– Олеш, Олеш, а доллар с двумя «л» пишется… аль как? – приставал Егорка.
– Эк-ка!.. Почем я знаю! – огрызнулся Олеша, щуплый мужичонка лет сорока, сильно помятый, находившийся как раз у той самой черты, которая и отделяет человека от полнейшего скотства.
– А ты его видал, доллар-то?
– Видал, ага.
– А где видал?
– У Кольки.
– За бутыль Колька отдаст, как считашь?
– Ты че, сдурел? Доллар – он же деньга? Су-урьезная, однако! Ну а припрет паскуду, то отдаст, че ж не отдать-то…
Бревно попалось не тяжелое, но вредное – елозило по плечу. Бывают бревна хорошие, добрые, на плече сидят, будто влитые. А это ходуном ходит, как пила, сучки в ватник лезут, колются, заразы, но ватник казенный, не жалко, а вот идти вязко.
Егорка вздохнул: здесь, в Ачинске, он уж лет двадцать, поди, а к снегу, к морозам так и не привык.
Конец октября, а снег-то какой: утонуть можно, свалишься в сугроб – люди пройдут, не заметят…
Олеша хитрый, у него за пазухой офицерская фляга с брагой, так ведь удавится, если угостит, во человек!
Водка в магазине пятьдесят семь рублев: это что ж в стране деется?
Вчера по телевизору негра показывали: у них, говорят, в Африке, чистая елдоматина: как только коммунисты к власти приходят, сразу исчезают бананы.
Интересно, а как в Эфиепах африканских с водкой? В Ачинске бананов сейчас – выше крыши. Олеша брехал, складов не хватает, так бананы, шоб не сгнили, по моргам распихали, им же холодильник нужен… А что, трупы будут не в обиде. – Вот черт: бананов – прорва, а водка – пятьдесят семь рублев; Ельцина за одно это убить мало! Наш Иван Михайлович, директор, как Ельцина увидел, сразу сказал: беда будет. Вы, говорит, присмотритесь, у него под физию жопа переделана, это ж как сатанинский знак!
Все видит, все, Иван Михайлович, потому что – умный. А еще, стрелок хороший, на охоте от него не только утка, но и глухарь не увернется; нет подлее птицы, чем глухарь!
Осенью, правда, чуть беда не вышла: отправился Иван Михайлович браконьерить, сетки на Чулым ставить, а с ночи, видать, подморозило, «газик» его закрутился-и в овраг…
Бог спас. Бережет Бог начальство! Странно все-таки: Сибирь есть Сибирь, холод собачий, а люди здесь до ста лет живут.
Директор Ачинского глинозема Иван Михайлович Чуприянов был для Егорки главнейшим человеком в Красноярском крае.
«Можа, Ельцин и не дурак, конечно, – размышлял Егорка, – но почему тогда в лабазах сейчас все так дорого? Ты где, Ельцин? Не можешь цены подрубить, как подрубал их товарищ Сталин? Так не упрямьси, сгоняй к людям, побачкайся! Простой человек завсегда что-то из опыта тебе подскажет, потому как живет без затей, из вашей же Москвы-то Сибирь, поди, не разглядеть…»
– Хва! – Олеша остановился. – Перекур! Скоко еще надрываться?
Бревно упало на землю.
«Горбатый хоть и фуфлогон, а все-таки жаль его, – по думал Егорка. – Да и Раису жаль, красивая баба. Сильнее его будет. Шибко сильнее, у нее ж за улыбкой стальные зубы! А Горбатому прежде чем свое крутить, с водкой бороться, надо было сначала полюбиться народу. Много надо, што ль? Приехал бы сюда, в Ачинск, выволок бы полевую кухню с кашей Рыжкову на шею таз с маслом повесил, сам бы фартук надел и черпак взял.
Хрясь кашу в тарелку, а Рыжков масла в нее – бух!
В-во! Царь бы был, народ бы ему сапоги лизал!»
Главное для народа – это отношение. Вон Леонид Ильич – он народ уважал, так до сих пор в памяти!
Народ-то у нас недолюбленный. И большинство людей поэтому всю жизнь, как дети.
Трудно понять, что ли?»
– А Михалыч-то… придет, аль как? – Олеша крутил папироску. – Суббота… все ж, праздник ноне…
Иван Михайлович снарядил Егорку с Олешей срубить баньку: старая сгорела еще в августе.
О баньке болтали разное: вроде бы и девок туда привозили из Красноярска, голые бултыхались… Но как людям-то верить, они теперь как собаки, не приведи бог – война, в окопы уже никого не затащ-щишь, все сейчас бздюхи, все…
– Ты че, Олеш?
– Я сча приду.
– Здесь хлебай, я отвернусь, – взорвался Егорка. – Че от меня бегать-то?
– А со мной бушь?
Егорка аж рот открыл…
– Нето нальешь?..
– Пятеру давай – и налью, – твердо сказал Олеша.
Он медленно, с достоинством, вытащил из рукава ватника четвертак самогонки.
– Пятеру! Где ее взять, пятеру-то!.. – вздохнул Егорка. – Па пятеру положен стакан с четвертью – понял? А у тебя тут с наперсток.
– Ну, звиняй! – И Олеша всадил в себя всю самогонку сразу.
– Не сожри брансбоит-то, – посоветовал Егорка. – Эх, босява!
И он махнул в сердцах рукой.
Говорить Олеша не мог, раздалось мычание, глотка у Олеши и в самом деле работала сейчас, как насос.
Весной Олешу еле откачали. Приехал он в Овсянку к теще: старуха почти год зазывала Олешу поставить ей забор. А бутылки, чтоб отметить приезд, не нашлось. Промаялся Олеша до обеда, потом схватил тазик, развел дихлофос, да еще и теще плеснул, не пожадничал, родная все ж!
Бабка склеила ласты прямо за столом. А Олеша выжил, оклемался, но желудок (почти весь) ему отрезали, хотя водку хлебает, ничего!
Только для водки, наверное, желудок-то и не нужен, водка сразу по телу идет – свободно и гордо. – Ну хорошо, Ачинск – место гиблое, здесь без водки – гниляк, но другие, спрашивается, в других-то городах, с чего пьют?..
Наташка, жена Егорки, прежде, как Новый год, так орала, пьяная, что Егорка – сволочь и борзота, хотя бил он Наташку в редчайших случаях.
Ельцин, Ельцин… не в свои сани сел человек, это ж видно…
А кто, спрашивается, сказал Наташке, что она должна быть счастлива?
– Зря ты, Олеша… – Егорка поднялся, – папа Иван явится… по обычаю и нальет, че ж свое перевошь… аль не жалко?
Олеша сидел на бревне, улыбаясь от дури.
– Ну, потопали, что ль, ветерок!
– Ага…
Они подняли бревно, подставили плечи и медленно пошли по дороге, по снегу…
…Не только в Ачинске, нет, на всей Красноярщине не найти таких плотников, как Егорка и Олеша. Нет таких, и все тут! Дерево людей любит, руки, а руки у них – золотые! Если спросить Егорку, больше всего он уважал осину. 11п ней, между прочим, на осине, войну выиграли; не было у немцев таких блиндажей, как у нас, строить не умели, вот и мерзли, псы бесовские, да и поделом им!..
Холод, холод-то нынче какой! В Абакане, говорят, морозы сейчас злее, чем в Норильске. Спятила природа, из-за коммунистов спятила, ведь никто так не заколебал Красноярщину, как товарищ Федирко, главный местный секретарь. ГЭС через Енисей построили, тысячи гектаров болотом стали. Климат стал влажный, противный, сорок видов трав и растений просто исчезли, а волки, медведи и даже белки – все сейчас с порчей, все больные; медведь зимой по заимкам шарится, поближе к человеку жмется, потому как не может медведь жить на болоте, жрать ему стало нечего, вон как!
– Устал я… – протянул вдруг Олеша и скинул осину с плеча.
Перебрал, гад, шатается, – интересно, что же он пил.
– Перекур!
– Пошли, говорю… задрыга!
– Ну, пойдем, пойдем…
Олеша легко (откуда вдруг силы взялись?) закинул бревно на плечо. Егорка взял бревно с другого конца и медленно пошел за Олешей – шаг в шаг.
– Смотри… Алке-то за пятьдесят небось, а как выглядит, стерва…
– Какой Алке? – удивился Олеша.
– Да Пугачихе… Какудаетси только… не пойму…
– А че тут не ясно? – не понял Олеша. – Всю жизнь на воле, хавает один центряк: масло, маргарин, ананасы и все с рынка небось…
Они медленно шли друг за другом.
– Здорово, ешкин кот!
Директорская «Волга» стояла в воротах. Собиралась въехать, но не успела, наверное.
Чуприянов улыбнулся. В «Волге» рядом с шофером сидел плотный широкоплечий мужчина с чуть помятым лицом, сразу видно – не местный.
– Здравия желаем, – Олеша снял шапку.
– Здоров! – кивнул Чуприянов.
– Здрассте… – Егорка стоял как вкопанный.
Чуприянов построил дачу себе на отшибе, почти в лесу. Кто ж знал, что пройдет лет пять-семь и красноярский «Шинник», завод со связями, заберет этот лес поддачи?..
– А за осинку, мисюк, можно и в глаз получить, – сощурился Чуприянов. – Веришь?..
– Так деревяшки ж нет, – удивился Егорка. – Вся деревяшка, Михалыч, еще в пятницу вышла… А эта на полати пойдет, любо! Осинка-то мохнорылая… не осинка, а меруха, все равно рухнет…
– Тебе, брат, можно быть дураком… – Чуприянов протянул Егорке руку, потом так же, за руку, поздоровался с Оле – шей, – грех, конечно, но ладно! А меня, родной, не срами, еще раз поймаю тебя с контрабандой, сразу тебя Гринпису сдам. Тебе там такую жопию организуют – мало не покажется…
Егорка опешил.
– Так его ж пристрелили вроде…
– Пристрелили, милый, Грингаута, начальника милиции… И не пристрелили, а погиб Грингаут смертью храбрых. А Гринпис будет для тебя страшнее, чем милиция. Точно тебе говорю!
Подполковник Грингаут, начальник местного ОВД, погиб в неравной схватке с браконьерами: поехал на «стрелку» за долей, а получил – из кустов – две пули в лоб.
Человек в «Волге» тихо засмеялся. Он смеялся так, будто стеснялся своего смеха.
– Вот, ешкин кот, работнички… На хрена мне такие? А, Николай Яковлевич?
Чуприянов то ли шутил, то ли действительно извинялся перед своим гостем.
– Только в лесу эта осинка и впрямь не нужна, – возразил Николай Яковлевич. – Вот мужички и стараются. Сгниет же на корню!
Чуприянов упрямо замотал головой:
– Все равно засопливлю! Неохочи работать! Когда команды нет, а осинка срублена, это бардак…
Стакан не получат.
Егорка обмер: это он предложил рубануть осину, – Олеша, вон, уже косится, значит жди и от него тумаков.
– Нет, это жестоко, – опять засмеялся тот, кого звали Николай Яковлевич.
– Очень жестоко, – подтвердил Олеша.
Егорка тоже хотел что-то сказать, но не успел, Чуприянов повернулся прямо к нему.
– Кукурузь осинку обратно в лес, – приказал он, открывая «Волгу». – На сегодня есть работа?
– Как не быть, всегда есть…
– Вот и давайте, – Чуприянов хлопнул дверцей машины. – Потом поговорим.
«Волга» медленно въехала в ворота усадьбы.
Чуприяновский дом был очень похож на купеческий: крепкий, огромный; такой дом сто лет простоит, и ничего ему не сделается; хозяева, это видно сразу, любят дом, в котором они живут.
– Значит, Ельцин так и не понял, что Россия – крестьянская страна… – Чуприянов снял шапку, расстегнул дубленку и спокойно, не торопясь, продолжал только что прерванный разговор.
В нем была та глубокая русская основательность, неторопливость, которые с первого взгляда вызывают уважение.
– Кто его знает, Иван Михайлович, что он понял, что нет… Он же – ускользающий человек, этот Ельцин. Как и Михаил Сергеевич, кстати, они ведь очень похожи друг на друга, между прочим! Помню, в Тольятти, перед рабочими, Горбачев торжественно объявляет: в двухтысячном году Советский Союз создаст лучший в мире автомобиль. «Это как, Михаил Сергеевич, спрашиваю его уже под вечер. Откуда он возьмется? Лучший в мире – это двадцать-тридцать современнейших заводов в цепочке, их же построить еще надо, рабочих вырастить, инженеров…» – «А, Микола, политик без популизма, – засмеялся Горбачев, – это не политик!»
Вот дословно… я запомнил. А у нас, между прочим, сто процентов образованная страна. И ложь народ хорошо чувствует. Забываем об этом? Почему забываем, кто скажет?..
Они медленно прошли в гостиную и сразу сели за стол.
– Скажите, Иван Михайлович, дорогой, где может быть рай в стане, где пять из семи смертных грехов – это сам жизни страны? Как выдумаете?
– Но, с другой стороны, – возразил Чуприянов, – Янгель построил же «Воеводу», а Лозино-Лозинский – «Буран»? На подходе рельсотрон, ничего?
Чуприянов располагал к себе, видно было, что мужик он открытый.
– Грибочки, Николай Яковлевич… – Чуприянов протянул ему большую миску с рыжиками.
– Спасибо, с удовольствием.
– На здоровье!
Разговор был какой-то рваный, его нити рвались, но поговорить им хотелось.
– Сталин, – вздохнул гость из Москвы, – заставил работать на ВПК всю страну. Каждый день Сталин готовился к войне. Да он и сам бы ее начал, как с Финляндией, что ж было Гитлера ждать?
А Гитлер опередил. Решение принял после Молотова, его визита в Берлин, потому что Сталин (устами Молотова) поставил ряд совершенно невыполнимых условий по отношению к Финляндии, Прибалтике и Румынии.
– Вот как?
– Да, читайте допросы Кейтеля, ему можно верить. Зачем нужна дипломатия, провоцирующая войну? Как все самоуверенные кавказцы, Сталин совершал невероятные глупости. Отсюда – катастрофа 41-го года, хотя в первый день войны мы уничтожили, между прочим, более 400 немецких самолетов. Не знали? И я не знал. 22 июня мы столько сбили немцев, сколько никогда потом, вплоть до мая 45-го, не сбивали. Какой подъем был! Сегодня даже представить невозможно. Но именно потому, что все силы тогда были брошены на оборонку, у нас не было нормальных тракторов. Не было, Иван Михайлович! Танки были, тракторов нет. И весь космос, кстати, строился как военный. Первый пуск, кстати, был с подводной лодки. Стрелял Королев, потом подрос Макеев, его ученик…
В доме жарко топилась огромная печь. Стол, накрытым на двоих, изнывал от разносолов. У печки хлопотала стройная, высокая, но некрасивая девочка.
– Катя, моя дочь, – потеплел Чуприянов. – Знакомься, Катюха. Академик Петраков. Из Москвы. Слышала о таком?
– Николай Яковлевич, – стушевался Петраков, протягивая руку.
– А клюква где? – Чуприянов по-хозяйски оглядел стол.
– Где ж ей быть, па, как не в холодильнике?
По улыбке, вдруг осветившей ее лицо, Петраков понял, что Катя ужасно любит отца.
«Клюквой» оказалась водка, настоянная на ягодах.
– А вот, возвращаясь к Горбачеву, другой пример, – неторопливо продолжил Петраков.
Ему очень хотелось поговорить, причем по душам, совершенно открыто, да и обед обещал быть знатным: на костре во дворе, рядом с большой белой собакой, спавшей, похоже, с самого утра, в огромной, похожей на ведро, кастрюльке варилась уха. Рыбка лежала рядом, на столике, – Катюха вот-вот бросит ее в кастрюльку.
– 86-й, Иван Михайлович, – продолжал Петраков. – Целиноград. Доказываем Горбачеву: если хлеб стоит 12 копеек батон, селянин будет кормить скотину хлебом; силос и комбикорма в два раза дороже.
Но хлеб-то мы за доллары покупаем в Канаде! До того дошла страна, что уходит на зерно миллиард долларов. В год! И Яковлев, помню, Александр Николаевич вписал Горбачеву в доклад небольшой, аргументированный абзац: цены надо поднять на шесть копеек за булку!
Михаил Сергеевич – у микрофона, народ его приветствует, перестройка, про шесть копеек – ни гу-гу.
Исчез абзац, будто корова слизала!
Мы – к Горбачеву. Как так, Михаил Сергеевич?! Народ в деревнях скотину хлебом кормит, а мы – миллиард за зерно!
Молчит Горбачев. Вроде как нас не слышит. Яковлев наступает, я наступаю… И вдруг Раиса Максимовна… она всегда как бы выпевала слова: А-александр Николаевич, Нико-о-лай Яковлевич… не может же Михаил Сергеевич войти в историю… как Генеральный секретарь, который повысил цены на хлеб…
– Во баба! – вырвалось у Чуприянова. – Нельзя ж стране жить женским умом!
Петраков согласно кивнул головой и подождал, пока Чуприянов нальет рюмки.
«Клюква» сверкала как сверкают на солнце рубины.
– Ну что ж… – Чуприянов разлил водку. – Понеслись, выходит? Я, Николай Яковлевич, приказал Катюхе на закуску всегда подавать горячую картошечку. Чтоб помнили все, кто мы и откуда, из каких краев…
Чуприянов улыбнулся – широко, по-русски…
– Я думаю, Андропов судил о Горбачеве исключительно по Раисе Максимовне, – продолжал Петраков, отправив в рот сразу несколько рыжиков. – Глядел на нее и думал – вот она, новая, нормальная Россия! Умнейшая женщина, между прочим. А Андропов замкнут, скрывает от всех одиночество, если улыбается – то через силу, как-то вымученно, от одиночества сочиняет стихи… – заметил Петраков. – Вы читали его стихи?
– Где? Где бы я их читал?
– Ледяное одиночество, – Петраков потянулся за солеными огурцами.
– Так вот кому, значит, мы всем обязаны! Раисе Максимовне…
Чуприянов любил разговоры о политике, но когда речь заходила наконец о политике, у него сразу пропадал аппетит.
– Михаилом Сергеевичем – безусловно, – подхватил Петраков. – А Горбачев в какой-то момент просто сорвался с резьбы и вертелся уже сам по себе… Ну а картошка – это великолепно, Иван Михайлович, – поддержал его Петра ков. – Я, например, без драников жить не могу! Но только на сметане, не на масле!
Ничто так не сокращает жизнь, как ожидание первой рюмки.
– Ваше здоровье, Иван Михайлович!
– Ваше! – с удовольствием откликнулся Чуприянов.
«Клюква» прошла божественно.
Катя действительно принесла тарелку с дымящейся картошкой, присыпанной какой-то травкой.
– Мыкогдапитьсадимся, такоеощущение, чтонапоминкахсидим… – вдруг сказал Чуприянов. – Я о своих, о красноярских. Саша Кузнецов, Герой Соцтруда, Гуполов – ракетчик, Трушевич. Руководящий состав. Мы сто лет знаем друг друга и знаем цену друг друга. Пьем сейчас молча, потому как все слова уже сказаны. Вот Ельцин, – да? Правит так, будто саблей рубит. Так он и рынок ввел. Будто саблей.
– Родина – это те, кто вокруг нас, Иван Михайлович… – Петраков потянулся за огурчиком и с удовольствием закусил. – Родина – это те, кто вокруг нас, – повторил он, – все остальное, Иван Михайлович, либо легенды, либо фантазии.
– И что? – насторожился Чуприянов.
– Те, кто выскочил вперед, приведут тех, кто похож на них. Умный – умных. Дебил – дебилов. Если некто Беляев, друг Чубайса, в Питере объекты ЖКХ (их сотни) приватизирует по телефонному справочнику… не по здравому смыслу, по телефонной книге… это о чем говорит?..
– Да… – задумался Чуприянов. – Страшные вещи… говорите… – И он потянулся за рюмкой.
– С кооперативов все началось, – усмехнулся Петраков. – Страну-то… а, Иван Михайлович, дорогой мой человек, разве не директоры развалили? Нет? Что вы на это скажете?
Самый вороватый народ оказался… наши директора! Медь хуже Егорки с его осиной, – верно?
– У меня в Ачинске кооперативов не было, – нахмурился Чуприянов.
Они, видно, хорошо поговорили еще дорогой. Чуприянов был в Красноярске на экономической конференции (пустое дело эти конференции, трата времени), остался в городе на ночь, а утром, за завтраком, пригласил Петракова в гости: самолет в Москву улетает поздно вечером, программа для участников конференции составлена по-идиотски, весь день – посещение каких-то спортивных школ, детских садов и т. д.
Нет уж, – знатная уха в деревне, из свежайшей рыбки, это лучше!
Академик Российской академии наук Николай Яковлевич Петраков был абсолютно прав.
Развал Советского Союза начался именно с кооперативов.
1988 год оказался так же страшен для Советского Союза, как и 1941-й, хотя подлинный масштаб этой трагедии открылся не сразу, пожалуй – только сейчас, в 1992-м, когда самого государства – Советского Союза – уже нет.
– 88-й, – невозмутимо продолжал Петраков, – закон «О кооперации». Детище Николая Ивановича Рыжкова. Рынок по-советски, хотя самые первые кооперативы появились чуть раньше, в 87-м.
Все предприятия Советского Союза, все его заводы и комбинаты получают право создавать на своей территории кооперативы. Зачем? По сути – это еще один цех, только частный, но все ресурсы, необходимые для его работы, государство выделяет бесплатно.
От щедрот душевных.
Любые ресурсы.
Даже золото.
Или алюминий, который на мировых рынках ценится сейчас почти как золото.
– Я когда узнал – обмер, – вздохнул Чуприянов. – Поверить не мог. Думал, провокация.
– Понимаю… – Петраков выпил рюмку и тут же, сам, налил себе новую. – Какое чудо, да? Какой родник: государство выделяет тебе, частнику, алюминий, золото… да что угодно, ты выпускаешь какую-то продукцию, продаешь товар, но денежки – уже себе, государству – только налоги! (Их, кстати, никто не поднимал.) В самом деле, откуда еще, из каких родников, им, кооперативам, воду черпать? Разве в СССР могут быть какие-то другие варианты?
Огромные закрома Родины – к услугам частников. Берите, не жалко! Родина у нас богатая. «Живой утолок» – кооперативы! – среди проклятых ржавых железок советских заводов.
Рыжков убежден: так мы, страна, получим новые кадры. И – современное качество продукции, ибо частник лично заинтересован сделать лучше, чем государство, то есть – он, Рыжков.
– Он дурак? Или негодяй? А, Николай Яковлевич? Ответьте!
– Отвечаю. Рыжков отлично разбирался в организации производства, которое в советской системе все время путали с экономикой. В рынке он вообще ничего не понимал. Его дурили специалисты «Госстроя», самого рыночного из ведомств («бригадный подряд», «хозрасчет» и т. д.). Вот они твердо знали, что хотели. А Рыжковым прикрывались, как ширмой.
Самое главное, будет обновлен весь производственный процесс.
– Понимаю, – кивал Чуприянов. – В стране дураков легче сделать революцию!..
Они чокнулись и выпили.
– Именно так, – поддержал его Петраков. – Но Рыжков, самый примитивный премьер Советского Союза (а у Горбачева каждое кадровое назначение хуже предыдущего), не останавливается: сначала кооперативы получают в руки государственные ресурсы, включая нефть… – Николай Яковлевич потянулся за картошкой. – А затем Рыжков вдруг дарует кооперативам право свободно проводить… – что? Правильно, экспортные операции!
Об этом, похоже, Чуприянов не знал.
– Помните: Собчак в клетчатом пиджачке, крик… галдеж, – восемь списанных танков в порту Новороссийска кооператив «Ант» продал куда-то за границу, во главе «Анта» – отставной полковник КГБ Ряшенцев… по-моему, – было такое?
А через год, Иван Михайлович, товарищ Ряшенцев загнется в Лос-Анджелесе от неизвестного яда. На руках моего приятеля, профессора Володи Зельмана. Кто отравил? Кто-то из Москвы. Приехал человек, они поужинали – и все! Нет больше Ряшенцева.
Там, в Новороссийске, КГБ СССР наглядно показал обществу, что есть рыжковские кооперативы и к чему это приведет…
Провокация? Да, конечно. Удар не только по кооперативам, но и лично по Рыжкову.
Так, кстати, и Михаил Сергеевич объяснял… в нашем узком кругу…
Комитет продемонстрировал, что эти сукины дети, кооператоры, грабят страну… но кто тогда слушал КГБ и Крючкова, – верно?
Самое главное: Рыжков и Совмин настаивают, чтобы у кооператоров, то бишь у директоров, появились бы собственные фирмы-филиалы, фирмы-партнеры…
Где? Как где? За рубежом, естественно!
– Правду сказать? – Чуприянов опять разлил «клюковку».
– Я б пока… прочухал Рыжкова, уважаемый Николай Яковлевич, прошел бы и 88-й с бубенчиком, и 89-й… – сто процентов! Тугие мы, в тайге живем. Потому и народ у нас тут звероподобный. А на самом деле, дорогой Николай Яковлевич, это мы только сейчас расслабились, а тогда, при Рыжкове, все дерьмом исходили от злости, но ругался каждый молча, а вслух… вслух мы все молчали.
Петраков задумчиво что-то искал вилкой в своей тарелке.
– Я вот о чем думаю, Иван Михайлович. – Он вдруг поднял лицо и поправил очки. – В 70-е Советский Союз сам, полностью, производил все, что нужно и стране, и человеку для жизни! От «Союзов» и ракетоносцев, до бюстгальтеров и трусов. Рыжков неплохо разбирался в экономике, но именно он принимает те решения, которые полностью развалили основные отрасли промышленности.
Плюс – единую финансовую систему страны. Вместе с кооперативами появляются первые частные банки… – зачем? Горя много, а ума по-прежнему нет? Я вот не уверен. Таких ошибок не бывает.
– Вы… о чем? – изумился Чуприянов. – Вы…
– Да. Это не ошибки. Кто вел Рыжкова? Так целенаправленно? Сам шел? Куда ему! Он же всех боится. И чуть что – плачет. Кто его вел? Какие силы? Смену Горбачеву готовили? А потом, когда у Рыжкова случился инфаркт, подняли другого человека, Бориса Ельцина? Вот это мне бы понять…
Чуприянов молчал.
– Схема-то не «рыжковская», – верно? Хотели как в Китае?
– Ну…
– Так в Китае – не так. Весь рынок в Китае под контролем компартии. Он ведь в каждой стране разный, рынок-то… В Японии – один. В Германии – другой. В Китае – третий.
Что-то похоже? Что-то да. А что-то – совсем нет.
Только Рыжков у нас и его личная перестройка – это из серии «она – то актриса, то секретарша…». Кооперативы это предтеча всего развала. Под видом реформ. Тихо-тихо предприятия Советского Союза освобождаются от важнейших обязательств перед государством…
– Согласен… – кивнул Чуприянов.
– …важнейших, Иван Михайлович… – Петраков говорил как бы с самим собой, – заводы незаметно для общества… уходят. Хорошо, пусть не полностью, частично, но – и частные руки; границы сбыта распахнуты, поэтому эшелоны идут за рубеж, а резервы выделяются бесплатно…
Странно, но за разговором и Петраков, и Чуприянов как-то забыли, что они – за обеденным столом.
Даже о «клюковке» забыли.
– Помните в «Гамлете», Иван Михайлович: «он поднял руку на мать…». Родина-мать, да? Нельзя поднимать руку на мать. Так подняли же!
Рыжков подмахнул – за неделю – аж двадцать актов, отменяющих монополию государства на внешнеэкономическую деятельность!
– Е-о-шкин кот, – Чуприянов откинулся на стуле и пристально смотрел на Петракова.
– Вот как старался!
– Спешил?
– Я ведь не поленился, – Петраков говорил все громче и громче, – и подсчитал! За первые четыре недели кооперативы регистрируются на семистах сорока заводах Советского Союза, включая «Уралмаш», «Ижорсталь» и другие гиганты… А? Как?! «Уралмаш», кстати, «родина» Рыжкова…
– Ешкин кот… – опять протянул Чуприянов и потянулся за «клюковкой». – Выпьем?
– С удовольствием, Иван Михайлович…
За большим окном в горнице то ли хмурилось, то ли темнело – не понятно.
Петраков и Чуприянов совершенно не знали друг друга. Да и где же им было встречаться? Но об Ачинском глиноземе Николай Яковлевич слышал много интересного: комбинат – огромный, при советской власти трудились здесь девятнадцать тысяч человек. Сейчас – десять тысяч. Упали объемы; там, в Москве, кто-то решил, что новозеландский глинозем лучше, намного богаче, чем свой родной, ачинский.
Хороший повод оставить людей без работы.
Из всех экономистов России академик Петраков был одним из самых ярких.
Чуприянов бережно, не торопясь, разлил водку.
– Акто во главе… да, благодарю вас, благодарю… Иван Михайлович… Кто возглавил кооперативы, – продолжал Петраков. – Есть, Иван Михайлович, старый анекдот! В Баку приезжает комиссия из Москвы. Проверяет гражданскую оборону. Самый главный товарищ по гражданской обороне сидит за столом и пьет чай.
– Доложите обстановку, – требует комиссия.
А он гостеприимно так:
– Садитесь, пожалуйста, гости дорогие, чай будем пить, покушаем, потом все доложим, покажем…
Те возмущаются:
– Вы в каком виде, товарищ? Где противогазы? Где спецкостюмы? Куда делись?
– Э, – говорит, – гости дорогие, рыбалка у нас была большая, на осетра в лиман ходили, а там гнус разный, вот спецкостюмы и пригодились…
– А если, товарищ, завтра атомный взрыв? Атака газовая?
– Ой, слушай! На весь мир опозоримся, брат… точно тебе говорю…
Вот и опозорились, Иван Михайлович, наши начальники. Стыд-то сразу пропал. Кооперативы возглавили жены и старшие дети директоров заводов, родственники секретарей обкомов и облисполкомов, руководителей спецслужб на местах, прежде всего – КГБ, они ж у нас… самые быстрые, эти наследники Дзержинского, грубияны с золотым сердцем…
– А у меня Катюха… смирно дома сидела, – улыбнулся Чуприянов. – Женихов ждала. Вдруг посватается кто? Потому как все мы здесь недотепы…
– Понимаю, – кивнул головой Петраков. – Понимаю!
О присутствующих – правду и ничего, кроме правды, то есть – только хорошее.
– Спасибо!
– Тем более – под уху с «клюковкой»… А вот близкий мой приятель, директор Нижегородского машиностроительного завода, кинул на кооператив (на «волну», как опытные люди говорят) свою жену. Учителя словесности старших классов. Выпускать газовые установки. И какие!
– Послушайте, – Чуприянов мял руками лоб, – но Китай, между прочим, именно так при Дэн Сяопине выползал из застоя, Николай Яковлевич! Средний доход крестьянина и Китае был 8 долларов в год. В год, – я не оговорился! – Сначала – швейные машинки. Потом что-то другое. Как иначе-то? Все через частников.
– Да. Только без права гнать товар за рубеж, – возразил Петраков. – И без права оставлять за рубежом выручку. Атак ведь все в офшорах оказалось. Разве нет? Офшоры-то при Рыжкове начались!
…Со стороны он был похож на большого ребенка: Николай Яковлевич все время поправлял очки, сползавшие на нос, и растерянно (в этом тоже было что-то детское) озирался по сторонам.
– Кооперативы Китая, дорогой Иван Михайлович, создавали конкуренцию исключительно в своей стране. А Рыжков при абсолютно беспомощном уже тогда КГБ работал – по факту – только на заграницу. Правильный шаг в ложном направлении, одним словом! Борис Николаевич, кстати, сейчас тоже вовсю заигрывает с Китаем.
Втихаря подкармливает его нашей земелькой, вот-вот отдаст Китаю Тарабаров, государственная граница тогда просто через Хабаровск пройдет, для друзей Борису Николаевичу ничего не жаль, он же широкий, Ельцин, особенно если поддаст, хотя Китай – он же как фальшивая монета, в любую минуту может подвести…
– А Ельцин, значит, пьет? Не брешут люди.
– Тяжело больной человек. В любом отношении.
– Выбрала Россия!
– Выбрала. Одного человека – Президента – и то выбрать не можем.
– Ну, почему же? Инвалиды выбрали инвалида.
– …а директора, Иван Михайлович, оказались… как те же российские помещики! Я летел в Красноярск и наткнулся в книжке на Царский манифест 1861 года. Интересное чтение, доложу! Что такое крепостное право? Желание царя закрепить крестьян на их землях. Иначе Сибирь была бы пуста. И севера. Рыба, Иван Михайлович, ищет где глубже, а человек где лучше; все подались бы в южные края…
Чуприянов слушал с большим интересом. Крепостное право как совершенно необходимая – в условиях России – вещь: прежде он как-то не думал об этом.
– И вдруг, – продолжал Петраков, – царь отменяет крепостное право. Страшнейший удар по самодержавию, между прочим! Я, – Петраков полез в боковой карман пиджака, – выписал для себя, послушайте, что царь сказал: «…Права помещиков были доныне обширны и не определены с точностью законом, место которого заступали предание, обычай и добрая воля помещика. В лучших случаях из сего происходи ли добрые патриархальные отношения искренней правдивой попечительности и благотворительности помещика и добродушного повиновения крестьян. Но при уменьшении простоты нравов, при умножении разнообразия отношений, при уменьшении непосредственных отеческих отношений помещиков к крестьянам, при впадении иногда помещичьих прав в руки людей, ищущих только собственной выгоды, добрые отношения ослабевали, и открывался путь к произволу, отяготительному для крестьян и неблагоприятному для их благосостояния…»
Иван Михайлович, – Петраков остановился, – такая картина вам ничего не напоминает? Или разница в том, что в 1861-м было освобождение от крепостничества, сейчас, в 1992-м, все наоборот, – новое крепостничество, полная зависимость от доллара, от нефти… – я… я не прав?
Чуприянов молчал. А потом так же молча наполнил рюмки.
– К концу 88-го нефтепродукты и хлопок, цемент и рыба, металл и древесина, минеральные удобрения Ольшанского и кожа – все, что Совмин и Госплан выделяли для насыщения внутреннего рынка Советского Союза… все прет за рубеж эшелонами, – говорил Петраков. – Народ, те же директора стали денежки складывать в кубышку. Богатели на глазах. Бизнес по-русски: это – мне, это – тоже мне, ну и это мне! Все остальное – тебе, Родина! Будто заранее готовились, черти, к ослепительной приватизации. Ждали, короче, Егора Тимуровича. И Анатолия Борисовича.
Случайность? Может быть, не знаю, – Петраков ловко подцепил на вилку грибочек и любовался им как ребенок.
– Выпьем, Николай Яковлевич?
– Ответьте! – наседал Петраков.
– Думаю, нет… не случайность…
– И я так думаю! Январь 89-го… – какая скорость, да? Записка Власова, Шенина и Бакланова, я ее читал и помню наизусть:
«Обеспеченность сырьем, материалами в автомобильной и легкой промышленности Советского Союза составляет не более 25 %. Строителям нажилье и объекты соцкультбыта приходится лишь 30 % ресурсов. Многие предприятия, по словам министров, тт. Паничева, Пугина, Давлетовой, вот-вот встанут…»
А где ресурсы? Где? Куда делись?
Как где? Через кооперативы ушли за рубеж. И обрушился весь рынок страны. Внутренний.
Что делают наш дорогой Совмин и Рыжков, когда рынок поплыл? Из закромов Родины, Иван Михайлович (опять закрома)… Рыжков выделяет золото на покупку продовольствия. За границей. И наши собственные продукты (мясо, рыба, хлеб) теперь повсеместно оформляются как «забугорные».
Суда загружаются в портах Таллина и Риги, огибают Европу и приходят, Иван Михайлович, в наш любимый город Одессу, «город каштанов и куплетистов», где по документам русская пшеница становится импортной, канадской, и по цене соответствующей: 120-140 долларов за тонну…
Прелесть? Детектив!
Петраков внимательно смотрел на Чуприянова; он тяжело уставился на полную рюмку и думал о чем-то нерадостном.
– Вот он, 88-й год, – закончил Петраков. – И встали наши заводы намертво, Иван Михайлович, не мне вам говорить, особенно – в Центральной России. Все связи оборвались. Ну а в ответ… что? – Правильно, – как по команде повсюду возникают народные фронты. Люди же без работы! Куда они идут? На улицу! Только в одном Куйбышеве на митинг протеста собрались, помню, 70 тысяч граждан. Такого и в 17-м не было!
Чуприянов молчал…
Он и в самом деле не знал, что сказать.
Тикали на стене старые ходики, висели фотографии, тоже старые, а в окне истерически билась жирная муха.
На дворе – снег, а в окне – муха. Как это так?
– Словно… о какой-то другой стране говорите, – протянул наконец Чуприянов. – А мы тут… жили-жили, что-то замечали, что-то знали, не замечали, и все чего-то ждали, ждали…
– До полного развала страны оставалось тогда два года, – заключил Петраков.
– А Егор Тимурович, значит… и до нас… добрался? – вздохнул Чуприянов. – Да, у Москвы у вашей… длинные руки!
Ему хотелось поменять тему.
– Приватизационный чек – десять тысяч рублей! – откликнулся Петраков.
Теперь он приналег на картошку и был очень-очень доволен.
– Хороший человек, – хмыкнул Чуприянов. – А цифры откуда?
– Сдуру, Иван Михайлович, сдуру. Откуда же еще? Но ведь это не рубли. Не вполне рубли. Так просто слово использовали…
Они чокнулись и выпили. Каждый до дна.
– Как так? – не понял Чуприянов. – А что тогда этот чек, если не рубли, – можно спросить?
– Никто не ответит. Потому что никто не знает.
…Такой стол может быть, конечно, только в России! Все либо с огорода, с грядки, либо – из леса. Россия никогда не умрет от голода, главное богатство страны – это не нефть и газ, а лес, луга, озера, реки. И самое чудесное на русском столе – это, конечно, моченые яблоки. Только никто не знает, как их подавать: как десерт или как закуску!
– Рубль есть рубль, – вздохнул Чуприянов. – В России царей не было… и манифестов, а рубль уже был. Если это не рубль, значит, не пишите, москвичи… на вашем фантике, что это рубль. Чего ж людей дурить? Приватизационный талон… или… как?
– Ваучер, – засмеялся Петраков. – У Гайдара знакомый есть, Джефри Сакс. Проводил приватизацию в Польше. И в Боливии. Везде – с катастрофическими последствиями для экономики. Он и предложил назвать эту счастливую бумажку ваучером; словечко непонятное, но солидное…
Чуприянов опять разлил по «клюковке».
– Я давно понял, России надо бояться тех слов, которых она прежде не знала, Николай Яковлевич…
– Хорошо сказано, однако. Выпьем?
– Выпьем, – согласился Чуприянов.
Ваучеры – это Милтон Фридман, Иван Михайлович, чикагская школа: из страны социальной сделать – побыстрее – страну либеральную. Вот задача…
– Ваучер, надо же… – удивлялся Чуприянов. – Замечательные слова: «Не влезай, убьет!», на английский, как известно, не переводятся: не в силах англичане понять, о чем идет речь.
– Рыбу кидай, – повернулся Чуприянов к Катюхе. – И водку в уху, лучше полстакана, – да?..
По голосу ясно: начальник. Образ жизни – постоянно отдавать распоряжения!
– А водку-то зачем? – удивился Петраков.
Прежде он никогда не слышал, чтобы в уху лили водку.
– Полстакана на ведро, – улыбнулся Чуприянов. – Закон! А еще надо обязательно опустить березовую головешку. Чтоб наварчик дымком отдавал, иначе это не уха, а рыбный суп!..
Про головешку Петраков тоже слышал впервые.
– Вот так… рецепт…
Он засмеялся.
– Надо будет запомнить…
– Старославянский, Николай Яковлевич! От деда моего Доната Чуприянова, – разулыбался Иван Михайлович. В его улыбке промелькнула вдруг такая ясность, чистосердечность, и как-то сразу стало теплее. Да-да, искренний человек, без гнильцы.
– Там, в ведре, Николай Яковлевич, шесть литров родниковой воды, – продолжал Чуприянов. – Значит, нам надо шесть килограммов линя. Хариус пойдет нынче на второе… раздельное питание, короче говоря! Варим так: в марле опускается в ведерко рыбка и кипит, сердечная, пока у нее не побелеет глаз. Потом кулек убираем. – Да, Катюха? Чего молчишь? Рыбы в бульоне, тем более костей, не может быть; рыба подается отдельно от бульона, лучше всего – в специальной деревянной мисочке…
Раз тройная уха, значит, не обессудьте: три раза по шесть килограммов, марля за марлей… каждый кидок – минут на семь-десять, не больше, только в кульце должны быть ерши. Обязательно! Если уха тройная – значит, ерши. А они, заразы, подевались нынче куда-то, нет – и все тут, вот что тут сделаешь?..
Таких, как Чуприянов, директоров Бурбулис называл «красными директорами».
Красные – значит, совсем плохие.
Интересно: он, Бурбулис, был хоть раз на каком-нибудь заводе?
– Если на Западе вам заказывают отель, выдается специальный талончик – ваучер, – закончил Петраков.
Он ел не отрываясь, в обе щеки, не замечая крошек, падающих на тарелку изо рта.
– Черт его знает, – усмехнулся Чуприянов, – я в отелях не бывал. Только в гостиницах. Но я умею считать, грамотный!
Сколько людей у нас в России? – Чуприянов вытер ладонью рот и откинулся на спинку стула. – Мильенов сто пятьдесят, Николай Яковлевич? Умножаем на десять тысяч рублей. И что? Правительство, Ельцин этот считают, что вся собственность Российской Федерации – заводы, фабрики, комбинаты, железные дороги, порты, аэродромы, магазины, фабрики быта, все, что у России сейчас есть, осталось пока, все это стоит… сколько? – Чуприянов напряг лоб. – Полтора триллиона… Всего? Нынешних-то рублей? Е-ш-шьти… а они у вас в Москве считать-то умеют, эти министры? Один наш «Енисей», – Чуприянов мотнул головой, – вон там, на другом берегу… тянет на пару миллиардов, между прочим! А если с полигоном, где Петька Романов, Герой Соцтруда, свои ракеты взрывает, и поболе будет, я думаю…
Петраков поднял рюмку.
– Хочу выпить за…
– …и что, они… демократы московские… – в сердцах перебил его Чуприянов, – после такого вот жульничества думают власть в стране удержать? Если и придет им… вашим там… кто на смену, так только бандит, Кудияр-атаман, и править он будет по-бандитски, пока Господь в нем совесть не пробудит… если пробудит!
Слушайте, если они, наши новые министры, русские люди, то почему они по-русски не разговаривают? Какой еще, па хрен, ваучер? Да я в Ачинске сам народ на улицы выведу!
Когда русский человек нервничает, в нем тут же набухает угроза.
– Ну хорошо, это все – пацаны, – заключил Чуприянов. – А Ельцин-то, Ельцин, он же… серьезный человек, с опытом… он-то куда смотрит?
– А он, похоже, мало что понимает, – вздохнул Петраков. – Все думают, он человек с опытом, это обман; какой-то опыт у него есть, конечно, только это провинциальный опыт, вспомните Ельцина на посту руководителя Москвы.
– Согласен, – кивнул Чуприянов и потянулся за «клюковкой», чтобы опять наполнить рюмки.
– Страна распалась, чтобы все стали нищими. Ответ на 41-й, если угодно, величайший подъем духа. Нищий человек готов погибнуть в окопах за свою страну?
– Пожалуй… – задумчиво протянул Чуприянов.
– За вас, Иван Михайлович! – Петраков поднял рюмку. – Долгие лета!
– Благодарствуйте!
Они с удовольствием выпили.
– Особенный случай, наш Президент, – улыбнулся Петраков. – Молчит, как карась на сковородке. Сердце у него мхом обрастает. Но меня вот… – Чуприянов подлил водки, – …да, благодарю вас, Иван Михайлович, – меня вот что интересует: если случится вдруг чудо и в обмен на ваучеры мужички ваши получат акции Ачинского глинозема… они себя как поведут?
– Плохо. Плохо себя поведут. Очень глупо.
– Почему же?.. – удивился Петраков; он очень внимательно слушал Ивана Михайловича. – Комбинат – огромный, стабильная прибыль, так что ваш веселый парень, Егорка, вправе рассчитывать сейчас при акционировании и на свою долю, верно? Как он поступит? Будет ждать эту свою долю-долюшку… прибыль… год целый или тут же про даст свои акции… за бутылку водки?
Катюша разлила по тарелкам уху, но Чуприянов не ел – он пристально, не отрываясь, смотрел на Петракова – Если сразу не прочухает – продаст, – уверенно сказал он. – Скорее всего – продаст.
– Так, – Николай Яковлевич согласно кивнул, – а если… как вы выразились… что ж тогда будет?
– Тоже продаст. Станет моим ставленником. Вот и все.
– Кем? Кем… простите?
– Моим ставленником. Я его раком поставлю. Что ж тут непонятного? Я что, дурак, что ли, такой завод сопляносам на акции раздавать?
Он залпом опрокинул рюмку.
– Спасибо за искренность… – задумчиво сказал Петраков.
Он помедлил, вздохнул и тоже выпил.
Чуприянов, похоже, уже опьянел. «Вся русская история до Петра Великого – сплошная панихида, а после Петра Великого – одно уголовное дело», – вспомнилось Петракову. Кто это сказал? Ведь кто-то же это сказал… между прочим…
– Поищите дурака, – завелся Чуприянов. – Среди нас, директоров, которых вы так ругали сегодня, не найдете!..
– Они – трудовой коллектив, – напомнил Петраков.
– Да срать я хотел! Раз трудовой, вот пусть и вкалывают! А с прибылью комбината мы как-нибудь сами разберемся. Опыт есть!
– Упрется Егорка, – настаивал Петраков. – Не отдаст!
– Не отдаст? – удивился Чуприянов. – Не отдаст, кобель подрясучий? Я ему такую жизнь организую, он у меня и Ачинске первый – обещаю! – повесится. Причем со счастливой улыбкой на вечно небритой роже, и для него это будет лучшее решение. Куда ему идти, город маленький, без комбината ему, да и всем нам, хана просто…
Чуприянов замолчал, уткнулся взглядом в пустую рюмку и вдруг набросился на Петракова:
– Вот вы, умные люди, академики, лауреаты… объясните мне, старому глиномесу: если в правительстве сейчас только вчерашние студенты, книжки любят, но не заводы, глинозем от глины не отличают, если варятся они только в своих кружках и семинарах, поэтому доменную печь от «буржуйки»… да им кто когда домны показывал? Или как сталь идет? Так вот объясните вы… вы, умные, «ум, честь и совесть»… Вы же совесть, да? Если наше государство вдруг сходит с ума, почему это у вас в Москве называется реформами? Если Россия не покупает глинозем сама у себя, если Россия не хочет (или не умеет?) распорядиться собственным богатством – что ж, пусть государство покупает свое же богатство не у себя, а у Чуприянова… – я только за!
«Клюква» давала знать о себе: глаза его засверкали.
– Если у вас там, в Москве, вдруг сдурели все – на здоровье! Я хотя б разбогатею, на курорты отправлюсь, на юных гондонок поглазею, можа, и у меня что тогда зашевелится… Но, уважаемый Николай Яковлевич… – Чуприянов взял рюмку, покрутил ее и вдруг кинул рюмку обратно на стол. – Если Гайдар хочет, чтобы я отцепился и не требовал бы у правительства бабки на новую технику, то я его сразу огорчу: буду! Буду требовать! Модернизировать комбинат из своего кармана я не стану, нашли дурака! Во-первых, никаких денег не хватит. Во-вторых, я, когда разбогатею, я жадный буду. Сволочью стану. Мне теперь можно быть сволочью, я капиталист! И буду я теперь такая сволочь, что Гайдар у меня слюной изойдет, у него от напряжения даже яйца псориазом покроются!
Петраков торжествовал: он услышал то, что хотел услышать!
– Мой комбинат меня не переживет? – продолжил Иван Михайлович. – Нашли чем испугать, я ж пенсионер! Разве можно испугать пенсионера? – Нет уж, – пусть лучше эта трухля, мой комбинат, уйдет вместе со мной! И для легенды отлично: был Иван Чуприянов – и была здесь жизнь, помер Иван Чуприянов, так и смерть теперь повсюду!
Я ж Катюхе своей эту шалупень не оставлю! Быть глиномесом – не ее дело. Да и не справится Катюха с комбинатом. Я ей лучше деньгами отсыплю. Яйца оставлю, а не курицу, ибо куда же Катюхе моей… столько яиц?
Петраков молчал. Сейчас уже он не знал, что сказать.
– Поймите, Николай Яковлевич, – злился Чуприянов, – я с детства привык жить только за счет государства, товарища Хрущева, товарища Брежнева и их активистов! За свой собственный счет я жить пока не умею. И завтра – не научусь, дело к ящику идет, мне поздно учиться! Всю прибыль я оставлю только себе. Не трудовому коллективу. В гробу я видел трудовой коллектив, да и кто они без меня?..
Катя подала хариусов, но Чуприянов даже не посмотрел на сковородку.
Он разволновался. Треп либералов о «народном капитализме» доставал всех, это правда, но особенно, конечно, директоров.
– Быдло унылое! – кричал Чуприянов. – Хватит, короче, петь «песни года»! Всю прибыль я быстренько отправлю к своим компаньонам в Австралию, потому как я Гайдару совершенно не верю! Да и как верить-то, если Гайдар – это второй Горбачев, не видно, што ль? А? Только перестройка закончилась переломкой, а этот Гайдар приведет к катастрофе, потому что он по книжкам живет, по азбуке! Вы на его рожу посмотрите: Николай Яковлевич, уважаемый наш… академик, выгребу – уже завтра – из своего производства все, что смогу унести. Все!
Знаете, – Чуприянов чуть успокоился, – в чем главная особенность России? Не замечали? В любом городе, Николай Яковлевич, если все время ехать по хорошей дороге, ты обязательно окажешься у дома мэра. Вот и я перестану стесняться! И так кругом плутня одна! Сам (для начала) скуплю все акции! Сам. Не испугаюсь. А если у меня на комбинате смертью завоняет, я в тот же час прибегу к вам, в Москву. И начну каской стучать: эй, правительство, денег дай, нет у меня денег на модернизацию, на основные фонды, на самосвалы и бетономешалки!
Слышишь, правительство? Поэтому думай и решай: или Россия остается без алюминия, или деньги давай, мне новые станки нужны, печи! Во какое греховодье получится, во какой будет крутой поворот!
Петраков спокойно доедал суп, густо намазав маслом кусочек черного хлеба.
– Может, по рюмке? – предложил он.
– Принято, – согласился Чуприянов и разлил «клюковку».
– Знатная уха, – похвалил Петраков.
– Жаль, без ершей…
– Но если по уму, Иван Михайлович, деньги-то надо вкладывать в производство…
Самое главное в таких разговорах – это не поссориться.
– А я не верю Гайдару! – опять закричал Чуприянов. – Я знаю всех директоров Красноярья! У нас Гайдару никто не верит! Он что, месил глину ногами? Он хоть раз к зэкам на запретку ходил? У нас же, считай, концлагерь здесь… на вредных участках такие говнодавы сидят – с пером в боку сразу свалишься!
Он же с Луны на нас упал, этот Гайдар! Гном с Луны! По всей стране идет массовая агитация за здоровое питание.
Петраков поднял глаза:
– То есть?
– Кто здоровее, тот и сыт, Николай Яковлевич, что же здесь непонятного?..
…Никто не заметил, как в горнице появился Егорка. Даже Катюха, хлопотавшая у печи, заметила Егорку не сразу. Сняв шапку, он мялся в дверях.
Разговор оборвался на полуфразе, чисто по-русски, как – то вдруг. Чуприянов и Петраков опять выпили по рюмке и так же молча закусили – солеными маслятами. Молодец, Россия: никто в мире не додумался закусывать водку солеными грибками. Никто!
– На самом деле по глинозему… решения пока нет, – сказал Петраков. – А вот алюминий будет продан.
– Какой алюминий? – насторожился Чуприянов.
Красноярский алюминиевый завод, уважаемый Иван Михайлович.
– Так он же крупнейший в Союзе!
– Потому и продают. Купит, говорят, некто Анатолий Боков. Сейчас – учитель физкультуры. Где-то здесь. В Назарове. Есть еще какие-то братья, то ли Чернавины, то ли Черные… С тьмой что-то связано, короче. В доле будут. Вместе с учителем.
Петраков взялся за хариусы.
– Сынок чей-то?
– Нет. То есть чей-нибудь – наверняка. Не от святого ж духа явление! Лет ему тридцать. Я вчера здесь, в Красноярске, узнал.
И опять стало слышно, как в горнице тикают ходики.
– А нынешнего куда? Трушева? Он же молодой!
– На тот свет, я думаю, – твердо сказал Петраков. – Если, конечно, сопротивляться будет.
– Значит, – разозлился Чуприянов, – ко мне тоже придут, – так?
– Приватизация будет кровавой, – согласился Петраков.
За окном только что было очень красиво, светло. И вдруг мигом все почернело; так резко, так быстро, за секунды ночь побеждает только в Сибири. Зимой в Сибири нет вечеров, только ночь и день, все.
– Какая глупость: ваучеры должны быть именные! – взорвался Чуприянов. – Только! С правом наследования! Без права продажи из рук в руки!
– Точно так, – кивнул Петраков. – Так и было в программе Малея, но программу Малея не приняли: Егор Тимурович убежден, по глупости, что именные акции – это не рыночный механизм.
– Да плевать мне на Гайдара, – закричал Чуприянов. – Ведь будут убивать!..
– Очевидно, Егор Тимурович считает, что на рынке должны убивать. Верхи готовы спутаться с низами. Они сделают это с удовольствием. На колхозных рынках всегда столько убийств! Нас убийствами не испугаешь. И не остановишь.
Чуприянов опешил:
– Но ведь это зверство.
– Зверство, конечно… – согласился Петраков, не отрываясь от хариуса.
Ему былотаквкусно, что разговор он поддерживал исключительно из вежливости.
– И вообще, посмотрите на Гайдара! Что, – Господь создал Гайдара по своему образу и подобию? Боюсь я, не жить Гайдару на одной земле вместе с этим народом. Вы… вы понимаете, что начнется сейчас в России?..
– Кажется, понимаю, – кивнул Петраков. – Только сделать ничего не могу. Академики теперь никому не нужны, дорогой Иван Михайлович. У народа не останется ничего, кроме глаз. Чтобы плакать.
У тех, кто выживет, разумеется…
– Все мы, похоже, теперь не нужны! – махнул рукой Чуприянов.
– Да. Наверное, так…
Ночь, ночь была на дворе, а время всего – седьмой час…
Егорка закашлялся. Не из деликатности, а потому что так случилось.
Кашлял Егорка так, будто старый трактор заводился.
– Чего? – вздрогнул Чуприянов. – А?..
Муха все еще билась в окне: на мороз собралась, идиотка, в снег, в пургу…
– Мы, Михалыч, трудиться боле не бум, – твердо сказал Егорка, прижимая шапку к груди. – Огорченные потому что до крайности.
– В сенях подожди, – взорвался Чуприянов. – Тебя вызовут!
– Но если, Михалыч, кто на тебя с ножом закозлит, – спокойно продолжал Егорка, – ты, значит, не горюй: за тебя весь народ сразу встанет, так что назаровских носков мы всем обществом отгуляем.
Чуприянов налился кровью – или «клюковка» стала – вдруг – такой красной?
Злое, злое небо в Сибири: тучи висели так низко, темнота была еще и от них, от туч…
– Сиди в сенях, марамой! Аппетит гадишь!
Петраков засмеялся:
– Запомни, Егорка, на обиженных в России воду возят!
Егорка вытянул губы и как-то уж совсем по-ребячьему взглянул на Чуприянова:
– Я ж за баню, Михалыч, обижен, а не за себя, пойми по-людски!
Петраков сам положил себе еще один жирный кусок хариуса и аккуратно, одной только вилкой, содрал с него кожицу.
– А пацан этот… Ша… лунов? – Егорка повернулся к Петракову. – Сейчас учитель, што ль?
– Физкультуры.
– А будя, говоришь, новый начальник?
Петраков усмехнулся:
– Ну, управлять заводом будут управленцы. А он – хозяин.
– Знача, рабство теперь вводится? – Егорка внимательно смотрел на Петракова.
– Так во всем мире, парень, – улыбнулся Петраков.
– А мне, мил человек, по фигу, как во всем мире! У нас вводится?
– Вводится.
– А зачем?
– Слышь, сопянос, ты свои звуки… и сопли прикрой, – взорвался Чуприянов. – Это не рабство, а демократия, идиот! Это чтоб тебе лучше было, понял?
– Кому лучше-то, Михалыч? От назаровских! Кому?
– Че пристал, хныкало?! Правду ищешь?
Чуприянов потянулся за бутылкой.
– Я… в общем… в Эфиепах не был, – не унимался Егорка. – Там, где коммуняки у негров бананы отбирают. Только сча у нас – не рабство, потому как я вот на Михалыча… могу аж анонимку подать, и ее ж, депешу мою, где надо мигом рассмотрят. У нас, в Сибири, такой порядок до сих пор в действии. Что ж плохого, если я правду пишу, пусть и без подписи, потому как жены боюсь и от нее скрываюсь? Какое ж тут рабство? Где?! А у счиренков назаровских… у физкультурников… нас на работы строем погонят, мы ж как пленные будем! И вся путанка, мил человек, отсюда пойдет. Ты, Михаила, – повернулся он к Чуприянову, – звиняй: мы Назаровских знам! Эти люди – не люди! И деньжиш-щи, Михалыч, у них откеда? Это ж с нас деньжищи! С палаток… разных… зазевался кто, какой-нибудь съездюк… вот и получил в дыню, дороги-то на Красноярье вон каки широкие!
От физкультуры… ихней, – горячился Егорка, – прибыль, видать, большая была, раз они с-ча целый завод забирают! В школах у нас таки деньжиш-щи не плотют… – напомнил он.
Егорка опасался, что его не поймут, и для убедительности перешел на крик.
Он говорил, а Чуприянов теплел, – люди в Сибири говорят на одном языке, их так и зовут: сибиряки!
– А ващ-ще, мил человек, – Егорка косо смотрел на Петракова, – когда назаровские к власти придут, они ж всю деньгу, в выборы всаженную, на нас, дураках, отрабатывать станут. На ком же исшо?..
– Так ведь ныне не сладко, – с улыбкой возразил Петраков.
Ему нравился этот человек.
– Не сладко, да, – согласился Егорка. – Но болышой-то беды нет! Недостатков по яйца, а беды нет. Потому как мы пока не говно, а при них станем говно, точно тебе говорю!
Петраков снова взял вилку и снова положил в тарелку кусочек хариуса, уже последний: не пропадать же добру!
– Погано живем, скушно, – Егорка еще и руками для убедительности размахивал, – Москву вашу не видим, потому как билет дорогой, но деньгу у нас никто пока не отымает. Деньга еще есть. Жизнь есть! А эти ж все отберут! Михалыч у нас – начальник с кулаком, но он не тухтач, с ним мы всегда договориться могем. А к тем-то гражданам запросто не подойди! Они так фаршмачить начнут… все с нас выгребут, прямиком до нитки, они ж вощ-ще нам платить не будут, потому как не умеют они платить!
А без денег не люди мы станем и опустимся. Озвереют ведь все: это собаки без денег обходятся, а человеку как без денег? Они ж у человека главная защита. Да нам и самим за себя стыдно станет, хотя б и перед детишками родными, во, значит, в какое состояние погрузимся. А как потом выходить будем? Кто подскажет? Опосля-то будет уже навсегда. Да и не спросит с нас никто, потому как эта страна уже не наша станет!
– Краснобай, – засмеялся Чуприянов.
– Может, по рюмке?.. – Петраков кивнул на «клюковку» и с надеждой посмотрел на Чуприянова. – Да запросто! – кивнул Чуприянов. – Но этому самураю, – он кивнул на Егорку, – фига, а не «клюква»!
– Я, – Егорка помедлил, – можа, конечно, Иван Михалыч, что-то не то говорю, но от души, и назаровские нас не утыкают, мы ж сами отпузырим кого хошь! Только если назаровские, мил человек, – он внимательно смотрел сейчас на Петракова, – завод у вас покупают, так это не мы, это вы там, в Москве, с ума посходили! И я кому хошь это в глаза скажу, а правительству в морду дам, если, конечно, это ваше правительство где-нибудь встречу!..
Теперь уже смеялись все: Петраков, Чуприянов, но громче всех – Катюха.
– Скоко ж в мире должностей всяких, – а те, кто наперед умеют смотреть, у вас там, в Москве, есть? Если нет, что ж вы тогда к нам в Сибирь лезете?.. Мужики наши в сорок первом… с Читы, с Иркутска… не для того за Москву грудью встали, чтобы для нас она теперь хуже фрицев была! А Ельцину, Михалыч, я сам письмо составлю, хоть и не писал отродясь никаких писем. Упряжу значит, шоб назаровских не поддерживал. Да он сам потом пожалеет. Ты, Михалыч, знай: мы правду любим! В России все правду любят! Мы так приучены. Весь народ. И баньку мы с Олешей строить больше не будем! Неча нас обижать… осиной разной… а если ж я вам еще и обедню испортил, так вы звиняйте меня, какой уж я есть!
Егорка с такой силой хлопнул дверью, что Катюшка вздрогнула.
– А вы, Иван Михайлович, его на галеры хотели, – засмеялся Петраков. – Да он сам кого хочешь на галеры пошлет!
Чуприянов не ответил. Он так и сидел, опустив голову, сжимая в руке опустевшую рюмку.