– А вы, я слышал, женитесь! – обратился к Петру Петровичу Милкину на дачном балу один из его знакомых. – Когда же мальчишник справлять будете?
– Откуда вы взяли, что я женюсь? – вспыхнул Милкин. – Какой это дурак вам сказал?
– Все говорят, да и по всему видно… Нечего скрытничать, батенька… Вы думаете, что нам ничего не известно, а мы вас насквозь видим и знаем! Хе-хе-хе… По всему видно… Целые дни просиживаете вы у Кондрашкиных, обедаете там, ужинаете, романсы поете… Гуляете только с Настенькой Кондрашкиной, ей одной только букеты и таскаете… Всё видим-с! Намедни встречается мне сам Кондрашкин-папенька и говорит, что ваше дело совсем уже в шляпе, что как только переедете с дачи в город, то сейчас же и свадьба… Что ж? Дай бог! Не так я за вас рад, как за самого Кондрашкина… Ведь семь дочек у бедняги! Семь! Шутка ли? Хоть бы одну бог привел пристроить…
«Чёрт побери… – подумал Милкин. – Это уж десятый говорит мне про женитьбу на Настеньке. И из чего заключили, чёрт их возьми совсем! Из того, что ежедневно обедаю у Кондрашкиных, гуляю с Настенькой… Не-ет, пора уж прекратить эти толки, пора, а то того и гляди, что женят, анафемы!.. Схожу завтра объяснюсь с этим болваном Кондрашкиным, чтоб не надеялся попусту, и – айда!»
На другой день после описанного разговора Милкин, чувствуя смущение и некоторый страх, входил в дачный кабинет надворного советника Кондрашкина.
– Петру Петровичу! – встретил его хозяин. – Как живем-можем? Соскучились, ангел? Хе-хе-хе… Сейчас Настенька придет… На минутку к Гусевым побежала…
– Я, собственно говоря, не к Настасье Кирилловне, – пробормотал Милкин, почесывая в смущении глаз, – а к вам… Мне нужно поговорить с вами кое о чем… В глаз что-то попало…
– О чем же это вы собираетесь поговорить? – мигнул глазом Кондрашкин. – Хе-хе-хе… Чего же вы смущены так, милаша? Ах, мужчина, мужчина! Беда с вами, с молодежью! Знаю, о чем это вы хотите поговорить! Хе-хе-хе… Давно пора…
– Собственно говоря, некоторым образом… дело, видите ли, в том, что я… пришел проститься с вами… Уезжаю завтра…
– То есть как уезжаете? – спросил Кондрашкин, вытаращив глаза.
– Очень просто… Уезжаю, вот и всё… Позвольте поблагодарить вас за любезное гостеприимство… Дочери ваши такие милые… Никогда не забуду минут, которые…
– Позвольте-с… – побагровел Кондрашкин. – Я не совсем вас понимаю. Конечно, каждый человек имеет право уезжать… можете вы делать всё, что вам угодно, но, милостивый государь, вы… отвиливаете… Нечестно-с!
– Я… я… я не знаю, как же это я отвиливаю?
– Ходил сюда целое лето, ел, пил, обнадеживал, балясы тут с девчонками от зари до зари точил, и вдруг, на тебе, уезжаю!
– Я… я не обнадеживал.
– Конечно, предложения вы не делали, да разве не видно было, к чему клонились ваши поступки? Каждый день обедал, с Настей по целым ночам под ручку… да нешто всё это спроста делается? Женихи только ежедневно обедают, а не будь вы женихом, нешто я стал бы вас кормить? Да-с! Нечестно! Я и слушать не желаю! Извольте делать предложение, иначе я… тово…
– Настасья Кирилловна очень милая… хорошая девица… Уважаю я ее и… лучшей жены не желал бы себе, но… мы не сошлись убеждениями, взглядами.
– В этом и причина? – улыбнулся Кондрашкин. – Только-то? Да душенька ты моя, разве можно найти такую жену, чтоб взглядами была на мужа похожа? Ах, молодец, молодец! Зелень, зелень! Как запустит какую-нибудь теорию, так ей-богу… хе-хе-хе… в жар даже бросает… Теперь взглядами не сошлись, а поживете, так все эти шероховатости и сгладятся… Мостовая, пока новая – ездить нельзя, а как пообъездят ее немножко, то мое почтение!
– Так-то так, но… я недостоин Настасьи Кирилловны…
– Достоин, достоин! Пустяки! Ты славный парень!
– Вы не знаете всех моих недостатков… Я беден…
– Пустое! Жалованье получаете, и слава богу…
– Я… пьяница…
– Ни-ни-ни!.. Ни разу не видал пьяным!.. – замахал руками Кондрашкин. – Молодежь не может не пить… Сам был молод, переливал через край. Нельзя без этого…
– Но ведь я запоем. Во мне наследственный порок!
– Не верю! Такой розан, и вдруг – запой! Не верю!
«Не обманешь чёрта! – подумал Милкин. – Как ему, однако, дочек спихнуть хочется!»
– Мало того, что я запоем страдаю, – продолжал он вслух, – но я наделен еще и другими пороками. Взятки беру…
– Милаша, да кто же их не берет? Хе-хе-хе. Эка, поразил!
– И к тому же я не имею права жениться до тех пор, пока я не узнаю решения моей судьбы… Я скрывал от вас, но теперь вы должны всё узнать… Я… я состою под судом за растрату…
– Под су-дом? – обомлел Кондрашкин. – Н-да… новость… Не знал я этого. Действительно, нельзя жениться, покуда судьбы не узнаешь… А вы много растратили?
– Сто сорок четыре тысячи.
– Н-да, сумма! Да, действительно, Сибирью история пахнет… Этак девчонка может ни за грош пропасть. В таком случае нечего делать, бог с вами…
Милкин свободно вздохнул и потянулся к шляпе…
– Впрочем, – продолжал Кондрашкин, немного подумав, – если Настенька вас любит, то она может за вами туда следовать. Что за любовь, ежели она жертв боится? И к тому же Томская губерния плодородная. В Сибири, батенька, лучше живется, чем здесь. Сам бы поехал, коли б не семья. Можете делать предложение!
«Экий чёрт несговорчивый! – подумал Милкин. – За нечистого готов бы дочку выдать, лишь бы только с плеч спихнуть».
– Но это не всё… – продолжал он вслух. – Меня будут судить не за одну только растрату, но и за подлог.
– Всё равно! Одно наказание!
– Тьфу!
– Чего это вы так громко плюете?
– Так… Послушайте, я вам еще не всё открыл… Не заставляйте меня высказывать вам то, что составляет тайну моей жизни… страшную тайну!
– Не желаю я знать ваших тайн! Пустяки!
– Не пустяки, Кирилл Трофимыч! Если вы услышите… узнаете, кто я, то отшатнетесь… Я… я беглый каторжник!!.
Кондрашкин отскочил от Милкина, как ужаленный, и окаменел. Минуту он стоял молча, неподвижно и глазами, полными ужаса, глядел на Милкина, потом упал в кресло и простонал.
– Не ожидал… – промычал он. – Кого согрел на груди своей! Идите! Ради бога уходите! Чтоб я и не видел вас! Ох!