Русская литература пушкинской эпохи на путях религиозного поиска - читать онлайн

Глава 2 «Живи, как пишешь, и пиши, как живешь». Эволюция лирического героя К. Н. Батюшкова

Первая треть XIX столетия для русской литературы время стихотворчества. Именно эта эпоха названа в нашей культуре золотым веком русской поэзии. В эти годы русский литератор научился выражать свой внутренний мир в кратких стихотворных текстах, смог выработать язык для изображения многообразия своих душевных переживаний. Поэзия, которая в XVIII столетии была голосом величия и славы, в Александровскую эпоху становится живым излиянием индивидуальной души. Литература, по словам И. Н. Розанова, проходит в это время путь «от поэзии безличной – к личной исповеди сердца»[43].

В эти годы лирическая поэзия начинает занимать центральное положение в русской культуре. В своей книге о Тютчеве И. С. Аксаков писал, что поэтическому творчеству «предстояло силою высших художественных наслаждений совершить в русском обществе тот духовный подъем, который был еще не под силу нашей школьной несамостоятельной науке, и ускорить процесс нашего народного самосознания… И вот в урочный час, словно таинственною рукою, раскидываются по воздуху семена нужного таланта, и падут они, как придется, то на Молчановке в Москве, на голову сына гвардии капитан-поручика Пушкина, который уж так и родится с неестественною, по-видимому, наклонностью к рифмам, хореям и ямбам, то в Тамбовском селе Маре на голову какого-нибудь Баратынского, то в Брянском захолустье на Тютчева, которого отец и мать никогда и не пробовали услаждать своего слуха звуками русской поэзии».

Всем этим талантам, по мнению Аксакова, свойственна способность к чистому и бескорыстному самовыражению. «Их поэзия и самое их отношение к ней запечатлены искренностью – такою искренностью, которой лишена поэзия нашего времени, это как бы еще вера в искусство, хотя и неосознанная. Такой период искренности, по нашему крайнему разумению, повториться едва ли может»[44].

Итак, первые десятилетия XIX века – это время, когда поэзия становится исповедью, дневником, дружеской запиской. Именно поэтому она смогла выразить и то, что является центральной темой нашего курса. Лирические произведения этого периода оказываются свидетельством религиозного поиска и духовного становления наших поэтов, они передают то, чем жили их души и на поверхности житейского бывания, и на самом глубоком духовном уровне.

Одним из создателей новой поэтической школы в России можно считать К. Н. Батюшкова (1786–1855). Он прожил жизнь относительно долгую, однако же поэтическому творчеству посвятил не более пятнадцати лет. В 1817 году вышла его итоговая и единственная книга «Опыты в стихах и прозе». А вскоре после ее выхода им постепенно овладевает душевная болезнь, унаследованная от сошедшей с ума матери, и к концу 1810-х годов Батюшков уходит со сцены русской литературной жизни. Он одним из первых в русской поэзии выдвигает на передний план установку на дневниковость, исповедальность поэзии. «Живи как пишешь, пиши как живешь»[45] – это высказывание Батюшкова из его статьи «Нечто о поэте и поэзии» является знаковым для всего золотого века. Вторая (поэтическая) часть его «Опытов» открывалась стихотворным посвящением «К друзьям», где Батюшков излагал свое отношение к поэтическому творчеству. Он писал, что в этом сборнике друзья найдут:

Поэзию определяет Батюшков как журнал, то есть дневник (именно в этом буквальном смысле употребляли слово «журнал» русские люди в начале XIX века). Задача поэта – фиксировать основные факты внутренней жизни, создавать портрет своей души вне зависимости от ценности и значения тех состояний, в которых он пребывает. Не только высокие чувства патриотизма и веры, ценные для поэзии предыдущего столетия, но и самые незначительные «заботы, суеты, печали», заблуждения и страсти имеет право изображать стихотворец, потому что его поэзия обращена не к толпе, не к огромной аудитории, которая ждет возвышенного и дидактического ораторского выступления, но к маленькому кругу друзей. А друзьям интересно все, чем живет их приятель. Поэзия Батюшкова, как и вся почти поэзия пушкинской эпохи, обращена к другу, собеседнику, сочувственнику. Она звучит тихо, исповедально, она чужда высокому ораторскому пафосу, и даже если предполагаемый читатель этой поэзии не знает и не может знать поэта (например, он живет спустя много лет после смерти автора), он все же должен воспринимать стихи как дружеское излияние, как приятельскую беседу. Полюбив творчество поэта, читатель обязательно станет чувствовать себя его другом. «И как нашел я друга в поколенье, / Читателя найду в потомстве я»[47], – писал Баратынский, развивая сходное отношение к поэтическому творчеству.

Нельзя сказать, что Батюшков в совершенстве научился изображать свой внутренний мир, его поэзия все-таки пока еще не обрела свободного ясного голоса для непосредственного выражения личности. Она слишком еще в плену условных поэтических форм, на которых поэт был воспитан. И все же творчество Батюшкова оказывается ясным свидетельством становления его личности. В его поэзии нетрудно выделить два этапа, совпадающие с периодами внутреннего развития поэта.

Жизнь Батюшкова, как и жизнь многих русских людей того времени, была с очевидностью разделена на две половины событиями войны 1812 года. Эти эпохальные происшествия отразились на многих и многих судьбах, но немногим дано было выразить это поэтически. Тем ценнее лирическая исповедь Батюшкова, которая была близка и понятна современникам, нередко прошедшим схожий внутренний путь.

Стихи Батюшков начал писать в ранней юности. Этому предшествовала учеба во французском пансионе, куда он был отвезен из тихого вологодского имения деда в десятилетнем возрасте. Продолжалась история русских дворянских детей, начавшаяся в Екатерининскую эпоху. Оторванный от родного очага, ребенок погружался в инородную обстановку. Все предметы, кроме русского языка и Закона Божьего, велись на французском, и чужая культура начинала формировать подростковое сознание. Батюшков рано стал самостоятельно читать. Вольтер, Парни и другие французские писатели-просветители, насмешливые, фривольные и скептичные, завораживали его сознание. В целом чтение было для Батюшкова важнейшей составляющей внутренней жизни. Как это часто случалось в истории русской культуры, западные писатели становились для наших молодых людей своеобразными духовными учителями, нравственными наставниками. Русский читатель невольно воспринимал всякую книгу как почти сакральный текст, как руководство к жизни. Было так и с Батюшковым. Очевидно, опираясь на собственный опыт, в одной из поздних статей он писал о юношеском чтении, когда «каждая книга увлекает, каждая система принимается за истину, и читатель, не руководимый разумом, подобно гражданину в бурные времена безначалия, переходит то на одну, то на другую сторону»[48].

Под влиянием этого беспорядочного восприятия новой европейской культуры Батюшков, как и многие другие образованные русские юноши, утратил простоту и цельность традиционного религиозного сознания. Впрочем, трудно сказать, было ли в нем оно достаточно воспитано в детстве, потому что и отец его, и дед были типичными вольнодумцами предыдущей эпохи. Так или иначе, в годы молодости мировоззрение Батюшкова выглядит крайне неопределенным. Самого себя он видит в образе легкомысленного повесы, «гуляки праздного». В 1809 году Батюшков пишет одному из своих друзей: «Я и в тридцать лет буду тот же, что и теперь: то есть лентяй, шалун, чудак, беспечный баловень, маратель стихов, но не читатель; буду тот же Батюшков, который любит друзей своих, влюбляется от скуки, играет в карты от нечего делать, дурачится, как повеса»[49].

Основные настроения и темы поэтических произведений Батюшкова до событий Отечественной войны определяются именно таким самоощущением и связаны с понятием легкой поэзии, в которой изображение легкомысленного, вольного, а подчас фривольного отношения к жизни становится главным. Радость дружеской пирушки, легкое наслаждение жизнью, ласки возлюбленной – вот что составляет нехитрый круг тем, развиваемых в этот период поэтом. Жизнь драгоценна для его лирического героя только в миг веселья и чувственного наслаждения. В стихотворении «Веселый час» поэт обращается к друзьям с призывом: «Станем, други, наслаждаться, / Станем розами венчаться»[50].

Он призывает поспешить насладиться жизнью, выпить ее полную чашу, пока есть еще время. «Любовь, дружба, вино» – вот священная триада, которая дает ту радость, без которой жизнь не имеет смысла. Причем во многих стихах Батюшкова возникает мысль о смерти, однако он стремится отогнать эту мысль, заговорить ее призывами к наслаждению и счастью. Так, например, в стихотворении «Мои пенаты» поэт говорит:

Лирический герой Батюшкова – это все тот же «гуляка праздный», легкомысленный ребенок, который не хочет видеть в жизни иного смысла, кроме дружеской любви и чувственной радости. Наиболее ярко это выражено в послании «К Гнедичу»:

У поэзии, по мнению Батюшкова, нет серьезной цели, он пишет «от лени и досуга», муза – это не высшее, надмирное существо, но земная подруга, которая не требует и не диктует высоких откровений. В эти годы Батюшков декларирует отказ от общественных идеалов, от серьезного служения. Поэт, с его точки зрения, призван к тихому бытованию в своем «счастливом домике», где он может найти и душевные, и телесные наслаждения, придающие мирной жизни необходимый смысл.

Программным стихотворением Батюшкова становятся «Мои пенаты» – послание к друзьям, созданное уже на исходе 1811 года, незадолго до тех событий, которые во многом изменят батюшковское отношение к жизни. Произведение написано редким для того времени, да и вообще нечастым для всего русского стихосложения, размером – трехстопным ямбом, который своим легким, летящим ритмом как нельзя лучше подходит к тому, о чем говорит поэт. Батюшков чуждается церковнославянизмов, стремится сделать свой язык предельно ясным и лаконичным. Единственное, что усложняет поэтическую речь, – это обилие античных аллюзий, но для молодых дворян того времени они были частью обыденного дискурса. Лирический герой стихотворения беседует со своими друзьями, рассказывая, чем он занят, оказавшись в одиночестве в сельском доме. Он утверждает ценность простоты, скромности обстановки, нетребовательности по отношению к жизни, довольства малым.

Так описывает свое жилище поэт. В этой простоте он не нуждается ни в высоких воспоминаниях о былой славе своего дворянского рода, поэтому меч прадедов оказывается свидетелем не столько славы, сколько суеты минувших лет, ни в вопросах, занимающих современное общество. Он удовлетворен своим поэтическим уединением, где может легко найти пищу для наслаждений, обратившись к томикам своих любимых авторов (их описание занимает большую часть стихотворения) или призвав нежную Лилету, чьи объятия позволят совсем позабыть все прелести окружающего мира. И хотя стихи заканчиваются разговором о смерти, но поэт призывает читателей не жалеть «о молодых счастливцах», которые смогли исполнить единственную подлинную цель жизни – прожить ее в радостном и ничем не омрачаемом наслаждении.

Такое мироощущение стало предметом изображения в лирике раннего Батюшкова, но, конечно, этим наивным гедонизмом не ограничивался его внутренний мир. Хоть поэт и призывал «писать, как жить, и жить, как писать», но на практике он был глубже и серьезней. Едва ли «повеса и шалун», каким изображал себя поэт, мог отправиться добровольцем на первую войну с Наполеоном, проявить немалый героизм и получить серьезное ранение (а именно это и произошло с Батюшковым). Он сам несколько позже свидетельствовал о противоречивости собственной личности, о той духовной борьбе, которая совершается в глубине его сознания. «Сегодня беспечен, ветрен, как дитя, – писал о себе в дневниковой заметке поэт, – посмотришь, завтра – ударился в мысли, в религию и стал мрачнее инока… В нем два человека. Один добр, прост, весел, услужлив, богобоязлив… Другой человек… злой, коварный, завистливый, иногда корыстолюбивый, но редко… Три дня он думает о добре, желает делать доброе дело – вдруг недостанет терпения, – на четвертый он делается зол, неблагодарен; тогда не смотрите на профиль его! Он умеет говорить очень колко; пишет иногда очень остро на счет ближнего. Но тот человек, то есть добрый, любит людей и горестно плачет над эпиграммами черного человека. Белый человек спасает черного слезами перед Творцом, слезами живого раскаяния и добрыми поступками перед людьми»[53].

События 1812 года разбудили в Батюшкове и его поэзии более серьезную и возвышенную половину, того белого человека, который соперничал в его душе с черным. Поэт не сразу принял участие в новых военных действиях против Наполеона. Летом 1812 года он продолжал лечиться от последствий ранения, полученного в первой антинаполеоновской кампании. Кроме того, на нем лежала забота о больной вдове его родственника и благодетеля Муравьева. Вместе с ней он находился в Москве, когда враг приближался к древней русской столице. Батюшков стал свидетелем того варварского кощунства, с которым враги относились к русским святыням. У него, как и у многих русских людей, начинается переосмысление отношения к западной культуре и европейскому просвещению. «Святыни, мирное убежище наук, – писал Батюшков, – все осквернено шайкой варваров! Вот плоды просвещения или, лучше сказать, разврата остроумнейшего из народов… Сколько зла!»[54] «Варвары! Вандалы! – восклицал он в другом месте. – И этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии. И мы до того были ослеплены, что подражали им, как обезьяны»[55]