В понедельник 12 марта 1917 года меня около восьми часов утра разбудил возглас:
– Вставайте! Некрасов у телефона. Говорит, Дума распущена, Волынский полк восстал и вышел из казарм. Вас просят в Думу как можно скорее.
Для меня, привыкшего работать ночами часов до трех-четырех, час был слишком ранний. В последние дни политическая ситуация становилась весьма угрожающей, тем не менее, я лишь через какое-то время полностью осознал значение переданных Некрасовым новостей. И вдруг сразу понял или, скорее, почувствовал, что пробил решающий час.
Вскочил с постели, поспешно оделся, бросился к Таврическому дворцу в пяти минутах ходьбы от дома.
В первый момент все мысли сосредоточились на необходимости продолжить работу Думы и установить контакт между нею, народом и армией.
Уже не припомню, то ли своей жене поручил позвонить одному из моих друзей, Соколову, жившему рядом с казармами, то ли кому-то другому, встреченному по дороге, но я сделал все возможное, чтобы связаться с Волынским полком, восставшим явно без всякой определенной цели. Я старался выкинуть из головы мысль о полке, собравшемся перед Думой вместе с толпами прочих бунтовщиков. Позже Милюков рассказывал, что, проходя мимо казарм около девяти утра, видел, как некоторые наши политические друзья уговаривали солдат идти следом за нами к Думе.
Все давно было готово к последнему удару, но, как почти всегда случается, никто в точности не ожидал произошедшего утром 12 марта. Мог ли сам я, к примеру, предвидеть, спешно покидая квартиру, что вернусь сюда уже в совершенно иной ситуации? Можно ли было представить, что я выхожу из подъезда отнюдь не на два-три часа?
Незадолго до половины девятого я вошел в маленькую боковую дверь (библиотечный подъезд) Таврического дворца, где заседала Дума, и закружился в водовороте на восемь месяцев. В тот момент я очутился в центре как ошеломляющих, так жутких и важных событий; в самом сердце бури, которая в конце концов меня забросила в далекое изгнание.
Рассказывая о событиях незабвенного дня, когда Россия стояла на перекрестье двух судьбоносных дорог, я вновь чувствую разрывающую сердце тревогу. Казалось, каждый шаг к Думе приближал меня к трепещущим силам зарождающейся новой жизни, и, хотя старик швейцар привычным жестом распахнул передо мной дворцовую дверь, я подумал тогда, что он навсегда преградил мне обратный путь к прежней России, где в то самое утро занималась заря прекрасных и ужасных мартовских дней.
Дверь закрылась за мною. Я сбросил пальто. Больше для меня не было ни дня, ни ночи, ни утра, ни вечера. Только по приливу и отливу от ворот Таврического дворца вновь и вновь накатывавшихся потоков людских толп мы догадывались о наступлении ночи или дня. Пять дней подряд мы практически ничего не ели и не смыкали глаз. Однако сохраняли необычайную ясность мысли, способность все видеть и понимать с молниеносной быстротой. Ничто от нас не ускользало, ничто не сбивало ход наших мыслей, не меняло логично составленных представлений. Впоследствии, оглядываясь на то время с дистанции, трудно было поверить, что наши на первый взгляд беспорядочные действия и события уместились в четыре дня, а наша думская фракция, совсем без еды и без сна, справилась с поистине ошеломляюще сложным делом.
Это было необычное время, время великих надежд, великой отваги, великих страданий. Беспрецедентное время в анналах истории. Для нас уже не существовало повседневных забот, партийных интересов. Нас объединяла одна забота, одно опасение, одна цель, вдохновляла одна мысль – мысль о России! Россия в опасности, погружена в хаос, утопает в крови, предана старым режимом, властвовавшим над голодным невежественным народом. Между двумя пропастями – бессильным правительством и шатавшимся троном, с одной стороны, и анархическим народным бунтом с другой – вспыхнул луч света. Россия обрела новую судьбу, увидела перед собой новую цель. Величайшая преданность интересам народа и государства со всей очевидностью проявилась в старых стенах Таврического дворца, выражаясь в колоссальных усилиях воли, в непоколебимой решимости спасти страну от анархии и привести к новой жизни, основанной на новых принципах свободы, справедливости, социального равенства.
В первые дни революции вокруг Думы собирались представители почти всех слоев населения, олицетворяя народ и государство. Они объединялись в общем порыве, сливаясь в новую силу, закладывая основы нового общественного строя. Я видел, как новые формы власти обретают плоть в руках тех, кто вскоре с ужасом откажется от сделанного в тот самый день. А делали это они потому, что происходило нечто необъяснимое, загадочное и таинственное, нечто, обычно именуемое революцией, нечто, воспламеняющее человеческий дух священным огнем, внушающее любовь и самоотверженность.
Мы полностью позабыли о личной жизни, обо всяких классах и кастах, стали просто людьми, сознающими свою человеческую общность. Именно в такие моменты каждый человек соприкасается с вечными общечеловеческими ценностями.
Я с радостью видел вокруг преобразившихся людей, совместно трудившихся ради высокой цели на общее благо. Историки, социологи, теоретики всевозможных мастей не замедлили описать в своей манере события, происходившие 12 марта 1917 года в России, в Петрограде, Таврическом дворце. Они не преминули научно и исторически (в высшей степени прозаически) обозначить роль каждого актера в том первом акте великой трагедии гибели и возрождения. Пусть как угодно оценивают драму и актеров, но они ни разу не сказали главного, не понимая, что революция – чудо, акт творения, совершаемый человеческой волей, могучее стремление к всеобщим вечным идеалам.
Как свидетель и активный участник событий, могу утверждать, что члены Временного комитета, Думы, а затем Временного правительства, находившиеся с первых дней революции в центре происходившего и принадлежавшие к так называемой «буржуазии», проявляли, пожалуй, больше идеализма и самоотверженности, чем демократические представители и «демократ-революционеры». Могу засвидетельствовать, что в те памятные дни именно буржуазия отчаянно билась за спасение страны, против узких эгоистических интересов собственного класса. Представители буржуазии с искренней радостью отказывались от привилегий, считая это счастливейшим в своей жизни случаем, величайшим делом.
Собственно, новое правительство не представляло ни класс буржуазии, ни какой-либо иной класс, представляя поистине весь народ. Оно руководствовалось одной идеей свободы и общественных интересов, неотъемлемой от революции. Со временем все изменилось. Те же самые народные представители, братски работавшие в правительстве, с трудом вспоминали собственные поступки двух-трехмесячной давности. Они объявляли ошибками действия, которыми недавно гордились, сваливая ответственность на других.
Постепенно вернулись к старому привычному образу мыслей. Героический созидательный импульс, подвивший их в те славные дни на совместное решение задачи возрождения страны, преображая человеческие души, возвышая людей, мало-помалу утратил силу, и недавние герои, общественные пророки погрузились в личные интересы. Охваченные сомнениями, они раздраженно заявляли: «Мы сделали слишком много уступок!» Другие, опираясь на жестокое насилие и невежество масс, кричали: «Мы слишком мало получили!» Ни те ни другие не могли усвоить, что именно в первый час революции, в момент вдохновенных совместных усилий, они инстинктивно все правильно видели, четко воспринимали в истинном масштабе, полностью понимали народ.
Мощь революции зиждется не на физической силе, имеющейся в ее распоряжении, а на единой воле, солидарности всего народа. Общая воля возрождает страну к жизни, наполняет ее новой силой. Веками рождавшиеся и накапливавшиеся в русской культуре и цивилизации принципы, за которые десятилетиями боролась русская интеллигенция, русский народ, обретали конкретную форму. Вовсе не физическая и тем более не организационная сила демократической революции свергла самодержавие, а вместе с ним и династию. Революционная демократия не вылилась в организованную силу, в которой на первом этапе революции не виделось необходимости. Это неоспоримый факт, который история очистила от всяких сомнений.
Я во всеуслышание заявляю, что ни один класс не может претендовать на единоличное совершение великой русской революции, приписать одному себе честь освобождения народа. Меньше всего прав на это у российского пролетариата (тем более петроградского), что бы ни утверждалось. Накануне переворота, 11 марта 1917 года, у меня, как обычно, между шестью и семью часами вечера собралось Информационное бюро левых партий (то есть эсеров, социал-демократов, большевиков, народных социалистов, трудовой партии). На том самом заседании люди, несколько часов назад представлявшиеся самыми непоколебимыми революционерами, категорически доказывали, что революционное движение идет на спад, рабочие проявляют пассивность, не откликаются на солдатские демонстрации, которые абсолютно не организованы и неуправляемы, что революция любого типа в данный момент невозможна, и мы должны сосредоточить все усилия на пропаганде, единственном способе подготовки к серьезному революционному движению. Таковыми были позиция и мнение лидеров самых крайних революционных партий накануне дня, когда вспыхнула революция.
Со своей стороны, буржуазное думское большинство еще искало в тот момент приемлемый компромисс, чтобы вывести Россию из тупика, куда ее завело правительство, потерявшее голову и всякое представление о своих обязанностях перед страной. Но уже на следующий день, когда приказ о роспуске Думы и спонтанное восстание Петроградского гарнизона всем открыло глаза на бездну, на край которой царский режим поставил Россию, сомнения развеялись, революция стала свершившимся фактом, результатом совместных действий всех здравомыслящих политических сил страны. Не вижу необходимости долго распространяться о том, что великую русскую революцию совершил весь народ, эта честь принадлежит ему в целом, в ней все принимали участие, и никто не вправе исключительно себе приписывать славу.
Но вернемся к рассказу.
Пробежав по длинным пустым коридорам, я, наконец, нашел многочисленных депутатов, собравшихся в так называемом Екатерининском зале. Помню среди них Некрасова, Ефремова, Вершинина, некоторых других. От них я узнал, что председатель Думы Родзянко[2]получил в полночь указ Николая II о роспуске Думы и направил срочную телеграмму царю, находящемуся в Ставке в Могилеве, и командующему фронтами, с сообщением о продолжающихся беспорядках в Петрограде, восстании Волынского полка, возмущении батальона гвардейских саперов, готовности Преображенского полка тоже выйти из казарм и т. п.
Я бросился к телефону, попросив нескольких друзей отправиться в казармы восставших полков и направить войска к Думе. Во время ожидания залы и коридоры дворца быстро наполнились депутатами, хотя «неофициальное» заседание Думы должно было начаться лишь в два часа дня. Собрание Совета старейшин было назначено на полдень. Колоссальное напряжение в атмосфере только нарастало.
В прежние дни депутаты привыкли обращаться к нам, левым представителям, за сведениями о настроениях масс и происходящем в городе. Мы действительно с определенным успехом совместными усилиями создали информационную службу, действовавшую по всей столице. Каждые четверть часа я получал телефонные сообщения. Как только я вошел к депутатам правых и умеренных партий, охваченным некоторым беспокойством, меня засыпали вопросами о том, что происходит, что произошло и что нас ожидает. Я откровенно ответил, что наступает решающий час, весь город охвачен революцией, войска направляются к Думе, и мы, народные представители, должны уверенно и искренне присоединиться к армии и восставшему народу.
Новость о движении войск к Таврическому дворцу несколько насторожила депутатов, но все страхи вскоре развеяло лихорадочное возбуждение в ожидании их прибытия. Мы – представители оппозиции и вскоре присоединившиеся к нам влиятельные члены думского большинства – настаивали на необходимости немедленно открыть официальное заседание Думы, невзирая на указ о роспуске. Мы требовали, чтобы она взяла в свои руки руководство событиями и по возможности провозгласила себя высшим органом власти в стране. Еще накануне лояльные представители думского большинства с негодованием отвергали подобные предложения, теперь же многие слушали спокойно, даже с явным сочувствием. Постоянно звучали новые одобрительные возгласы.
Тем временем события в городе принимали такой оборот, что в любой момент можно было ждать взрыва. Один за другим полки покидали казармы без офицеров. Солдаты многих арестовали, некоторых убили. Другие скрылись, бросив свои части, как только почувствовали враждебное агрессивное настроение людей. Горожане братались с солдатами. Рабочие с окраин, из пригородов толпами вливались в центр города, прислушиваясь к беспорядочной пулеметной стрельбе в некоторых кварталах. Нам уже было известно о стычках с полицией. Пулеметчики стреляли в демонстрантов с крыш и колоколен. Казалось, мятежные толпы, заполонившие улицы, не имели никакой конкретной цели. Невозможно было угадать, во что выльется это движение, но следовало в любом случае взять в руки революционный народ, завороженный драматическим спектаклем, который разворачивался у него на глазах и в котором он сам играл решающую роль, и направить его к определенной цели. С другой стороны, было совершенно ясно, что правительство привычным бессовестным образом собирается извлечь как можно больше пользы из нараставшего хаоса и анархии. Недавние беспорядки из-за житейских тягот в столице, развал армии, стремление разогнать «нелояльную» Думу – все это послужило предлогом правительству для утверждения, что оно вместе со всей страной попало в безнадежное положение и не способно продолжать войну. Путь, которым оно собиралось следовать, угрожал заключением сепаратного мира.
Роспуск Думы стал ответом самодержавия на многократные попытки думского большинства найти для всех приемлемый выход, вывести страну из кризиса, причем ответом настолько серьезным, что это ошеломило даже лояльных депутатов. Они приготовились к удару и в уговорах больше не нуждались. Со временем депутаты все больше убеждались, что Дума остается единственным центром власти, способным вызывать уважение, и должна играть решающую роль.
Беспокойство понемногу улеглось, толпа утихла и рассеялась, депутаты чаще подходили к окнам, подолгу всматривались в пустые улицы, которые производили таинственное, угрожающее впечатление. Подходят ли к Думе войска? Придет ли конец неизвестности, невыносимому нервному напряжению?
– Где же ваши полки? Придут, наконец, или нет? – раздраженно допытывались у меня депутаты.
Мои полки! Действительно, похоже, что вот уже несколько дней меня с товарищами в Думе считали главной движущей силой событий. Привычная атмосфера Таврического дворца заметно менялась по мере того, как под напором уличных событий менялось соотношение сил и группировок представителей разных партий. Правые и умеренные депутаты начинали сближаться с перспективными левыми лидерами, которых еще накануне не удостаивали внимания. Мои полки! Вот в какой роли видели меня депутаты, возможно, благодаря моей, на их взгляд, непоколебимой уверенности. Я с нетерпением ждал, когда двери Думы откроются, поскольку лишь союз восставших солдат с народными представителями был способен спасти положение. Без конца названивал по телефону, бросался к окнам, рассылал записки по окрестным улицам, допытываясь, идут ли они наконец. Они не шли. Время летело с головокружительной быстротой.
Совет старейшин собрался задолго до назначенного времени для обсуждения ситуации и разработки плана действий, который предстояло вынести на утверждение неофициального думского собрания. Все принимавшие в этом участие старались отбросить партийные, классовые и ранговые различия. Нами руководила лишь мысль, что Россия движется к гибели, и мы должны сделать все для ее спасения. Сильно взволнованный Родзянко, открыв заседание, описал события последних двадцати четырех часов, зачитал телеграммы, отправленные накануне царю, пересказал свои телефонные разговоры с министрами. Что оставалось делать? Как реально оценивать происходившее в стенах Думы и как к этому относиться? Думскому большинству пришлось по-настоящему сильно задуматься и о многом забыть, прежде чем решиться встать на сторону революции, вступив в открытый конфликт с царской властью, поднявшись против традиционного самодержавия.
Оппозиция, представленная Некрасовым, Ефремовым, Чхеидзе и мной, уже официально предложила принять решение о «революционных», можно сказать, действиях. Мы потребовали немедленного созыва официального заседания Думы, полностью игнорируя указ о роспуске. Возникло замешательство. Родзянко и думское большинство с нами не согласились. Все наши доводы, уговоры, пламенные призывы оказались тщетными. Многие еще верили в прошлое, невзирая на преступления и ошибки правительства. Совет отверг наше предложение, решив провести неофициальное заседание Думы. С политической и психологической точек зрения оно было равнозначно приватному собранию группы людей, очень многие из которых обладали огромным влиянием, авторитетом, но оставались лишь частными лицами. Оно не было заседанием государственного института и не имело никакого формального значения.
Отказ Думы продолжить официальные сессии стал крупнейшей, подобной самоубийству ошибкой в момент ее высочайшего авторитета в стране, когда она имела возможность сыграть решающую плодотворную роль в окончательной развязке событий, несмотря на малый опыт в официальной роли. Это было характерным проявлением изначальной слабости Думы, большинство которой состояло из представителей высших классов, зачастую неспособных точно выразить народные чаяния и мнения. Так Государственная дума, возникшая после контрреволюционного столыпинского переворота 1907 года, подписала себе смертный приговор в момент возрождения революционных настроений народа. Принятое обдуманное решение большинства свело Думу на уровень прочих спонтанно рождавшихся организаций вроде Совета рабочих и солдатских депутатов, законно оформившего свое учреждение. Позже предпринимались попытки вернуть Думе роль официального органа власти, но тщетно. Дума прекратила существование утром 12 марта, когда ее авторитет достиг высшей точки.
На следующий день 13 марта были уже два центра власти, рожденные революцией: созданный на неофициальном думском заседании в качестве руководящего органа Временный комитет и Совет рабочих и солдатских депутатов со своим Исполнительным комитетом.
Сегодня я уже не помню всего обсуждавшегося в тот день сначала в Совете старейшин, потом на «неофициальном» заседании Думы. Помню только, что на том последнем заседании с полудня до двух часов дня Дума приняла решение сформировать Временный совет с неограниченными полномочиями. В него вошли Родзянко, Шульгин, Милюков, Чхеидзе, Некрасов, Караулов, Дмитрюков, Ржевский, Шидловский, Владимир Львов, Энгельгардт, Шингарёв и я. В Совете были представлены все партии, кроме крайне правой и националистической правительственной. Представители правого крыла, которые еще недавно вели себя в Думе высокомерно и дерзко, внезапно исчезли со сцены. Так называемое правительство со своими платными агентами испарилось в первых лучах солнца свободы, поднимавшегося над Россией.
Заседания в Таврическом дворце видятся мне, как в тумане. Все мы пребывали в удивительном расположении духа, которого не понять тем, кто этого не испытал. Жили словно во сне, страшном и чарующем; как во сне, четко, без всякого волнения исполняли свои роли. Я воспринимал происходящее не рассудком, а всем своим существом, инстинктивно чувствуя приближение величайшего часа.
Меня уже начинала серьезно тревожить задержка войск и народа по пути к Таврическому дворцу, когда я, проходя через Екатерининский зал, услышал чей-то крик из вестибюля: «Солдаты идут!» – и бросился к окну, чтобы удостовериться.
Я не имел ни малейшего понятия, что делать. Был, по-моему, час ночи. Увидел солдат в окружении толпы манифестантов, выстроившихся на другой стороне улицы. Они несколько суетливо и нерешительно вставали в шеренги, чувствуя себя неуверенно без офицеров, в непривычной обстановке. Я наблюдал за ними несколько минут, а потом вдруг, как был, без шляпы, без пальто, в пиджаке, побежал через главный вход к солдатам, которых с надеждою так долго ждал. Несколько депутатов последовали за мной. Растерявшаяся охрана топталась в подъезде, часовой открыл дверь. Я быстро прошел к центральным воротам, которые открывались из сада на улицу, поприветствовал народ и солдат от имени Думы и от себя лично. Толпа хлынула ко мне, мгновенно плотно окружила, внимательно слушая.
Тут ко мне в дворцовых воротах присоединились Чхеидзе, Скобелев, другие депутаты. Чхеидзе тоже произнес несколько приветственных слов. Я снова обратился к солдатам, пригласил следовать за мной в Думу, сменить охрану, взять на себя защиту дворца от верных царю войск. Вся толпа направилась за мной к главному входу. Не знаю, как это вышло, но солдаты держались спокойно, шли в организованном порядке. Мы двинулись к караульной, расположенной в левом подъезде здания. Я немного тревожился, не будучи уверенным, что мы не встретим сопротивления со стороны солдат из регулярной охраны Таврического дворца, а мне надо было удержать восставших от насильственных действий. И вот мы пошли на «штурм» караульной. Оказалось, охраны там уже нет, разбежалась до нашего появления. Я объяснил какому-то унтер-офицеру, где расставлять часовых, и вернулся в большой думский зал, уже забитый депутатами, солдатами, штатскими. К вечеру прибыла рота Преображенского полка, которой было поручено взять под стражу министров и прочих высокопоставленных представителей старого режима, которые через некоторое время были арестованы и доставлены в Думу. Солдаты дисциплинированно и тактично исполняли свой долг.
Возвращаясь из караульной, я вновь задержался, обратившись к толпе, которая собралась у подъезда дворца, не имея возможности войти. Настроение массы людей, собравшихся со всего города, было весьма знаменательным. Похоже, никто не сомневался, что произошла настоящая революция. Меня настойчиво расспрашивали о судьбе представителей и защитников старого режима, требуя суровых мер, просили высказать свое мнение. Я ответил, что особо опасные будут немедленно арестованы, но народ ни в коем случае не должен вершить самосуд и проливать кровь. Спросили, кого арестуют, и я назвал Щегловитова, бывшего министра юстиции, председателя Государственного совета. Я приказал немедленно доставить его ко мне. Выяснилось, что в одиннадцать часов утра солдаты Преображенского и Волынского полков отправились вместе с другими восставшими брать министра внутренних дел Протопопова, но тому вовремя удалось скрыться. Тем временем по всему городу продолжались аресты подозреваемых в верности старому режиму.
К трем часам дня Дума преобразилась до неузнаваемости. Здание заполняли солдаты и демонстранты. Со всех сторон к нам шли за советами и распоряжениями. Только что сформированный думский Временный комитет вынужден был немедленно приступить к обязанностям органа исполнительной власти. С полуночи следующего дня 13 марта члены комитета больше не колебались. В тот момент он стал в стране органом высшей власти, который возглавлял председатель Родзянко.
По-моему, в начале четвертого кто-то попросил меня найти в Таврическом дворце место для проведения совещания Совета солдатских депутатов. С согласия Думы им предоставили 13-й зал, где прежде собиралась бюджетная комиссия. Совет сразу же приступил к работе по организации пролетариата и Петроградского гарнизона. Кроме того, мы с Чхеидзе подписали разрешение на выпуск первой революционной газеты, «Бюллетеня думских сообщений», поскольку все городские издательства бастовали и лишенная газет столица не имела точных сведений о происходящем. Помню, подписывая, я не удержался от смеха.
– Чему смеетесь, Александр Федорович? – спросил один репортер. – Разве не знаете, что в данный момент вы всемогущи в России?
Что ж, приятно было это слышать.
Несколько позже (кажется, около четырех), когда Временный комитет заседал в кабинете Родзянко, мне сообщили о доставке в Думу арестованного Щегловитова. Новость произвела сильное впечатление на депутатов и публику. Всесильный имперский сановник Щегловитов под арестом! Депутаты пришли в сильное возбуждение. Умеренные обратились к Родзянко с просьбой отменить арест.
– Мы требуем, чтобы его отпустили, – настаивали они. – Даже Государственной думе непозволительно арестовывать председателя Государственного совета. Где же неприкосновенность представителей законодательной власти?
Бросились ко мне. Я ответил, что не могу освободить Щегловитова.
– Как, – раздался негодующий крик, – неужели вам хочется превратить Думу в тюрьму?
От подобного аргумента нелегко отмахнуться, но что было делать? Освобождение Щегловитова толкнуло бы разъяренную толпу на самосуд и вдобавок внушило бы массам глубокую враждебность к Думе. Короче, это было невозможно, это было бы чистым безумием.
Я пошел повидать арестованного, обнаружив его в окружении спешно набранной охраны и некоторых уважаемых официальных лиц. Тут подоспел Родзянко с несколькими депутатами. У меня на глазах он весьма дружелюбно приветствовал Щегловитова и пригласил, как «гостя», к себе в кабинет. Я вмешался, обратившись к нему:
– Нет, Михаил Владимирович, господин Щегловитов здесь не гость, я не освобождаю его. – Потом повернулся к председателю Государственного совета и спросил: – Вы Иван Григорьевич Щегловитов?
– Да.
– В таком случае прошу вас следовать за мной. Вы арестованы. Ничего не бойтесь, я лично гарантирую вам безопасность.
Все покорно расступились перед нами. Слегка растерянный Родзянко с друзьями удалился к себе, а я препроводил Щегловитова в министерские кабинеты так называемого «правительственного павильона».
Это было отдельное здание с множеством комфортабельных помещений, связанное с думским залом заседаний застекленной сверху галереей. Помещения предназначались для приезжавших в Думу министров. Стоявший отдельно от думского здания павильон принадлежал правительству, имея собственный обслуживающий персонал, независимо от Думы. Сами депутаты туда не имели свободного доступа. Используя павильон как место заключения, можно было избежать обвинения в превращении Думы в тюрьму. При этом высшие сановники и прочие представители старого режима содержались в собственных апартаментах. Первым туда попал Щегловитов, и к нему вскоре присоединилось целое созвездие ярких светил старой бюрократии. Они один за другим прибывали под стражей со всех концов столицы, пешком и в машинах, временно размещаясь в тех самых комфортабельных меблированных залах, куда еще недавно величественно являлись воевать с Думой, презрительно и высокомерно именуя депутатов «невыносимыми болтунами».
Вечером 12 марта революционные войска полностью овладели Петроградом. Старая государственная машина перестала функционировать. Многие министерства и правительственные здания заняли революционеры. Другие, включая здание охранки, полицейские участки, суды и т. п., были подожжены. Мы собрались в Думе для создания центра по руководству войсками и восстанием. Время от времени казалось, толпа вот-вот затопит Думу, потом она отступала, давая нам время для передышки. Таврический дворец содрогался до основания, угрожая рухнуть под напором гигантских людских потоков. С виду он больше смахивал на военный лагерь, чем на место работы законодательного собрания. Повсюду, в дворцовом дворе и саду, ящики с патронами и ручными гранатами, составленные в козлы ружья, пулеметы, боеприпасы, кругом солдаты, среди которых, увы, виднелись только единичные офицеры.
В первые дни революции я не выходил из дворца, не видел революционного города. Единственный раз ночью 15 марта провел несколько часов до утра у себя. Видел только патрули на уличных углах, кучки сильно возбужденных людей, явно всю ночь не спавших, бивуачные костры солдат, расположившихся лагерем вокруг Таврического дворца, горевшие казармы жандармерии, где меня еще недавно допрашивали.
Работа не позволяла покидать дворец. Мы сидели там, как в штаб-квартире воюющей армии. Не видели боев, не слышали криков раненых и убитых. Узнавали о происходящем только из донесений, телефонных звонков, рассказов очевидцев. Мы не знали подробностей, но перед нашими глазами разворачивалась общая картина событий. Мы делали все возможное, чтобы направить восстание к конкретной цели, придать ему определенную форму, организовать революционные силы.
Вспоминая сегодня эти события, я стараюсь распутать клубок, воскресив по прошествии времени последовательность наиболее памятных эпизодов. Нов тот момент происходившее представлялось мне непрерывной цепочкой постоянных напряженных действий. Сообщения поступали со всех сторон, следуя одно за другим с головокружительной быстротой, сотни людей обращались к нам за указаниями, предлагали свою помощь, отвлекали внимание, давали советы, сердито кричали. Толпа то и дело приходила почти в истерическое состояние. Нам же требовалось прежде всего хладнокровие, ибо нельзя было терять ни минуты, нельзя было подавать вид, будто мы лишились уверенности. Надо было решать, какие вопросы ставить на заседаниях, какие отбрасывать и какие откладывать, куда отправлять в подкрепление тот или иной отряд, тот или иной броневик, что делать тому или иному полку. Приходилось думать о размещении сотен арестованных, для которых уже нигде не находилось места; привлекать на революционную сцену способных, созревших для борьбы людей; надо было, наконец, устраивать и кормить тысячи человек, трудившихся с нами в Думе. Мы постоянно отвлекались на бесконечное множество второстепенных вопросов и мелких деталей. В то же время надо было организовать свои силы, выработать приемлемую для всех партий программу действий, избегая компромиссов; пристально следить за всем происходящим за пределами Петрограда, в Ставке Верховного главнокомандующего, в царском окружении.
Практически не представлялось возможности полностью уделять внимание серьезным вопросам в неописуемом хаосе, царившем днем в Думе. Оставалось ждать ночи, когда из дворцовых залов схлынут людские толпы. Как только наступало спокойствие и тишина, в помещениях Временного комитета возобновлялись нескончаемые горячие и нервные дискуссии, в ходе которых мы в общих чертах намечали основные контуры обновленной России.
Кроме всего этого, на мне еще лежала ответственность за правительственный павильон с непрерывно умножавшимся числом высокопоставленных арестантов. Следовало установить строжайшее наблюдение во избежание эксцессов, способных запятнать революцию обвинением в мстительном кровопролитии. Я должен был одновременно находиться повсюду, меня искали и звали со всех сторон. День и ночь я метался по Думе, как в трансе, то протискиваясь сквозь плотные стены людей, то кружа по полутемным пустым коридорам. В изнеможении впадал в предобморочное состояние на пятнадцать-двадцать минут, приходил в себя, выпив стакан коньяку или черного кофе. Время от времени кто-нибудь из друзей ловил меня на ходу или прерывал беседу, заставляя поспешно поесть. То же самое происходило со всеми, кто находился в центре грандиозных событий первых дней революции.
Никогда мне не забыть лихорадочных кризисных дней и ночей в Таврическом дворце. Каждого вдохновляли чувства общности, братства, самоотверженности и доверия, слившие нас в единый отряд борцов. Позже, на самом пике революции, когда мы убедились в победе, среди нас оказались люди, преследующие только личные цели, множество оппортунистов, даже просто авантюристов. Но в течение двух первых дней и первой революционной ночи мы вместе подвергались одним и тем же опасностям, вместе шли на риск. Чтобы добраться до Думы окольными улицами под беспорядочной стрельбой, требовалась отвага, и не меньшее мужество и сила воли требовались от людей, воспитанных в старых российских традициях, чтобы резко переменить позицию и согласиться с революционными целями. Им немалого стоил разрыв с прошлым, отказ от убеждений, от всего, что еще накануне казалось неотъемлемым от самой жизни страны. И вот они выступили против царя, потребовали от него отречения, братались с восставшими солдатами, которых сами призвали на помощь. Они глубоко страдали, я видел, как слезы туманили глаза людей, которые ради спасения России безжалостно сжигали все, что было им дорого.
Считаю необходимым отдать должное даже людям противоположных взглядов. Поэтому без колебаний скажу, что такие личности, как Гучков, Шульгин, Родзянко, проявили в кризисные дни мужество настоящих патриотов, истинно революционный дух. Сражаясь за революцию, они безусловно гораздо глубже понимали происходящее, гораздо искренней болели за Россию, гораздо острее переживали ужасное положение, в котором оказались перед революцией, чем многие представители революционного пролетариата, впоследствии приписавшие себе все заслуги. Задолго до наступления революции они сознавали все гораздо лучше других, лучше были осведомлены о положении дел в государстве, в правительстве и при дворе, собственными глазами видели то, о чем другие лишь догадывались – зияющую пропасть, в которую катилась страна. Да, повторю: им все было ясно задолго до тех, кто приписал себе славу вершителей революции.
Фактически Совет рабочих и солдатских депутатов в тот момент еще не был полностью сформирован, и, когда Дума уже стала центральным органом власти в стране, пролетариат только начал организовываться в самостоятельную силу. Думский Временный комитет поддерживал связь с царем и с армией, контролировал железные дороги, отправил первую телеграмму о событиях в Петрограде, которая, как электрический разряд, привлекла к столице внимание всей России. Все это Комитет делал без всякого нажима со стороны «революционной демократии». Он начал революцию исключительно и единственно потому, что пришел ее час. Вспомним, что его телеграмма о событиях в Думе стала первым дошедшим до фронта известием о революции, и успешное развитие революционного движения во многом обеспечил переход воюющей армии и офицерского корпуса на сторону революции. Фронтовые войска (возможно, за исключением Балтийского флота) лучше всех понимали, что Россия движется к неминуемой катастрофе, и именно на фронте Дума пользовалась самым высоким авторитетом.
Лидеры Совета, обязанные внезапным возвышением лишь факту своего участия в революции 1905 года и откровенно считавшие собственную роль в Думе главной, немедля признали революцию 1917 года «буржуазным» движением. Они твердо заявили, что по законам «научного» социализма представители революционной демократии не должны входить в такое буржуазное правительство. Однако эти так называемые вожди были весьма далеки от верного понимания ситуации. Они не только считали неоспоримым фактом непременную склонность буржуазного правительства к монархическим тенденциям, но к тому же считали его сильным и способным практически воплотить эти теории, а поэтому решили препятствовать ему всеми силами. Самые влиятельные члены первого Исполнительного комитета Совета явились и представили выработанный ими проект декларации нового правительства с поразительным пунктом, согласно которому правительство должно было воздерживаться от любых действий, которые могли заранее определить новую форму власти в России.
Насколько помню, Временный комитет Думы отверг эту статью, и она не вошла в окончательный проект декларации Временного правительства. Но в результате сложилось прискорбное мнение, что лидеры Совета лишь выдают себя за революционную демократию, ибо вместо того, чтобы сразу потребовать провозглашения России республикой, довольствовались этой жалкой попыткой ограничить власть тех, кого они считали хозяевами положения.
Победа революции была уже свершившимся фактом, но мы не имели точных сведений о силах, на которые еще могла рассчитывать старая власть. Не знали даже, где находится прежнее правительство, чем занимается, на кого опирается за пределами Петрограда. Предполагалось, что члены правительства соберутся вечером в Мариинском дворце. Мы решили их арестовать и доставить под охраной в бронемашинах в места заключения. Но к полуночи солдаты вернулись с известием, что попали под пулеметный обстрел на Морской и не добрались до дворца. Уже ходили слухи, будто правительство засело в Адмиралтействе под защитой частей, прибывших с артиллерией из Гатчины. Говорили, что верные правительству войска идут из Финляндии и надо организовать оборону с той стороны вдоль железной дороги на Выборг.
Мы многого не знали, не имели даже точных сведений, что происходит в Ставке Верховного главнокомандующего и где сейчас находится царь. Части во главе с генералом Ивановым, героем 1-й Галицийской кампании, были направлены в Петроград восстанавливать порядок. Полк прибыл в Царское Село на рассвете 14 марта, в первых лучах солнца революции. Однако генералу пришлось отступить.
Мы спешно занялись организацией серьезной системы обороны на подобные случаи и взяли в свои руки войска Петроградского гарнизона. Только в нашем распоряжении пока не было ни офицеров, ни технического персонала. По-моему, Гучков[3] начал отдавать первые распоряжения только вечером 13 марта. Между тем собравшийся вечером 12 марта думский Временный комитет приступил к формированию Военного комитета, состоящего из штатских лиц с определенным опытом в военных делах, нескольких офицеров и солдат. Я тоже вошел в Комитет, который несколько позже возглавил кадровый полковник Энгельгардт, консервативный думский депутат. По некой странной иронии Комитет, которому предстояло бороться с полицией Протопопова, расположился в том самом помещении Таврического дворца, которое последний временно занимал в качестве вице-председателя Думы до назначения в 1916 году на пост министра внутренних дел.
Проблемы с наведением порядка в войсках сильно осложнялись фактическим отсутствием в первые дни революции офицеров, способных возглавить массу солдат, имевшихся в нашем распоряжении. Помню, с каким нетерпением мы ожидали прибытия в Думу армейских командиров, сильно надеясь, что в армии не возникло такого конфликта между солдатами и офицерами, как в Петроградском гарнизоне. Вечером 12 марта к Думе пришел 1-й резервный пехотный полк. Мы впервые увидели полную войсковую часть во главе с полковником и офицерами. В моем рассказе хорошо будут видны катастрофические последствия для всей нашей армии злосчастного раскола между солдатами и офицерами столичного гарнизона. Не рискуя ошибиться, я могу сейчас утверждать, что, если бы петроградские офицеры немедленно возглавили движение, подобно своим коллегам на фронте, русская революция избежала бы серьезных осложнений.
Военная секция, сформированная Исполнительным комитетом Совета, поспешила наладить контакт с гарнизоном. В течение двух первых революционных месяцев она небезуспешно оказывала на него влияние, пока Гучков занимал пост военного министра, а петроградскими войсками командовал генерал Корнилов.
Вечером 12 марта думский Временный комитет отправил депутата Бубликова с революционным отрядом занять центральную железнодорожную телеграфную станцию. Это сразу позволило Думе взять под контроль сеть железных дорог, и назначенный комиссаром путей сообщения Бубликов начал управлять движением поездов. Именно он разослал по всей России телеграммы с известием о революции. Железнодорожники с энтузиазмом ее приветствовали и проявили высочайшую дисциплинированность, обеспечивая регулярное отправление военных составов без нарушения общего графика.
Одним словом, к вечеру 12 марта мы так сильно продвинулись, что исключили возможность возврата к прошлому. Уже не стоял вопрос о компромиссе, о согласии со старым режимом. Но если Временный комитет вступил с последним в открытую борьбу, Дума в целом еще не до конца поняла ситуацию и медлила с официальным признанием решительного разрыва между народом и властью. Она все надеялась, что та в конце концов полностью прозреет и призовет к руководству людей, пользующихся в стране доверием. Надо было как можно скорее покончить с такой нерешительностью, невыносимо отягощавшей ситуацию.
Всю ночь мы просидели в кабинете председателя Думы, бурно обсуждая насущные вопросы, затихая при малейшем доносившемся снаружи шуме в жадном ожидании новостей. Недавнее создание Совета грозило нам огромными осложнениями: новая сила вполне могла объявить себя верховным органом власти в стране. Дольше всех колебался Родзянко, которого никак невозможно было убедить в необходимости немедленных действий. Наконец решили дать ему время на размышления и покинули кабинет. Пробило полночь. Через несколько минут он вошел в зал заседаний и объявил о своей готовности остаться на посту председателя думского Временного комитета при условии, что возьмет на себя функции власти до формирования нового временного правительства. В полночь 13 марта Россия уже могла сказать себе, что обладает, так сказать, зародышем нового общенационального правительства. Его в любом случае можно было назвать представительным, хотя оно вышло из Думы, избранной главным образом из представителей высших слоев населения, но, тем не менее, правительство опиралось на народное волеизъявление, насколько то выражалось при весьма несовершенном избирательном законе. Впрочем, это позволило Четвертой Думе заложить основы новой российской власти. Этот неопровержимый исторический факт подтверждает только идею представительной власти. Несомненно, было бы гораздо лучше для Думы и для всей страны, если бы новую государственную власть торжественно провозгласило официальное думское собрание. К сожалению, большинство депутатов не обладало достаточным революционным пылом (чего от них и нельзя было ожидать), чтобы немедленно присоединиться к восстанию, овладеть развитием событий и уверенно, твердо двигаться к конечной цели – созданию единой центральной власти в России.
После того как Родзянко в ночь с 12 на 13 марта окончательно согласился с проектом, мы поспешили составить обращение к народу с объявлением о создании нового временного правительства. Одновременно многие депутаты отправлялись в качестве думских комиссаров исполнять обязанности в министерства и прочие административные органы.
Совет впервые собрался в 13-м зале вечером 12 марта. Безусловно, солдатские и рабочие представители подобрались более или менее случайно, поскольку не было возможности за несколько часов организовать выборы по всем правилам. Совет избрал временный Исполнительный комитет под председательством Чхеидзе. Меня и Скобелева утвердили вице-председателями. Я счел свое избрание чистой случайностью, так как не присутствовал на заседании, даже не помню, заглядывал ли туда. По правде сказать, даже после избрания очень редко бывал на заседаниях Совета и Исполнительного комитета. С самых первых дней мои отношения с руководителями Совета были весьма натянутыми.
Меня это не огорчало, ибо я неустанно боролся с их теоретическим социализмом и доктринерством, осложнявшими нормальное развитие здоровых революционных сил. Понятно, я говорю об Исполнительном комитете первых недель революции, позже его состав и позиция существенно изменились к лучшему.
В дальнейшем я к этому еще вернусь. Ограничусь пока констатацией факта возникновения второго центра власти, который незамедлительно принялся вытеснять первый. Невозможно преувеличить пагубные результаты позиции, занятой Думой утром прошедшего дня. Отказавшись от официального участия в событиях, с которых началась революция, подчинившись указу о роспуске, превратив официальное думское заседание в частное собрание (как делалось каждый раз при отсрочке заседаний во время войны), Дума погубила все шансы на создание единственного и единого центра революционной власти.
Сформированный думский Временный комитет начал отдавать приказы и распоряжения Петроградскому гарнизону. Но по какому праву, можно спросить? Он имел не больше полномочий, чем Совет, который немедленно и поспешно взялся за то же самое. Лучше сказать, Временный комитет в данном случае делал не больше любой другой внезапно возникшей революционной организации.
Таким образом, в первый день революции образовалось два центра власти, каждый со своим избранным Исполнительным комитетом (впрочем, не могу сказать, что советский Исполком пользовался особым авторитетом). Подобное разделение оказалось фатальным, приведя к отсутствию всякой власти и большевистской анархии.
В первую революционную ночь город со всех сторон был охвачен пламенем пожаров. В опустевшем наконец Таврическом дворце установилась мертвая тишина. Мы гадали, как разрешится конфликт Думы с царским правительством.
Накануне Родзянко телеграфировал царю: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. На улицах идет беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя…»
Назавтра Родзянко примкнул к революции, возглавив созданный ею центр временной власти, тогда как представители «революционной демократии» провозгласили власть Совета и огласили свое первое обращение к народу с призывом требовать Учредительного собрания. Мы с трудом успевали следить за событиями, ошеломленные, потрясенные накаленной атмосферой мощных народных волнений. Но те, кто в мучительный час необъяснимого зарождения революции не отказались от привычного повседневного образа мыслей, хотели возвыситься над происходившим, направлять ход событий, спеша выстроить новое общественное здание по методично разработанным планам в рамках своих разнообразных социальных и политических систем, только посмеивались. Я уже имел случай поговорить о выведенной левыми пророками формуле, нацеленной на пресечение монархических тенденций, неотъемлемо свойственных, по законам революционной теории, всякому буржуазному правительству. Впрочем, ошибались не только они.
Разве 12 марта самые умные члены умеренного «прогрессивного блока»[4] думского большинства не отвечали авторитарным тоном без всяких сомнений на вопрос о программе нового правительства: «Это должна быть программа только прогрессивного блока»? Разве сам Милюков не объявил 15 марта собравшимся в одном из залов Таврического дворца: «Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен. Власть перейдет к великому князю Михаилу Александровичу. Наследником трона будет Алексей»?
Его прервали крики: «Но ведь это старая династия!» Он продолжал: «Да, господа, это старая династия, которую, может быть, не любите вы, а может быть, не люблю и я. Но дело сейчас не в том, кто что любит. Мы не можем оставить без ответа и без разрешения вопрос о форме государственного строя. Мы представляем его себе как парламентарную и конституционную монархию. Быть может, другие представляют иначе. Но если мы будем спорить об этом сейчас вместо того, чтобы сразу решить вопрос, то Россия окажется в состоянии гражданской войны и возродится только что разрушенный режим».
Между тем к вечеру того же дня 15 марта стало абсолютно ясно, что любые попытки сохранить царствующую династию обречены на провал. Монархии оставалось жить лишь несколько часов. Представители высших классов и революционные демократы предлагали и заранее отвергали множество проектов и планов. Было очень утомительно выслушивать нескончаемые обсуждения научных и совершенно нежизнеспособных программ. Я всеми силами этого избегал, не потому, что занимал другую позицию, а потому, что по натуре никогда не был склонен к подобным занятиям. В тот момент меня меньше всего интересовали политические программы. Я был слишком захвачен грандиозной таинственной неизвестностью, к которой нас неудержимо влек головокружительный ход событий. И говорил себе, что ни программы, ни дискуссии не ускорят грядущего и не отменят случившегося.
Революцию порождает не только мысль, она проистекает из самых глубин человеческих душ и сознания. И действительно, все проекты, программы, теории были отброшены и забыты, прежде чем их успели практически воплотить авторы, которые двинулись дальше диаметрально противоположным путем. И все-таки в революционные месяцы не напрасно тратились время и силы на обсуждение программ, чисто академических деклараций, разработку способов согласования абсолютно противоположных взглядов! При вековом самодержавии русский народ не имел возможности стать политически грамотным, получить элементарное представление о практическом искусстве управления. Ни правые, ни левые депутаты, не говоря об умеренных, не имели ни малейшего опыта в этом искусстве, возможно, за исключением нескольких бюрократов. Они не особенно возражали против злосчастной привычки решать все вопросы с помощью «резолюций». Отлично рассуждая, они никогда не имели возможности применить теорию на практике.
Первая ночь революции показалась нам вечностью. Утром 13 марта военные академии и почти все гвардейские полки во главе с офицерами явились засвидетельствовать свою верность Думе. Нам стало известно, что население и войска окрестных городов присоединились к революционному движению. Казалось, революция близится к решительной победе. Родзянко направил главнокомандующему и командующим фронтами телеграммы с тревожными вопросами насчет обстановки в действующей армии. Царское Село примкнуло к восстанию в тот самый день, когда Николай II покинул Ставку, возвращаясь в свою постоянную резиденцию. На волне царившей в Петрограде анархии начали возникать новые организации. Революционеры сталкивались только с легким сопротивлением, которое наконец полностью прекратилось. Нас беспокоило лишь возможное сопротивление старого режима в провинции. Однако события в Царском Селе, кажется, показали, что все усилия подобного рода заранее обречены на провал. Прошел слух, что на Петроград маршем идет генерал Иванов, только не было известно, с какими силами, с какой целью и как это связано с отъездом царя из Ставки Верховного главнокомандующего.
Вопросами такого рода мы занимались лишь ночью, проводя дни в лихорадочной деятельности. Среди прочего принимали приветствия и со своей стороны приветствовали части гарнизона, которые одна за другой прибывали к Думе. Обычно происходило это следующим образом.
Полк, скажем гвардейский пехотный Семеновский, являлся в Думу, солдаты шумно топали по дворцовому вестибюлю, выстраивались вдоль стен огромного Екатерининского зала. Кто-нибудь бежал отыскивать Родзянко, чтобы он их приветствовал от имени Думы, сказав все, что мог сказать в подобном случае. Говорил о великом дне освобождения народа, о новой заре, занимавшейся над Россией, о патриотическом долге на фронте, призывал солдат доверять командирам, соблюдать дисциплину и прочее. Выступление завершалось под гром аплодисментов. Командовавший полком офицер произносил ответную речь. Новые приветственные крики, новые аплодисменты. Полк выражал желание послушать других ораторов, чаще всего Милюкова, Чхеидзе, меня. Действительно, первые выступления доставляли нам огромную радость возможностью свободно говорить со свободным народом, впервые честно и откровенно обращаться к армии.
Особенно хорошо помню следующий эпизод. В Екатерининском зале собрались курсанты Михайловского артиллерийского училища и некоторых других, прочие залы тоже были забиты народом. Как только я вошел, солдаты подхватили меня и триумфально вынесли на плечах в самый центр. Я видел перед собой волнующееся море голов, сияющие, озаренные радостным энтузиазмом лица, чувствовал, что нас объединяют единая воля, воодушевление, переживания, чувствовал, что эта масса людей способна на любые самозабвенные жертвы, и постарался эти чувства выразить в своей речи. Я говорил, что Россия наконец свободна, в каждом рождается новая личность, нас зовет великий долг, мы обязаны отдать все свои силы служению родине. Я говорил, что надо удвоить усилия, одновременно продолжая войну и служа революции, и в решении этой задачи должен лично участвовать каждый человек в стране. Я вспоминал революционных героев всех поколений, доблестно погибших за свободу потомков, подчеркивал, что представители всех слоев общества отдали жизнь за общее дело, и поэтому в данный великий момент все классы должны сплотиться с полным взаимным доверием.
Взметнулись тысячи рук, принося клятву верности родине и революции до самой смерти.
Новая жизнь уже виделась в стенах Думы, души людей озаряло новое пламя, связывали новые таинственные узы. С тех пор мы пережили множество страшных и грандиозных событий, но я всегда чувствовал трепет этой великой души с ее страшной силой, души народа, способного на большие дела и ужасные преступления. Полностью проснувшаяся народная душа жаждала правды и света, поворачиваясь, как цветок, к солнцу. Народ неизменно следовал за нами, когда мы старались возвысить его над материальными фактами жизни, внушить стремление к высоким идеалам. Я по-прежнему верю, как верил всегда, в величие народной души, исповедую, возможно, наивную веру в благие созидательные силы народа, которые одержат в конце концов триумфальную победу, избавившись от смертельной отравы, убивавшей их долгие годы усилиями, к сожалению, не одного большевизма. Нет, нашлись и другие отравители, среди которых большевики только самые умные, упорные, жестокие и смелые.
Немало хлопот доставляли нам в первые революционные дни министры, высокопоставленные сановники, генералы и полицейские, содержавшиеся в правительственном павильоне. На память приходят некоторые эпизоды. Помню прибытие совсем крошечного глубокого старика Горемыкина, дважды занимавшего должность премьер-министра. Утром кто-то пришел ко мне с сообщением о его аресте. Я направился в кабинет Родзянко, куда его препроводили. Увидел сидевшего в углу очень старого господина с непомерно отросшими бакенбардами, сильно смахивавшего на гнома в своей меховой шубе. Вокруг стояли депутаты, священники, крестьяне, служащие, с любопытством рассматривая знаменитого государственного деятеля с орденской цепью Андрея Первозванного на груди. Старик, которого вытащили из постели, улучил момент, чтобы нацепить ее на шею поверх старой ночной фуфайки. Пожалуй, арест Горемыкина произвел на депутатов еще большее впечатление, чем накануне арест Щегловитова. Умеренные волновались, гадая, не лучше ли отпустить его, и с большим любопытством следили, как я поведу себя, оказавшись лицом к лицу с сановником очень высокого ранга, действительным статским советником первого класса.
Я начал с обычного вопроса:
– Вы Иван Логинович Горемыкин?
– Да, – ответил он.
– Именем революционного народа вы арестованы. Взять под стражу, – добавил я, обратившись к помощнику.
Появились солдаты, встали по обе стороны от Горемыкина. Некоторые депутаты, явно тревожась за «его высокопревосходительство», придвинулись поближе к сильно озадаченному и сокрушенному старцу, попытались с ним заговорить, выражая симпатию и сочувствие. Я их попросил отойти. Горемыкин поднялся со стула, мрачно звякая орденской цепью, и последовал за мной в правительственный павильон под угрюмое молчание депутатов.
Я уже говорил, что в то время многие депутаты еще не видели глубокой враждебности петроградского населения к представителям старого режима, не понимали, что их арест и строгая охрана не позволяют толпе устраивать самосуд. Помню, как они из лучших побуждений требовали освободить Макарова, бывшего министра внутренних дел, министра юстиции и сенатора. Когда он занимал пост министра внутренних дел, массовый расстрел рабочих Ленских золотых приисков 17 апреля 1912 года вызвал гневное возмущение всей страны. Отвечая на думский запрос по этому поводу, Макаров нечаянно бросил печально известную фразу: «Так было, так будет».