1690‐е гг.4 Об этом мы узнаём из «Слова еже не брити брад по законам» братьев Лихудов, в котором от лица неких спорщиков воспроизведена аргументация Димитрия Ростовского: «Сия закони суть и обыкновения в Ветхом Завете, ныне же ино время, время благодати, время сладости и веселия, преиде бо сень законная, благодати пришедшей, негли мы подлежим сеновному оному закону <…>. Покажи нам, святейший отче наш, сия утвержденая от закона благодати, егоже и сынове есмы, и тогда покоримся»5. Думается, это возражение, хотя и было использовано Лихудами в риторических целях, вряд ли являлось чистой абстракцией. Патриарх Иоаким в своем «Увещательном слове» от декабря 1689 г., сказанном для того, чтобы подвести окончательный итог в спорах вокруг времени преложения Святых Даров, упомянул многочисленные словопрения («разглагольства») вокруг этого вопроса, участниками которых были как великороссийские «юноши», получившие образование в польских латинских училищах, «благородные мужи, достоинства великие в царских домах имущие», «малороссийские христиане» разных чинов («иерее, и монаси, и мирстии»), наплыв которых наблюдался в Москве после того, как «покори Господь Бог великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу <…> полского государства некыя грады»6. Очевидно, что «разглагольства» в такой разношерстной публике, которые упомянул Иоаким, не могли ограничиться только темой о времени преложения Святых Даров, но затрагивали и многие другие актуальные вопросы, к числу которых должно было относиться и брадобритие (ведь многие прибывшие в Москву малороссияне бороды́ не носили).

Не случайно следующая часть Окружного послания как раз посвящена опровержению, видимо, распространенного в московском обществе мнения о том, что брадоношение относится к ветхозаветным заповедям, которые перестали иметь значение обязательного для исполнения закона в христианском мире.

10. Апостолы и брадобритие

Составители проповеди обращаются к различным текстам Ветхого Завета с целью показать, что брадобритие в древние времена было тесно связано с языческим культом (см.: Иер. 48: 35−37). Поэтому неудивительно, что новозаветная проповедь Евангелия сопровождалась между прочим и отвращением язычников от брадобрития, о чем непротиворечиво свидетельствуют «Апостольские постановления», которые, как мы помним, возводились к «равноапостольному мужу» Клименту Римскому, ученику апостола Петра.

Как говорилось выше, полный перевод «Апостольских постановлений» был выполнен Евфимием Чудовским в 1692–1694 гг. Хотя этот текст и был ранее известен в составе Кормчих, его авторство традиционно приписывалось Никите Стифату. Обнаружению этого текста среди «Заповедей святых апостолов» (как называлась книга в переводе Евфимия Чудовского), несомненно, придавалось большое значение, так как он позволял дать аргументированный ответ тем скептикам, которые утверждали, что ветхозаветная заповедь о брадоношении необязательна для исполнения христианами. Не случайно этот текст ставился в центр «Слова еже не брити брад по законам» братьев Лихудов. На основании данного аргумента Лихуды делали вывод, что брадобритие запрещено не только Ветхим Заветом, но также заповедями апостолов. Столь же важное место занимает этот источник и в Окружном послании патриарха Адриана против брадобрития, составленном Евфимием Чудовским.

Но в какой степени аргумент «Апостольских постановлений» казался убедительным образованным собеседникам патриарха Адриана? Обратимся вновь к контраргументации Димитрия Ростовского, развернутой уже после издания указа о брадобритии Петра I, но едва ли не высказывавшейся раньше. Димитрий Ростовский указал на то, что апостолы «правил не писаша», а на Соборе апостолов в Иерусалиме были установлены лишь пять заповедей, которые должны были исполнять обращающиеся ко Христу язычники: 1) не участвовать в языческих ритуалах; 2) уклоняться от блуда; 3) воздерживаться от употребления в пищу «удавленины»; 4) воздерживаться от убийства; 5) не творить ближнему зла (см.: Деян. 15: 23–29). Ни о каком запрещении брадобрития на этом соборе речи не было. Что касается «Апостольских постановлений», составленных Климентом Римским, они дошли до нас в поздних неисправных списках, поэтому святые отцы Вселенских соборов их отвергли, что следует из напечатанной на Московском печатном дворе Кормчей книги 1653 г., а именно из Толкования на 60‐е правило «Правил святых апостол» и на 2‐е правило Шестого (Трулльского) Вселенского собора. В этих текстах действительно выражается недоверие к «Апостольским постановлениям», так как эта книга «от еретик искажена быша»1. Нет никаких сомнений в том, что подобная контраргументация высказывалась во время споров вокруг брадобрития в 1680–1690‐е гг. В сохранившихся собственноручно подобранных выписках и размышлениях, относящихся, видимо, к концу XVII в.2 и озаглавленных «О стрижении и раслении власов и брад», Димитрий Ростовский поставил под сомнение запрещение брадобрития в «Панарии» Епифания Кипрского3: «Еще же неции приводят Епифания, иже аки по апостолскому уставу держит и поучает тако, яко не подобает главу ниже браду брити. <…> Откуду словеса та взята? Совершено должно есть взискати, ни бо един о сем канон апостолский обретается, но яже токмо во уставех под именем Климента написанная чтутся»4. Заметим, что на подобные сомнения не без раздражения указывал Евфимий Чудовский в начале 1690‐х гг., когда писал, что теперь очень многие ставят под сомнение различные церковные предания, непрестанно «глаголяще: „сие чесо ради“, и „сие откуда взято“, и „сие кто предаде“, и „сие где писано“…»5.

11. «Откуда брадобритие зачалось?»

Несмотря на то что брадобритие было запрещено как в Ветхом Завете Самим Богом, так и в Новом Завете святыми апостолами, этот «злообычай» проник в христианский мир. Произошло это, по убеждению авторов Окружного послания против брадобрития, двумя путями. Виновником появления брадобрития в Византии был император-иконоборец Константин V Копроним, который повелел своим подданным брить бороды, дабы ему было удобнее отличить своих сторонников («еретиков»-иконоборцев) от противников (то есть православных иконопочитателей). Источником этого церковного предания послужило Житие преподобномученика Стефана Нового (†765), претерпевшего гонения и принявшего мученическую смерть от императора-иконоборца, написанное в начале IX в. и включенное в состав Великих Четьих миней митрополита Макария (под 28 ноября1). Согласно этому рассказу, император Константин Копроним подослал в обитель Стефана на гору Святого Авксентия своего близкого слугу Георгия. Но Стефан, взглянув на гладко выбритое лицо пришельца, догадался, что он был приближенным императора. При этом как бы между делом поясняется, что император повелел гладко бриться всем своим сторонникам. Автор Жития, кажется, не придает этому распоряжению особенного значения, упоминает об этом как бы невзначай, не забывая, впрочем, использовать его для того, чтобы лишний раз подчеркнуть богопротивность императора-иконоборца, сделавшего такое распоряжение вопреки заповеди, данной Богом людям через пророка Моисея2. Однако впоследствии это церковное предание было серьезно переосмыслено: брадобритие при дворе императора-иконоборца стало восприниматься как элемент иконоборческого движения, как надругательство над Образом и подобием Божиим, над «нерукотворной, живой иконой Божества». Не случайно это церковное предание оказалось встроено в статью «О пострижении брады» (в составе антилатинских статей Никиты Стифата), вошедшую, как мы помним, в Кормчие: «От Константина царя Ковалина и еретика суща се узаконено есть: на том бо вси знаяху, яко еретическия слуги суть, имже брады постризаны»3. Таким образом, это церковное предание служило не только целям исторического объяснения времени и места появления «злообычая» брить бороды, но также не в последнюю очередь объяснением его еретической и иконоборческой сути.

Если в православном мире брадобритие появилось в годы иконоборчества, на латинском Западе оно сохранилось, как полагают авторы проповеди, со времен «древних эллинов», которые совершали брадобритие во время различных языческих ритуалов (авторы проповеди используют при этом текст, включенный в Кормчую4). Не случайно греховный обычай брадобрития распространен среди различных языческих народов: «И доднесь убо обычай сей нехристианский видим есть у крымских и колмытских татар и иных нехристианских народов брадобриющих». Но вообще обычай брадобрития чужд христианам как признак язычества: «Еллин убо сие и иных нехристианских народов», а для христиан брадобритие – «гнусное дело!». Распространенное среди латинян, брадобритие стало одной из причин, по которой Константинопольский патриарх Михаил Кируларий вместе с другими святейшими патриархами в 1054 г. изверг имя папы римского из диптихов. С тех пор обычай стричь бороду является признаком «еретиков» латинян. Таким образом, «злообычай» брадобрития имеет одновременно еретическое и языческое происхождение. Он соотносится с двумя «ересями» – иконоборчеством и латинством.

Что на это могли ответить оппоненты – критически настроенные образованные люди, знатоки древних текстов и иконографии, а в особенности церковной истории и к тому же владеющие латынью? Они не могли не поставить под сомнение тезис о том, что до императора Константина Копронима в Византии брадобритие не практиковалось. Еще Антонио Поссевино в описании своего религиозного диспута с царем Иваном Васильевичем отмечал, что он парировал упрек московского государя, обратившего внимание на его стриженую бороду, тем, что в брадобритии нет ничего дурного, «так как это делали и святые, и прежние великие первосвященники, изображения которых до сих пор можно видеть на древних монетах, а они могли это делать в соответствии с различными требованиями времени на основаниях законных и благочестивых»5. Димитрий Ростовский в беседах с ярославцами также попытался опровергнуть тезис о введении брадобрития императором-иконоборцем через обращение к древней иконографии. Он призвал собеседников вспомнить иконописные изображения древних святых-воинов, например всеми горячо любимый образ великомученика Георгия или образ великомученика Димитрия Солунского. Почему их изображают безбородыми? Потому что они приняли мученическую смерть в юношеском возрасте? «Едва ли они не в совершенных мужеских летах воеводствоваху в полцех. Воистинну в совершенных; младенцам бо недораслим военачальство в ратях не попускается», – рассуждал владыка. А изображают их без бороды потому, что в Древнем мире существовал обычай, согласно которому воинам следует быть безбородыми. Этому обычаю не сопротивлялись и древние христиане, которые мученической смертью засвидетельствовали свою веру. Есть и другие свидетельства в пользу того, что древние христиане имели обычай сбривать бороду. Димитрий Ростовский ссылался на «Церковные анналы» Цезаря Барония, известные ему в польском переводе, для того чтобы рассказать ярославцам об императоре Юлиане Отступнике, который носил длинную неухоженную бороду, за что был осмеян христианами в Антиохии во время посещения их города в 362 г.: «Людие антиохийстии, правоверныи христиане бывшии, узревше того брадата, ругахуся браде его и творяще смехи между собою, нарицаху царя козлею брадою». Об этом случае вспоминает сам Григорий Богослов в Слове 5, втором обличительном на царя Юлиана. Димитрий Ростовский подытожил: «Аще царская брада от народа антиохийскаго бысть посмеваема, колми паче неублажаемы в них бяху растимыи брады простых человеков (тех, иже прежде старости своея растяху брады своя), ни вменяху брад в великую святыню и спасение. Яве убо есть, яко не от Кавалина начатся брадобритие, но прежде его то бысть»6.

Впрочем, «историческая» часть Окружного послания против брадобрития, которая действительно была довольно слабо проработана, не имела ведущего значения. Наибольшую важность имела каноническая аргументация, которую авторы постарались усилить анализом жизненных практик православных христиан.

12. Христианские мученики, за бороду пострадавшие

С точки зрения авторов Окружного послания, брадобритие несовместимо с христианской жизнью, и на это указывают не только канонические правила и церковная история, но также и жития некоторых святых, пострадавших за отказ следовать еретическому и языческому «злообычаю». В подтверждение этого тезиса приводится пример подвига Антония, Иоанна и Евстафия (†1347), приближенных языческого литовского князя Ольгерда, тайно принявших христианство и впоследствии мученическую смерть «за брадобритие».

Однако образованные люди, имевшие в своих библиотеках списки Жития Виленских святых, могли усомниться и в этом аргументе. Димитрий Ростовский, несомненно являвшийся главным экспертом в области агиографии своего времени, в беседах с ярославцами настаивал на том, что Житие Антония, Иоанна и Евстафия было неправильно истолковано: «Оныи не за брады пострадаша, но за Христа Господа»1.

Действительно, в Житии Виленских святых (как древнейшей сербской редакции, так и из Великих Четьих миней митрополита Макария) суть их мученического подвига сводится к мужественному исповеданию христианского образа жизни («благочестия») в языческом окружении. Антоний, Иоанн и Евстафий, будучи приближенными великого князя Ольгерда, приняли христианство и вскоре стали отличаться среди своего окружения, «подобно христианом показующе житие». Вначале они жили «неведоми, яко суть христиане», но «не беше мощно всегда таитисе» по причине «измененного устроения и иного всего жителства». В Великих Четьих минеях поясняется, что стрижка волос и брадобритие входили в число языческих обрядов: «И обычай бо огнеслужителем есть, отцу их доброненавистному диаволу, сиа им узаконоположившу, постризати убо на главе в долготу протяжяныя власы, браду ж бритвою остризати». Но примечательно, что Ольгерд, требуя от своих приближенных «благочестия отврещисе», просит их вовсе не остричь бороду, а поесть мяса в пост2. В службе Виленские святые прославляются за мужественное исповедание христианской веры и связанный с ней образ жизни: «Прелесть древнюю отрясше, твердии мученицы показа, новую изволисте жизнь, живущей о Христе, паче человека»; «Отеческую прелесть оставльше, святии, Христови приведостеся всем усердием, предстасте мучителю мудренно до смерти и взясте себе почесть воистинну, о всех Владыку нашего молите непрестанно спастися нам»3. Ни в одной из просмотренных мной апрельских служебных миней XVI в., содержащих службу Виленским святым, не подчеркивается подвиг ношения бороды (да и само это слово, кажется, нигде не упоминается)4.

Однако служба Виленским мученикам была существенно переработана при подготовке к печати служебной минеи 1645 г. при патриархе Иосифе5. Приведем несколько примеров.

Интересно, что в святцах, напечатанных на Московском печатном дворе в 1646 г., подвиг Виленских святых резюмируется так: «Атоний, и Евстафий, и Иоанн, пострадавша в литовстем граде Вилне от князя Олгерда первое за брадобритие, также и за прочия християнския законы»7.

Таким образом, в 1630–1640‐е гг. в стенах Московского печатного двора происходит существенное переосмысление подвига Виленских святых. На первый план выдвигается их отказ брить бороду, за что им и пришлось пострадать. Не случайно в Окружном послании против брадобрития особенно подчеркивается: «новоявленные мученицы» Антоний, Иоанн и Ефстафий «пострадаша в Вилне за брадобритие». Теперь в сонме христианских святых появились мученики, принявшие смерть за ношение бороды.

Этот случай был призван особенно подчеркнуть, что брадобритие несовместимо с христианской жизнью. Не случайно следующий (и главный) раздел Окружного послания посвящен запрещению брадобрития.

13. «На таковыя буди общая церковная клятва!»

Этот раздел – центральная часть проповеди, его смысловое ядро. Запрещение брадобрития начинается с исторического обоснования. Авторы всячески подчеркивают, что речь идет не о каком-то нововведении, но об определениях «прежде бывших соборов», которым православные христиане, в том числе сам патриарх, просто обязаны подчиняться. О каких же соборах идет речь?

В первую очередь составители ссылаются на 96‐е правило Шестого (Трулльского) Вселенского собора 691–692 гг., включенное в печатную Кормчую, запрещающее христианам под угрозой отлучения от Церкви суетное украшение волос ради соблазнения ближних: «Иже власы плетуще и виюще или мудростию некоею шяряще, на вред зрящем, да отлучатся»1. Как говорилось выше, в этом правиле прямо ничего не сказано о брадобритии. Но, с точки зрения авторов проповеди, это не должно смущать слушателей и читателей, так как выше специально пояснялось, что брадобритие было введено в Византии только при императоре-иконоборце Константине Копрониме (то есть почти столетие спустя после Трулльского собора). Но когда брадобритие появилось, это правило, конечно, стало на него распространяться. В подтверждение тому составители проповеди обстоятельно цитируют толкование на это правило Иоанна Зонары (XII в.) с едким выпадом против бреющих бороду мужчин, переведенное, как мы помним, Евфимием Чудовским. Добавим маленький штрих: при переводе этого текста Евфимий, несомненно, испытал радостные чувства, о чем свидетельствует его помета на полях напротив ироничного сравнения бреющих бороду мужчин с нежными женщинами: «зрите, брадобрийцы, кому есть подобни!»2

Но в отличие от проекта проповеди братьев Лихудов, где 96‐е правило Трулльского собора и его толкование Иоанном Зонарой занимают центральное место, в Окружном послании особый акцент делается на дисциплинарной практике Русской православной церкви. В проповеди называются три «собори архиерейстии и с царскими присутствии», которые имели место «зде, в Велицей России», на которых была высказана позиция Церкви по отношению к брадобритию:

1) Стоглавый собор 1551 г. митрополита Макария и царя Иоанна Васильевича (о котором уже говорилось выше);

2) Церковный собор 1620 г. при патриархе Филарете и царе Михаиле Федоровиче, осудивший митрополита Сарского и Подонского Иону, принимавшего католиков в православие без крещения, через миропомазание. В соборном постановлении «латиняне» были названы «сквернейшими и лютейшими из всех еретиков», обвинены в многочисленных ересях и заблуждениях, в том числе и в брадобритии3. На этом соборе чин крещения «латинян» в православие, в ходе которого произносилось проклятие против брадобрития, был утвержден «в качестве обязательной канонической нормы». Этот чин был напечатан (вместе с постановлениями Церковного собора 1620 г.) в Требниках 1624, 1639 и 1651 гг.4;

3) Освященный собор 1646 г., на котором патриарх Иосиф с прочими церковными иерархами совещался с царем Алексеем Михайловичем о том, как «исторгнути сие еретическое предание, еже брад бритие, и не именоватися бы сему, ниже слышатися в православном народе афеторусийском». Тогда было решено «врагов истины, брадобритцев» «от Церкви отлучати и запрещати, и всякия святыни удаленым быти, и ниже сообщения с ними имети, дондеже во истинное смиренномудрие приидут и чистое покаяние восприимут, во еже не творити таковаго». Священников, нарушающих это постановление «прибытка ради мшелоимнаго» (то есть корыстолюбивого), следовало запрещать в служении и предавать суду. Это строгое постановление было решено напечатать в Служебнике, что и было сделано в том же году5.

Составители проповеди подчеркивают единомыслие этих трех российских соборов в отношении брадобрития: за этот грех следует отлучать от Церкви, «и сия три соборы росистии глаголют!» В послании заявляется, что патриарх Адриан всецело присоединяется к этим трем соборам: «Сим трием собором и прочим, прежде сих бывшим, и мерность наша всесоборне последует. И яже они о брадобрийцах и тафионосцах изрекоша, таяжде и мы изрицаем».

Патриарх еще раз призывает нарушителей заповеди о ношении бороды принести покаяние своим духовным отцам и оставить этот «смертный и богопротивный грех». Отнесение брадобрития к числу «смертных» грехов, видимо, оказалось возможным ввиду того, что оно традиционно ассоциировалось в проповеди с «содомским» грехом. Гладко выбритый мужчина не может называться «мужем», но он не становится и «женой»: его можно именовать «мужеженой», «блудницей женообразной», «на скареднейшее содомство издаюшеся». Составители проповеди предлагали бреющим бороду мужчинам, украшающим себя «чюждими накладными женовидными власы плетеными», не останавливаться на этом: «Возимате некогда, по нраву жен блудниц, и лица ваша натирати разными шары и вонями, ко угождению мерзкия скверныя сласти блудныя». Но эти люди должны помнить, что им не место в Церкви Божией: всем священникам строго повелевалось упорных нарушителей заповеди о брадоношении, не внимающих увещеваниям своих духовных пастырей, лишать всякого церковного общения и «святыни», пока они не оставят мерзкий грех. При этом священники особенно предостерегались против «послаблений» и «ласк», которые часто наблюдались с их стороны в отношении «сильных и вельмож»6.

14. Патриарх Иоаким и «контрреволюция» 1689 г

Здесь следует обратить внимание на один серьезный момент. В этой части проповеди почему-то не упоминается еще один Освященный собор, осудивший брадобритие и состоявшийся при патриархе Иоакиме, в котором принимал участие сам Адриан, тогда бывший митрополитом Казанским и Болгарским. Копия постановления этого собора сохранилась в той же самой рукописи, в которой обнаружился и самый ранний список Окружного послания патриарха Адриана против брадобрития с правкой Евфимия, причем на соседних листах1, и это не может быть простой случайностью: по всей видимости, данное постановление также имелось в виду и при подготовке Окружного послания патриарха Адриана.

В постановлении Иоакима против брадобрития говорится о том, что «еллинский блуднический гнусный обычай» брадобрития был почти «всесовершенно» искоренен в царствование Алексея Михайловича, но в последующие годы (то есть начиная с царствования Федора Алексеевича и вплоть до времени Освященного собора), не будучи возбраняем со стороны власти, оказался очень распространенным явлением, особенно среди придворной молодежи: «Паки ныне юнонеистовнии начаша образ, от Бога мужу дарованный, губити: израстающую им красоту мужескаго совершенства – браду – брити и творити себе ниже мужы, ниже жены, ради блуднаго, и сквернаго, и скареднаго к женам рачителства и похотения, инии ради Богоненавистнаго возгордения и тщеславия»2. Интересно, что такое же противопоставление эпохи царя Алексея Михайловича, хорошо памятной многим еще даже не вполне состарившимся людям («свидетеле сего – премножайшии человеци, помнящии сие и не велми еще престаревшиися»), и времени, начавшегося с царствования Федора Алексеевича, обнаруживается и в другой проповеди патриарха Иоакима от декабря 1689 г. Там тоже виновниками губительных для православного царства перемен оказываются образованные юноши: «Юнии бо всегда новое и видети, и слышати желают»3.

В постановлении Освященного собора о брадобритии заявляется, что церковные иерархи и собрались для того, чтобы предпринять серьезные меры против распространения «гнусного обычая» брадобрития и исправить ситуацию. Согласно проекту постановления, этот Освященный собор должен был принять радикальные меры против брадобрития: отлучать от Церкви следовало не только нарушителей заповеди брадоношения, но также и всех тех, кто не прекратит с ними всяческое общение (продолжит с брадобрийцами «содружествоватися и соясти»). Священников, которые продолжат допускать бреющих бороды в церковь, будут им давать благословение или погребать по-христиански, следовало запрещать в служении. В самом документе говорится, что постановление напечатано и разослано по приходам, дабы кто-то из православных или из духовенства не оказался наказан отлучением от Церкви или запретом на служение из‐за неведения: «Сие наше соборное изречение и суд печатным тиснением издахом, да не в невежестве кто священных впадет извержению, несвященнии же человеци отлучению от Святыя Церкве, и неблагословению, и Святых Таин необщению повинни будут».

К сожалению, копия постановления Освященного собора против брадобрития патриарха Иоакима не имеет даты, но по упоминаниям участвовавших в этом соборе епископов можно заключить, что он состоялся не раньше 21 марта 1686 г. (дата возведения архимандрита Чудовского монастыря Адриана в сан митрополита Казанского и Болгарского) и не позднее 18 мая 1688 г. (дата смерти также участвовавшего в соборе митрополита Сарского и Подонского Варсонофия Еропкина)4. Однако в нашем распоряжении есть один документ, который, возможно, позволяет несколько сузить хронологические рамки проведения этого собора.

9 июня 1687 г. архиепископ Устюжский и Тотемский Александр распорядился отправить в Троице-Гледенский монастырь (близ Великого Устюга) для покаяния и исправления главу стрельцов и «городничего» города Устюга, стрелецкого сотника5 Андрюшку Яковлева сына Кузьмина. Глава корпорации устюжских мушкетеров, который должен был подавать своим поведением пример юному поколению, сам «учинил мерзость Господеви и, противящеся християнскому закону, а желая еретическим обычаем, и, поругаючись святых отец преданию, выбрил у себя браду». Примечательно, что устюжский стрелецкий сотник в покаянной челобитной объяснил свое «еретичество» неведением: иными словами, раньше он про запрет на брадобритие и не слыхал. После проведения разъяснительной работы и принесения покаяния стрелецкий сотник, по благословению архиепископа, был из монастыря отпущен6.

Это дело о брадобритии стрелецкого сотника А. Я. Кузьмина, разбиравшееся в Устюжском архиерейском доме в июне 1687 г., скорее всего, напрямую связано с постановлением Освященного собора против брадобрития, инициированного патриархом Иоакимом. Можно предположить, что Кузьмин, который, подражая придворной моде, гладко брил свое лицо, вовремя не узнал об этом постановлении или решил его просто проигнорировать. Как бы то ни было, в начале июня 1687 г. постановление патриарха Иоакима против брадобрития уже было обнародовано в Устюге, иначе сложно объяснить столь суровые действия церковных властей в отношении такого важного лица, как стрелецкий сотник. А это означает, что в самой Москве постановление не могло быть принято ранее весны 1687 г. В то же время вряд ли собор мог состояться раньше (скажем, осенью – зимой 1686 г.), иначе устюжскому сотнику не пришлось бы щеголять гладко выбритыми щеками и подбородком так долго. Итак, время проведения Освященного собора, принявшего радикальные меры по борьбе с брадобритием, следует отнести к весне 1687 г.

Почему же об Освященном соборе весны 1687 г. не упоминается в Окружном послании патриарха Адриана против брадобрития? При поиске ответа на этот вопрос следует в первую очередь обратить внимание на следующее обстоятельство. Все три московских собора (Стоглавый собор 1551 г., Церковный собор 1621 г. и Освященный собор 1646 г.), упомянутые в Окружном послании против брадобрития, были отмечены «царским присутствием», а следовательно, демонстрировали единство светской и церковной властей в этом вопросе, на чем делается особенный акцент. Несомненно, такое единомыслие желали бы видеть сам Адриан и книжники его круга: эпоха Алексея Михайловича, когда с грехом брадобрития боролась не только Церковь, но и светская власть, вспоминается в Окружном послании с большим пиететом: «И тогда наказуемии бываху таковии от царя: нещадно же зло биенми, и иными градскими наказанми, и от лица царского сиглитики брадобриющии изреяеми бываху, и в оземства, и заточения, в далния грады, и монастыри в наказания и труды посылаеми». Освященный собор весны 1687 г., напротив, проходил в ситуации конфликта светских и церковных властей, о чем должны были хорошо помнить все акторы 1690‐х гг., к которым обращался в своем послании патриарх Адриан.

В. М. Живов отметил, что наблюдавшееся в годы правления царевны Софьи «религиозно-культурное противостояние» светской и церковной властей «имело не менее важное значение, чем противостояние политическое»7 (то есть борьба партий Милославских и Нарышкиных). Но, может быть, религиозно-культурное и политическое противостояния 1680‐х гг. не следует разделять8. Еще в 1683 г. один находившийся в Москве польский шляхтич, описывая бурные политические события последних лет, обратил внимание на то, что бытовые перемены, происшедшие при дворе Федора Алексеевича после женитьбы на А. С. Грушецкой (дочери перешедшего на русскую службу польского шляхтича), имели политическое измерение. Польский наблюдатель писал:

К этому сообщению анонимного польского современника следует отнестись с особенным вниманием, так как его первая часть, касающаяся реформы придворного костюма на манер польского, согласуется с другими источниками10. Очевидно, среди наиболее активных противников перемен придворного костюма и особенно брадобрития при царском дворе был патриарх Иоаким.

Роль патриарха Иоакима в бурных событиях 1682 г. хорошо известна. Как заметил В. М. Живов, в итоге авторитет патриарха Иоакима возрос настолько, что в короткий период правления Софьи оказалась воплощена во всей полноте «модель симфонии двух властей», когда церковная власть имела реальную возможность «играть роль независимого центра власти, параллельной власти царей (правительницы Софьи и ее окружения)». Правда, «симфония эта лишена гармонического согласия (что, впрочем, также соответствует византийским прецедентам)», и причина этих разногласий – в «разной религиозно-культурной ориентации», в «разных представлениях о том, каким должно быть православное Российское царство» и даже в «разных парадигмах», к тому времени «сложившихся» и «готовых к конфликту»11.

После прихода к власти царевны Софьи в результате известных событий 1682 г. произошло закрепление заведенных при Федоре Алексеевиче порядков. Как писал князь Б. И. Куракин, «политес возставлена была в великом шляхетстве и других придворных с манеру польскаго – и в экипажах, и в домовном строении, и [в] уборах, и в столах»12. Как мы помним, согласно свидетельству анонимного польского шляхтича, важнейшим компонентом «политеса с манера польского» было брадобритие. Вряд ли приходится сомневаться в том, что недовольство этими переменами (на которое в 1683 г. обратил внимание польский анонимный автор) было использовано сторонниками партии Нарышкиных, в число активных сторонников которой, как известно, входил Иоаким (по свидетельству того же Куракина, патриарх тайно финансировал двор царицы Натальи Кирилловны13). Как известно, противоречия между правительством царевны Софьи и патриархом Иоакимом нарастали по мере дипломатической подготовки к заключению Вечного мира с Речью Посполитой и вступлению Московского царства в Священную лигу против Османской империи, созданную и формально возглавляемую папой римским Иннокентием XI. Как известно, правительство царевны Софьи было вынуждено при этом пойти на уступки по вопросу о правах католиков в России: в частности, было принято положительное решение о постоянном проживании в Москве иезуитов и католических священников, которым позволялось проводить богослужение в специально отведенном доме и даже содержать школу14. Эти действия правительства Софьи вызвали сильнейшее противодействие со стороны патриарха Иоакима и церковных иерархов, увидевших в них первые шаги в сторону церковной унии15.

Нет никаких сомнений в том, что Иоаким и его агенты всерьез опасались за будущее Русской православной церкви при последовательной реализации политики Софьи и В. В. Голицына. Иржи Давид, католический священник, служивший в Немецкой слободе в Москве в 1686–1689 гг., в отчете о своей миссии 1690 г. писал, что в какой-то момент «патриарх перестал разговаривать с князем Голицыным, поскольку был уверен, что мы были допущены в Москву для того, чтобы внедрять союз Церквей. Когда мой товарищ появился в столице, патриарх, говорят, сказал со вздохом и со слезами: „После моей смерти вся Москва станет иезуитской“»16. Конечно, Давид передавал слухи, но они не были совершенно беспочвенными.

Церковный собор патриарха Иоакима весны 1687 г. против брадобрития следует рассматривать в контексте обострения политического противостояния между правительством царевны Софьи и Нарышкиными, которое именно в это время перешло в острую фазу. Как известно, начиная с 1686 г. Софья и ее сторонники предпринимают решительные шаги, направленные на легитимизацию ее статуса как правительницы17. Между прочим в 1687 г. в кругу сторонников Софьи обсуждалась возможность ее венчания на царство, в связи с чем была напечатана знаменитая гравюра, на которой Софья изображалась с короной, скипетром и державой18. В августе 1687 г. Ф. Л. Шакловитый, обсуждая со стрельцами вопрос о возможном венчании царевны Софьи на царство, допускал, что для успешного осуществления этого плана потребуется «святейшего патриарха переменить, а взять бы изо властей или и простого старца»19.

Эта активизация Софьи и ее сторонников повлекла за собой ответные действия со стороны партии Нарышкиных. По замечанию Е. Ф. Шмурло, «действия правительницы [царевны Софьи] запечатлены были слишком явно революционным характером, чтобы не побудить партию Петра на новый отпор и противодействие»20. Можно предположить, что смелое выступление церковников против придворных порядков («политеса», если выражаться терминами Б. И. Куракина), утвердившихся еще при царе Федоре Алексеевиче, было одним из таких решительных шагов, призванных ослабить адептов «латинского» влияния при дворе Софьи.

Не случайно после августовского переворота 1689 г., поддержанного патриархом Иоакимом21, розыскная комиссия о Ф. Л. Шакловитом и его сообщниках параллельно с расследованием заговора на жизнь Петра и его матери Натальи Кирилловны рассматривала и намерение сторонников царевны Софьи совершить церковный переворот22. В числе главных заговорщиков фигурировал глава партии «латинистов» Сильвестр Медведев, которого всерьез подозревали в намерении убить патриарха Иоакима, занять его место, а затем осуществить церковную унию23. А. А. Прозоровский убедительно доказал, что эти обвинения не соответствовали действительности24, однако для нас важно отметить тот факт, что сам патриарх Иоаким и люди из его окружения были глубоко убеждены в их справедливости. Об этом красноречиво свидетельствует «Повесть о расстриге Сильвестре Медведеве», написанная Евфимием Чудовским25.

Эта «Повесть» интересна в первую очередь тем, что передает точку зрения на события 1689 г. патриарха Иоакима и его окружения. В ней рассказывается о том, как «в нынешняя многосетовная, достигшая концы веков и плача достойная времена в царствующем великограде Москве, пресветло сияющем в православии восточного благочестия, коварством плевелосеятеля, врага диавола, произниче терн латинского злочестия». Главным виновником этой беды оказался «некто, монашеским святым образом извне одеяный, внутрь же не токмо ничесого монашескаго имея, но лжемонах сый и еретическому латинскому от благочестия отступству последова, именем Силвестр прозванием Медведев». Этот «лжемонах», будучи учеником «униата суща Римскаго Костела» Симеона Полоцкого, научился у него «токмо чести латинския книгы». Вследствие чтения этих книг, так же как и постоянного общения с «униатом» Симеоном Полоцким и иными приходящими в Москву «латинниками», Медведев «весь онамо уклонися», принялся злословить патриарха Иоакима и всех восточных патриархов, называя их «демоноархами» и «мантеиархами», а папу римского «похваляше над вся и главу всех нарицаше быти», вознамерился «мало-помалу ввести ересь латинскую и привлещи православнороссийский народ к прелестному новомудрованию Западнаго Костела, называя предания и чины латинския Церкве правы и цветущыя, яко и древний еретик Исидор, митрополит Киевский». Сильвестр Медведев, который постоянно сравнивается с «розстригой Гришкой Отрепьевым», представляется в «Повести» главной движущей силой заговора августа 1689 г.: по наущению дьявола он решил «смертно убити» патриарха Иоакима и некоторых других архиереев, вступил в совет с Федором Шакловитым и иными изменниками, замыслившими зло «и на самое пресветлое царское величество, благочестивейшаго великаго государя царя и великаго князя Петра Алексеевича, и на матерь его, благочестивую царицу и великую княгиню Наталию Кирилловну, и на ея благородные сродникы». Однако «всемощная десница Божия» «злоковарство» Медведева и его сообщников «явленно сотвори». Но если бы Господь «сию его ересь, и злословие, и лесть, и мятеж [не] ократил, не бы спаслася всяка православная плоть»26.

Как мы видим, с точки зрения автора «Повести», главным содержанием августовских событий 1689 г. являлась попытка «церковной революции», конечной целью которой было введение в Московской Руси «латинской ереси». В этой связи особенный интерес представляет запись в дневнике Патрика Гордона от 12 сентября 1689 г. о том, что Петра «с великим трудом убедили согласиться на казнь этих людей [Ф. Л. Шакловитого и нескольких стрельцов], и не прежде, чем его уговорил патриарх»27. Вмешательство патриарха Иоакима в данном случае может подтвердить тот факт, что намерения заговорщиков произвести «церковную революцию» рассматривались как очень серьезные.

Переворот 1689 г., являвшийся, с точки зрения книжников патриаршего круга, политическим ответом на попытку совершить «церковную революцию», стал крупной политической победой Иоакима, который находился в числе его первых бенефициаров. Уже в начале октября 1689 г., сразу после завершения работы розыской комиссии о Ф. Л. Шакловитом и его сообщниках, по настоятельному «святейшаго патриарха и всего Освященнаго собора прошению» из Москвы были в срочном порядке высланы иезуиты, которым на сборы и продажу двора в Немецкой слободе выделили всего два дня. В качестве причины такой резкой перемены было объявлено, что «они Святой Соборной Восточной Апостольской Церкви и догматам ея чинят противность и раскол, и людей прельщают, и римской своей вере научают»28. Несколько недель спустя был опубликован указ, ужесточивший порядок въезда в страну выходцев из Западной Европы29. В январе 1690 г. состоялся Собор, осудивший «хлебопоклонную ересь» и поставивший жирную точку в известном богословском споре между партиями «латинофилов» и «грекофилов» второй половины 1680‐х гг.

По словам И. В. Курукина, «переворот 1689 г., утвердивший власть Петра I, был, вопреки обычным представлениям, не победой молодого реформатора над косным боярством, а скорее консервативной реакцией на западническую и „латинофильскую“ политику правительства Софьи и Голицына»30. Именно так переворот 1689 г. воспринимался, между прочим, находившимся в те дни в России французом Фуа Де ла Нёвиллем:

По наблюдению М. М. Богословского, в первое время после переворота Петр «под воздействием настояний матери соблюдает, по крайней мере по внешности, все требования кремлевского ритуалу строже, чем в предыдущее время»32. Но здесь возникает вопрос: зачем вообще потребовалось Окружное послание патриарха Адриана против брадобрития, по содержанию и степени разработки гораздо более радикальное и обоснованное, чем постановление патриарха Иокима, если в результате переворота 1689 г. победила консервативная партия, за которой последовало восстановление старомосковских придворных порядков?

15. Патриарх Адриан vs «младший царь»

В исторической литературе сложился консенсус относительно незаинтересованности Петра I в политических делах в первый период его самостоятельного правления. Считается, что после августовского переворота 1689 г. «младший царь» в целом не изменил своих привычных занятий, интереса к государственным делам не проявлял, и только неудачный Азовский поход 1695 г., а потом и смерть Иоанна Алексеевича в начале 1696 г. произвели важный переворот в его сознании, способствуя политическому взрослению1.

Однако этой традиционной концепции противоречит один яркий эпизод, достаточно хорошо известный, но, на мой взгляд, недостаточно осмысленный.

Патрик Гордон 20 июля 1690 г. записал в своем дневнике:

Несколько дней спустя, 1 августа, Гордон отметил в своем дневнике, что на праздник Происхождения Честных Древ Животворящего Креста Господня службой в Преображенском руководил Псковский митрополит Маркелл3. Внимание Гордона к этому на первый взгляд заурядному событию не случайно: он увидел здесь важное свидетельство того, что борьба еще не закончилась, Петр I по-прежнему настаивает на своем кандидате. Гордон возвращается к этой важной теме 23 августа, когда патриархом все-таки был избран Адриан, «невзирая на царскую склонность к Маркеллу, митрополиту Псковскому, коего старые бояре и большинство духовенства ненавидели за его ученость и другие великие добродетели и избрали этого ради его невежества и простоты»4.

Это свидетельство Гордона представляется чрезвычайно важным ввиду того, что оно находит неожиданное подтверждение в совершенно независимом от него источнике – «Описании Ливонии» барона Карла Иоганна фон Бломберга, опубликованном в Лондоне в 1701 г.5 Во время пребывания Великого посольства в Курляндии в апреле 1697 г. Бломбергу удалось на одном из приемов услышать рассказы самого Петра I. Среди прочего он услышал от русского царя следующее:

Столь поразительное совпадение двух совершенно независимых друг от друга текстов может быть объяснено только тем, что оба должны иметь один общий источник: им являлся сам Петр I. Как заметил П. Бушкович, «Gordon’s diary was a record of events and meetings, not of discussions»7, однако это не означает, что во время своих многочисленных встреч Гордон не имел с царем разнообразных бесед. Вероятнее всего, Петр обсуждал с ним церковные дела 12 июля, когда Гордон оставил в своем дневнике следующую запись: «Июля 12, суб[бота]. Наш п[атер] Конрад Терпиловский взят силой и выслан. Я сопровождал Его Величество в усадьбу к[нязя] Мих[аила] Иван[овича] Лыкова, где в[еселились] на именинах сего б[оярина]. Мы ужинали у Льва Кирилловича [Нарышкина], где н[абрались]. Приехал домой поздно или, скорее, рано». По пути в усадьбу начальника Разбойного приказа М. И. Лыкова Гордон, как глава католической общины в Немецкой слободе, непременно должен был обсудить с Петром высылку Терпиловского, который с марта 1690 г. тайно окормлял католическую общину в Немецкой слободе, так как шотландец и ранее неоднократно обращался к царю с просьбой позволить католической общине в Москве иметь своего патера8. В ответ на сетования Гордона Петр I вполне мог рассказать о своих усилиях, предпринимаемых к возведению на патриарший престол Маркелла, при котором положение католиков в Москве могло бы улучшиться9.

Это наблюдение увеличивает значение как записи в дневнике Гордона, так и свидетельства барона Бломберга, поскольку они представляют взгляд самого Петра на события, связанные с избранием нового патриарха, на мотивы сторонников двух партий, а также на свою роль в этих событиях.

Как заметил В. М. Живов, важнейшим инструментом культурно-политической борьбы «латинофилов» с «грекофилами» была оппозиция знания/невежества:

Отметим, что в своем рассказе об избрании нового патриарха, поведанном летом 1690 г. в разговорах с Гордоном, Петр, по сути дела, воспроизвел этот дискурс: сам Адриан, преемник Иоакима, как и все его сторонники, представляется человеком невежественным и простым, в то время как Маркелл – его полная противоположность: он человек «ученый», владеющий различными языками, и именно в этом противники якобы и видели его главный недостаток. Этот же рассказ был повторен Петром почти семь лет спустя, во время одной из великосветских бесед в Митаве в апреле 1697 г., с той только разницей, что он теперь с усмешкой вспоминал о фанатичной приверженности сторонников Иоакима и Адриана (в действительности, как мы знаем, за ними стояла определенная группа образованных людей, которую принято называть «грекофильской партией») к брадоношению и другим подобным ненужным и смешным (с точки зрения Петра) обычаям.

Когда же «младший царь» мог усвоить подобные взгляды и овладеть таким дискурсом? Вряд ли это могло произойти ранее осени 1689 г. Как убедительно показал Н. Н. Петрухинцев, в 1682–1688 гг. Петр находился почти исключительно «в окружении ближайших родственников по материнской линии, происходивших из тесно связанной с провинциальным дворянством династии стрелецких полковников», сохранявших «традиционалистскую психологию» и не отличавшихся «особенной любовью к иноземцам». Воспитание и обучение юного царя, как известно, были ориентированы в первую очередь на «знание православной традиции и церковных служб», что наложило неизгладимый отпечаток на его личность. Не случайно в 1682–1689 гг. на стороне Нарышкиных оказалась «скорее традиционалистская группировка русской знати, поддержанная патриархом Иоакимом, во всяком случае, гораздо более „фундаменталистская“ и менее склонная к европейским влияниям, чем окружение В. В. Голицына». Никакой склонности к общению с иноземцами Петр I тоже не проявлял, по крайней мере до лета 1688 г., когда он познакомился с давно обрусевшими голландцами Францем Тиммерманом и Карштеном Брандтом11.

Князь Б. И. Куракин, который в числе первых попытался нащупать ту точку, когда в Петре I произошла судьбоносная для страны перемена, указывал на решающее значение сближения юного царя с иноземцами Лефортом и Гордоном, которое произошло осенью 1689 г. в Троице-Сергиеве монастыре: «И в ту бытность в Троицком монастыре князь Борис Алексеевич Голицын тут привел в милость иноземцов, как Петра Гордона генерала, полковника Лефорта, Радивона Страсбурга, Ивана Чамбурса и других многих». С этого момента, по мнению Куракина, и следует вести отсчет «милости и фамилиариту» царя с иноземцами12.

Имеющиеся в нашем распоряжении данные (в первую очередь дневник Патрика Гордона, а также бухгалтерские документы, свидетельствующие о приобретении для царя новых вещей) позволяют несколько уточнить это свидетельство. Как показал Н. Н. Петрухинцев, «первые зримые признаки смены культурных стандартов и модели поведения царя» (пока в виде «первой робкой европеизации его быта») обнаруживаются только в январе – феврале 1690 г.13 Вряд ли было случайным совпадением то, что это происходило одновременно со сближением царя и Гордона в самом начале 1690 г.14 По мнению Н. Н. Петрухинцева, «именно с влиянием окружения Гордона и оказалось связано начало бытовой европеизации Петра». Исследователь резонно предположил, что «неожиданный разрыв с вполне традиционной прежней моделью воспитания молодого царя» стал «неприятным сюрпризом для в основном традиционалистской его „партии“, не ожидавшей такого резкого поворота в его поведении»15. Вероятно, именно в этом контексте следует рассматривать известный инцидент 28 февраля 1690 г., когда Петр в пятницу на Масленой неделе пригласил Патрика Гордона принять участие в торжественной трапезе в Грановитой палате в честь рождения царевича Алексея, но патриарх Иоаким резко воспротивился допуску в царские палаты иноземцев, в результате чего шотландец должен был удалиться16. Обеспокоенность патриарха переменой, происшедшей в юном царе, явно выражена в его духовном завещании, составленном незадолго до смерти 17 марта 1690 г., в котором он строго предостерегал государей против сближения с иноземцами, представлявшими, с точки зрения Иоакима, смертельную опасность для всего православного мира:

На фоне таких слов в предсмертном напутственном слове патриарха Иоакима, память которого глубоко почиталась царицей Натальей Кирилловной, действия Петра I весной 1690 г. должны были казаться резко вызывающими и даже скандальными. Сразу после смерти патриарха Иоакима государь делает распоряжения об изготовлении для него первого «немецкого» платья и парика, причем материалы для «немецкого наряду» покупаются у Франца Лефорта18, которого Петр в эти же дни производит в генерал-майоры19. Вскоре «младший царь» совершил очередной вызывающий поступок: 30 апреля 1690 г. он вместе «с боярами и главными придворными» приехал на ужин в Немецкую слободу к Гордону20. Кажется, это был первый случай посещения русским царем дома иноземца и иноверца, к тому же для совместной трапезы. В печатном Требнике 1647 г. среди вопросов, которые было рекомендовано священнику задавать на исповеди, фигурирует следующий: «Или едал еси с волхвом, или с еретиком, или с некрещеными?»21 Затем, отпуская грехи, священник должен был произносить: «Согреших – со иноверными ядох, и пиях, и любовь творях им, и честь воздаях им, и радовахся с ними, и здравствовах им, якоже и християном сущим»22. Посещение царем Немецкой слободы и совместная трапеза в доме «еретика» должны были выглядеть скандальным нарушением церковных запретов. Но такое поведение Петра, несомненно, приобретает особенное значение ввиду происходившей в эти месяцы борьбы вокруг кандидатуры нового патриарха. Своими действиями царь как будто хотел продемонстрировать, что выступает против программы патриарха Иоакима, сформулированной в его завещании, а следовательно, Петр уже осознал, что ему не близки взгляды Иоакима, и в первую очередь установка на отказ от общения с иноверцами и на не относящиеся (с точки зрения Петра I) к вере культурные и бытовые заимствования.

По всей видимости, к этому времени в голове царя сложились и определенные представления о том, каким должен стать новый патриарх. К сожалению, о Псковском митрополите Маркелле, в котором Петр I обнаружил свой идеал будущего предстоятеля, нам известно очень немногое. К. В. Харлампович предположил, что Маркелл был человеком «западнорусского происхождения и западнорусского образования»23. Архимандрит Леонид сообщает, что «в одном рукописном сборнике о Маркелле говорится следующее»: «Был сей человек ученый по гречески и по латыне, по немецки, и польскому, и татарскому языку. Он прежде был Посольскаго приказу переводчик, потом учился монахом и был судьею в дому патриарха в Тиунской палате, потом в Брянске в Свенском монастыре строитель, а потом первым архимандритом сего монастыря»24. Известно, что Маркелл, будучи Псковским митрополитом, в конце марта 1687 г. с большим удовольствием принял у себя представителей шведской дипломатической миссии, в составе которой находился известный ученый Ю. Г. Спарвенфельд. Последний записал в своем дневнике, что он вел беседу с Маркеллом на латинском языке, причем в разговоре митрополит посетовал на порядки Русской церкви: чем более образован человек, тем худшей репутацией он пользуется, а необразованные люди, напротив, получают наиболее важные церковные должности. Маркелл выразил надежду на продолжение общения, попросил Спарвенфельда присылать ему письма, написав собственной рукой свое имя и титул на латинском и русском языках25. Можно предположить, что Маркелл по своему складу был человеком, близким к Симеону Полоцкому и Сильвестру Медведеву, которые, по словам В. М. Живова, «ни в малой степени не хотели отойти от православия, они лишь представляли себе православие иначе, чем это делал патриарх Иоаким. Для них православие сочеталось с ученостью, а источником учености был католический Запад. Однако ученость в их представлении была лишена конфессиональной ограниченности»26.

Став патриархом, Адриан сразу продемонстрировал готовность следовать программе своего предшественника. В первые же месяцы патриаршества27 Адриан обратился к пастве с обширным Окружным посланием в 24 «увещеваниях»28, в котором он сформулировал свое ви́дение идеального устройства православного царства. Как мы помним, в составлении этого важного программного документа, несомненно, принимал участие Евфимий Чудовский, так же как Карион Истомин, а возможно, и другие книжники патриаршего круга.

Адриан начинает размышлениями о разграничении двух форм власти («начальств важнейших»), которые «устроил Бог на земли», – «священства» и «царства». Первая власть заботится о «Божественном», вторая – «о человеческом» («царство убо власть имать точию на земли»). Сфера полномочий «царства» определяется предельно конкретно:

1) обеспечение правосудия («между человеки суды управляти праведныя»; «судей поставляти», а «неправедно судящыя возсуждати и отмщати»; «защищения обидимых и отмщения обидящим творити»);

2) забота об интересах православного государства на международной арене («царство расширити, от врагов иноплеменных обороняти»);

3) забота о Церкви и защита общества от «еретиков» и «раскольников» («Церкви Святей Православней во всяких случаях и скудостех помощь подати, наипаче же еретики, и расколники, и всякия наветники отгоняти»);

4) борьба с преступностью («злодей унимати, и наказывати, и казнити»).

Сфера полномочий «священства» более обширна, так как, в отличие от «царства», «священство» «власть имать и на земли, и на небеси». Правда, реализуется эта власть иначе: главное средство – не меч, а архипастырское слово: «Моя овцы суть, и знают мя, и гласа моего архипастырскаго слушают, и аз знаю их, и душу мою должен полагати за ня, иже и последуют мне». Патриарх как архипастырь понесет ответ, «аще умолчит», видя где-то «неисправления», «самочиния», «безчиния» или «погрешения». «Глаголати пред цари свободноустно и не стыдетися долг имам», – заявляет Адриан. Но при этом все православные, будучи духовными детьми патриарха, должны его слушаться, ибо «не слушающии гласа моего, архипастырскаго, не нашего суть двора, не суть от моих овец, но козлища суть». Адриан не будет нести за них ответ перед Богом, ибо он свой долг исполнил, «слово рекох и волю Господню всем возвестих», но далее уже каждый принимает решение: «послушати же или ни». Но все православные христиане при этом должны помнить: «Слушай бо мене Христа слушает, а отметаяй мене и не приемляй глагол моих, рекше не слушаяй мене, Христа Бога отмещет и не слушает».

После такого пространного предисловия патриарх обращается к своей пастве с «увещеваниями, нужными ко спасению», сформулированными в 24 кратких пунктах (по числу дневных и ночных часов), которые всей пастве, как духовного, так и мирского чина, предписывалось «часто прочитати, на скрижалех сердец написати».

Лейтмотивом всех поучений была опасность, исходящая от католиков и протестантов, которых Адриан называет «врагами Божиими и веры православной», «человеками, ходящими в кожи овечей, иже внутрь суть волци, хищницы». По убеждению патриарха, ересь проникает в Православную Церковь постепенно и малозаметно: сначала происходит проникновение «чужестранных обычаев, помалу вкрадывающихся тайно в Святую нашу Православную Восточную Церковь от еретиков – латин, и лютеров, и иных», а потом дело дойдет и до их учения: «аще в начале, яко быль малая, не искоренится, удобно в великое возрастает».

Из программного обращения патриарха Адриана получается, что обе власти («священство» и «царство»), а также все общество должны были сплотиться в борьбе с этой главнейшей опасностью того времени – западными «ересями», проникающими незаметно, посредством чужестранных обычаев. Архиереи должны были приложить все усилия к тому, чтобы «чины и предания древняя церковная, от святых отец преданная, хранити непретворно и ненарушно», а «нововводных чужестранных обычаев, помалу вкрадывающихся тайно во Святую нашу Православную Восточную Церковь от еретиков – латин, и лютеров, и иных, – не приимати». Священникам следовало часто читать не только Евангелие, но также и правила апостолов и соборов, чтобы вверенных им христиан «право научати веровати во Отца и Сына и Святаго Духа и добре жительствовати», «души их управляти словом учителства, показующим собою и делы своими пути спасителныя», «увещевати хранити заповеди Божия и церковныя». «Еретиков» и «раскольников» следовало «увещивати и обращати ко православию и единомыслию Святыя Восточныя Церкви», а «не покоряющихся же упорников, по первом и втором наказании, церковный вход таковым возбраняти и ради мздовосприятия или человекоугодия таковых не таити, но возвещати нашей мерности или по месту архиереем». Всем мирянам – «овцам словесным» – предписывалось «слушати поучительных словес», «предлагаемых от Божественных Писаний» «от своих пастырей», которых необходимо «почитать, яко детем отцов, и яко удесем главу, и во всем повиноватися им». Главное, им следовало удаляться от общения с «еретиками»: «с еретики не сообщатися, ни любитеся: врази бо суть Божии и веры православныя». Патриарх умолял всех православных «жити благочестиво по отцепреданным Святыя Восточныя Церкве догматом», а «латинских, и люторских, и калвинских прелестных всяких учений и обычаев тлетворных весма не приимати, ниже сообщатися с ними, но яко скверных гнушатися их и отвращатися»29.

Еще А. С. Лаппо-Данилевский обратил внимание на то, что в идеологию «эллино-греческой партии», сложившейся вокруг патриархов Иоакима и Адриана в конце 1680‐х – начале 1690‐х гг., был включен определенный политический субстрат. Это идеологическое течение «еще раз подчеркнуло значение старинных учений о Московском православном царстве, о самодержавной власти московского государя и т[ому] п[одобных] идей, слишком мало принятых во внимание западниками, и, следовательно, поддерживало ту религиозно-православную точку зрения на государство, которая в эпоху преобразований отступила на задний план перед чисто политическими его задачами»30. Действительно, мы видим, что в программном документе патриарха Адриана подчеркивается, что царь обязан защищать православный мир от еретических обычаев, прежде всего «латинских» (к числу которых, заметим, относилось и брадобритие). Важно отметить, что эти идеи разделяли и представители высших церковных кругов православного Востока. В марте 1691 г. Иерусалимский патриарх Досифей прислал Адриану грамоту, в которой, поздравляя его со вступлением на патриарший престол, напомнил о его архипастырских обязанностях: как глава Церкви единственного православного царства он обязан побуждать царя к защите православного мира от врагов, обращая особое внимание на «латинскую угрозу»: «папежницы, аще и вельми грешат во благочестии, но, видим, монаси их во всем мире обходят и превращают целые народы в папежство»31.

Как было подмечено А. С. Лаппо-Данилевским, придавая исключительное значение «православно-греческой образованности», «восточники ставили соответствующие задачи и московской политике». По их представлениям, православный царь был обязан «заботиться о чистоте православной веры», а это значит, он был должен прилагать усилия к тому, чтобы распространять «эллино-греческое учение и, напротив, опасаться зловредной в исповедальном отношении латино-польской схоластики»32. Противостояние между «латинистами» и «грекофилами» имело, таким образом, не только мировоззренческий, но и в значительной степени политический характер. Во всяком случае, идеология «восточников» была неотделима от соответствующей политической программы (если выражаться нашими понятиями).

Нет никаких сомнений в том, что Петр был хорошо знаком с этим важным программным документом патриарха Адриана, так же как и с его взглядами на свою миссию по охране православия от опасности, исходящей со стороны западных «еретиков». Может ли быть случайным то, что образ действий Петра, которого он придерживается с первых же дней патриаршества Адриана, нарочито противоречил этой программе? Именно осенью 1690 г., когда Адриан публично сформулировал положения своей программы, государь становится частым гостем в Немецкой слободе; в число его фаворитов теперь входит не только Гордон, но и Лефорт, а его гардероб обновляется интенсивнее, в результате чего «новый, приближенный к европейскому стиль одежды превращается для царя в привычную повседневность»33.

Патриарх, следуя своей миссии, сформулированной в программном Окружном послании («глаголати пред цари свободноустно и нестыдетися долг имам»), пытается этому противостоять тем главным средством, которое было в его распоряжении, то есть архипастырским словом (о намерении так действовать также было объявлено в его программе). По всей видимости, именно к этому периоду (то есть концу 1690–1692 г.) относятся проповеди, написанные Карионом Истоминым, которые, предположительно, были произнесены патриархом Адрианом. В одной из них в духе завещания патриарха Иоакима строго возбраняется общение с «еретиками»: «Веру же истинную и православное Церкве Святыя предание хранящему человеку не подобает со иноязычники, иноверцами, и с еретиками общения и дружества имети, но их, яко врагов Божиих и Церкви Святыя Восточныя противников и отступников, всячески подобает гнушатися, и ради их зловерия никоея чести им не давати нигдеже»34.

Другая проповедь совершенно определенно была направлена против молодого царя и его окружения:

Можно предположить, что в этой обличительной речи совместное времяпрепровождение с «еретиками» в Немецкой слободе (на «Кокуе»), подражание их обычаям, в том числе брадобритию, не случайно оказываются тесно взаимосвязанными. Скорее всего, именно на этот период «бытовой европеизации» Петра приходится и освоение им привычки брадобрития, которая, вероятно, перенималась и людьми из его окружения. Судя по сохранившимся портретам (Г. П. Годунова, Я. Ф. Долгорукова, Л. К. Нарышкина, В. Ф. Люткина, А. И. Репнина), брадобритие действительно было весьма распространено в среде высшего московского общества 1690‐х гг. Не случайно в этом контексте речь идет об «охудшении» (то есть принижении) отеческих обычаев, в первую очередь брадоношения. Вспомним, что в рассказе Петра в Митаве от апреля 1697 г. об избрании патриарха, зафиксированном в «Описании Ливонии» Бломберга, содержалась усмешка над обычаем брадоношения.

Евфимий Чудовский в прошении к патриарху Адриану об издании книг, полезных для противодействия разным ересям, указывает на уникальность переживаемой исторической ситуации, когда православная церковь вынуждена противостоять множеству «вызовов» и отвечать на самые разнообразные запросы времени, главным из которых является угроза со стороны западных «еретиков». Эти последние действуют очень хитро: «в начале яд свой еретический крыющыя до некоего времени», но «точию простыми разглаголствы и шутствами <…> порицающе предания Церкве Святыя писаная и неписаная, глаголюще о постех святых, и о поклонении иконам святым, о монашеском устроении, и о иных, и глаголюще: „Сие чесо ради, и сие откуда взято, и сие кто предаде, и сие где писано“…»36. К числу этих церковных преданий, которые ставились под сомнение и подвергались осмеянию («и о иных»), относился и обычай брадоношения.

Окружное послание патриарха Адриана о запрещении брадобрития, составленное Евфимием Чудовским, по всей видимости, и было ответом на все эти насмешки и выпады против якобы ненужных и забавных дедовских обычаев. К кому было обращено это послание? В литературе высказывалось мнение о том, что патриарх обращался к народным массам, и это свидетельствует о распространенности обычая брадобрития накануне петровских преобразований. Однако наличие в проповеди разнообразной ученой аргументации, обилие цитат из сложных канонических текстов скорее указывают на то, что авторы обращаются к представителям высшего московского общества и лично к самому Петру I. Содержание этого текста становится более понятным, если мы примем во внимание контекст его появления: обстановку первой половины 1690‐х гг., когда молодой царь пытался утвердить свою политическую и культурную субъектность, противопоставляя себя той идеологии, которая некогда объединяла патриарха Иоакима и партию Нарышкиных в единый политический блок (см. п. 14). Пользуясь покровительством царицы Натальи Кирилловны, патриарх и книжники его круга старались применить все средства и все свои знания для того, чтобы повлиять на юного царя. Можно сказать, что авторы Окружного послания шли ва-банк в попытке реализовать программу Адриана, сформулированную в самом начале его патриаршества, суть которой заключалась в предотвращении опасности, исходящей от западных «еретиков». Именно поэтому в Окружном послании против брадобрития, как ни в каком другом тексте, концентрация разнообразной аргументации доводится до высшего предела:

Какими другими словами и аргументами еще можно врачевать больных, зараженных этой опасной заразой? Других средств нет. Поэтому святейший идет на самую крайнюю меру: объявляет об отказе нарушителям заповеди брадоношения в церковном общении. Проповедь выдержана в крайне резких тонах: брадобритие буквально объявляется «смертным» грехом, брадобрийцы называются крайне оскорбительно – «мужеженами», «женообразными блудницами», издающимися «на скареднейшее содомство».

Но такая радикальная позиция в итоге привела к тому, что, покуда прозападная ориентация Петра становилась все более очевидной, патриарх и его окружение оказывались в положении усиливающейся конфронтации с молодым царем. Не являются ли Всешутейшие соборы, которые Петр начинает проводить с начала 1692 г., одним из звеньев в этой цепочке действий и контрдействий?

Обрисованный выше контекст, несомненно, должны были иметь в виду российские информаторы Гвариента, когда, объясняя значение действий Петра в Преображенском, рассказывали ему о «запрещении» патриарха Адриана (см. п. 6 в этой книге). Российские информаторы не случайно подчеркивали прямую связь между двумя этими событиями – агрессивными действиями царя, направленными на бороды бояр, и Окружным посланием патриарха Адриана против брадобрития. По всей видимости, они (российские информаторы Гвариента) хотели объяснить, что такой демарш царя был обусловлен (или спровоцирован) действиями патриарха. Окружное послание против брадобрития и брадобритие в Преображенском – это звенья одной цепи. Но при этом и Гвариент, и его российские информаторы, несомненно, считали, что в этой цепочке есть и промежуточные звенья, которые нам теперь предстоит восстановить.

16. Первое секретное донесение Гвариента

Как показал П. Бушкович, опубликованное Устряловым (и вошедшее в историографию) донесение Гвариента от 2 (12) сентября необходимо интерпретировать в контексте предшествующих донесений Гвариента, которые никогда не издавались1. Патриарх Адриан и его действия находятся в центре внимания в донесении от 17 (27) июня 1698 г. – первом донесении, в котором имперский посланник начинает описывать политическую ситуацию в Москве.

Донесение Гвариента было отправлено в Вену в самый драматичный момент стрелецкого восстания, когда в Москве уже знали о мятеже четырех стрелецких полков2, об их движении на Москву; им навстречу только-только (13–16 июня) выдвинулись правительственные войска во главе с боярином князем А. С. Шеиным (возглавлявшим дворянское ополчение) и генералом Патриком Гордоном (который, помимо собственного полка, имел в распоряжении также Преображенский, Семеновский и Лефортов полки), но исход столкновения еще не был ясен. В тот же день, 17 (27) июня, Корб оставил в своем дневнике тревожную запись: «Ввиду приближающейся с каждым днем опасности от мятежа царевич направился к Троице»3. В этот же день Ф. Ю. Ромодановский направил царю письмо с подробным описанием происшедшего. Как известно, письмо Ромодановского, застав Петра в Вене 16 июля, послужило причиной принятия царем решения о срочном возвращении в Москву4.

В этот напряженный момент Гвариент значительную часть своей депеши посвятил описанию действий патриарха Адриана, которые представлялись ему направленными против царя. Имперский посол посчитал, что крайне важно уведомить Вену о том, что патриарх «две недели назад», то есть в начале июня, публично отлучил от Церкви одного русского купца с женой, детьми и внуками за то, что он ранее договорился с царем, еще до его отъезда за границу, о приобретении табачной монополии. Теперь патриарх «наложил вечное проклятие на получаемую чрез [ту деятельность] прибыль [купца]»5.

К сожалению, найти в русских источниках подтверждений этим действиям патриарха пока не удалось. Купец гостиной сотни Мартын Богданович Орленок, который действительно с апреля 1697 г. владел правом сбора государственных пошлин за продажу табака6, в марте 1698 г. был уличен в серьезных преступлениях, расследование которых царь лично поручил Ф. Ю. Ромодановскому в письме от 30 апреля того же года (доставлено в Москву 22 мая)7. В середине апреля Петр заключил договор о передаче исключительного права торговли табаком в России английскому маркизу Кармартену, который должен был вступить в действие в сентябре текущего года8. Так что анафематствование патриархом Орленка (не только снискавшего всенародную ненависть9, но уже и находившегося под следствием) вряд ли являлось прямым выпадом против государя. Тем не менее тот факт, что Гвариент, который писал донесение в дни вооруженного внутреннего противостояния с неизвестным исходом, посчитал важным немедленно уведомить Вену (где со дня на день ожидали прибытия Петра, который действительно прибыл в австрийскую столицу 16 июня) о таких действиях патриарха, представляется крайне важным. Австрийский посол как будто намеренно выдвигает Адриана на первый план, подчеркивая его оппозиционность, а также уточняя, что патриарх имел определенную поддержку в среде правящей элиты:

Далее Гвариент еще более педалирует оппозиционность патриарха и его поддержку со стороны значительной части российской властной верхушки:

П. Бушкович на основании анализа донесения Гвариента от 17 (27) июня выдвинул гипотезу о существовании в 1698 г. политического союза между патриархом Адрианом и Лопухиными (Adrian-Lopukhin grouping) на основе общей культурной и религиозной ориентации11. Но, на мой взгляд, это сообщение представляет интерес не только для характеристики реальной общественно-политической обстановки, но и для реконструкции того информационного фона, который предопределил первые действия Петра в момент его возвращения в Москву.

17. «Всесовершенное благочестию испровержение»

Донесение Гвариента от 17 (27) июня 1698 г. с оценкой напряженной обстановки при российском дворе, сложившейся вследствие выступления патриарха против табачной торговли, а значит, против самого царя, заслуживает пристального внимания. Гвариент, направляя эту депешу императору Леопольду, вряд ли основывался только на собственных наблюдениях, а скорее пользовался сведениями своих информаторов, среди которых наиболее важным был, как известно, генерал Патрик Гордон – глава московской католической общины и одновременно доверенное лицо и корреспондент царя Петра, который к тому же находился в те дни в самой гуще событий. П. Бушкович полагает, что Гордон в конфиденциальных беседах сообщал Гвариенту вещи, о которых не смел писать даже в своем дневнике1. Нет ничего невероятного в том, что именно так видел политическую ситуацию Гордон, который в день, когда иностранные резиденты и Ромодановский составляли послания своим монархам в охваченной тревожными ожиданиями Москве, спешил навстречу мятежному стрелецкому войску.

Вечером этого дня Гордону удалось настичь повстанцев у Воскресенского монастыря (Новый Иерусалим, основанный в 1656 г. патриархом Никоном на берегу Истры в 40 верстах от Москвы), не позволив мятежным стрельцам захватить этот важный стратегический пункт. На следующий день, 18 июня, непосредственно перед сражением в правительственный лагерь явился пожилой стрелец, десятник Колзакова полка Васька Андрианов сын Зорин, и передал два обращения от повстанцев, которые просил «прочесть Большого полку в народе»2. Эти обращения, как предполагал В. И. Буганов, были зачитаны на совещании у Шеина еще до сражения. Если во втором обращении неповиновение и поход на Москву объясняются тем, что стрельцы устали от продолжительной службы и желали увидеться с женами и детьми3, то в первой челобитной обнаруживаются особенности идеологии повстанцев (или какой-то их части). А. Н. Казакевич назвал первую челобитную «программным документом восставших»4. Челобитная была составлена стрельцами Колзакова полка, но с ней вроде бы были ознакомлены стрелецкие начальные люди других полков, которые, как поведал Зорин на первом допросе, якобы ее даже одобрили – «та челобитная написана у них у всех по их, стрелецкому, общему совету и согласию», и она «всем им годна»5.

Челобитная обращена к великому государю Петру Алексеевичу. Стрельцы в ней именуют себя «семенем избранным» и «народом христианским»: «…изволением Великого Бога, в Троице славимаго Отца и Сына и Святаго Духа, Царя царствующих и Господа господствующих, всем языком определившаго и избравшаго в наследие семя избранное, народ христианский». Их отцы и деды, как и сами челобитчики, служили своим великим государям верой и правдой, а главная цель их службы состояла и состоит в том, чтобы «до кончины жизни нашей благочестие хранити, яко же содержит Святая Апостольская Церковь». Именно в этом они «целовали крест святый» и в этом видят суть своей присяги: «о благочестии непременно служим». И они, стрельцы, всегда оставались верны этой своей миссии.

Но в чем же причина продвижения стрельцов к Москве? В челобитной объяснялось, что именно обязанность «благочестие хранити» принудила их к таким действиям. На самом деле, в последние годы все могли наблюдать, как постепенно злокозненными действиями иностранцев-«еретиков» «благочестие» было поставлено под угрозу. В православном царстве распространяется брадобритие и табакокурение, на важнейшие должности назначаются «еретики»-иноземцы (вопреки завещанию патриарха Иоакима6), а что от этого происходит, стрельцы могли испытать сами, на собственной шкуре, во время Азовского похода. Пусть узнают они, вышедшие с ними воевать служилые люди, как «еретик иноземец Францк Лефорт», возжелав «благочестию великое препятствие учинить», «не хотя наследия нашего христианского видеть», своим злым «умышлением» делал все возможное, чтобы в ходе осады погубить как можно больше самих же стрельцов (а ведь это «семя избранное», «народ христианский»). Тем не менее вопреки злонамеренным действиям Лефорта Азов стараниями стрельцов и «поможением Божиим» в 1696 г. был взят (пусть это и стоило многих напрасных жертв), после чего стрельцы, оставленные приводить его в порядок, работая «денно и нощно», «все место азовское розчистив, и по наряду город земляной новой и ров делали, и в совершенстве учинили». После этого утомленные войной и работой стрельцы почему-то не были отпущены в Москву, а были направлены на службу на польский рубеж, в полк боярина и воеводы М. Г. Ромодановского, который их, «вывед по полкам ис Таропца, велел рубить». Но стрельцы знают, каковы истинные причины того, почему «еретики»-иноземцы и бояре-изменники так долго держат их подальше от Москвы и прилагают все усилия к тому, чтобы их погубить: «идут к Москве немцы», после чего, «последуя брадобритию и табаку», наступит «всесовершенное благочестию испровержение»7.

Позже, на пытке, Зорин передал выраженную здесь идею несколько иными словами: «…идут к Москве немцы, и от того будет испровержение христианской вере, а будут нравы иноземческие, и брадобритие, и [курение] табаку»8. Действия «еретика» Лефорта под Азовом, стремившегося погубить как можно больше «народа христианского», и грядущее «всесовершенное благочестию испровержение» замыкаются в один круг. На допросе 20 июня Василий Зорин так прокомментировал композиционную особенность документа: «А что де он, Васка, в челобитной ж написал, что к Москве идут немцы, и то знатно, последуя брадобритию и табаку, всесовершенное благочестию испровержение, и то де он писал, применяясь, что Франц ныне на посольстве для того, что такова посольства в нынешних времянах не бывало»9. Вредительство Лефорта, злоупотребления воевод и бояр, от которых уже пострадало много «народа христианского», брадобритие и свободная торговля табаком, движение «немцев» к Москве – это звенья одной цепи, а завершится все «всесовершенным благочестию испровержением»10. Иными словами, сейчас речь идет о том, что скоро наступит точка невозврата и свершится то, чего так боялись патриархи Иоаким и Адриан: все Московское царство «облатинится»! Они, стрельцы, целовавшие крест на том, чтобы служить «благочестию», не могут этого допустить и не допустят. «Аминь!» – так завершается манифест в знак обета, «намерения исполнить обещанное»11.

Важно отметить, что тревожные настроения стрельцов, выраженное в их программном документе напряженное ожидание «всесовершенного благочестию испровержения» пересекались с общественными настроениями различных слоев Российского государства, о чем красноречиво свидетельствуют документы политических процессов Преображенского приказа. Например, в марте 1698 г. у крестьянина деревни Пешково Гороховецкого уезда Ивашки Тимофеева, который нанялся работать винокуром в кабаке в селе Сундырь Казанского уезда, спросил другой работник этого кабака: «На Москве ли государь?» Ивашка на этот вопрос ответил: «Он де, государь, на Москве ль или нет, про то он, Ивашко, не ведает». На эти слова их начальник, кабацкий голова, крестьянин того же села Кирюшка Дуб, сказал: «Он де, государь, пропал, живет де он, государь, с немками. И поехал де он, государь, за море. Увидите де, что все государство сомнетца. Я де про то ведаю». Когда же Кирюшке Дубу пришлось уже в Преображенском приказе на допросе отвечать, откуда он «про то ведает», Кирюшка пояснил: он такие речи частенько слышал из уст посетителей его кабака, различных проезжих людей: «Всяких чинов многие проезжие люди, едучи с Москвы, заехав на кабак вина пить, и такие слова говаривали»12.

В июне 1698 г. одоевские помещики, получив указ из Разрядного приказа, отправлялись в Москву с тем, чтобы соединиться с полком боярина А. С. Шеина, а затем с ним следовать к Воскресенскому монастырю для подавления стрелецкого возмущения. Они держали путь по Алексинской дороге, пока им не пришлось близ села Панское сделать остановку «для кормления лошадей». Здесь они повстречались с одоевским «россылщиком» Федькой Корольковым, который отвозил в столицу «зборные деньги за стрелецкой хлеб» и теперь направлялся назад в Одоев. Помещики стали «у него, Федки, спрашивать московских вестей»: «Что чинитца на Москве?» Их земляк, по всей видимости, был в приподнятом настроении: «Идут де к Москве с Лук Великих московские стрелцы рубить бояр», а к тем словам «примолвил»: «поделом, что они, стрелцы, хотят бояр рубить»13.

Иностранные дипломаты в своих донесениях, видимо выражая опасения российской правящей элиты, сообщали в своих депешах о том, что стрельцы, несомненно, пользуются массовой поддержкой населения. Датский резидент Пол Хейнс в своем донесении от 10 июня 1698 г. (то есть когда в Москве только-только узнали о стрелецком выступлении) писал, что «весь двор находится в состоянии тревоги», «все живут под страхом революции», потому что если стрельцы войдут в Москву, то к ним, несомненно, присоединится «вся чернь», и тогда начнется «общее восстание», в ходе которого все иностранцы будут «принесены в жертву народной ненависти»14. Хейнсу вторит Гвариент, который в донесении от 17 (27) июня уведомлял Вену: «Следует опасаться, что и без того непокорная чернь при желании воспользуется такой возможностью, присоединится к восставшим и тем самым вызовет ужасную кровавую баню»15.

В том же донесении австрийский посланник (который, напомним, пользовался сведениями, полученными от Гордона) сообщает, что в Москве недавно было получено известие об аудиенции Б. П. Шереметева у папы римского Иннокентия XII16. Это известие вызвало большое смятение в высшем московском обществе и повергло в горе семью Шереметевых. Патриарх Адриан в этой связи рассматривал вопрос об отлучении Б. П. Шереметева от Церкви, но все-таки «воздержался» от этого из «почтения» к его роду17.

Католический вопрос и реакция на него русского общества не случайно волновали Гвариента. Видимо, именно этой информации от него ожидали в Вене. Католическая миссия в Москве была в числе важнейших задач его посольства18. Кроме того, Гвариент не мог не быть проинформирован, что Петр якобы очень склонен к католицизму, и вопрос о возможной унии стоял на повестке дня. В этой обстановке информация о надвигающемся конфликте между царем и консервативно настроенным патриархом была очень актуальной и не случайно так интересовала Вену. М. М. Богословский, внимательно изучивший документы, связанные с пребыванием Петра в австрийской столице, отметил:

Итак, «всесовершенного благочестию испровержения» в России с тревогой ожидали не только стрельцы и простолюдины. Не случайно Гвариент в том же донесении от 17 (27) июня зафиксировал опасения, якобы разделяемые «большинством бояр», «не присоединятся ли к мятежникам полки, которым приказано противостоять восстанию?»20

Генерал Патрик Гордон, находившийся в самой гуще важнейших политических событий лета 1698 г., от которого, скорее всего, исходила содержащаяся в донесении Гвариента информация о выступлении патриарха Адриана, конечно, не мог не обратить особого внимания и на то, что стрельцы объясняли свое выступление стремлением воспрепятствовать «всесовершенному благочестию испровержению», которое, по их убеждению, было начато назначением иноверцев на командные должности, а затем широким распространением табакокурения и брадобрития. Как известно, 18 июня 1698 г. восставшее стрелецкое войско было разгромлено правительственными войсками. На следующий день в лагере под Воскресенским монастырем началось следствие, возглавляемое Шеиным, в работе которого принимал участие и Гордон21. Судя по сохранившимся документам стрелецкого розыска в лагере под Воскресенским монастырем, Шеина и Гордона особенно интересовали обстоятельства составления первой челобитной, в которой излагается идеология повстанцев и заявляется об их намерении идти на Москву с тем, чтобы воспрепятствовать «всесовершенному благочестию испровержению», начало которому было положено снятием запрета на торговлю табаком и распространением брадобрития. Кто участвовал в составлении этой челобитной? Кто знал о ее содержании? А главное, кто мог внушить стрельцам такие идеи? Переписывались ли стрельцы с кем-то из Москвы? При этом предполагалось, что стрельцы могли быть связаны даже с кем-то из московских бояр. Так, стрелецкий десятник В. А. Зорин, доставивший в правительственный лагерь вышеупомянутую челобитную и принимавший непосредственное участие в ее составлении, на пытке 24 июня 1698 г. между прочим заявил: «А с Москвы де к ним, стрельцом, от бояр и от иных ни от каких чинов людей <…> пересылок и писем не было»22. Очевидно, это показание было спровоцировано вопросом следователей, который можно реконструировать приблизительно так: «Велась ли переписка с кем-то из московских бояр или людьми других чинов?» Следователи предполагали, что истинными вдохновителями восстания могли быть какие-то сильные люди в Москве.

Генерал Патрик Гордон, который находился в числе присутствовавших на этой пытке23, а возможно, даже задававших вопросы, в тот же день, 24 июня, составил письмо царю, в котором «вкратце написал к Его Величеству обо всех обстоятельствах сего похода»24. К сожалению, это письмо Гордона не сохранилось25, и мы не знаем, в каких выражениях он посчитал нужным сообщить Петру I «обо всех обстоятельствах». Но сами эти обстоятельства нам хорошо известны. С большой долей вероятности Гордон сообщал о челобитной, поданной Зориным от лица всех повстанцев, о ее содержании как о наиболее важных выявленных в ходе следствия обстоятельствах стрелецкого возмущения. Царю наверняка подробно доносил о ходе следствия также и Ромодановский, который несколько раз в день получал подробные отчеты из лагеря под Воскресенским монастырем (Гордон в своем дневнике писал: «Мы давали знать в Москву обо всем, что происходило, дважды, трижды и более»26). Может быть, именно поэтому Петр, оказавшись 25 августа в Москве, первым делом направился в дом Гордона, который, узнав об этом, в спешке направился в столицу из своего тульского имения (см. п. 1 в этой книге).

В какой форме Гордон изложил государю свои подозрения о связях повстанцев с патриархом и кем-то из московских бояр, которые у него, несомненно, имелись? Думается, он сделал это завуалированно, описав обстоятельства таким образом, чтобы Петр самостоятельно сделал нужные выводы. Собственно, именно так составлено и донесение Гвариента: патриарх ни в чем конкретно не обвинялся, но читатель непременно должен был прийти к подозрениям. Датский резидент П. Хейнс в своем донесении, направленном в эти же самые дни в Копенгаген, вместе с подробностями о стрелецком бунте в более открытой форме сообщил о возможной причастности к восстанию патриарха Адриана, заметив, что здесь, в Москве, «никто не осмеливается высказать никаких подозрений против его святой персоны» («personne n’ose faire remarquer aucun soupçon contre sa sainte personne»). Самому Хейнсу слухи о причастности патриарха казались малоправдоподобными; другое дело царица, «которую этот народ очень любит за ту ненависть, которую она проявляет к иностранцам и их обычаям, – именно этой ненавистью она и отвратила царя от себя»27.

Если мы представим, что Петр был знаком с содержанием коллективной челобитной взбунтовавшихся стрельцов, с изложением их намерения противостоять «всесовершенному благочестию испровержению», выражением которого, по их мнению, являлось распространившееся употребление табака и брадобритие; если также предположить, что царю было известно о слухах относительно возможных связей повстанцев с патриархом и некоторыми боярами (а все это очень вероятно), то сцену брадобрития бояр в Преображенском 26 ноября 1698 г. следует рассматривать не в контексте последовавших позже культурных преобразований, как это принято в историографии (см. п. 2 в этой книге), а в контексте тех политических событий, которые предшествовали возвращению царя из Великого посольства.

Этот вывод вступает в противоречие с давно сложившимся стойким убеждением историков в том, что введение брадобрития было задумано Петром в ходе Великого посольства, задолго до получения известия о стрелецком возмущении. На это вроде бы указывает письмо государя новгородскому воеводе Петру Матвеевичу Апраксину от 18 февраля 1698 г., в котором сообщается о найме в Англии двух «балберов» (то есть брадобреев) «будущих ради потреб». На основании этого письма М. М. Богословский делает заключение, что «тогда уже у Петра сложилась мысль о бритье бород в России»28. Такой же вывод делают и Д.Ю. и И. Д. Гузевичи29. Однако обращение к этому письму показывает, что оно вовсе не позволяет сделать подобные выводы. Вот что написал Петр Апраксину:

Из этого письма следует, что английские брадобреи, ранее находившиеся при армии, остались без работы после завершения Войны Аугсбургской лиги в конце 1697 г. и сами обратились к Петру с просьбой принять их на службу. Добившись от русского царя принципиального согласия, они упросили его написать о них новгородскому воеводе и назначить им жалованье. Но это письмо вовсе не означает, что Петр уже тогда задумал ввести всеобщее брадобритие. Как ранее показано (см.: п. 14 и 15), бритье бород к 1698 г. не только было распространено в высшем московском обществе, но даже уже стало вполне устоявшимся явлением. Есть свидетельства, что брадобритие практиковалось в действующей армии, например, во время Азовских походов (см. п. 19 в этой книге). Это предполагает, что к тому времени в России имелись и брадобреи, в том числе и при действующей армии. В последнем не приходится сомневаться также ввиду того, что в России было довольно много служилых иноземцев, выходцев из Западной Европы, которые брили бороды. Все эти обстоятельства не позволяют нам приписать процитированному выше письму Петра I того значения, которое ему обычно придается. Слова царя «будущих ради потреб» нужно понимать скорее так, что эти брадобреи, оставшиеся без работы после заключения Рисвикского мира (1697), могут в ближайшее время послужить при российской армии во время предстоящих военных кампаний (о которых, как известно, помышлял Петр I). Итак, письмо не может быть интерпретировано как указание на планирование царем указа о брадобритии уже в феврале 1698 г.

Помимо этого письма, исследователи указывают также на «Описание Ливонии» барона Карла Иоганна фон Бломберга, в котором содержится весьма интересное рассуждение о возможных мотивах Петра к преобразованию внешнего облика его подданных (привожу этот текст по первому англоязычному изданию 1701 г.):

М. М. Богословский предположил, что «рассказ о посольстве [Бломберга] записан был под свежим впечатлением не позже 1698 г.»32. Точно так же Д. Ю. и И. Д. Гузевичи полагают, что текст был написан до возвращения Петра из Великого посольства в Москве в августе 1698 г. и, следовательно, «здесь не может быть ретроспективных искажений»33. Между тем «Описание Ливонии» Бломберга, как известно, было опубликовано в виде писем в 1701 г., а убедительных доказательств в пользу того, что в основу публикации положена реальная корреспонденция 1698 г., которая не подвергалась редакторской обработке при подготовке к публикации, предложено не было. Кроме того, из контекста следует, что эти рассуждения следует приписать не Петру, а самому Бломбергу, который скорее предполагает причины, заставившие русского царя пойти на введение в России западноевропейского костюма и брадобрития, но не знает о них наверняка. Это наблюдение указывает на позднее происхождение текста, так как активные действия царя, направленные на преобразование внешнего облика российских подданных, начались лишь после его возвращения из Великого посольства.

Итак, у нас нет никаких оснований считать, что замысел введения в России брадобрития был следствием того культурного впечатления, которое произвело на государя путешествие по Западной Европе. Брадобритие в Преображенском 26 августа 1698 г. следует рассматривать совершенно в ином контексте. Современники видели в нем очередное звено в цепочке действий и контрдействий в рамках противостояния царя и патриарха Адриана, причем начало этой цепочки обнаруживается в феврале 1690 г., то есть в последние месяцы патриаршества Иоакима (см. п. 15 в этой книге). Патриарх Адриан особенно резко выступал против брадобрития, а потом и табакокурения, в которых видел отступление от «благочестия». Восставшие стрельцы в своем программном документе изложили такие же идеи, продемонстрировав готовность к решительным действиям. Эти обстоятельства и должен был держать в своей голове Петр, когда возвращался в Россию и обдумывал, каким образом устроить свою первую встречу с боярами. Если мы правы в этом предположении, то та двойственность смыслов, которая была сознательно заложена царем в ритуал (см. п. 5), должна была означать примерно следующее: отсутствие бороды отныне служит маркером сохранения верности Петру (и на этих лиц распространяются необычайные царские милости), в то время как приверженцы брадоношения отныне подозреваются в связях с мятежными стрельцами, а значит, на них распространяется царский гнев и опала.

Правильность такой интерпретации брадобрития в Преображенском подтверждается тем, что в ее свете становятся понятными дальнейшие действия Петра, описанные тем же Гвариентом в донесении от 2 (12) сентября 1698 г. Согласно имперскому посланнику, 30 августа (9 сентября) царь встретился с патриархом. В ходе этой встречи, которая длилась два часа, последний «представлял оправдания за неисполнение того, чтобы заключить царицу в монастырь, и возлагал вину за пренебрежение царским приказом на некоторых бояр и духовных лиц, которые c приведением многих причин не соглашались на это». При этом Петр так разгневался, что тотчас приказал арестовать и доставить в Преображенское «трех русских попов и отдать [их] до дальнейших распоряжений в тамошний лейб-гвардейский полк под стражу». Теперь патриарх должен был выплатить царю большую сумму денег, чтобы вернуть его милость34