– Эвгения! – послышался тенорок соседа Володьки. – Эвгения! Выдь, чё скажу!
– Чего тебе? – отозвалась Женя, недовольная, что отрывают от дела.
– Ты куда запрятала свово благоверного? – входя во двор, спросил сосед.
– Куда, куда? В санаторий отправила, вот куда! – домывая последнюю ступеньку крыльца, ответила женщина.
Женя насильно отправила Михаила в санаторий. В последнее время он шибко страдал от болей в ногах. Колени болели. Своим нытьем довел жену до истерической нервозности. Та приняла решение потратиться на лечение мужика, хотя была бабой скуповатой. «Мишку подлечить стоит. В хозяйстве еще пригодится, – решила она. – На будущий год надо не трех, а пяток свиней откормить, мясо продать и построить флигелек во дворе для сына Лёньки. Парню уже тридцать пятый год пошел, а он все холостякует. Появится свой уголок, может, девок каких будет приводить, возможно, они и сами попрут к нему. Парень-то что надо! И ростом, и лицом вышел, только вот вялый какой-то, мягкий чересчур, будто из воска вылепленный. А ведь, с другой стороны, упрется, заупрямится, как соседский козел, с места не сдвинешь. Вот паразиты, сели на мою шею! Один тугодум из хворей не вылазит, другой тугодум никак семьей не обзаведется. Но, опять-таки, они роднее родных, любит она их, как же без них-то?»
– Мужшина круглосуточно находился под бдением жены, а тут такая вольница! Голова не закружится от крамольных мыслей, а, Эвгения? – опустился сосед на корточки возле крыльца и закурил, готовясь к долгой беседе.
– Не можешь правильно выговорить мое имя, нечего его трепать! – отрезала Женя.
– Не кипятись, сударыня. Это же красивее, чем просто Евгения. Прислушайся только: Эв-гения! Звучит? Звучит.
– Володька, уйди подобру, а? Не до тебя мне!
– Ну, во-первых, не Володька, а Вольдемар, – смачно сплюнул сквозь щербинку сосед, – во-вторых, амбицию мою не тронь, не люблю.
– Иди ты, какой из тебя Вольдемар! – замахнулась тряпкой на него Женя.
– И пошто вы, женщины, такие мелкотравчатые, а? Не можете поддержать беседу, пофилософствовать про жизть нашу бренную. С таким именем, как Эвгения, ты должна думать только высоким слогом, так сказать, русского романса.
– Опять с утра пораньше надрался? Ишь, потянуло его на философию!
– Я не пьяный, а хмельной. Хмельной – не больной: проспится, протрезвеет.
– Тебе только бы пить да гулять, да дела не знать.
– Эвгения, ты на харю-то мою не гляди, ты в мою душу загляни, – хмыкнул мужик. – Душа – она завсегда загадочна, и, как бы это ловчее выразиться, много чего есть в ней.
– И чего такое там увижу? – смахнула прядь со лба женщина.
– Утонченные мысли.
– Утонченные мозги! Они у тебя давно расплавились от натуги.
– Женщины никогда не понимали нас, особей мужского пола, и вообче красоту бытия, – вздохнул Володька. – Сообрази маленько мозгой-то: внутри у каждого индивида должна быть своя шкала ценностей. Конкретно.
– Где уж нам, бабам, красоту-то разглядывать, когда хлопот невпроворот. Это ты у нас пожизненно освобожденный от дел мирских.
Володя, мужичок под хмельком, непонятно какой масти, очень любил вести разговоры на разные темы, за что бывал не единожды и прогнан, и бит, но душа его жаждала общения. Он любил философствовать, видимо, и сам тащился от собственных мыслей. А тумаки и шишки воспринимал как что-то неизбежное, особливо от баб. Но при этом себя очень уважал и считал, что весь остальной люд-народ не дорос до его умственных размышлений, потому он всех великодушно прощал и не обижался. Жил по принципу: если нечего делать, лучше погулять. С полной и несомненной верой доказывал человеку, что тот всю жизнь пахал и фигу заслужил, а он, не напрягаясь, сумел-таки удержать бытие рутинное в его самых основных ценностях. На вопрос, что это за ценности, разводил такую бодягу, что никто не мог въехать в его мозги, чем повергал собеседника в состояние легкой комы, а то и клинической смерти.
– Может, мне за тобой приударить, пока Михаэла дома нету, а? А чё, я мужшина хошь куды! Не смотри, что ростом не вышел, зато в корень ушел по самое пожалте.
– Ха! Осчастливил! За такие предложения Мишка мой даст в торец, три дня тебя со стены соскабливать будут.
– Суетно живете, от того и злые все. Про душу забыли, про Бога…
– Кто б говорил-то! Душа… Где ж она, интересно, расположена у тебя? В каком таком месте? – усмехнулась женщина.
– Понимашь чё, Эвгения, широта восприятия прекрасного зависит от качества души человека, чуешь? В данный момент моя душа витает во Вселенной. Вот ты, женщина, кажный день драишь крыльцо, вместо того чтоб хотя бы иногда полюбоваться облаками кучевыми на небесах, а то и звездами на небосклоне. Какое удовольствие получаешь от этих бессмысленных телодвижений, уткнувшись носом в доски? Мне это очень интересно знать. Оттого что крыльцо неделю простоит немытым, рухнет под тяжестью грязи? Что изменится в твоей жизни? Вообче в стране, в мире? Надо смотреть не под ноги, а за горизонт! Так я думаю.
– Уйди, Володька, от греха подальше, пока не огрела тебя мокрой тряпкой! Надоел ты мне своей болтовней, – опять замахнулась на него женщина. Женя, широкая в плечах, с крупными бедрами и ступнями, но неожиданно мелкими чертами лица, деликатностью не страдала, могла свободно пустить кулаки в дело, если что не устраивало ее.
– Грубая ты, Эвгения. Я о смысле жизни, а ты меня тряпкой. В свои сорок семь лет я шибко разуверился в людях. Гармонии в жизни нету. Ты зачем мужа отправила в санаторий, в этот рассадник непорочных дев? Напьется минералки, получит пару-тройку сеансов массажа, и разум его будет испорчен похотью, вожделением. Уразумей мозгой-то.
– Сказанул тоже, – хохотнула женщина. – Какая баба на него глянет? Он же еле по ступенькам поднимается, коленки трещат – за версту слыхать. На черта ему этот секс окаянный? Не до жиру, быть бы живу!
– Глупая женщина, в каком веке ты живешь? Наш век – это век коротких встреч, недолговечных увлечений и шибко быстрых разлук. Будешь в ярости ножовку искать.
– Это еще зачем?
– Наставит он тебе развесистые рога, распиливать придется, а то бошку-то оттянет назад, – серьезно промолвил Володька.
– Лжешь, однако?
– Учти, я никогда не лгу, иногда просто недоговариваю. Несмотря на хрусткие коленки, твой мужик статный, породистый, а бабы таких любят. Острейшая нехватка мужшин по причине пьянства и алкоголизма превращает женщин в акул вампиризма. Им без разницы, больной али там увечный. Лишь бы достоинства было в избытке. А у твоего оно вызывает уважение.
– Слухай, сосед, дуй отседова, а! Не кипяти мои мозги! Без тебя тошно!
– Путаны расставили силки свои от Москвы до самых до окраин, имей в виду! – Володька, удовлетворенный беседой, неторопливо поднялся с корточек. Он принадлежал к тем натурам, которым недостаточно просто жить, а необходимо знать, для чего другие живут. Это же как есть вызывает нездоровый интерес.
– Путаны! Слово-то какое поганое, говори ужо как есть – проститутки, а то попрятались за иностранными словами и думают, что благородными стали. Грехи свои не попрячешь от Бога, как бы красиво ни обзывалися, – проворчала женщина.
– Вот ты тут права стопроцентно! – обрадовался новой теме Володя, собравшись было уходить. – Я абсолютно с тобой согласный. Глянь, чё удумали, убийцу киллером назвали, а этих, как их, грабителей – рэкетирами. Путана, киллер, рэкетир – звучат непонятно, прямо скажем, загадочно, усекаешь? А пацанва необразованная видит в этих словах дух романтики, думает, что это такие деньжастые специальности. Девки мечтают путанами стать, а парни, которые похитрее, в рэкетиры идуть, а которым ума не дадено – в киллеры, вот до чего мы дожили! Перестройка, язви ее!
– Не говори, – вздохнула Евгения, – все как-то не слава богу. Когда эта перестройка кончится? Нормальным русским языком называли бы их, вот, мол, глядите-ка, эта – проститутка, тот – убийца, а этот грабежом промышляет, вряд ли кому охота была им подражать. В какой-то газете я читала, что на украинском языке маньяка-насильника называют «злыдень писюкатый». Вот это я понимаю! Кому охота писюкатым обзываться?
– Ишо удивляет, пошто по телику бандюганов, которые супротив нашей страны прут, обзывают боевиками!
– Согласна. Это ж натурально бандиты и предатели!
– А знаешь, как болтають наши господа хорошие? «Пришли, мол, к консенсусу» заместо «пришли к согласию»! Гордо так, к кон-сен-су-су!
– Слово доброе «согласие», а заменили чем? Будто уксусу напилися.
– А что за понятие «инфляция»? – вошел в раж Володька. – Ты знаешь, об чем толкуют? Это когда, вместо того чтобы сказать народу, что в этом году с такого-то месяца обнищаете на столько-то процентов, туману напускают на мозги. Чем непонятнее, тем лучше, а то народ завозбухает, а это уже ни к чему власти держащей. Один – болтун, другой – плясун, вот и кочевряжится вся страна под ними.
– Теперя еще пишут, началася борьба с коррупцией. Это по-каковски? – незаметно для себя втянулась в разговор женщина.
– Вот-вот, об чем я толкую-то! Можно же проще сказать: борьба со взяточниками – верно? Я думаю, это оттого, что стыдно своими словами непотребные дела называть, мол, такой-то министр оказался взяточником или еще какой начальник. А то – коррупционер! Звучит будто «милиционер». В непонятки играют с людями, так что, Эвгения, держи ухо востро, собьют с путя истинного твово Миху путанки местного розлива, будешь кулаки кусать по самые локти, – неожиданно закончил свою речь Володька.
– Иди отседова, злыдень! Прям без подмазки в душу лезешь! – в сердцах пнула ведро с водой женщина, обдав брызгами Володькины выцветшие штаны. – Только нервы мотаешь, тупоголовый!
– Я-то уйду завсегда, как бы от тебя твой Михаэл не убег, – уже за калиткой хихикнул сосед. – Женька, я не тупой, а сосредоточенный, поняла?
– Вот говнюк, пришел, расстроил и ушел! – женщина с размаху шлепнула тряпку в ведро и уселась на ступеньку. – Брехун несчастный! Болты болтать да людей с путя сбивать – вся его задача. Близко не подпущу больше ко двору.
Прошла неделя, как Михаил уехал на грязи. Женя без устали хлопотала по дому, не замечая бега времени. Хозяйство большое, приходится целый день крутиться как волчок. Хорошо, Лёнька под рукой, одна ни за что не справилась бы. Шутка ли, скотный двор, орущий на все лады, а кур и гусей и не сосчитать. А как же! В деревне без живности не прожить. Само собой, огород-сад, поле картофельное – все требует хозяйских сил.
– Мамка! – басом окликнул Лёнька. – Гляди-ка, отец, однако, шагает! Вон скрылся за оградой дяди Володи, счас покажется.
– Ты чего мелешь? Ему еще неделю отдыхать! Обознался, поди?
– Не! Точно он. В красных спортивных штанах!
– Мало ли у кого штаны красные? – Женя подошла к окну. – Ой, и правда Мишка! Чего это он домой поспешил, не долечившись до конца?
А Михаил уже калитку открывает и во двор входит. Женя не удержалась, выскочила на крыльцо.
– Чего так рано приперся, случилось что?
– Поздоровкайся сначала, как-никак неделю не виделись.
– Ты мне ответ дай, потом будешь здоровкаться! Деньги на ветер бросил и отвалил? – осерчала жена.
– Узнаю свой дом родной! – хмыкнул Михаил, поднимаясь по ступенькам. – Дай пройти-то. Не торопись, все обскажу толком, не на улице же лаяться.
– Ох, чует мое сердце, случилось что-то, – пропуская мужа, запричитала Женя. – Проходи и все доложи как на духу!
– Наградил же Бог командиром в юбке заместо супружницы, и пошто я ее люблю?
Они вошли в дом. Михаил, добродушный увалень, привыкший к ворчанию жены, давно смирился с судьбой. У них темпераменты, по выражению Володьки, «полярно противоположные», поэтому нестыковка в чувствах. Если Женька исходит гневом и костерит мужа на чем свет стоит, Михаил спокоен, как нестриженый баран в знойный полдень, потому что в силу флегматичности до него очень медленно доходит причина недовольства. А когда наконец он понимает, почему, не выбирая выражения, жена отчекрыжила его с головы до ног, начинает возбухать, хотя та давно уже успокоилась, выдав положенную порцию эмоций, и, удовлетворившись, переключилась на другую тему. Скандал опять возобновлялся. И уже никто ничего не понимал, из-за чего сыр-бор разгорелся по-новому. «Клиника», – качал головой сосед в таких случаях.
– Рассказывай! – приказала жена тоном, не терпящим возражения.
– А чё рассказывать-то? – снимая через голову свитер, пробурчал Михаил. Три дня поспал, два дня в бильярд поиграл, еще два дня опять поспал. Дальше чем заниматься, не придумал, потому решил домой утопать.
– Дурень и есть дурень! Отдыхать надо, лечиться! Я тебя для чего отправила? Чтоб ты коленки подлечил, суставы.
– Дык я и пытался!
– Вылечил?
– А хрен его знает!
– Чего так?
– Ты думаешь, что там прямо-таки большой курорт? Как бы не так! Стоит пяток деревянных домов, посередине – столовая, рядом – домик с ваннами, а грязи – в естественном водоеме, и командует всем этим дохтор с фельдшерским образованием. Правда, природа вокруг бравая, ничего не скажешь, горы со скалами, тайга, красотень, в общем!
– Ну?!
– Ну и все.
– Коленки, говорю, вылечил?
– Посуди сама. Фельдшер этот, Иван Матвеич, поначалу прописал грязи. Я старательно выполняю его назначение. Сижу в этой грязи кажное утро. На шестой день, проходя мимо, спрашивает меня: мол, сколько ванн принял? Я говорю, вы ж грязи прописали. Он говорит: ничего подобного, с твоим диагнозом надо ванны принимать. Японский городовой! Разволновался я, а он: ладно, мол, успокойся, ничего страшного, пускай тело заранее к земле привыкает. Так и сказал. Юморить-то можно над всеми, но не над здоровьем же, елки-моталки!
– Чего это по-черному доктор шуткует над больным-то? – хихикнула Женя, не удержавшись.
– Я, конечно, расстроился шибко. Плюнул на всю ихнюю санаторию да и подался домой.
– Деньги на ветер бросил! Какие мы нежные, подшутили над нами, а мы все бросили и к мамкиному подолу, слезки утирать! И что за наказание мне: с двумя обалдуями великовозрастными всю жизнь мучиться!
– Я-то здесь при чем? – пробурчал Лёнька и от греха подальше удалился на улицу.
Михаил не спеша стал умываться. Его одолевали совсем другие мысли. Он, не привыкший отдыхать, шибко соскучился по незатейливой деревенской жизни, по женке, по сыну. Дома завсегда хорошо…
Жена ворчливо собрала на стол.
– Садись, лопай! Должен был еще пять дней на готовых харчах погужеваться, теперь ни харчей, ни денег! – не успокаивалась Женя.
Михаил сел к столу и с удовольствием налег на хлеб с салом, заедая соленым огурцом. Аппетитно жуя, полез в карман и выложил на стол энную сумму.
– Что это? – насторожилась жена.
– Остатки денег, – ответил тот.
– Вернули, что ли?
– Скоко дней жил, за столько и заплатил, – прошамкал с набитым ртом муж.
– Издеваешься, да?! – взвилась Женя.
– То есть? – не понял Миха.
– Я тут битый час нервы себе треплю, а ты молчишь! Зарплату никто не платит, прошли те времена! Приходится за каждую копейку хвататься!
– Опять беда неловка. И так плохо, и этак нехорошо. Не угодишь тебе.
– Сказал бы сразу, что деньги целы! Дурной ты, Мишка, ой, дурной!
– Эвгения, чего беснуешься? – возник в проеме двери сосед, как всегда, в состоянии подпития. – Или мужик в подоле приташил? Чего так убиваешься?
– Иди ты! – зыркнула на него Женя. – Ни на полушку совести нет!
– А, Володька, здорово! Входи, входи. Садись к столу, – пригласил Миха.
– Еще чего! – возмутилась хозяйка. – Он тут про тебя всякие непотребные мысли высказывал, а ты его к столу. Чего приперся? Не видишь, мужик только что с дороги?! Устал! Вали домой!
– Грубая ты, Эвгения, прямо скажем, не голубых кровей – не белой косточки. Короче, плебейка с парагвайкой, вместе взятые. Подобное высказывание хозяйки считается крайне паршивым тоном, – добродушно промолвил сосед и уселся на лавку рядом с хозяином.
– Налей чаю, – кивнул на него муж.
– Глаза б мои на вас не глядели, – сказала Женя, наливая чай в большую кружку с надписью I love you.
– Успел заправиться уже? – хохотнул Миха.
– Проживающим в сибирских условиях самое благородное горючее для любого механизма и организма – это водка, – многозначительно промолвил Володька, приступая к чаю. – Могла бы ты, женщина, налить чего и покрепче по такому случаю. Как-никак твой муженек возвернулся в целости и сохранности с мест более чем опасных в эротическом смысле слова. Сохранил девственность, Михаэл?
– Еще чего! Водку ему! – замахнулась на него полотенцем Женя.
– На нет и суда нет, разве ж я против? – непроизвольно дернувшись, миролюбиво согласился тот.
– Чего нового в нашем округе? Рассказывай, – попросил хозяин.
– Понимаешь, в чем дело, Михаэл, все было у всех хорошо, только одна беда: хорошо бы, чтобы хоть что-то происходило, какой-никакой сюжет наличествовал, страсти итальянские кипели в деревне. Остается только философствовать на тему «ах, зачем я на свет народился, ах, зачем меня мать родила?», причем в муках, усекаешь?
– А по мне, так пусть все идет, как идет. Чтоб спокойно засыпать под ворчание женки и просыпаться с удовольствием у нее под мышкой.
– Э, не-е-ет! Это философия обывателя с умственными способностями ниже колена. Надо жить высокими идеями, хотя бы в башке. Это, знаешь ли, возвышает тебя самого в твоих же глазах. Эдак вытаскиваешь из глубины подсознания сияющую мечту о невиданном и неслыханном, лежишь, смакуешь, и ощущение, будто сам там побывал. Очень уважаю подобные моменты в своей судьбе… неказистой.
– Что же будет, если все ляжем и начнем мечтать? От голода животы распухнут, – не согласился Михаил.
– Я прожил довольно долгую жизть и скажу тебе, что каким-нибудь образом желудок был всегда в порядке: сыт и даже слегка пьян. Не трудясь! Во как! А что с того, что ты каженный день копошишься в своем, мягко выражаясь, муравейнике, по кусочку, по глоточку что-то тащишь в нору, иногда рожаешь детей, а она в своих основных проявлениях мчится мимо, как карт на гоночной трассе. То есть параллельно идет. Ты – своей дорогой, а она – рядом, яркая, возбуждающая, головокружительная, но рядом! Усекаешь, тебя там нет? Вот где горчинка с перчинкой в биографии!
– Не дотумкал чего-то я. Кто рядом несется? Гоночная машина, что ли? А на хрена она мне? Окромя скорости, чего хорошего в ей? Ни дров, ни навоза, ни жены не свозишь никуда, да и посадка низкая. То ли дело моя! Сяду за руль – душа поет. Не гляди, что кузовок небольшой. Смекаешь, и поленницу дров могу накидать, и десятки мешков картошки сложить, что ты! Ладная машина, каждый раз радуюсь, что тогда рискнул потратиться на нее.
– Михаэл, твое непонимание высокого вызывает недоумение и даже негодование, – глянул с сожалением на него Володька, – хотя, вообче-то, у тебя шибко простое, открытое лицо, не подпорченное интеллектом. Твое сознание малость сужено сомнительной пропагандой социалистических идей типа: «Кто не работает, тот не жрет» или, там, «Без пруда не выловишь и рыбку из него».
– А как же! Ты хотел, не нагнувшись, рыбку поймать? Не старайся, не получится. До ветру и то, не нагнувшись, не сходишь. Я так понимаю, чтобы жить хорошо, надо работать. Деньги из одного кармана в другой сами по себе не перекочуют, чуешь?
– Не возражаю, твой «хондец» молодец!
– Какой хондец? – не понял Миха.
– Грузовичок твой японской породы по кличке «хонда»!
– А-а-а… ну!
Володька, отпустив порцию витиеватых мыслей, заскучал. Михаил хоть и неплохой мужик, но ему до разговора о высоких материях как до Луны.
– Ладно, пойду я, – сказал он. – Тоскливо чегой-то мне. Скушно…
А назавтра Володька помер. Лег спать и не проснулся. Односельчане будто даже и не удивились. Что с Володьки возьмешь, выпендреж ни к чему хорошему не приводит, но постарались устроить всем миром достойные похороны. Даже пригласили из соседнего села батюшку для отпевания. Поминки богатые устроили. Хорошие слова говорили, хотя с трудом верилось, что Володька на самом деле умер. Всем казалось, что завтра он опять будет всех доставать своей нескончаемой философией.
Через неделю Женя, домывая крыльцо, неожиданно для себя расплакалась. Она остро ощутила безвозвратность уходящих дней. Жил себе человек, не тужил, и вдруг раз – и нету его. Где он? А нигде. Нигде, и все тут!
Миха в память соседа стал иногда под хорошее настроение называть жену Эвгенией, та не возражала.