Русские бабы на молитве - читать онлайн

Есть дни в обычном мире бренном,

Когда возвышен человек.

Грачи летят осенним небом,

И от лесов исходит свет,

Преображая счастьем лица.

Стожаром клёнов выси жжёт.

Тогда по палой охре листьев

В мир Богородица идёт.

От Покрова и до Казанской

В патриархальном октябре

Господь смиренно наказал ей

Ходить меж нами по земле.

Как бы меж Раем и меж Адом,

Где суета и лет просчёт,

Над Гефсиманским скорбным садом

Эдем возвышенный встаёт.

Обнажены его оливы,

И видно светлые следы.

В людских садах роняют сливы

Свои последние плоды.

Весь мир открыт, полуразрушен.

Над кровлей тленные леса.

Но наполняет осень души

Наивной верой в чудеса.

И ты, мой друг спешащий, входишь

В аллеи ясный коридор,

Где осень, будто на исходе,

Но кружевной плывёт подзор.

Так, что блаженствуя, болея,

Душа не просит ни гроша —

Глядит, как тюль метёт аллеи,

Немарким золотом шурша.

И разговор о том в народе,

При доле скудной и простой,

Как эта Женщина проходит

Сквозь мир предзимний и большой.

Что каждый здесь уже не прежний,

Приняв причастие Её —

Святую радость и надежду,

Что осветили бытиё.

Что очень скоро несказанно

Застелют льнами неба дно…

От Покрова и до Казанской

Всё светлой радостью полно.

1.

Подсолнухи высокие стоят.

Цветение – пора мечты святая.

Мы строим мир и поднимаем сад,

И август плодоносный наступает.

Но в беспокойстве сердце полнит грусть,

Что месяц или два – мир поколеблет.

Подсолнуха ж Ван-Гоговская суть —

Всегда лететь в распахнутое небо.

Взлетят они и опадут они,

Ходульные, как остовы нагие,

И вытаращатся бельмами пустыми

На стаи, их обчистившие, птиц.

2.

Я во дворе подольше посижу,

К стене сарая, каменной, прижавшись.

Я тоже как подсолнух на юру.

Высокое вместилище. Я чаша.

Я семечки сама в себе храню.

Так, значит, это август плодоносный?

Но есть во мне, как ни крути, та грусть,

Что холодит и беспокойство носит.

Печаль, она от знания – что там —

По кругу года видим повторенья.

Хоть неизвестно, но приходит нам,

Что было с нами в прошлом, до рожденья.

Вот так сижу, на сад гляжу одна,

К стене холодной хоть плечом прижавшись.

Опора, но – застудится спина,

Прикроюсь свитером, подстраховавшись.

Так нас прикрыл, Кто всё на свете знал,

Сам падая в промозглом прошлом нашем…

Ему до колик эта жизнь видна.

Он в свитер из мохера глаз таращит.

3.

Так я подсолнух. Я не помню сна.

И прошлого – не холодит мне камень.

Что за стеной, в сарае? Вроде хлам.

Там сыплется поленница дровами.

Разборки ждёт, и края не почать.

Велосипед, поломанный годами.

Там грабли под сушилами торчат,

Нависшие, повторенные нами.

Я в сумраке гляжу на пышный сад.

Так вот что там! Живая, всё я знаю.

Дух обожгло оно – распада пламя.

Но вот – забвенья взломана печать.

Мне спину тёплый свитер прикрывает.

Я мыслю. Так с чего же мне начать?

Волна идёт по всей траве

Широкой луговиной.

Как лента – в ней сияет свет

Исподний – сине-сизый.

За ней ещё, ещё волна.

И солнце. Южный ветер.

Земля и море – суть одна.

И там, и здесь в нас веет.

От края с гребнями волна

Через людское поле

Идёт, как вал, по головам,

Не замечая боли.

Мы суть – зелёная трава,

Цветы, полынь, пшеница…

Пригнулась долу голова.

Кому ты поклонилась?

Некрепкий, бедный человек.

Не камень, не твердыня.

Волна идёт сквозь белый свет —

Стихия и стремнина.

Хочу стать камнем ледяным,

Воздвигнутым торосом —

Уйти упорно от судьбы

Живого медоноса.

Сказал Господь – захочет Бог,

То эти камни встанут.

И в доме, в самый Час, порог

Да возопит пред нами.

Ибо пришла пора, и гнев

В железо плавит глину.

Нам не дыханье бы телес,

А непокорность глыбы.

Не погубил чтоб жестью мир

Трав золотые космы.

От бед, от ветра упаси

Головки медоносов.

Но клонит нежные цветы

В преддверье вечной славы…

Бог созерцательно молчит.

Волна идёт по травам.

Качает волны Океян,

А попросту – Ока.

Стоит Апостол, осиян,

В обличье рыбака.

Высокий, в лодке золотой.

А звёзд над ней не счесть.

И над бегущею волной

Забрасывает сеть.

Вся в серебре, блестит вода,

Так рыбою полна.

Улов великий невод дал

Апостола Петра.

Пришли и щука, и карась,

Покорные судьбе.

И стерлядь бьётся тут, и язь

На лунном серебре.

Апостол Павел тянет сеть

Помощником ему.

И чувствуя – там кто-то есть —

Порой глядит во тьму.

И вдруг из тьмы идёт корабль.

Огни зажёг – дозор.

Он освещает смело даль,

То местный рыбнадзор.

И, ставленник всея земли,

Он начал им грозить:

– Вы кто такие?! Как могли

Сетями тут ловить?!

Мы знаем здесь всех рыбаков,

Какие живы есть.

И арестуем весь улов,

И заберём мы сеть!

Тут рыба Язь вдруг молвит им:

– Сама я в сеть пошла!

Апостол Пётр и Павел с ним —

Святой Любви всея!

А эта сеть есть дар Небес,

Святых Синайских гор.

И ей вовеки не владеть

Вам, грешный рыбнадзор!

Взглянули стражи с корабля —

А в небе Звёздный лес,

Святые светлые стоят

И смотрят все с небес.

Да сполохи играют там.

И видят мужики —

Как лодка плавно к небесам

Поднялась от реки.

Кого же брать на абордаж?

Ни сети, никого.

Луна на волнах, как мираж,

Сияние одно.

Большое море-Океян,

А попросту – Ока.

Здесь чудеса то тут, то там,

Где Божия рука.

Всё погибло, а фрески остались.

И сияют в пространстве, где свет

Выше неба, прекрасней печали —

Той, какой в жизни суетной нет.

Там, у Вологды, шли мы по трассе

Долго-долго по русской земле,

Чтоб глаза целовали и гасли,

Будто были полжизни во мгле —

Столько сини небесной, что стала

Очертаньями ликов святых,

В нас слезами у сердца металась —

Дионисий, великий, лети!

Дольше эха – не краски, а звуки,

Словно ангельский сказочный хор.

Бог рыдал, Он объятия руки

Над садами земли распростёр.

В вышине из светлейшего круга

Эхо падало птицей в купель.

Жить и плакать – какая разлука

Здесь, во мне, основалась теперь.

Как Он там, с нераскрытою книгой,

Посмотрел с золотой высоты,

Будто с плата меж окон низринул

Всех веков письмена и мечты.

И объял крестной славой терновой.

Наши слёзы стереть, что видны,

Богородица в схиме вишнёвой

Плат живой подала со стены.

Мы там были! Я помню – живая

Я стояла, почти не дыша.

Только слово: – О, Боже… – сказала,

И моя полетела душа.

Прозрачна леса кисея,

Открыта радужная сфера.

Как бы звезда горит в ветвях,

Плывя над садом Вифлеема.

Янтарь в лазури птичьих грёз.

Долины, перелески, холмы.

Стоят хоры поющих звёзд.

Их жёлтых листьев трепет скромный.

Над головой моей кружат,

А я бреду земная, в путах

Телесных. Многих лет оклад

Вокруг меня осенний, хрусткий.

В нём ежевика, будто тёрн,

Пути лесные преграждает.

Но Вифлеем в душе грядёт

Рождением живого Рая.

И я смиренно обхожу

Венки багряной ежевики.

Я вижу ягоды и кровь,

И страстотерпцев в травах лики.

Все были здесь, все будем там,

Где небеса иной лазури.

Мне виден Вифлеемский храм —

Врата смиренья, дабы путник

Склонился буйной головой,

Молитву прошептав губами

Меж сосен и между берёз,

Упав над волглыми грибами,

Где в октябре ещё светлей,

Где вервием качает нити

Берёзовых седых ветвей.

И сена ворох в яслях виден.

Вот меч Его. И лук. И стрелы.

Икона чёрная и степь.

Идём мы вместе степью смерти.

И перед нами – жизнь и смерть.

Там, за скончаньем мира, света,

За родником, холмом с крестом

Обдаст нас холодом и ветром.

Отец и дочь – идём вдвоём.

Вдоль леса, как чужого мира,

Вдоль полосы с седым зерном.

Идём, в нас страх живёт и сила.

И шепчется седьмой псалом.

Там, у дубов, у церкви древней,

Где чугунки во сне гудят

От тишины, и, ветру внемля,

Находишь, вскрикнув, вдруг себя.

Заплакал мой отец от боли;

От стрел калёных в глубине,

Ибо Господь судил. А воля

И посейчас лишь снится мне.

Отец, неужто там, в начале,

Нас полем этим Бог скрепил —

В том октябре, в слезах печали,

Цепями тяжкими Руси?

По краю, ведомому Богу,

Где купола горбатый лом.

Как на колени у порога

Упал ты под седьмой псалом.

«Ров рыл он! Пал он в ров тяжёлый!

А мы?.. Мы тоже роем рвы

От Рождества до самой чёрной

Могилы горней стороны…»

Молился ты, ты был в начале.

В начале самом я была.

У церкви, у дубов печальных,

У Славы и у Покрова.

Где были вместе мы тогда,

И радостны, и живы?

Цветёт солдатская трава

У маминой могилы.

Порезник. Им тропа ведёт

К кресту с Христом распятым.

Так, будто бы, прошёл тут кто

И у креста заплакал…

С отцом не жили много лет.

Чужих мелькали лица.

Но вспомнилось – сказал он мне:

«Мой цвет – тысячелистник.

Запомни, потому, солдат,

Я далеко от дома.

Никто ни в чём не виноват,

А небеса бездонны».

И в белой шапочке траву

Мне сам с прискорбью подал.

Жить на ветру и на юру

И больно, и истомно.

Отец, ты очень далеко —

Все облака прольются.

Тысячелистником зовут

Того, кто не вернулся.

Ты тысячи увидел лиц,

Как цвет твой, белым стал ты.

И, кажется, уже стоишь

Сам у канунов Рая.

Но вот в ограду путь ведёт —

Весь он в головках белых.

И вижу тень, и слышу стон:

«Подлец… что я наделал!..»

Впрямь – Ахиллесова пята

На кладбище ступила.

Так – путь твоя душа нашла

До маминой могилы!

Что ты наделал, мой отец…

Тысячи слов не надо.

«За всё, за всё прощенья нет», —

Ты причитал в ограде.

Глядел на с завитками крест,

С распятым Иисусом.

Давно на свете мамы нет,

А ты – порезник блудный,

Так далеко – не долетишь,

Состарился, всё ль знаешь?..

С тропы на Крест Святой глядит

Трава, как лунь седая.

Порезник… а не заживил

Горчайшей доли рану.

В ограде у родных могил

Тебя косить не стану.

Сама ковыль в моей стране,

В крови её системы,

И белой шапочки твоей

я понимаю цену.

Во гробе со свечой медовой

Лежала я, а жизни плыли.

Но голос: «Встань для жизни новой!» —

Меня из сна слепого вывел.

Воскресшей жизни не обрежешь.

Бог подарил – и не убавишь.

Колышет тело ветер свежий;

Оно, конечно, не из стали.

Я мёртвая?.. я обернулась —

Холмы, леса под небесами.

И Божья скорбная фигура

Склонилась надо всем в печали.

Я помню – я плыла к могиле,

Меня старухи отпевали…

Но тишина в инаком мире —

Они уже отава, камень.

А я воспоминаньем смята.

Для человеков я – ошибка.

Молитв простых, и тех не знаю.

Гляжу с улыбкой и простинкой.

В футболке дочкиной, в обувке

На облаке, с велосипедом.

Толкнут меня с седых уступов,

И свергнусь дурочкою с неба.

Я ж в гробе со свечой медовой

Покоилась, а жизни плыли.

Лишь голос: «Встань для жизни новой!» —

Меня из сна слепого вывел.

Вот так теперь передо всеми

Стою, себя осознавая.

Через растворенное темя

Навь молоком небес стекает.

Господи, Господи, Господи. Боже Ты мой.

Оказавшись в беде, в страхе я повторяю

Слово молитвы незамысловатой, простой:

«Господи, будь со мной и не покидай меня».

И в бедствии жутком, и в самой малой беде

Спрятаться под крыло, ухватиться за руку.

Вспомню Тебя, прижмусь, заплаканная, к Тебе,

Чтоб осознать – не одна я в эту минуту.

Ты лишь, войдя во тьму, развеешь мрак и спасёшь —

Сироту на земле в горести не оставишь.

И дочь мою, Господи, единственную дочь

Оградишь от беды, став Покровом над нами.

Господи, Господи – я много раз повторю.

Верой, надеждой, радостью сердце наполнив —

Ты лишь опора, с Тобой я всегда устою —

С небесным щитом, Твоею волей Господней.

В дремучем лесу, заходя под кроны дерев,

Перекрещусь, призову Тебя на подмогу.

Да не тронет меня мой враг, в тиши осмелев,

Неприятель, разбойник, живущий без Бога.

В несчастье упав, оказавшись вдруг в западне.

Между огней, будто бабочка в липких путах, —

Я знаю, Господь, Ты вспомнишь в тот миг обо мне.

И на помощь придёшь в роковую минуту.

Так, Боже, меня не однажды в бедах спасал.

Господь посылал мне ангелов на подмогу.

Лишь потому и сегодня, с молитвой, жива,

Что уповала я в бедах только на Бога.

И мы остались на краю Земли,

Вдали от суеты цивилизаций,

Во льду стеклянном, точно янтари,

На веточке параболы качаться.

Греть на горелке поостывший грог,

Картошку курам резать, кошек гладить.

Там, где-то, мира жирный осьминог,

Впиваясь щупальцами, души давит.

А здесь над снегом бубенцы звенят.

Сон облака над яблоней мерцает.

Спит, как журавль, седой в гнездовье сад

Расписанный, в пушистом малахае.

Малин хрусталь перед моим окном

Сник, изгибая кружевную гриву.

Мы превращаемся зимой в зерно.

Для неба живы, умерли для мира.

Растёт волшебная трава

Над кручами востока.

«Очисть меня, Бог, от греха, —

Просил Давид, – иссопом».

И я, в строках цветы найдя,

Задумалась и встала.

И улицей к реке пошла —

Я там иссоп искала.

Волшебный цвет его постичь,

Чтоб сделаться безгрешной,

И душу выше вознести

Мне над судьбой кромешной.

Но мне сказали – отцвела

Трава иссопа в лето.

Живи и жди, когда весна

Придёт, чтоб цвета неба

Вечернего зацвёл иссоп,

Чтоб мне собрать букеты

Тех царских, кубовых цветов

Давидовых, безгрешных.

И на киннор опять смотрю

В руках царя Давида —

Цветы иссопа нарисуй

Царю к короне дивной,

И, на безгрешные, гляди

Глазами человека.

Зима белеет впереди,

Как агнцы Вифлеема.

«И стану бел я, будто снег», —

Сказал он слово следом.

Но прежде – жди иссопа цвет,

Молясь, гляди на небо.

Как в чудном странном полусне,

Где ожиданье и тревога,

Пред первым снегом замерев,

Земля надеется на Бога:

Откроют двери небеса,

И с высоты, в красе начальной,

Святые хлопья полетят

Всё чаще, гуще и печальней.

Прохожий смертный человек

Замедлит в яви ход беспечный,

Заметив на излуке свет,

И встанет в ожиданье вечном.

Как над рекой судьбы, замрёт,

Над повернувшим Иорданом:

– А снег идёт, а снег идёт, —

Произнесёт тепло и странно.

Он манна, причащенье зим.

И путь Пречистый перед нами.

«Омой меня и обели, —

Сказал Давид перед снегами, —

И стану бел я, словно снег».

Покров его на целом царстве.

Кто перед Богом человек?

Опомнившийся сын вчерашний.

Остановившийся во тьме,

Он голову в раздумье поднял —

С небес летит безгрешный снег,

Собой о вечности напомнив.

«Омой меня и обели,

И стану я подобен снегу…»

Бел и безгрешен перед Ним,

В дверях разверзшегося неба.

Мы все бредём туда, белы

В вечернем свете, в тихом мире.

Все снегом тем обелены,

Как описал Давид в Псалтыри.

Как агнцев белые стада

В горах святого Вифлеема,

Предвидя неба города,

Где серафимы свет колеблют,

Снега крылами осенив,

Свет сыплется на купол мира.

И вот – стихает этот мир,

Снегами первыми белимый.

Так сходит к нам великий снег.

А мы – прохожие под небом —

Омыты, белые в душе,

Под древом жизни силуэты.

Меж нами нити-провода —

Гирлянды Божьего вертепа.

Бредите, белые стада —

Ход к Рождеству Святого Света.

Превыше жизни суеты,

Домов и городов – беззвучно —

Омыты, святы и светлы,

Как дети к Богу сквозь разлуку.

А снег идёт, а снег летит.

Бог, помня, землю обеляет,

Прохожего, и смертный лик

Похожим на иконный станет…

Омой меня и обели,

И от грехов земных избави.

Тебя я слышу, царь Давид,

Царь, омываемый слезами.

Все стихли. Белое на всех

Легло, как Божии ладони.

Бог человека в долгий век

Сопровождает на иконе.

Лик Божий, светлый лик Христов,

Молитвой нежной причащая,

Летит – не надо больше слов —

Снег очищающий над нами.

Смотри – какая там Звезда,

Зарделась меж селен.

Румяной розой воспылал

Под нею Вифлеем, —

Что, рот открыв, я замерла —

Гляжу на небеса.

А там созвездия стоят.

И надо всем – Звезда.

Сверхновая, снопами искр

Играя, космос жжёт.

И луч её Земли достиг.

И, павши на порог,

Вдруг осветил дверной проём.

Мне видно, как внутри —

Младенец в яслях, озарён,

Глядит на этот мир.

Стоит отара между гор

Пред отчим краем.

Ждут пастухи, исход не скор —

Дитя рожает

Там роженица во хлеву,

В одежде бедной.

Стоит отара на краю

Самой Вселенной.

Он будет, верно, их пастух,

Тот малый агнец.

Звезда зажглась, и мир потух,

Глаза смежая.

А вихри млечные над всем

Летят большие.

Пред небом замер Вифлеем,

Как на картине.

О Судном Дне возговоря

В мирах бездонных,

Над спящим миром три царя

С святой иконы.

Над Вифлеемскою иглой,

Где ночи гребни.

И кружат вихри над землёй

В огромном небе.

Его положила на сено —

отжившую лето траву.

Сама-то ребёнок ты, дева,

загадка в суетном миру.

Барашки, телятки да куры…

И детки, и детки вокруг —

те ангелы, что белокуры

и кружево пёстрое ткут.

Живут так они и играют,

танцуют все подле тебя,

как будто на пастбище Рая,

хоть в войнах и бедах земля.

А дети – всегда они дети.

Головки в весёлых кудрях.

Не старцы глядят на Младенца,

а дети смешные летят.

Хоть купол у храма разрушен,

день короток, смерть сеет страх.

А маленький добрые ручки —

ребёночек – тянет к цветкам.

Цветочки, гляди, оживают.

И дети смеются душой,

что бой за стеной – забывая,

жизнь видя ВЕЛИКОЙ мечтой.

А мне осталось только небо,

когда, таясь и зло кляня,

ты всё разрушил, выжег, предал

и отказался от меня.

И я пошла тропою торной,

витиеватой, травяной

с дырявой бестолковой торбой,

где колыхался голос мой,

просвеченный мечтой обманной,

слепой и радостный к стезе

опально-чёрной, белой, санной,

ведущей к пропасти… к Звезде!

Высокой, горестной, цыганской.

И был настолько жалок гнев,

когда я шла дорогой странной

в приземистый и бедный хлев.

Стал Ирод-царь слеп и неистов,

но в понедельник, поутру,

над дочкою моей склонилась

судьба в соломенном углу.

Телята в ясли нам дышали,

а санитарки, клокоча,

за стенкою судьбу решали,

и подле не было врача…

Я помню первое волненье,

тот понедельник светлый мой,

Анастасия – Воскресенье —

теперь пойдёт тропой Земной!

Никем уже неопалима,

ведь, как защита, навсегда

горит заступницей над миром

Христова светлая Звезда!

Ангел торжественный,

Ангел Рождественский,

Отрок в небесном саду

Утром заснеженным

Празднично, бережно

Держит в ладошках Звезду.

Где-то над городом,

Над ясным пологом,

Там, где рождается снег,

Лодочкой белою,

Розой нетленною

Льётся загадочный свет.

Это дыхание,

Это сияние

Утренних слёз торжества.

Мир начинается,

Счастье сбывается —

Славится мир Рождества.

Так бестелесно

Путями небесными,

Детям улыбки даря,

Ангел торжественный,

Ангел Рождественский

Держит Звезду января.

Они шли в метели.

И снег бил в глаза.

Плыла надо всеми

Над ними Звезда.

Углами пылала

В миру снеговом.

И всем возвещала —

Пришло Рождество!

На платах с кистями

Пионы цвели.

А юбки мысами

Дорогу мели.

Так шли гимназистки

В забытом году,

Во граде Российском,

Поднявши Звезду

Высокого Неба

Над Волгой-рекой.

А город был нежный

И снежный такой,

Весь в празднестве шествий.

И слушал народ

Рождественских песен

Девический ход.

Спешили кадеты

И шли господа —

Живые портреты,

В своё никуда.

Где радугой песен

Снег падал с высот.

И был так чудесен

Рождественский ход.

Чего б не просили – получим от Бога,

Сказал Иоанн. Вот горит белый снег.

Морозное Солнце. Знать, мы так высоко —

В стране будто горной, где мирный рассвет.

Как будто под снегом, в холмах занесённых,

Оглохли в морозе. И птицы молчат.

Качаются медленно ветки берёзы.

Я мыслю – слова, что сказал Иоанн —

Их много веков все читают, им верят.

Вот подал Господь нам сегодняшний день.

Нам холодно. Солнце всем поровну светит,

И это есть щедрость в морозе, нам дар.

Какие же муки, где битвы и вопли,

Где сонм вопиющий сплотился в борьбе.

Им тоже даётся по щедрости столько…

Что совестно что-либо выпросить мне.

Вот варежки, шарф по глаза я надела.

Мне щедро сияет Податель с небес.

Не зябнет в морозе, укутано тело.

Мне больно, что людям тем страшно в беде.

Подай им, Господь, и спасенье, и чудо,

И боль отведи, и летальный огонь.

Как плачут они, как страдают, как любят,

И смерть принимают в юдоли земной.

Я горсть земли беру и ем, скрипя зубами.

И пред громадами систем, и образами.

На три венца ушла изба в испод, под землю.

Грунт бытия – моя судьба – жую, приемлю.

Во плоть глубинки русской всей, дрожа от страха.

Вкусна? Медова аж, сладка, чрезмерно – сахар.

Венец там – бабушка моя, второй – мой дядя,

Как схоронили – так лежат, где кручи, пади.

А третий – это мать моя, аж из металла —

Как фрезеровщицей была – всю жесть впитала.

Ещё осталось, чтобы жить, любить да плакать.

И хлеб растить, и ход вершить сквозь яблок мякоть.

Чтоб под лопату дёрн копать, а выбрав корни,

Всю душу в крушья искромсав, зажать в ладони.

Мол – три ушедшие венца и в тьме подземной

Меня удержат в дни атак над адской бездной.

Старые окна похожи на лики старух,

Тех, что отжили ушедшими в тьму летами.

И в покрывальных коричных шалях разлук

По небосклону, над избами, пролетают.

Или плывут в каравеллах на облаках,

Руки сложимши, в молчании, на коленях.

Скамьи расставлены в тех небесных местах.

Нави экскурсия, в ней проплывают тени.

Клетчатый плат – ветхой рамы узорный оклад.

В белых глазах, от моления, брезжит Распятье.

За деревянным резным частоколом оград

Флоксы цветут – старухам фланели на платья.

Дом подгнивает с полуночной стороны,

И на вагонке буквицы писем видны.

Мхи наползают замедленно на кирпич,

Дождиком ночь в височную мышцу стучит.

Пыткой становится явственною, земной.

Крен нарастает. Снится всё вниз головой.

Дом подгнивает. Так в почву врастает он.

Тельным венцом занемогшим, подпревшим венцом.

Ей растолковано, бабушке-то, давно —

Дом оседает. «Беда, сопрело звено…», —

В валенках шатких сгорбится у окна.

Вспомнит, и страшно – жизнь её с неба видна.

Дом-то накренится с бабушкиным лицом…

Мне незаметно, всё думаю не о том.

К прялке садится и щупает веретено.

Глазом незрячим прищурится, где бельмо.

Белое-белое. Ночью вскочит: «Домой!»

«Дома ты, бабушка». «Дяденька часовой,

Смилуйся, бабушку к маменьке отпусти!»

И, не узнавшая внучку, дальше летит.

Но спотыкается, падая в темноте.

Дом-то за бабушкой… да увлекает всех —

Видно лишь краешек – в морок впадает дом.

Бабушка встанет и выйдет на свете, на том.

Бела молочная пещера

Зимы, что тянется века.

Мария обронила, верно,

Три белых капли молока.

Январь, февраль и март молочный —

Рождений многих естество.

А в них, в сугробах, кровоточит

Перст будущего – Крест Христов.

Рождение в белейшем мире

Есть в нас – ответственность за всё.

С Давидом плачу я в Псалтыри.

Кровь с молоком землёй течёт.

От кромешной тоски,

между небом осьмым и девятым,

баба Груня носки

полосатые вяжет робятам.

Не своим, а чужим,

коль своими судьба обделила.

Нитка жизни спешит.

Что давно померла, позабыла.

Месяц, ровно январь,

воскресение дня выходного.

В печке, в вольной, стоят

караваи большие ржаного.

Свет, от утречка свят,

сквозь герань пробивается резкий.

На окошках хрустят,

инда снег по зиме, занавески.

Из деревни, из всей,

на показ ришелье вырезное.

В Елизарово ей.

Припасла накануне сувои.

Только хлебу остыть.

А кукушка молчит. Эка жалость.

Видно, встали часы.

Вот и «Утро в бору» задержалось.

В сени выйти дока.

Нынче дух, аж зашлось, осязаем.

И отколь облака

на приступок крыльца наползают?..

Благодарю Тебя я утром

И вечером благодарю,

Что непрестанно защищаешь

Ты жизнь несчастную мою.

Между снегов, что, не кончаясь,

На холмы падают с небес,

К земле холодной и печальной,

Где мало счастья и чудес.

Лишь Ты, Господь, тепло и чудо,

Опора, сильное плечо.

И стережёт мне душу чувство,

Как Божие Твоё крыло.

И не боюсь, что здесь осталась

Я, всем чужая на земле —

Без матери и без отца я,

Влекущаяся лишь к Тебе.

Так защити мне дочь родную,

Укрой от зла наш малый дом.

Он, как ковчег живой, кочует

По волнам пламенных времён.

И песнь прими к Тебе, простую,

Что нашептали я и дочь.

Пусть зло мирское нас минует.

Будь милостив ко всем, Господь.

Луны седая голова

За жёлтым облаком косматым,

Как пастырь, стережёт стада

И гонит их по перекатам.

На камни гор чужих судеб

Взирает с высоты отшельник.

И от лица спадает свет

В мир будущий и в мир прошедший.

Всему свидетелем Луна.

Кто перед ней не исповедан?

И голова с того бела,

Что все секреты ей известны.

Как лентой по речной воде,

Спустила белорунный палий.

И плавает в рябинках крест

Для всепрощений и причастий.

Чего не знаю в жизни я,

Твои седины созерцая?..

Моя в сединках голова.

Твоя же, точно лунь, седая.

И смотрим друг на друга мы —

Ты от границ большой Вселенной,

Я – от границ простой избы,

С крылечка судьбоносной бездны.

Ещё вся поседею я,

Как ты, узнав чуток о малом.

Как ты, о многих житиях,

Познав их, белголовой стала.

В темени беспризорной,

Ангел, побудь со мной.

Врезан в стену собора

Крыльев каркас стальной.

Ни меча нет, ни ножен.

И на уста – печать.

Павший в бою не может

Апостола защищать.

В небе у Рафаэля,

За решёткой стальной,

Был ты ярый и смелый,

Ангел летящий мой.

На пике какой базилики

Небес, и чиста, и бела,

Во тьме очарованным ликом

Сегодня склонилась Луна?

Как будто святая облатка.

Её подавал мне отец.

Найди, где теперь он?.. достань-ка

сама ту облатку с небес?

Всё в детство корнями уходит.

Вот тут он, на тропке, стоял.

Над нами высокие звёзды.

И глупая девочка – я.

«Луна есть облатка Господня, —

сказал, призадумавшись, он, —

Достигни, доколе живём мы?

А там – тьма вкушает её».

Какое сказала я слово?

«Ты можешь достать её мне?»

«Достану, – сказал он сурово, —

Герои живут на земле».

Вокруг были яблони, тени.

И, как от начала времён,

Тропой в темноту, между терний,

Ушёл за облаткой той он.

За изгородь облака надо ль

Всю жизнь рассказать, чтоб Луна,

За исповедь крошку с облатки

Святой, золотой подала?..

Великие беды изведал

Орёл, пролетая в огне.

Однажды вернулся весь белый,

И подал облатку он мне.

Вот изгородь и проплывает,

Как с копьями чёрный отряд.

На небо орлов забирают,

Чтоб больше не отдавать.

Стою – сирота – мне не сладко.

Облатка – Луна предо мной.

Вкушала тебя я, облатка,

Когда мой отец был живой.

Я молча гляжу – в целом мире

Нет золота столько в земле,

Чтоб снова отец возвратился

В наш сад, в дом забытый, ко мне.

Души задеваю я струны —

Звенят и тревожат они.

А овны плывут, чернорунны,

Как изгородь, мимо Луны.

Луна, ты святая облатка…

Отец жизнь отдал – до Креста.

На память мне только осталась —

Тропа между звёзд в небеса.

Когда в устах не пища, а молитва,

Как плод духовный, нежно пламенеет,

То в животе моём растёт олива

И, кроной в сердце упираясь, зреет.

Как новый ангел в оперенье белом,

Сходящий от Небес на морок грешный,

Она прекрасна – ручки, ножки, тело,

В ней ДНК, спелёнатые в чресла.

А я иду ухабами, дорогой,

Мне щёки обдаёт пожар моторов.

Несу себя, цепей скелет расторгнув,

Перед угаром дышащих драконов.

Во мне Она – меча войны сильнее,

В ней капилляры, звенья и колечки.

Распахнутая косточка, идея

На дланях Бога, там, где горячее.

Живёт, растёт невидимым магнитом,

Ладонями прикрыв начало мира —

Из пены океана Афродита

На раковине, волнами раскрытой.

Затем в устах моих цветёт над миром,

Не затихая, музыка молитвы,

Что в животе округлом и счастливом,

Пред лилией архангела – олива.

За то оно так жаждет нас и любит —

Златое пламя звёзд и преисподней,

Что мы вынашиваем чудо под исподним,

И белым млеком наполняем груди.

В переплетенье веток, капилляров

Свиваем Слово в звенья и колечки,

Не убоявшись войн и смерти ярой,

Не устрашаясь мук, от рода вечных.

Вот плащ Иосифа, гляди,

Отец, а брата нет.

Цветов узоры на груди,

Как бесконечный свет.

Сандалии, гляди, его.

А это прядь волос.

Отец не ест, Отец не пьёт,

На плащ глядит до слёз.

А мы – где брат – не можем знать.

Вот братова сума.

А это плач прискорбный наш,

А это – в сердце тьма.

Отец-то поседел совсем

И слёг, Он на одре.

Не сокрушайся – мы ведь есть,

Как дети на земле.

Вот наша правда пастухов

И блеянье овец…

А Он глядит на плащ, на кровь

И созерцает свет.

Помолимся в безмолвии о мире на земле,

Тем противопоставив молитву в тишине

Громоподобным звукам и дьявольской игре,

Ракетам и снарядам, всему несущим смерть.

Пусть пост сегодня строгий укроет дух под плед.

Хоть малых, хоть немногих накормит Божий хлеб.

В сердца вселив надежду – к спасению пути,

Чтоб легче между бедствий нам сделалось идти.

Пусть гул в сердцах тревожный, но тих в молитве мир.

Откроем, как возможность побыть с собой, Псалтырь.

Вдыхая запах смирны, дабы велик огонь.

И на челе притихшем мы ощутим ладонь.

Хоть гром гремит над нами – душа сохранена,

Почувствуем – Бог с нами. Ладонь Его тепла.

Чего ты хочешь, смертный человек?

Болезный странник, что ж ты ополчился?

В твоей душе Господь затеплил свет.

А ты пред Господом надмился.

Сказал Господь: «В мгновенье соберу

Моих святых архангелов с мечами.

И пред надменностью людей войну

Осную ныне, в наказанье!»

Ты жаждешь крови, опалив уста.

К воде припав, нещадно тянешь влагу.

Ты поднял голову – с кровью вода

Теперь течёт через державу.

Коса войны с тобой. Планета Марс

Отражена пунцовая в глазницах.

Стервятник-ворон, крылья распластав

К плечу, почуяв кровь, спустился.

Когда ракета в небо полетит —

Ей не успеть достичь страны предела.

Ей сто глазастых в тьме иных зарниц

Ответят жаром бледно-белым.

Чем ты рискуешь? Всем. Ещё рискнёшь.

Желание войны всего превыше —

Воскреснем все под огненным дождём…

Но души, знай, сгорят как птицы.

Вот Сам Господь сошёл, вершащий Суд.

Он видом всякому земному страшен.

И Он неколебим во гневе, крут.

Ты знаешь, что за этим станет.

Ты понимаешь, но влечёт

Тьма пропасти геенны, в клин столетью.

И дьявол – он тебе предъявит счёт

За прегрешенья человечьи.

В закате Солнца отражения мечей.

В злате архангелы, их колесницы —

Там войско с копьями Того, Лик чей

Темнеет, с кротостью, в божнице.

Луны берёзовая лодочка,

Качнись на веточке волны.

Вдруг мир, тобою растревоженный,

Очнётся разом от войны.

В огромном этом мире крошки мы,

И не хотим спокойно жить.

Луны берёзовая лодочка,

Путь между рифов укажи.

Чтоб небо ночью было синее,

С полоской беленькой зари,

Такое вот повсюду тихое —

Без взрывов, воплей и войны.

Возьми на борт нас притяжением,

И сквозь стремнину проведи

Тропой земной на мирный берег всех.

И обними, и загради.

И освяти собой Подлунную,

Чтоб виделось нам, как Христос

Сошёл над душами заблудшими,

Над океаном горьких слёз.

И Остробрамской Божьей Матерью

Свет вышей крестиком, живой,

По небесам, по синей скатерти,

Над всей притихшею землёй.

Возьми с собою пальмовую ветвь,

В Небесный Иерусалим входящий.

Спроси себя – а сможешь претерпеть

Христовы на земле сей страсти?

Они грядут, гляди, они грядут —

День будущий, как риск и бездна.

И над тобой уже занёс и кнут,

Чтоб бить, и приготовлен бич железный.

Кладя на стлань великой славы ветвь,

Предайся Богу и судьбе отдайся.

Жизнь – это риск и в Царство Неба дверь —

Сам путь вперёд, к Голгофе предстоящей.

Что уготовано стезёй, судьбой…

Как вербы веточка ты или пальмы.

Расщелился зев бойни мировой —

Гляди – ладонь Его пред острой сталью.

А мы идём – мы с Ним. И мы поём:

«Осанна в Вышних…» И Благословенный

В себе свет предстоящего несём

Уже над бездной…

Когда седьмую сорвут печать,

и я устану всем отвечать

за то, что сделала не сама,

То Бог покажет, чья есть вина.

Когда, когда все войска во тьму

уйдут, я дочь свою обниму,

подранка с гвоздиками в руках.

И отпадёт навь беды как прах.

Мы кошек всех в постель соберём,

как в детстве, самом глупом, вдвоём.

Пересчитаем, усадим в ряд

и будем сказки для них читать.

Мы станем вечными с ними, здесь,

ведь девять жизней у каждой есть.

А семью девять – почти что полк.

И нас укроет крылатый Бог,

что выше неба, светлей всего.

И нарисует мне дочь Его.

Рисует мир художник Пиросмани.

Плывёт к нему небесная звезда.

Ягнёнок воду пьёт из Иордани.

И плещется о край земли вода.

Есть пауза, как смерть, между мирами.

Кромешность ночи на пути к мечте.

Стоит невеста с белыми цветами

В наряде подвенечном и в фате.

Горит букет в её руках наивный.

Она взошла из тьмы на этот холст.

А что с ней было в жизни? Мы не знаем.

Поют грузины, поднимая тост.

Нико рисует, словно он ребёнок.

Вся жизнь его сквозь пальцы протекла.

Пьёт из реки заклания ягнёнок.

Стоит невеста, статна и бела.

И повторится это через годы —

С ягнёнком рядом надмогильный крест.

Так кротость жертвы светлой и тяжёлой

В глазах ягнёнка можно разглядеть.

Не колокол, а чугунок.

Не купол, а шатёр дырявый.

Под ним пророчество пророк

Старухам шепчет не для славы —

Для оберега, для мольбы,

От бед, от сотоны поганой.

Хоть смертны мы, но есть сады —

Над нами всеми, осиянны.

И возле храма бьют ключи.

Затем таинственно и свято

То место. И служенья чин —

Он вещим сном свечей объятый.

Вот стукнет ветер в чугунок,

И свет пронзит всех нас звездами

Сквозь чёрный древний потолок,

Где царство неба всё – над нами.

А мы – старухи именин:

В нас страхи струпьями набрякли.

Боимся, но уже храним

Свет меж ладоней в клочьях пакли.

Тропою узкой через лес

Мы шли под синими дубами

В сад пробуждений и чудес

Косматыми, в звездах, снегами.

Гундось же, седенький пророк,

Бог знает чем в лесу хранимый;

Шатром, над коим, одинок,

Жив крестик, злом неодолимый.

Да будет час, и выйдет прок —

Ты, странник, над ручьём склонишься.

Шепчи же, старенький пророк,

Жгись в ледяном ключе, водица.

Встала, да и устала —

Свет на себе несла.

Веточки краснотала

С искорками тепла.

Холмы, долы да реки,

Чёрных дорог брикет…

Руки легли, как плети —

Тяжек ты, белый свет.

Ровно чего мне мало?

Птицам в небе легко.

Что ж ты несла, да встала?

До смерти-то далеко.

Истёрт и камень, дом давно исчез.

Истлело время, но на древних плитах

Свет благодати, несказанный свет,

Благословенный, тайною покрытый.

Войди под своды, ветхий человек,

Из суетной борьбы – на остров малый.

И ощути Его благую весть,

Чтоб дальше жить и помнить свет начала.

Между толпы досужей проходя,

Как бы обычный, как комочек глины,

Но свет несущий, тот, что ждёт тебя,

За гранью тела и за гранью мира.

И ты его несёшь, по мере сил.

А там, представь, как Деве простодушной

Приносит весть архангел Гавриил —

Принять не то что свет, а Плод Насущный,

Который станет Светочем всему,

Который и надломят, и отринут,

Венец наденут, скопом оплюют

И осмеют, распяв Его над миром…

И будет Дева с лилией стоять,

И цепенеть, благословенна в жёнах,

И свет невыразимый осязать,

Такой лилейный, чистый и бездонный.

«Марфа! Марфа! Ты заботишься о многом…»

Суетишься, протекает жизнь.

Ждут мужчины ужина за словом,

Внемля, все собрались перед Ним.

Марфа! Марфа! Жизнь бежит, сминая

Детские порывы и мечты.

Чтоб все были сыты – всех одаришь.

Позабудь, что утомилась ты.

Часть благая облаком клубится.

Твой богато расцветает сад.

Марфа, а была бы ты как птица —

Два тысячелетия назад…

Пот стирая, пряди убирая

Под платок всех женщин всех времён,

Ты на кухне снова собираешь

Для гостей замысловатый стол.

На тебя гляжу через столетья,

И через столетья – на себя…

Марфа! Марфа! Кто же бабье место

Нам на белом свете указал?

Хлопоты – все пироги и каши

В чаше женской с потайной слезой.

Я Мария… Но и мне согреться

Лишь у ног Его пред всей землёй.

Я присела, выдохну труды те,

Чей согбенный век сберёг уют.

Не отнимется от сердца это —

Вспомнят жилки материнских рук.

Отмщенья ангелом глядит

В нас патовое небо.

Куда, скажи мне, побежим,

Где скроемся от гнева?

Застлало паклею зарю,

Похожую на знамя.

Растерянная, я стою

У пашни мирозданья.

Картоху в землю не вложить —

Раскисла почва мира.

Вот клубни жёлтые – гляди,

Бок луковицы сирой.

Я мирный пахарь-муравей —

К клочку земли припала.

Как в мышеловке злых смертей,

Я в пасть борьбы попала.

Рождёна в муках и взросла.

На мне судьбы ошейник.

А я-то крылышки зерна

В терне хочу расщемить.

Резиновые сапоги,

Чтоб не простыть, надела.

Господь, с Престола погляди

На дрогнущее тело.

Вот нас толкнут в сплошное зло,

Как прах в опару, в муки.

Крох вопрошает вороньё,

Мне набиваясь в руки.

С картошкой майских кратких дней

Стою у поля кромки.

Отмщенья Бог, любви бы мне,

Хоть самые подёнки.

Оставь нам мир! Не отбери!

Спаси мне дочь родную!

Укрой от зла в претёплый нимб

В слезах и в поцелуях,

Малёванный без рук, в цветах

Весь, в крестиках серпастых.

Не умножай ужо печаль,

И так по горло, нашу.

От милости нам отломи —

От кулича, от тела.

Не отними, а одари

Свечой, как сайкой белой.

Золотая пасхальная радость

Вдруг мелькнула, как лучик, в окне.

Что такого душе показалось,

Что примнилось, поверилось мне?

А и вправду явилась защита?

Золотится, бежит от лучей.

Кто-то в двери поутру стучится,

Словно странник, уставший, ничей.

Это радость, она не чужая,

Нисходящий от солнышка свет.

Дверь для странника я открываю:

– Кто ты?

Слышу в ответ:

– Человек.

Всё непросто. И я человеком

Рождена не вблизи, не вдали.

Как играет рассеянным светом

На лице его радость Любви.

Необычно так – в мире жестоком —

Путник странный, который продрог.

Как непросто сегодня чужого,

Человека, пустить на порог.

Говорят – здесь вас сегодня нет,

И пуста раскрытая могила.

Говорят – сегодня все вы живы,

И глядите на Воскресный свет.

Это утром, как взошла заря,