Русская жена английского джентльмена - читать онлайн

Что мне рассказать тебе, милая Аглая?

Что в феврале у меня под окном расцветают японские вишни?

Что до тихой пристани еле добрела я,

а в театре, помнишь, была чужой и лишней.^*

Как ты выживаешь, бывшая премьерша?

Как врастаешь в зрелость – в золотые годы?

Вышла ли за Павла и – миллионерша,

или просто вышла (не в тираж) из моды?

Приезжай проведать в городок заморский:

аглицкие парки, море – по колено…

Был тут на гастролях режиссер Тевтонский,

как его, однако, скрутила Мельпомена!

Зуб неймет, да жадно пожирает око,

все свои высоты – горлом брал луженым…

Приезжай скорее, не ищи предлога!

Твоего (любого) познакомлю с Джоном.^**

Был в гостях недавно друг из Мариинки,

славный исполнитель не заглавных арий.

Ты мне не поверишь: я живу в глубинке!

Мой английский Ваня – приходской викарий.

Мы живем, как лисы – на лесистой горке,

в приходском казенном, но уютном доме.

Театральный хлеб мой был сухим и горьким,

я сошла с катушек на крутом изломе.

Жизнью расплатилась – получила сдачу,

у судьбы порою странные повадки.

Помнишь, как сказала нам на ближней даче

пришлая старушка: мужнин хлеб – он сладкий…

Обрести при жизни райскую обитель

и во сне не снилось неразумным овнам

на базаре местном – на благотворительном и на церковном.

Если же изгложет не беда – обида

или дух увязнет в немощи и сраме,

взять благословенье у митрополита

Сурожского можно в нашем русском храме.

Есть простор и время думать отрешенно,

все мои прожекты не покрылись прахом:

написала пьесу. Полюбила Джона.

Был бы православным, мог бы стать монахом.

Приезжай, увидишь церковь у кладбища,

здесь цветы и птицы бродят садом росным.

Хлеб воспоминаний – горестная пища:

все мы обгорели в том аду под Грозным.

Только лишь подушно с Богом и сочтешься:

наступают сроки крестных покаяний.

Пусть в пути помогут, если соберешься,

Серафим Саровский и святой Албаний.

Жду со службы Джона, жгу компьютер или ж

поспевает в кухне звездная опара —

в графстве Кент, в Деревне

(по английски Village).

23 November

Вся твоя.

Варвара.

А жизнь порой – пристрастней телекадра:

в пределах погорелого театра

был кабинет ее полуподвальный – просвет

меж молотом и наковальней.

Она была всего лишь зав. литчастью.

Но прибегали все к ее участью:

она в делах слыла бескомпромиссной.

В театре быт, конечно, живописный:

тогда все возмущались

скрытым торгом

увядшей примы с новым драматургом.

Измученная этою интригой,

Варвара вечер провела за книгой,

массивною, в застежкаж золоченых,

где много истин в Слово облеченных…

Потом курила долго в темноте,

и свет зажгла: а вдруг слова – не те…

Варвара, как ни глянь, все в жизни перемена —

сумела явь от сна однажды отличить:

все ж русская жена английского джентльмена!

Не ссу́чилась, а нить судьбы смогла ссучить.

Без пастыря – вотще – не сотворить обедни…

Варварины ли сны, мои ли снова бредни:

без Вари прогорел театр на Поварской.

Но бредень не пустой пришел из мглы морской…

…Строка склонилась к изголовью

подобно лилии тигровой…

Бог испытал меня любовью —

слегка подштопанной обновой.

Ты помнишь в Киеве – «Славутич»,

и Дни культуры ли славянской?

Ты променял меня на пиво

и на мужскую вашу дружбу.

Я много раз писала это

письмо, прости, что опоздала.

Ты не сказал, зачем ты умер!

Ты был всегда неостроумен.

…Что ни протока, то коряга,

что ни тайга – то непролазна…

Ты был скиталец и бродяга,

а я на все была согласна.

И нимфы не бывают чутче —

так нежно кожей осязала.

По кочкам прыгала, как чукчи,

за оползнем с горы сползала.

Рубашку белую, льняную,

изгваздала на сеновале.

Но не пошла тогда в пивную —

лишь потому, что не позвали.

Вот здесь бы ты и рассмеялся,

а может быть и рассердился.

Напрасно ты меня боялся.

Но хорошо, что не женился.

И все же был – оскал Ля Скала,

кровавый бархат, верхний ярус…

Я и во сне тебя ласкала,

актер (зачерк.), двуликий (неразб.) Янус (?)

Теперь ты (неразб.) Петр и небожитель.

Не удержу в руках пера я…

Взошли плевелы в Божьем жите

в двухтысячном году.

Аглая.

И напишу неискренне: тщета…

И заслонюсь от суеты печалью.

Но вдруг придут из прошлого счета,

сургучною скрепленные печатью.

Твое письмо умершему Петру

лежало в распечатанном конверте,

оно пришлось (не злись!) не ко двору:

кого бы вдохновила весть о смерти!

(«Били родники – да все повымерзли.

Были современники – повымерли…»)

– отрывок из письма Алеши Эн.

Я в курсе (ли?) печальных перемен,

деяний – сколь прельстительных,

столь тленных:

мне пишут в мой семейный монастырь.

Да много ли у Господа вселенных?!

Затем и жизнь – то пустынь, то пустырь…

Молись, подъявши к небу очеса.

Когда б не черт твоей телегой правил:

вчера был Петр, а завтра будет Павел!

(Венчались у знакомого ксендза.

А были слухи – и католикос

помолвил вас…).

И пущен под откос,

мой паровоз застрял в кустах жасмина:

тускнеет масть, корежится металл,

ржавеет жизнь – вторая половина…

Какой мошенник этот банк метал!

Письмо не мне, а всколыхнуло дух.

Петр выбирал тогда из нас из двух,

как водится – для тела и души…

Будь острожна – все же муж…

Пиши.

P.S.

В твоем письме (по Фрейду ли?) описка:

там Янус (Янис ли?) подверстан слишком близко…

…соблазн для развращенного чтеца!

P.P.S.

Успела ли сбежать из-под венца?

Банкира (ли?) настигла Божья кара?

Целуй его (ль).

Всегда твоя —

Варвара.

…Природа тут всегда под градусом.

В таком чаду – я плохо вижу…

Алеша, мы ошиблись адресом,

и заняли не нашу нишу!

Жара, как жаба ненавистная,

в зобу – расплавленная смальта.

Вокруг фасонно-живописная,

весьма масонистая Мальта.

Нам не дано ей соответствовать,

мы объективно невесомы.

Ну сколько можно долю пестовать

и выставлять свои резоны!

Пример однюдь не показательный,

мой милый делатель культуры:

мы жизнь прожили по касательной!

Но не насилуя натуры.

Как чада мировой провинции

(столица – только Град Небесный),

творцы, создатели, провидцы ли —

мы шли гурьбой довольно тесной.

Ваяли тесто песнопения,

месили строчки, словно краски.

И в ком похоронили гения —

сие не требует огласки.

Ты в состоянии паническом

не подставляй свою щеку им!

Мы с Джоном на экуменическом

на съезде пастырском шикуем.

Бесед благих теченье плавное,

и подковерных мнений битва.

И эта Мальта. Да. Но главное —

поверь мне! – общая молитва.

Когда звучит благословляющий

канон издревле благодатный,

стоит над миром столб сияющий,

немеркнущий и незакатный.

Как ни пытаются облечь его,

как ни кроят на все фасоны…

Мы языка не знаем птичьего,

но и они с небес пасомы!

Молить Всевышнего о милости —

предвечным, бессловесным стоном…

Но я уже заговорилась. И —

прощай.

Varvara Superstone

Когда летит сырой английский ветер

укутывая листьями погост,

кольцо в двери стучит – как красный петел,

прозрачный призрак или поздний гость.

Ведьмует тьма на чердаках пустых.

Джон на вечерне в храме Всех Святых —

в пустующем намоленном соборе…

Лишь пономарь гундит, молитве вторя.

А в доме свет и шум, и колготня:

там без гостей ни ночи нет, ни дня.

Дом освещен с фасада и с торца.

Лишь час от Букингемского дворца —

от Лондона рукой подать до Вари.

Она и рада всякой Божьей твари.

Ученый друг, жилец лабораторий,

сегодня у камина тараторил:

путь в Кембридж из России не далек!

Растравит Джон в камине уголек,

пытаясь и понять, и ухватить

беседы русской травленую нить.

Здесь, в графстве Кент, недавно был в гостях

политик Икс, на малых скоростях

бредущий к президентскому престолу.

Варвара опускала очи долу:

всегда чуралась власти и «структур».

Политик был любителем котурн,

он бредил Бонапартом и Нероном.

И волновался, и дышал неровно,

поскольку рвался он – из грязи в князи.

Он явно слышал про большие связи,

по линии ирландского родства:

наружу вылезал из естества!

От этой человечьей мелюзги

порой ни света не видать, ни зги!

Политик знатным слыл амикошоном.

Но номер не прошел с невозмутимым Джоном.

Британский дом – как крепость и оплот,

в сознанье втиснут сотни лет назад.

«Но это был случайный эпизод» —

подумал Джон и вышел в мокрый сад.

Дом приходской, стоящий на холме,

парящий в небе, как корабль воздушный,

в разноязыкой тонущий молве,

вне прихоти и роскоши наружной —

был явно магнетизма не лишен.

«Варварины труды» – подумал Джон.

Он видел тут артистов, циркачей,

и не сходил с ума от их речей.

По-русски в доме думал даже кот:

бродяга и природный полиглот.

Шурша листвой по вянущему саду,

Джон обогнул замшелую ограду,

вернулся в дом, ан глянь, опять пернатый

стучится петел до английской хаты.

…Неуследима молодость, неуследима,

в клубах параболлического дыма,

и осторого, как перец, перегара,

и быстрого, и легкого загара…

И вспоминать (не соглашайся!) больно.

Ты написал мне налету из Кельна.

Неужто дни еще не сочтены

любителей совместной старины?

«Сопляжники» из довоенной Гагры,

куда волной взрывной вас отнесло?

Другие – потребители виагры —

перехватили в лодке их весло.

Куда плывем в бесцветной этой хмари?

Ты был, передавали мне, у Вари

проездом в фестивальный Эдинбург.

Простой небезызвестный драматург —

уж если не Шекспир, то явно – Чехов…

Язвительность моя уже не та:

от смеха умирать или от чиха —

актрисе бывшей спишутся счета.

Подштопанная кукла и банкирша —

теперь сыграть могла бы только Фирса!

Ты помнишь Павла? Был такой юнец —

сидел на осветительных приборах.

Он страстью измотал меня вконец.

Хранил сухим в пороховницах порох.

Но оказалось, выкован из стали:

банкиром стал. Теперь так звезды стали.

Он из другого теста: деньги, риск…

Но вот прилип ко мне, как банный лист.

Я не могу (поверь!), хоть нету спасу,

вернуть любовь ему, как деньги в кассу.

Теперь мой путь определен, и тяжек

в контексте косметических подтяжек.

Я представляю, чтоб сейчас изрек ты…

Ну да, он финансирует проекты

мои: в Москве шумнула антреприза —

классическая (ставила сама!).

Все вспомнили, какая я актриса,

а я стяжала горе – от ума…

Ты пишешь мне, а значит жив, не так ли?

(Ужасна смерть великого Петра).

Варвара? Ставит радиоспектакли?

А прежде – ни ногою со двора

в какой-то там английской глухомани.

Как можно жить от Родины вдали?!

Такую нам судьбу накуковали:

любовь не обменяешь на рубли.

Она любима, тут не надо слов.

Пригож ее ученый богослов?

Сестринство наше прежнее и братство,

и свыше неусыпная опека…

Как может Вестминстерское аббатство

не повидать такого человека?![1]

Я к ней на Рождество лечу, Алеша!

Будь счастлив и здоров.

(В Москве уже пороша…)

Закормленная рябчиками с ананасом,

я все-таки капну тебе на темя:

я не понимаю, зачем лететь первым классом,

если прилетаешь вместе со всеми!

Ты, конечно, новорожденный миллионер,

но сообразил бы, что это дурость!

В скором поезде, например,

платишь, прежде всего, за скорость.

Если кто и урвал даровой ломоть,

то жаждет и тут, по причине веской,

если не выделиться, то хоть

отделиться застиранной занавеской!

Но это к слову. И мне все равно,

и ты это знаешь (равно и Варваре),

встретят меня на стареньком «рено»

или на перламутровом «ягуаре».

Это для прочих и для иных,

обожествивших корысть и скорость:

гнать на каурых и вороных,

ноги укутав в медвежью полость.

Как долетела? Могла бы потише.

А остальное и сам все знаешь:

здесь не Рождественнский вечер в Париже,

ночью – кутеж, а наутро – залежь!

К Джону приехали на постой —

только родня, а к Варваре – я вот.

Эти эсквайры – народ простой:

шубу соболью зрачком не дырявят.

Всенощной службы свечная пурга.

Звездная россыпь. Дыханье органа.

Ветер псалмов. Покаянья туга.

Польская кровь ли моя окаянна —

слишком бурлила, наделала бед.

Страшно предстать во грехе уличенным…

Днем состоялся семейный обед,

с жирной индейкой и пудингом черным.

Тишь над равниной. Вселенский покой.

Словно бы мир – в покаяньи и вере.

Как соответствовать этой благой

и расслабляющей атмосфере?

Скоро закатится за окоем

год високосный с тремя нулями…

Как ты банкуешь там доллар с рублем,

и оседлал ли волну в Майями?

Дом у Варвары? Внутри и во вне —

очень английский, а как иначе?

Не прикупи там, по случаю, мне

виллу парчевую – от Версаче!

Варя все пишет, пашет, как негр —

словно бы ангел стоит за спиной…

Ладно,

прощай, расхититель недр,

мой оборотистый и родной!

P.S.

Слыхать, на Кристи выставляешь лоты.

Бюджет трещит, по швам уже распорот?

Интрижку не завел с женою Лота?

Смотри, не оглянулась бы на город!

Я сегодня глаз не сомкнула, ночь не спала,

задала работу сердцу и уму,

как Джейн Остин, на краешке обеденного стола,

пиша сию эпистолу (кому?).

Лунный свет облепил меня с головы до пят —

Рождество безоблачное в этом году.

Во всех комнатах дома гости спят —

и с исподу и на поду.

Все какая-то близкая нам родня,

но запомнить всех – не могу.

Спит в моем кабинете Аглая. Для

нее это лыко в строку.

Вот пристала вчера с разговором о,

как ни странно, постной еде:

и здорово ли это иль здорово —

мне на хлебе сидеть и воде,

не мирское ли это тщеславие,

скуден веры моей исток,

а в России столпы православия

и не пустят меня на порог.

Как цыганка, звенела монистами,

поучала меня спрохвала.

И смотрела глазами мглистыми:

видно, бренди перебрала.

Волновалась, милая, путалась,

говорила, что я не всерьез

за сутану от жизни спряталась —

в тихий омут азалий и роз,

что родня эта мне – не компания,

что не все мосты я сожгла:

от гордыни да от уныния

я до края света дошла.

И про пьесы мои в Японии,

и про бывший большой кураж…

От ее речей пеларгония

на окне почернела аж.

Это ж надо так метко целиться —

тут воистину Божий дар…

Я и впрямь, как ни глянь, отшельница:

разучилась держать удар.

От житейской раскисла сласти я

и не сдюжила общий гуж…

Не любовь ли – ее пристрастие?

Только очень большая уж!

Я молитвою ночь эту удлинню

Сгинут прочь пузыри земли.

Джон уж встал на свою заутреню

и по требам – до новой зари…

Зимний промозглый земной неуют,

в доме, в душе ль неполадки…

Дверь отворяешь – там дети поют

Рождественские колядки.

Нет ни морозов, ни снежных порош,

лишь хрусталь ритуального пенья.

А маленький самый, как ангел хорош,

и сияет его оперенье…

Звезды бумажные, шапки волхвов,

сласти – с ванилью, с корицей…

Все выпекалось десятки веков

в лоне британских традиций.

Душа на чужбине не станет нежней,

но и не ощерится дико…

«Богу виднее, где вы нужней», —

сказал, как отрезал, Владыка.

Как по мирским ни хлопочем делам,

все нам выходит боком…

А Родина разве – не Божий храм,

не всюду ли мы – под Богом?

Не помянуть ли библейских жен,

верных мужьям донельзя…

Дверь отворяется – входит Джон,

только что из Уэльса.

Сыт я духовной снедью нашей Москвы престольной:

крупной тут ловят сетью, крупною солят солью.

Пьеса прошла здесь вяло – еле партер заполнен,

(ты меня уломала, я как дурак исполнил).

Но бенефис Аглашки – бешеный, против правил!

Тихо и без огласки был арестован Павел.

Не было в прессе травли (этот народ – наушкан!).

Что же я понял в Павле – мальчике на побегушках?

Страстная кровь семита, трезвая – армянина…

Но она для него – Лолита, и Виардо Полина.

Если заглянешь в недра: любит от сих – доколе? —

она для него и Федра (в смысле заглавной роли).

Словно не видел краше (вот уж чего – навалом!),

лет на десяток младше, а с ней – как с ребенком малым.

Был бы судья под знаком этой любви – да где там! —

будет судить по бумагам, или скорей – по дискетам.

Было уже однажды – он налетел на пули,

яростный, бесшабашный, явный – мертвец в отгуле!

К новым властям, пожалуй, не перенес притирки.

Грузят товар лежалый для биржевой Бутырки…

Северный ветер сучий бьет по последним листьям!

Ты же с тебе присущей благостью – помолись там…

Как много красоты в заброшенной аллее,

и снежные цветы, и вьюжные лилеи,

молочные стога, вся в белых перья липа:

глубокие снега, любимые до всхлипа…

И негу, как нугу, тянуть. Как конь телегу,

сквозь мир тащить тугу: свою тоску по снегу.

Мочалить бечеву страданий до момента,

когда влетишь в Москву – из захолустья Кента.

Во все концы видна (и Гоголю из Рима)

страна, как купина, стоит – неопалима.

В заиндевевший дом войдешь (следы погрома),

любовию ведом (как Пушкин из Арзрума).

Смирись и не базарь: живешь, не в гроб положен,

хоть и один, как царь (и как в Крыму – Волошин).

Количество пропаж спиши на Божью милость.

Вокруг иной пейзаж – все видоизменилось:

от Спаса-на-крови и до владельцев новых

на Спасско-Лутови-новых лугах медовых.

От рассвета до ранней крещенской тьмы

кто расставит силок, кто подставит ботинок…

«Никогда не путешествуйте с неверующими людьми», —

сказал мне однажды смиренный инок.

Замосковье в глубоких лежит снегах,

утопает в сугробах аглаин терем,

мы не можем с нею найти никак

общий язык, хоть и мягко стелем.

Молчит ли, честит ли весь мир до утра,

проглянет ли нежности рваная кромка,

но втягивает в себя, как черная дыра,

пустая космическая воронка.

Боюсь, что детали весьма далеки

от оксфордских малобюджетных дискуссий…

Компьютер изъяли, пишу от руки.

Где ложь и где правда судить не берусь и

съезжаю в гостиницу завтра – дела:

в Москве все бегут (на пожар ли, оттуда ль).

Не знаю, насколько я ей помогла…

Целую. До встречи,

мой аглицкий сударь.

P.S.

А сны под утро – скользкая стезя:

ты снился так, что вслух сказать нельзя!

Поглажу котенку пушистую шерсть,

он прильнет ко мне – без опаски:

тридцать шесть и шесть —

температура ласки!

Это приют от дурных вестей,

если ласкать умеем…

Что же мы варим смолу страстей,

огонь под котлом лелеем?!

Зачем я все это пишу вдогон,

все выше стремлю стропила?

Ты так утишала свой пастырский тон!

(Но в сердце своем – осудила).

Оставила в спальне свою Псалтирь,

значит вернешься для

того ль, чтоб сказать мне: иди в монастырь

или замуж за короля…

Но я не играю в эту игру —

тавро на судьбу не ставлю,

и то, что предназначалось Петру,

не может достаться Павлу.

Спиши это все на актерскую звень,

на паненский мой норов лютый:

я тоже швырялась в свою же тень

чернильницею, как Лютер!

С ангелом тоже боролась, ан глядь —

порвалась становая жила…

Павла вчера отпустили. В пять

привезла его, ублажила.

Нет, как ты знаешь, на мне креста,

что ни день, то живу безбожнее.

И ты мне сказала, что я – пуста,

гремлю, как ведро порожнее.

Может я просто надорвалась

вгору тащить салазки…

«Съисть то он съисть, да кто ж ему дасть!» —

это я снова о ласке.

Она письмо открыла отрешенно

и вздрогнула: на нем приписка Джона!

«…Я всякий раз, идя к амвону,

сворачиваю шею мобайлфону

(как надоедливый петух —

шумит и возмущает дух!).

Но дома я его включаю.

Звони, любимая! Скучаю.

…По русски, как это, депеша(?)

пришла сегодня от Алеши…

С оказией передаю…

Ты – в Пюхтице?

Твой Джон.

Люблю…»

Само письмо – в нем разобрался кто б:

мозолили глаза все фразы разом…

Как-будто отправитель был «под газом»,

хоть и терзал услужливый «лап-топ».

…………………………………………………………..

«…посыл я убираю волевой…

Когда мы жили с ней на Беговой

в занюханной огромной коммуналке

(все страсти – от пальбы до перепалки!),

ей и тогда претило быть одной:

Петра любила, а жила со мной…

Она мне письма пишет, как в бреду:

рождественское длит колядованье

у вас под дверью, в розовом саду…

…Я на своей премьере, на Тайване,

в парную окунулся духоту…

…Войти в поток, не замутнив истока?

Пиеса не вошла в свои пазы:

ее перетолмачили (премного)

на мандаринский (неземной!) язык.

Да и актеры – странноватой масти…

А все ж – мои «Абстракции и Страсти»

и премией, и грантом увенчали

(восполнил московитские печали).

…Представь, здесь был А. М. (!)

(как сам сказал мне, кстати,

все десять дней торчал, как пень, на складе!).

Я с ним столкнулся (толстый стал, как овощ)

в музее императорских сокровищ,

где есть чем любопытство утолить…

Ну сколько можно эту пытку длить!

Есть пра-китайский сказ, с подтекстом и поддоном,

о рыбе-карп, желавшей стать драконом…

…Премьерный высылаю вам буклет —

богат, цветист, но – видишь ли? – букв нет!

Бес самохвальства остается в силе —

зри иероглиф: «Страсти по России»…

Реклама беспардонная весьма…

Аглая бьет фарфор? И бьет по нервам…

И ей и нам бы не сойти с ума

в году – от Рождества – две тыщи первом.

Я здесь российский ветер не посею…

Пиши: cumir.(собака)aleks.(ею)

P.S.

«Знатная дама, читающая любовное письмо»,[2]

в руке японский веер теребя…

…да знала ль ты? что я? любил тебя…

…я не хотел, но молвилось само…

Упрятать в стол, оставить на потом

их письма (словно записи в альбоме)…

Бесчинствует невиданный потоп

в давно уж не туманном Альбионе.

Вскипели горемычные моря,

шатается кумирня мушки шпанской,

и носит без ветрил и без руля

по миру – остов церкви англиканской.

Крушит, бушует и стрижет под ноль

природа не без веского резона…

Джон резко повернул тяжелый руль,

дабы не сбить роскошного фазана.

Циклон ли наводнением накрыл

фазаньи и звериные угодья,

он в свете фар забился и застыл:

нечаянная жертва непогодья.

Ночь Саввы и Варвары – лишь чуть-чуть

длиннее прежних, но черна, как деготь.

Похоже, что фазан лишился чувств,

поскольку даже дал себя потрогать!

Варвариных не счисля именин,

быв в Оксфорде (и вдалеке от дома)

Джон в «Общество» заехал «имени

Албания и Сергия (святого)».[3]

Посеяли тут русское зерно

лет семьдесят тому, пожалуй, с гаком

философы-изгнанники – Зернов,

Бердяев и отец Сергей Булгаков.

На чужине сумели не пропасть,

и основали «Общество», на равных

людей окрестных окормляя всласть

(приветливых и все же – инославных).

Ходить ли по дрова в заморский лес,

в парламенте ль «голосовать ногами»,[4]

чтоб голосов случился перевес…

Или потрафить чуду в Ноттингаме?[5]

Так думал Джон… И бурею влеком,

ополоумев от небесной качки,

покрытый водами едва ль не целиком,

метался остров, как больной в горячке.

Доехать бы до света и тепла,

«до хаты» их, которая – не с краю…

Он знает, что Варвара не легла,

что завтра ей встречать свою Аглаю.