Отвечая на вопросы относительно природы и перспектив современной политической системы в России, поставленные организаторами дискуссии, должен сразу сказать, что эта система представляется мне крайне неэффективной, причем по целому ряду параметров. Вместе с тем мне очень сложно соотнести мою позицию как с традиционной западнической, так и с почвеннической точками зрения, принятыми среди наших экспертов. Эту позицию вряд ли можно однозначно охарактеризовать по двумерной шкале оценок «патриотизм-либерализм».
Наша политическая система содержит на самом деле множество родовых пятен в целом традиционной для России модели правления – самодержавно-бюрократической. Включая и те новации, которые внесла в эту модель бюрократическая рационализация самодержавия, начавшаяся еще в эпоху Павла I и достигшая своего предела в «псевдоконституционной» системе думской монархии образца 1906–1917 годов.
Общая черта этой модели, в несколько обновленном виде воспроизводимой и сегодня, – исключение реальной политической конкуренции. Бюрократ, технический исполнитель занимает место политика. Технический расчет замещает политический выбор. Прочность системы непосредственно связана с популярностью, рейтингом доверия верховному главе государства. Пока его правление кажется успешным большинству населения, система худо-бедно работает. Но как только его власть по тем или иным причинам теряет привлекательность для избирателя, тут же возникают системные сбои, преодолеть которые оказывается крайне сложно и без особых, чаще всего незаконных, политических усилий просто невозможно.
Никакой серьезной разницы между режимом Б. Ельцина и режимом В. Путина в этом смысле усмотреть нельзя, за исключением определенных изменений в региональном управлении. Однако, централизовав систему и создав так называемую вертикаль власти, действующий президент замкнул ее на себя, т. е. на собственную Администрацию, одновременно превратив обе палаты парламента фактически в департаменты исполнительной ветви власти. Вместе с тем утратили серьезное значение политические партии, а также независимая судебная власть. Не будучи либералом западнического толка, для которого первоочередное значение имеют права и свободы личности, а интересы государства стоят на втором месте, я считаю данную модель не просто антидемократической, на что при определенных условиях можно было бы согласиться, а именно дисфункциональной, угрожающей целостности и стабильности государства.
Во-первых, данный режим не может без каких-то искусственно создаваемых кризисов воспроизводить сам себя. Наши руководители упрямо боятся идти на отмену президентских выборов, и, думаю, причина этого заключается отнюдь не только в страхе потерять расположение западных лидеров и общественности, как предполагают некоторые эксперты. Существует, может быть, и более весомая причина для сохранения института выборов главы государства. Я имею в виду опасение, условно говоря, «либерального», хотя правильнее сегодня было бы говорить «интеллигентского», крыла правящей элиты оказаться в полной зависимости от «силовой группировки».
Понятно, что в случае нелегитимного продления полномочий главы государства силовики, как и в 1993-м, выходят на первый план, а вся разветвленная экспертно-интеллектуальная инфраструктура, так или иначе соотносящаяся с общественным мнением и публичной политикой (скажем, мобилизующая массовые политические организации в целях противодействия электоральным революциям), оказывается просто ненужной. В свою очередь, такой поворот наверняка приведет к отчуждению от власти активной части интеллектуального класса, что, в свою очередь, еще в большей мере будет способствовать делегитимации режима, особенно при неизбежном осложнении внешнеполитической обстановки. Все это уже имело место быть в 1994–1996 годах, и к этой полукатастрофической ситуации режим явно не намерен возвращаться.
Во-вторых, подавление открытой политической конкуренции при отсутствии механизмов транзита власти делает довольно невнятной всякую правительственную политику. Проще говоря, непонятно, кто несет ответственность за принятие тех или иных ответственных решений, прежде всего в области экономической политики. Министры сейчас – это технические исполнители, назначаемые и снимаемые президентом, лидеры партий – точно такие же чиновники, полностью зависимые от Администрации. Выходит, вся ответственность за политические решения ложится на плечи главы государства. Именно он отвечает за провал или неуспех национальных проектов, поскольку именно им были назначены лица, призванные реализовывать эти президентские начинания. Провал экономического курса, как в августе 1998 года, способен поколебать всю пирамиду власти.
Понятно, что система, способная пошатнуться от малейшего сбоя в работе исполнительной власти, непрочна по определению. В любой оппозиции себе по любому из экономических вопросов власть справедливо угадывает признаки будущей революции, а любой критик правительственной политики, даже в целом лояльный сложившейся политической системе, неизбежно превращается во врага. Я не очень верю в близость падения «цен на нефть», предрекаемое экспертами, но если таковое падение по тем или иным причинам произойдет, тщательно возведенная Путиным система политической стабильности рассыплется как карточный домик. Чиновники немедленно снимут с себя ответственность за рост цен и невыплаты зарплаты, возведя всю вину на главу государства, которому в такой ситуации окажется уже крайне сложно обеспечить победу на парламентских выборах «партии власти» и, тем более, провести преемника.
Причиной и вместе с тем отягощающим признаком данной политической системы является почти неизбежно сопутствующая ей политическая коррупция: власть оказывается орудием извлечения личных доходов, в том числе посредством постоянного перераспределения собственности. При таком положении вещей частное лицо никак не может получить гарантии неприкосновенности своей собственности от государства, а власть видит в любых претендентах на высшие места во властных эшелонах прежде всего конкурентов в борьбе за лакомые куски собственности.
В-третьих, крах политической системы, вызванный возможным экономическим коллапсом, поставит под угрозу целостность страны, в которой каждый региональный руководитель на сегодняшний день является президентским назначенцем.
Наконец, в-четвертых, подавляющая политическую конкуренцию система плодит внутри себя множество различных квазиконституционных органов, обладающих разной степенью власти и влияния. Это в первую очередь так называемая Общественная палата, симулирующая реальное представительство гражданского общества, а также пресловутая Администрация президента, которая, насколько можно судить, и является в настоящее время реальным правительством страны. Внутри этого института и совершается реальная государственная политика, там идет подлинная борьба за власть между различными сегментами политической элиты. Разумеется, никакой продуманной и ответственной перед своей страной политике функционирование такой квазиконституционной системы не соответствует.
В том-то и беда нашей политической системы, что она не может решиться ни на откровенный авторитаризм, ни на открытую политическую конкуренцию, зависая где-то посередине и продолжая существовать в большей степени по инерции. С другой стороны, вся эта, на самом деле, разболтанная и плохо отлаженная машина оказывается еще и лишенной четкого идеократического оформления, ибо ее лидеры не могут сойтись в фундаментальных вопросах исторического бытия России – скажем, в вопросе о том, относится она к Европе или представляет собой особую уникальную цивилизацию. Поэтому не очень понятно, как поведет себя Россия в тех или иных международных коллизиях и какими принципиальными соображениями будет руководствоваться при этом ее политическое руководство. Возникает ощущение, что как во внутренней, так и во внешней политике наша страна будет лишь оперативно реагировать на возникающие вызовы, устраняясь от выработки стратегической линии, основанной на каких-то идеологических константах.
Все это в совокупности свидетельствует о крайней необходимости для России смены конституционного строя. Думаю, оптимальной мерой было бы наделение президента страны правом избираться на третий или же четвертый срок в обмен на формирование кабинета министров победившей на парламентских выборах партией при утверждении правительства главой государства. Причем на какой-то переходный период режим «управляемой демократии» может быть даже сохранен – в том смысле, что к выборам будут допускаться только те партии, программы которых будут соответствовать основным принципам общегосударственной политики. Сами же эти принципы должны быть сформулированы и утверждены неким надпартийным идеократическим органом, не претендующим на оперативное вмешательство в политический процесс (подобные функции в США исполняет Верховный суд, а для европейских стран – высшие органы ЕС и Совет Европы).
С другой стороны, следовало бы отказаться от института губернаторов, переложив функции регионального управления на избираемые субъектами Федерации правительства земель, главы которых должны быть, подобно главе кабинета, утверждены федеральным президентом. При такой системе вертикаль власти сохранялась бы, но она не превращалась бы в нынешнюю систему бюрократической безответственности. Эти и другие вполне рациональные политические предложения по трансформации системы власти в России были сформулированы в Конституции Института национальной стратегии 2005 года.
Россия, по своим историческим и геополитическим характеристикам, не может считаться частью Европы или какой-то иной цивилизации. Как единое целое она может существовать лишь в качестве отдельного государства-цивилизации, не интегрированного ни в какую иную цивилизационную семью народов. Всякие попытки интеграции в европейский мир будут способствовать только продолжающему кризису российской государственности. Европа не хочет, не может и, главное, не обязана включать в себя Россию, не обязана считать нашу страну полноправной участницей европейского содружества наций. Но если это так, то уже одно это должно раз и навсегда исключить любые попытки России найти свое место в общеевропейском доме.
По той же причине наша страна не может слепо копировать и политическое устройство европейских демократий, которые на сегодняшний день являются полусуверенными государствами. Это предполагает, что Россия, как и всякая другая устойчивая демократия, не может быть лишена своих собственных надпартийных идеократических инстанций, корректирующих политический курс страны в зависимости от основных установок ее цивилизационной идентичности. Полагаю, что таковыми установками должны быть господствующая роль в обществе православной религии, целостность страны, национальное равноправие.
Однако наличие идеократического компонента государственного строя России не отменяет необходимости конкуренции политических сил, представляющих несовпадающие интересы разных слоев населения страны, а также их различные представления об оптимальном социально-экономическом и международном курсе государства. Здесь очень важно пройти между Сциллой и Харибдой. Если политические силы внутри страны будут сталкиваться по принципиальным вопросам ее цивилизационного самоопределения, в частности о том, следует ли России интегрироваться в военные и политические организации Запада, то Российское государство окажется перед опасностью фундаментального раскола – у сторон просто не окажется общей основы для консенсуса. Однако подавление всякой свободной конкуренции в конечном счете рано или поздно приведет к государственной катастрофе – российские граждане не обладают тем безотчетным чувством доверия к действующей власти, каковое имеют жители различных успешных в экономическом отношении азиатских автократий и полуавтократий. Для России отнюдь не любая власть является легитимной в глазах населения, таковой легитимностью обладает лишь власть успешная.
Нужно быть реалистами: в ситуации хаотических и зачастую непредсказуемых флуктуаций мировой экономики, в которую худо-бедно вписана Россия, власть не может быть застрахована от сбоев и кризисов, зачастую происходящих даже не по ее вине. При отсутствии же гибкой управляемой демократической системы, экономические кризисы почти неизбежно перерастают в политические. Поэтому оптимальная форма Российского государства и должна всегда строиться на сочетании компонентов идеократии и демократии.
В российском политическом спектре постепенно выкристаллизовывается новое направление, идеологической основой которого является то, что условно можно назвать «русским консерватизмом». Я считаю эту силу растущей, перспективной и солидаризуюсь с соответствующими ценностями и политическими приоритетами. Поэтому прежде, чем приступать к полемике с Михаилом Красновым и другими либералами, хочу кратко изложить базовые положения русского консерватизма.
Очевидно, что он вырос на отталкивании от уже существующих маршрутов, проложенных по современной политической карте, постепенно осознавая себя как «четвертый путь», т. е. как нечто совершенно самостоятельное, отличное и от коммунизма, и от либерализма, и от ряда «густых» националистических организаций – архаичных и неконструктивных. Таких, например, как НДПР. В ближайшее время будет сформирована повестка «политического консерватизма» (термин Бориса Межуева), или, иначе, программное формулирование нового субъекта российской политики.
Вместе с тем на этом пути есть целый ряд чисто идеологических препятствий. Прежде всего, ясно, что русский консерватизм идет «широким фронтом», подгребая самые разнообразные группы и идеологические концепты, но границы, за которыми происходит очевидное «размывание ядра» идеологии, еще не очерчены четко. Прямых программных высказываний русских консерваторов относительно немного. Отношение к евроамериканскому консерватизму едва прописано. Очевидно отталкивание от «либеральных консерваторов» в духе создателей рейганомики и тэтчеризма; консерваторы-традиционалисты, наподобие Патрика Бьюкенена, вызывают сочувствие, неоконсерваторы (на самом деле ультрадемократы) спровоцировали противоречивые оценки. Как бы то ни было, русский консерватизм – «русская вещь», это далеко не реинкарнация тори на территории РФ.
Несколько размытыми остаются представления о взаимодействии с Русской православной церковью, умеренными националистическими группировками, социал-демократическими организациями, об отношении к наследию дореволюционного отечественного консерватизма и т. п. В данном тексте я попытаюсь дать ответ лишь на некоторые из этих вопросов.
По отношению к либерализму русские консерваторы определились достаточно твердо.
Слова «либерализм», «глобализм» и «демократия» вызывают у огромных масс народа и большей части интеллектуалитета не то чтобы отторжение на уровне инстинкта – это уже пройденный этап. Открытое высказывание по поводу того, до какой степени комплекс перечисленных понятий отвратен, становится моветоном: окружающие и так давно все осознали, так к чему тельник на себе рвать? Всерьез критиковать либерализм сейчас все равно что браниться по поводу неудачной моды, сшедшей с витрин три года назад…
Недавно я видел серьезного политтехнолога, читавшего лидерам лоялистской молодежной организации лекцию на тему: «Почему демократия не так омерзительна, как может показаться». Ему удалось добиться признания обозначенного тезиса, но, боюсь, при этом он выдал версию «чистой демократии», или, иначе говоря, «демократии-в-потенции», которая нынешних «штатных» идеологов демократического лагеря и нынешних практических политиков вряд ли устроит. Конечно, находятся люди, способные вполне серьезно говорить: мол, нельзя же с водой выплескивать и ребенка! Но после полутора десятилетий реализации либеральных проектов на территории России подобное высказывание напоминает пропаганду героина в качестве отличного средства от простуды.
Слово «либерал» приобрело бранный оттенок, поместившись в обличительной лексике где-то между «болваном» и «ворюгой». «Полный либерал» – выдающийся глупец. Если кто-то «олибералился», всем ясно: был честным человеком, а вот прижукнулся, купили его гады. Некоторые, как, например, Александр Елисеев в статье «Срочно требуется либерал», наивно пытаются извлечь из истории дореволюционного либерализма в России нечто полезное для современности. Напрасно: степень дискредитации либерализма такова, что никакое хорошее начинание нельзя сейчас приближать к этому понятию. Протухнет моментально. Что же касается Михаила Краснова, воспевшего в статье «Фатален ли персоналистский режим в России?» преодоление персоналистской организации власти в России во имя торжества демократии, то он выглядит как верующий, коленопреклоненно возносящий гимны сакрализованному объекту культа.
Мне много раз приходилось слышать: «Россия как не знала, так и не знает ни настоящего либерализма, ни настоящей демократии!» А народ видит нечто криминально-кабацкое, путанно-киллерское, хапуг, лжецов и мошенников. Во главе их воинства – совсем уж экспонаты из Кунсткамеры: Чубайс, а прежде того Гайдар… Делается абсолютно адекватный вывод: если настоящие-то либерализм с демократией придут, это ж совсем кранты! И без того обнищали, а там вконец переморят! Подобное «нутряное понимание», наверное, самое правильное. Суть любой идеологии видна по плодам ее.
Поэтому если и есть в демократии и либерализме нечто полезное, то сейчас пора ему найти новые имена, иначе мало кто пожелает к этой самой пользе подойти вплотную, опасаясь измазаться привычной субстанцией. Какой уж там «новый либерализм», упаси господь!
В русском социально-политическом обиходе слова «капитализм», «либерализм», «социализм», «глобализм» означают несколько иные явления, чем в обиходе евроамериканском. Да, у нас это во всех случаях «сниженные варианты». Да, у нас это не только обозначение «идеальных состояний», т. е. чисто теоретических категорий, очищенных от влияния жизни, но в значительной степени и обобщение неудачной практики. Однако проблема в сердцевине своей гораздо глубже. Одна из цивилизаций Земли выработала понятийный аппарат для присущей этой цивилизации политической реальности. Он не только плохо подходит для соседей, поскольку у них иная политическая реальность, но и базируется на опыте таких общественных институтов, которые у самих евроамериканцев работали слишком недолгий срок, чтобы делать сколько-нибудь серьезные выводы об их практической пригодности.
Первые значительные политические шаги либерализм начал делать лишь в последней трети XVIII столетия. Глобализму как внятной системе социально-политических и экономических взглядов и всего-то несколько десятилетий. Для мировой истории это два маленьких мальчика, настырных и злых, но оттого ничуть не более опытных. Века через три-четыре можно будет делать выводы о практической пользе либеральных и глобалистских рецептов, а пока судить просто не о чем. Неужто два столетия способны проявить какие-то новые глубокие истины в политике или философии?
Тем более если учесть, сколь дорого обошелся либеральный опыт его «родным цивилизациям» в рамках евроамериканского сообщества. Сколько революций пережила Франция? Россия с ее двумя в этом отношении просто дитя. Сколько десятилетий протянет Великобритания без колониальной системы, обеспечивавшей все необходимое для метрополии? Тамошние шахтеры и докеры давно поняли, почем фунт лиха. А сколь тяжким бременем легла глыба либерализма на Веймарскую республику – настолько тяжким, что она поспешила переродиться в Третий рейх! Истинный либерал всегда свободен в выборе средств давления на соседей… Сколько ненависти вызывают США во всем мире в настоящее время, и как эта ненависть еще отольется американцам? 11 сентября – только начало.
В настоящее время у либерализма нет серьезных аргументов для того, чтобы претендовать на монопольную выработку социально-политической рецептуры.
Что представляет собой российская государственность постраспадной эпохи?
При Ельцине она функционировала в основном как механизм легализации имущественных захватов, осуществляемых криминальными предпринимателями, силовиками и номенклатурой. Она позволяла им свободно бороться друг с другом – вплоть до смертоубийств и очевидного попрания законности. Она давала им возможность подавлять любое сопротивление снизу и сама не раз участвовала в этом. Она в вопросах внешней политики (а во многом и внутренней) была насадкой на манипуляторе андроида, включенного на порядок более серьезными зарубежными игроками.
Что такое российская государственность при Путине?
Политическая организация, ничуть не переставшая быть «насадкой на манипуляторе», но управляемая более тонко, чем раньше. Определенный круг олигархических кланов выстроил механизм передаточных шкивов, шестеренок и болтиков, приводящих в движение марионетку центральной власти. Те, кто входит в указанный круг, могут относительно мирными методами выяснять вопросы о разграничении полномочий по управлению марионеткой и получению строго определенных дивидендов по строго определенным каналам. В свою очередь, они, во-первых, отчитываются перед партнерами по бизнесу более высокого статуса; во-вторых, устанавливают правила для всех остальных; в-третьих, «сбрасывают с корабля» тех, кто в круг не вошел, но по предложенным правилам играть не хочет (от живых национальноориентированных общественных движений до какого-нибудь нувориша Ходорковского).
Что же касается так называемой демократии, то в России она представляет собой чисто антуражный элемент политической системы. Конечно, массмедиа и механизм счета голосов всегда требовали и будут требовать своевременных инвестиций, но это в конечном итоге получилось не столь уж дорого. Эффективнее действует угроза отобрать и те крохи, которые падают журналистам, экспертам, политтехнологам и менеджерам-счетчикам с барского стола. Года примерно с 1997-го все наши выборы контролируемы на девять десятых, если не на девяносто пять сотых. Довольно большой круг лиц представляет себе, каковы тарифы на думское кресло, сколько стоит место в Законодательном собрании, определенный пост в администрации. А главное кому и как дать.
Единственный центр власти, сохраняющий реальную силу, а также реальный контроль за основными финансовыми потоками и средствами принуждения – Администрация президента. Этот орган играет роль закрытого акционерного общества, где представители инвесторов являются «офицерами связи» и координаторами всех политических решений, принимаемых на самом верху. Иными словами, Канцелярия Его Императорского Величества в современном варианте.
Самодержавие у нас было при императорах, при генсеках, оно осталось и в президентский период. Немножечко подгадили Львов с Керенским, Никита Сергеевич да единственный президент СССР, но и правили они все относительно недолго. Отличие одно: при государе Николае Павловиче, сделавшем Канцелярию главным управляющим органом в России, она действительно подчинялась центральной власти. А сейчас есть основания говорить о ситуации обратного свойства: скорее АП управляет центральной властью.
Главный вопрос российской организации власти состоит в том, кто контролирует государя и его ближайших советников. В дореволюционный период – аристократический слой. Сейчас – «акционеры» Администрации Президента РФ.
Плохо ли это?
Ответ не очевиден.
Современный демократический выборный парламентаризм – одна из худших систем власти, когда-либо придуманных человечеством. Если бы он в России работал на полную катушку, мы бы до сих пор сидели в болоте имени Бориса Николаевича. Демократический парламентаризм обеспечивает абсолютную власть богатых людей. Поскольку перед урной Иван Иванович Иванов должен выбрать одного из двух и более совершенно незнакомых ему персон, чаще всего в равной степени антипатичных, он опирается на информацию СМИ. Поэтому побеждает тот, кто покупает СМИ и готов материально обеспечить «долгое позирование» перед камерами, т. е. чрезвычайно дорогостоящую выборную кампанию претендента. Вот и весь сказ.
Нынешнее политическое устройство вводит как главный фактор работы всей системы «административный ресурс». А значит, политическая власть не распределяется по многим рабочим органам системы и не делится между силами, контролирующими медиасферу. Она вся сконцентрирована на самом верху и является прерогативой крайне узкого круга лиц: «царь», его приближенные и небольшая группа избранных экспертов. Захват контроля над указанной группой означает либо размещение на этом пятачке чистых ландскнехтов с несколькими «офицерами связи» во главе (современный вариант), либо людей со строго определенными убеждениями: эти сами будут делать все, что нужно.
Следовательно, позиция центральной власти не особенно прочна. И она может быть сокрушена незначительным по масштабу верхушечным переворотом. Несколько сотен бойцов и несколько десятков специалистов способны справиться с задачей силовой смены правящей элиты; новая устойчивая олигархическая группировка способна решить эту проблему одними финансовыми методами (не считая полудюжины «случайных» смертей).
В этих условиях начинают в гораздо большей степени «играть» не «политтехнологические», а «социологические» факторы. Центральная фигура и ее приближенные могут столкнуться с необходимостью массовой поддержки – такой, какая была у Путина в первые два года первого срока. И, следовательно, потребуется реально удовлетворять чаяния весьма широких секторов населения, уважительно относиться к базовым ценностям большинства. Иными словами, принять политический курс, способный создать у подножия трона круг «сил обороны». Как медийных, так и политических. Это единственный способ придать власти прочность в нынешних условиях.
Что в подобной ситуации составляет платформу русского консерватизма?
Русский консерватизм означает прежде всего полное и безоговорочное расставание с проектами «единого человечества», «мирового правительства» и им подобными. Он по сути своей – снятие глобализма с повестки дня. Вариант универсализации православия и русской культуры как базовых ценностей для всего человечества, кажется, никто пока всерьез не предлагал, а прочие варианты глобализации заинтересовать русского консерватора не способны в принципе.
Русский консерватизм видит в России, во-первых, территорию самостоятельной цивилизации, новые формы которой сейчас еще пребывают в стадии генезиса; во-вторых, пространство Империи. Под словом «Империя» понимается мультиэтничное государство с ярко выраженным иерархическим устройством, достаточно крупное по территории и мощное в политическом, экономическом, военном и демографическом отношении, чтобы претендовать на ведущую роль в регионе. Государство с развитой системой внутренних силовых структур, с центром, который вырабатывает доминирующую идеологию и устанавливает определенный порядок в ряде вопросов администрирования (транспорт, финансы, суд, важнейшие законы), обязательный и равный для всех провинций. При этом стратегическая деятельность центра опирается на господствующую культуру, являющуюся плодом исторического творчества «несущей нации». В случае России таковой является русская православная культура.
Чтобы оказаться в стратегическом центре, необходимо принадлежать полю господствующей культуры, но не обязательно быть представителем этноса, ее выработавшего. Иными словами, правящую элиту России должны составлять русские по культуре, при этом не обязательно русские по крови. Их конфессионально-культурная принадлежность должна быть прочной, очевидной. Русский консерватор стремится к полной политической, экономической и культурной независимости России, что в ситуации перехода к развитым формам Русской Православной цивилизации может вылиться в умеренный изоляционизм. Он считает главными приоритетами государственной политики придание первенствующего статуса православию, русской культуре, русскому предпринимательству, а также целому ряду программ по нормализации демографии коренных народов страны и реконструкции отечественной промышленности, технологической сферы, вооруженных сил. Он готов в случае необходимости перейти к мобилизационным средствам развития и пойти на значительное сокращение «прав человека» в их евроамериканском понимании.
При Путине значительная часть крупных компаний, в том числе и сырьевых, прошла ренационализацию. Это было сделано, чтобы дать возможность контролирующему олигархическому кругу реализовать материальные активы по неадекватно высоким ценам. Но есть тут и определенное благо: с позиций русского консерватизма государство обязано располагать мощным сектором в экономике, дабы исключить давление на страну как внешних, так и внутренних врагов, а также иметь возможность обеспечить России «прожиточный минимум» (энергетика, транспорт, связь, медийная сфера, сельхозпродукция) при любых условиях. А вот развитие среднего и мелкого бизнеса нуждается в освобождении от избыточной опеки государства в первую очередь налоговых органов и милиции.
Внешняя задача России на ближайшие десятилетия – геокультурная экспансия (православное миссионерство прежде всего) и защита интересов нашей диаспоры за рубежом. Усиленный импорт «биоединиц» в рамках «замещающей иммиграции» рассматривается русскими консерваторами как преступная политика, ведущая к подрыву государственной безопасности.
В связи с этим русский консерватор:
1. Стремится создать в информационно-медийной сфере устойчивый сектор, где традиционные культурные и религиозные ценности, а также интересы народа и страны располагают абсолютным приоритетом.
2. Поддерживает силы, способные повернуть нашу властную верхушку к политическому курсу, основанному на национальной консервативной идеологии.
3. Отрицает смену правящей элиты революционным способом, в том числе путем организации масштабного вооруженного восстания.
4. Всеми силами и средствами продвигает близких по духу людей наверх.
5. Если действия государства соответствуют национальным консервативным идеалам и соотносятся с Евангелием, сам готов войти в состав «сил обороны».
6. Он всегда помнит: наступление «реальной демократии», т. е. соревновательной модели власти богатейших кланов над страной, резко снизит его возможности на что-то повлиять.
Конечно, русским консерваторам нужны организации для выхода к власти. Но что это должны быть за организации? По всей видимости, гибриды общественных движений и журналистских клубов. Учитывая, как уже говорилось, совершенно антуражный характер высших выборных органов в России и, в первую очередь, полную «простроенность» Госдумы под интересы политической верхушки, представляется крайне малоценным делом прорываться к депутатским креслам. Ведь пребывание одного, десяти или даже сорока русских консерваторов в этих самых креслах не даст ни малейшего шанса на решение сколько-нибудь серьезных политических задач. Попадание нескольких представителей русского консерватизма в Госдуму и региональные выборные органы имеет ограниченную ценность: это признак статуирования в качестве самостоятельной политической силы, вот и все. В целом же у русских консерваторов на первом плане должны быть другие задачи. Их цель – работа в администрациях любого уровня, вплоть до высшего, а также постоянная медийная активность, продуцирование определенного «фона» в информационной сфере, поддержка своих во власти.
Общественно-политические организации русских консерваторов, во-первых, ждут удобного момента, а еще лучше – создают удобный момент для рекрутирования единомышленников в структуры исполнительной власти; во-вторых, всегда готовы в случае нестабильности на самом верху заявить свое право на места в «стратегическом центре»; в-третьих, если центральная власть, не меняясь на персональном уровне, поворачивается лицом к чаяниям национальных консервативных сил, она должна видеть перед собой реально действующие группы, с которыми можно как минимум провести политические консультации или договориться о разработке масштабных программ.
Поэтому идеальная общественная организация русских консерваторов должна напоминать кадрированную военную часть. Штаб, небольшое количество охранных подразделений и политуправление (те же журналисты) находятся в постоянной боевой готовности. Прочие, когда потребуются, могут быть отмобилизованы быстрыми темпами. Партия территориального типа с многочисленными органами, нацеленными на предвыборную работу, не нужна, да и не по зубам. Нелегальные экстремистские группы – совсем из другой сферы. А вот ориентация на своего рода клубы, как на сетевую основу центров консервативной политики, – гораздо правильнее и реалистичнее.
Духовной основой русского консерватизма может быть только православие. Все должно быть пронизано им. Любое политическое действие, любое практическое предложение должно проверяться евангельским духом. Если благое пожелание русских консерваторов противоречит заповедям Иисуса Христа, значит, где-то была совершена ошибка. Значит, необходимо вернуться назад и проанализировать, в чем допущен просчет, кто худо повлиял на общее дело. И движение к власти, и ее использование суть действия, находящие теоретическое обоснование в концепции теократической симфонии.
По словам современного православного публициста и катехизатора Андрея Кураева, «церковь не может отказаться от своей мечты о симфонии, ибо это вопрос о том, может ли остаться внехрамовая жизнь людей вне соотнесения с Евангелием. Идеал симфонии неустраним из православия. Но вопрос – симфонии с кем и с чем. Главный итог размышлений русских философов на эту тему состоит в том, что разговор надо вообще перевести в другую плоскость – не Церковь и государство, а Церковь и общество, Церковь и люди». В статье «Православным пора почувствовать вкус к карьере» он, в частности, развивает идею простую, но эффективную. Суть ее в том, что многое решается духовным настроем, воспитанием. С точки зрения А. Кураева, не будет никакой православной России, если из детей не удастся воспитать православных людей, «которые могли бы, владея всей сложностью современной культуры и техники, сделать ради веры своей, ради народа своего успешную социальную карьеру. Если мы хотим видеть Россию православной, ей нужны православные элиты. Православные депутаты, экономисты, министры, бизнесмены, учителя, журналисты и т. д. Значит, православным людям надо прививать вкус к успеху в жизни, творчеству, карьере».
Совершенно правильная мысль! Лишь постепенное продвижение единомышленников к верхам всех социальных иерархий может создать в России государство-семью, основанное на благодушном и рачительном патернализме. А это означает воспитание не только «вкуса к успеху», но и чувства духовно-родственного долга: на уровне инстинкта помогать таким же, как ты, поддерживать их повсюду и везде, не ожидая за это никакой благодарности.
Какое государство нужно Русской Православной цивилизации в качестве «программы-максимум»? Иными словами, какова оптимальная форма государственности, если отрешиться от возможностей «достроить» и «отладить» современную российскую государственную машину?
В этом вопросе можно сделать лишь несколько «этюдных» мазков. Он требует серьезной разработки. Сожалею, что консервативный лагерь может в настоящее время опереться лишь на старые идеи, высказанные Константином Леонтьевым, Львом Тихомировым, Иваном Солоневичем. Приходится излагать частное мнение, а не четкую общую платформу.
Автор этих строк надеется, что желаемый «градус христианства» в политической жизни Русской Православной цивилизации ему удалось показать в статье «Цивилизация второй чаши». Собственно, на любом уровне политической власти никакое серьезное дело не должно решаться без советования с духовными властями, без благословения патриарха, епископа, иерея… Соответственно, Русская православная церковь обретает конституционно утвержденные права первенствующего конфессионального учреждения в стране, а православие – первенствующей конфессии. Это означает крупные преференции в области образования, в медийной, да и в культурной сфере, а также возможность обращения к верховной власти с законодательной инициативой, минуя выборные учреждения. В хозяйственном и финансовом отношении Церковь выступает как самостоятельный независимый субъект российской экономики.
Вопрос спорный, но обсуждаемый – о предоставлении «второго ранга» исламу и буддизму, также с определенными льготами и закрепленными в Конституции правами. Во всех трех случаях предполагается ввести в бюджет статьи расходов на магистральные нужды конфессий.
Ярослав Бутаков в эссе «Новое иосифлянство» высказал сходные идеи относительно политического положения Церкви: «Итак, в иосифлянской модели Церковь – независимый общественно-политический институт, деятельно и равноправно сотрудничающий с государством в деле утверждения Правды Божьей на земле. Между государством и Церковью есть разделение функций, но нет приниженного положения ни одной из сторон…» Во времена Ивана III, когда св. Иосиф Волоцкий формулировал важнейшие принципы русской версии «симфонии», никого не могло удивить безраздельное руководство Церкви в духовных вопросах. Такова одна из аксиом раннего иосифлянства. «Когда Иосиф призывал великого князя казнить еретиков, он упирал на то, что государь обязан это делать, и обязан как раз потому, что это велит ему Церковь», – пишет Я. Бутаков. Возврат к подобным формам симфонии сейчас вряд ли возможен. Однако значительное усиление Церкви в политике и культуре – требование для русского консерватора самоочевидное.
Теперь о государственном строе. Суверенитет и право на осуществление всех властных полномочий исходят из сакрального источника, а не из идей о «делегировании полномочий» народом своему избраннику (избранникам). На власть нужна санкция Высшего Судии. Большинство русских консерваторов считает монархический принцип более эффективным и более соответствующим духу Священного Писания, нежели республиканский. Соответственно, форма организации власти должна быть максимально персоналистичной – самодержавная монархия, несколько смягченная рядом представительных учреждений. Она ограничивается также принципом гражданского неповиновения государству, если оно идет против веры; этот принцип изложен в современной социальной концепции Русской православной церкви.
Два мирных метода перехода к монархическому устройству власти от нынешнего государственного строя таковы: референдум и последующее венчание на царство или просто венчание на царство уже избранного народом президента. Революционный захват власти, как уже говорилось, неприемлем. Очевидно, исключительно важным становится в этой системе принцип престолонаследия. Он должен определяться не только традицией «крови», но и более сложными соображениями – например, способностью монарха отправлять свои обязанности, его возрастом, физическим и душевным здоровьем, вероисповеданием. Поэтому уместно использование мобильной и динамичной византийской системы, уходящей корнями в позднеримские политические устои.
Это означает введение соправительства. Попросту говоря, монарх-«август» сидит в Москве, в то время как его соправители-«кесари» могут осуществлять правление крупными региональными единицами – скажем, совокупностью дальневосточных регионов России. При этом они ограничены во власти правами и первенством «августа», а также тем, что территории для осуществления власти «кесарями» формируются ситуативно, по мере надобности; они не имеют постоянных органов власти. При кончине «августа» у него всегда есть живой дееспособный преемник – «кесарь».
Принцип парламентарной демократии вместе с принципом «сдержек и противовесов» навсегда уходит из высших эшелонов политической организации страны. На местах остаются назначаемые из центра «губернаторы», т. е. те же «воеводы», как это и было установлено при Путине, а власть выборных органов резко сокращается. Для нее достаточно будет границ, предложенных еще в ХIХ веке в проекте министра внутренних дел Н.П. Игнатьева. Это значит: Госдума и заксобрания становятся законосовещательными органами. Их функции приравниваются к функциям земских соборов: консультирование стратегического центра во главе с монархом и выдвижение законопроектов. То же самое происходит на региональном уровне во всех нынешних субъектах Федерации. Собственно, федерализму приходит конец. Он уступает место унитаризму.
Зато на локальном уровне государственное чиновничество, судейские люди и органы внутренних дел уступают бо́льшую часть своей власти институтам самоуправления. Причем нынешний районный уровень – слишком крупный, слишком неудобный для решения простейших задач, хотя бы жилищно-коммунальных. Первичные властные ячейки должны быть сформированы на уровне более мелком, чем современный мегаполисный микрорайон; в идеале – до 1000 жителей для города и до 300 жителей для сельской местности. Здесь все знают всех, здесь ясно видны нужды общины, и здесь могут быть использованы разные формы самоорганизации народа, в том числе выдвижение старост (исполнительная власть), «голов» (с полномочиями шерифского характера, о чем неоднократно высказывался П. Данилин) и «сотских» для управления народным ополчением (необходимость его формирования обоснована М. Ремизовым). От этих локальных структур должно выбирать должностных лиц на районный уровень, а там – на муниципальный, где они будут делить власть с «воеводой» пониже рангом, чем региональный.
Таким образом, если на высших уровнях власти демократия будет в значительной степени урезана, то на нижних установится господство чистой, беспримесной демократии. Как в эллинских полисах.
Автор этих строк сознает, что его предложения идут вразрез со всей политической философией евроамериканского мира со времен эпохи Просвещения. Так и бес с ней.
Дискуссия разворачивается вокруг двух основных вопросов. Первый: реально ли создать в России прочные государственные институты, не завязанные на конкретную личность или должность? Второй: приемлема ли для России демократия?
Мы обсуждаем эти вопросы после того, как «крепкая власть» в 1990-е годы стала главным требованием населения, и пока нет предпосылок к чему-то иному. Людей не интересуют вопросы разделения властей, четкого разграничения полномочий и многое другое, о чем говорится в статье Михаила Краснова и в выступлениях его сторонников и оппонентов. Люди ждут от государства конкретной помощи, его вмешательства даже в самые ничтожные их проблемы. И при таком состоянии умов всякая дискуссия, подобная нынешней, обречена быть умозрительной, далекой от жизни, академической. Ясно, что под лозунгом «Больше демократии!» или «Нет персоналистскому режиму!» много народу не соберешь. В этом смысле я согласен с Дмитрием Володихиным, что самые слова «демократия» и «либерализм» оказались в общественном сознании скомпрометированными.
Но вот что любопытно. Сами власти предержащие никогда от той же демократии не отказывались и не отказываются. Напротив, почти в каждой значимой речи президент подчеркивает приверженность демократическим ценностям. Да и население в своей повседневной жизни давно уже демонстрирует готовность жить по либеральным принципам – платить за «бесплатные» услуги, требовать максимум сервиса от продавца, надеяться только на себя. Можно сказать, что современная Россия представляет собой в определенном смысле странное образование – с демократией без демократов и либерализмом без либералов. Оттого, что понятия эти оказались скомпрометированными, мало что изменилось. Курс правительства, назначаемого и формируемого президентом, вполне либеральный в социальной и экономической политике. Конституция, как ни крути, демократическая, она не меняется, и слова о приверженности ее принципам в Кремле не утихают. Другое дело – реальные дела его хозяев, но я сейчас не о них.
Итак, никакой внятной альтернативы демократическому и либеральному курсу никто еще внятно не предложил. Речь может идти (и идет) о его неприятии, но, как только дело доходит до формулирования ответа на вопрос, чего же хотят его противники, начинается сумятица. Иностранцы, приезжающие в Россию, подмечают это сразу. За лозунгом «Мы – не Запад» не следует разъяснений насчет того, кто же мы. Как только начинаешь уточнять, с чем, собственно, не согласны оппоненты демократического государственного устройства, выясняется, что по каждому пункту в отдельности они возражений не имеют. Их неприятие эмоционально, а не рационально. В его основе – всяческие комплексы по поводу явного превосходства Запада во всех сферах, страх перед «чужим», перед потерей идентичности.
Самым главным недочетом реформаторов 1990-х годов я бы назвал, с позиций сегодняшнего дня, недоучет того, как много значило для бывших советских людей чувство принадлежности к великой державе, причем безотносительно к тому, что конкретно им это давало. Человек действительно мог жить в убогом жилье, получать ничтожное жалованье, но гордиться сопричастностью к полетам в космос или тем, что его страна – одна шестая суши. Лишившись иллюзий, «хомо постсоветикус» озлобился на весь мир, пытаясь отрицать все, что идет извне. И в первую очередь отрицается пресловутая демократия – «дерьмократия». Но поскольку взамен ничего не выдвигается, мы и имеем то, что имеем, т. е. непонятное образование – вроде бы демократическое, но без демократов, вроде бы не империя, но с мечтами о том, чтобы вновь ею стать. Плюс заведомо утопические маргинальные проекты вроде того, который представлен в выступлении Д. Володихина и к которому я еще вернусь.
На этот хаос в умах ложится нелегкий груз тысячелетней российской истории. Кто-то полагает, что она дает нам повод для оптимизма и наполняет гордостью за «особый путь», кто-то, напротив, считает, что в ней не содержится ничего утешительного, а лишь грустная повесть о несвободе.
Ни в коей мере не соглашаясь с тезисом иных либералов о том, что СССР есть продолжение Российской империи (вся суть его была противоположна монархии Романовых), я не могу согласиться и с мнением Солженицына, что никакие черты дореволюционного устройства не влияли негативным образом на судьбу России в XX веке.
«Понимаю – яром, голодуха, тыщу лет демократии нет…» В этих словах Набокова, которого я цитирую по Льву Лосеву, безусловно, отображены реальные особенности нашей истории. К тому же «и живительной чистой латыни мимо нас протекала река». Ведь латынь «мимо нас» несла с собой не только католицизм, но и римское право, развитую теологию с упором на личность. Византия же передала нам не Платона и Гомера, а принцип безраздельной власти государя вкупе с интригами.
Дальше хуже: монархия строилась в России не только как абсолютистская, но и как самодержавно-крепостническая. Конечно, в США рабство негров было отменено еще позже, чем крепостное право в России, но рабство сосуществовало в Америке с развитой правовой системой, с утвердившимся федерализмом и проработанной конституцией. И оно, как это ни парадоксально звучит, было следствием демократии – большинство жителей южных штатов выступали за рабство, и никакой суд, никакой президент ничего поделать с этим не могли. Точно так же, кстати, и сохранение до сих пор в США смертной казни – следствие действия именно демократических принципов. Существует консенсус в обществе по ее поводу, и никакие гуманисты-одиночки не в силах ее отменить, как в Европе. Ни один политик в Америке не рискнет действовать против общественного мнения.
В России ничего похожего ни по части укорененности демократических принципов, ни по части правосознания к ХХ веку не сложилось, и потому большевикам так легко оказалось захватить и удерживать власть. Сравнивая же дооктябрьский и послеоктябрьский периоды истории государства, можно сказать: до революции оно было органичным (т. е. не навязанным, а сформировавшимся естественным путем), но плохим, а после революции – и плохим, и неорганичным. Так что крах построения современного демократического государства после августа 1991-го во многом объясняется (но не извиняется!) «дурной наследственностью». Ни элиты, ни массы не желали терпеть и мириться с разрушением жизненного уклада во имя непонятной западной модели жизнеустройства, что отличало их от жителей Прибалтики и стран Восточной Европы.
Малоизмененная советская государственность была наложена на рыночную и некоммунистическую действительность. Если и был какой-то консенсус в обществе, то он заключался именно в этом. Перемалывающий всех и вся аппарат правительства остался прежний (см. любопытные воспоминания Валерия Воронцова), облисполкомы с прививкой людей из обкомов составили ядро областных администраций, райисполкомы – администраций районных. Нетронутыми оказались прокуратура, правоохранительные органы, судейский корпус. Не было даже осознания необходимости что-либо всерьез менять. По ходу дела возникали новые органы – фонды и комитеты имущества, налоговые инспекция и полиция, но функционировали они на прежних принципах. Принятая конституция оказалась конституцией персоналистского режима, что и показал Михаил Краснов. Формально отменив советскую власть, она ничего не изменила по существу и на общественное правосознание никакого позитивного воздействия не оказала.
Несовершенство нынешней ситуации понимают все – и левые, и правые. Но в условиях российской действительности рецепты лечения предлагаются более чем своеобразные. Для большинства «большое государство» – фетиш, значение которого даже не нужно разъяснять. «Нормальный» европейский вариант государственного строительства не обсуждается вообще. Упования на то, что с бюрократией и коррупцией можно справиться бюрократическими средствами, несмотря на всю их тысячу раз доказанную неэффективность, по-прежнему сильны. Трезвых объяснений того, почему необходимо иметь раздутое государство, никогда не показавшее свою полезность рядовому человеку, не дается. Предлагается принимать это на веру: в России, мол, по-другому нельзя.
Тем не менее и «государственники» не могут не замечать, что, несмотря на усиление исполнительной власти, желаемых изменений не происходит. И некоторые из них в поисках выхода обращаются к российской государственной традиции, оборванной в 1917 году. «Русские консерваторы», представленные в дискуссии Д. Володихиным, выступают за восстановление самодержавной монархии и ограничение пространства демократии законосовещательными институтами и местным самоуправлением.
Понятно, что никто и никогда в наше время не сможет реально установить абсолютную царскую власть. Так что предложение это носит чисто умозрительный характер, а потому столь же умозрительным было бы и его обсуждение. Тем не менее на некоторых идеях Д. Володихина я хочу остановиться, поскольку они вполне конкретны и выдвигались другими авторами уже не раз.
Во-первых, речь идет об избрании властей на микроуровне. По мысли Володихина, именно и только так можно в России развить низовую демократию, поделив общество на первичные ячейки: «В идеале – до 1000 жителей для города и до 300 жителей для сельской местности. Здесь все знают всех, здесь ясно видны нужды общины, и здесь могут быть использованы разные формы самоорганизации народа…» Но ведь в том-то и дело, что в городе люди, живущие в больших домах, не знают друг друга совершенно! Житель шестнадцатиэтажки понятия не имеет, чем занимается и как характеризуется его сосед по подъезду со второго этажа. Да и соседей по лестничной площадке мы часто знаем очень поверхностно. Наш дом – это место ночного пребывания, а большая часть нашей активности реализуется в других местах – там мы работаем, отдыхаем, социализируемся. Наивная утопия в народническом духе разбивается при соприкосновении с житейскими реалиями.
Во-вторых, Д. Володихин предлагает перейти от федерализма к унитаризму. Предложение опять-таки популярное и не новое, но как его осуществить, даже если кто-то возьмется за это всерьез? Как Татарстан и Бурятия, Чечня и Коми поступятся своей автономией? Вытекающее отсюда же предложение о православной монархии наталкивается на то же препятствие. Как быть тогда с мусульманами и буддистами, с атеистами и язычниками? Официально объявить их неполноправными гражданами?
Подобные «альтернативы» демократии, заведомо утопические, лишний раз доказывают, на мой взгляд, что реальной стратегической альтернативы светскому государству, учитывающему многонациональный, многоконфессиональный и урбанистический характер российского общества, сегодня нет. Поэтому никто из политиков, рассчитывающих хоть на какое-то общественное влияние, проектами вроде того, что изложен Д. Володихиным, не соблазняются. Всерьез они даже не обсуждаются, и наша дискуссия вряд ли станет здесь исключением. Можно спорить о том, какая республика нам нужна – президентская, парламентская либо президентско-парламентская, но не о монархии или иной утопии.
В современном мире сильная президентская власть – редкость, и свойственна она скорее развивающимся странам. США почти единственное исключение на Западе. В этом смысле Россия скорее соответствует латиноамериканским странам – Мексике, Бразилии, Аргентине, Чили, которым примерно равна по уровню экономического развития. Однако в принципе против сильной президентуры возражать не приходится, учитывая переходный характер нашего общества и отсутствие в нем устоявшихся и общепринятых воззрений на то, чем должна являться Россия. Проблема лишь в том, что, как показал М. Краснов, у нас гиперпрезидентская республика, наделяющая главу государства совершенно исключительными полномочиями, без системы сдержек и противовесов. А также в том, что у нас есть то, чего совершенно нет в Латинской Америке, а именно – трусливо-конформистский правящий класс, воспроизводимый персоналистским режимом и его воспроизводящий. Этот класс априори не способен на публичное возражение или отстаивание собственного мнения; в лучшем случае он в состоянии использовать лишь процедуры непубличных консультаций для снятия противоречий.
Вряд ли можно лучше изобразить нашу государственную «специфику», чем сделал это корреспондент «Фокуса» Борис Райтшустер. Обращаясь к немецким читателям, он предложил им представить себе телевизионный выпуск новостей, который звучал бы примерно так. Федеральный канцлер Германии Герхард Шредер отправился из Берлина на отдых в Нижнюю Саксонию. В Ганновере его радушно встретил премьер-министр Нижней Саксонии. Затем Герхард Шредер провел совещание с представителями местных органов власти и посетил молочную ферму… (камера показывает, как канцлер гладит корову и, слушая главного зоотехника, задумчиво перебирает комбикорм).
Или такой сюжет. Перед отъездом в отпуск Герхард Шредер принял в своей резиденции в Берлине министра финансов Германии Айхеля. Камера показывает стоящего навытяжку перед канцлером Айхеля. Затем крупным планом Шредер, который говорит: «Я слышал, что у вас проблемы с финансами. Это плохо! Вы должны все сделать для того, чтобы люди вовремя получали зарплаты и пенсии!» Министр финансов в ответ: «Мы немедленно примем все меры!»
Самая ужасная ирония заключается в том, что многое из того, что для нас привычно, непредставимо не только в Германии, но и в Латинской Америке. Ни в Мехико, ни в Буэнос-Айресе уходящий президент не знает, кто станет его преемником, и не способен мобилизовывать для избрания приемлемого для него кандидата все чиновничество и всю бизнес-элиту, как в России. В этих странах много независимых центров влияния, ведущих свою игру, – оппозиционные партии, крупные капиталисты, профсоюзы, церковь, региональные кланы. Как же выйти из сложившейся ситуации, как преодолеть историческую инерцию?
Представляется, что для построения современного государства в России следовало бы предпринять следующие шаги.
Во-первых, отменить все законодательные новации нынешней власти, продиктованные ее паранойей и желанием контролировать всех и вся. А именно – вернуть Совету Федерации его более или менее избираемый характер. Отменить формирование Счетной палаты президентом. Отменить назначение губернаторов. Вернуться таким образом к конституции 1993 года, так сказать, в ее чистом виде.
Во-вторых, заняться конституционным реформированием путем либо внесения поправок, либо принятия новой конституции. Основной упор сделать на формирование четкого баланса властей, что предполагает:
1. Отмену поста премьер-министра и возложение всей ответственности за правительственную политику на президента либо переход к формированию правительства по результатам парламентских выборов. Нынешняя ситуация, когда премьер по сути дела является второстепенным чиновником при президенте, должна быть признана неприемлемой.
2. Расширение полномочий парламента. Он должен получить право создания следственных комиссий, право на одобрение назначения каждого министра в отдельности. Создание и ликвидация министерств и ведомств тоже должны осуществляться только с согласия парламента посредством принятия им соответствующих законов. Счетная палата должна стать либо органом контроля со стороны парламента, либо совершенно независимым органом. Но в любом случае ее необходимо вывести из-под подчинения президенту.
3. Реформирование прокуратуры и правоохранительных органов путем создания Следственного комитета. Должно быть исключено дублирование следствия, как это имеет место сегодня. За прокуратурой следует оставить лишь функцию поддержки обвинения, для чего целесообразно включить ее в состав Минюста.
4. Расширение полномочий региональных властей в области здравоохранения, образования, поддержания общественного порядка при одновременном введении полномочий губернаторов в строго очерченные рамки. Нужно сделать часть высших должностей в регионах избираемыми (по примеру США)[28] и создать реально независимые органы аудита.
5. Запрещение государству (на федеральном, региональном и муниципальном уровнях) быть учредителем СМИ. Альтернатива – создание общественных (парламентских) комитетов по контролю за деятельностью принадлежащих государству ТВ, радио и печатных органов. Этим комитетам должны быть переданы функции подбора и назначения руководящих кадров, а также контроль за редакционной политикой.
Прежде чем приступить к обсуждению поставленных Михаилом Красновым вопросов относительно эффективности и жизнеспособности сформировавшейся в современной России политической и правовой системы, мне хотелось бы сформулировать обсуждаемую проблему несколько шире: в какой мере существующая модель государства решает и вообще в состоянии решать перспективные задачи России? Я хотел бы поговорить о роли государства в России, причем не только того, что сформировалось к сегодняшнему дню, но и традиционных моделей российской государственности, их влиянии на процессы нашего самопреобразования.
Я исхожу из существования трех основных идеальных ролевых моделей государства, имея в виду государство в узком смысле, прежде всего как государственную власть.
Первая, традиционная модель государства рассматривает его в качестве института, поддерживающего в данном социуме жизненный строй и порядок, угодные Богу или богам, и, в свою очередь, опосредующего благорасположение Небес к обществу.
В рамках второй модели государство – это главный мотор развития и механизм реализации всех стратегических задач данного народа, данной страны. Государство здесь – основной институт, обеспечивающий и постановку целей общества, и их последующую реализацию, которая может осуществляться либо непосредственно самим государством, либо другими стимулируемыми и поощряемыми им субъектами.
Наконец, третья, либеральная модель государства; в предельном случае – пресловутая модель «ночного сторожа». В данном случае государство выступает в качестве института, который общество «вычленяет» из самого себя как особую политическую надстройку, призванную обеспечивать общественное благополучие и самосохранение и исключительно в этих функциональных границах наделяемую обществом мандатом на осуществление легитимного насилия над собственными членами.
Эта третья модель устами государства говорит обществу: «Вы сами решаете, как вам жить; я лишь наблюдаю за порядком, за исполнением установленных вами правил игры». С позиции второй модели видение государством собственной роли иное: «Я работаю для вашего блага и лучше вас знаю, что вам нужно и как этого следует добиваться». Наконец, в рамках первой модели государству вообще глубоко наплевать на интересы общества; оно судит так: «Я руководствуюсь высшими интересами, а нравится вам или нет и идет ли вам на пользу то, что я делаю, меня не заботит».
Исходя из такой классификации, нынешнее Российское государство следует характеризовать как гибрид, сочетающий элементы второй и третьей модели, причем гибрид, на мой взгляд, абсолютно нежизнеспособный. Я не утверждаю, что гибриды всегда нежизнеспособны, но вот этот сформировавшийся в последние годы гибрид совершенно нежизнеспособен.
Поэтому самоизменение сегодняшнего Российского государства неизбежно. Поскольку мы уже определили состояние этого государства как состояние неустойчивой гибридности, то, подобно находящемуся в неустойчивом равновесии шарику на вершине параболы, оно непременно самопреобразуется либо в одном, либо в другом направлении. Иными словами, вероятность его самопреобразования – величина, близкая к 100 %. Неустойчивое равновесие тем и характеризуется, что даже небольшое давление выводит систему из равновесия. А такого рода небольшое давление есть всегда, причем это могут быть одновременно и процессы внутри самого государства, и давление внешних обстоятельств.
Каким же образом самопреобразование будет происходить?
Во-первых, оно уже происходит. Состояние максимальной неустойчивости постсоветского гибрида либерального и патерналистского типов государственности было достигнуто еще в период позднего Ельцина. Именно с той поры начались и преобразования этого государства. При определенном раскладе они могли бы осуществляться и в направлении либеральной модели. Я отнюдь не отношу себя к числу тех, кто говорит, что такое невозможно в принципе. Но у меня есть сомнения, что это реализуемо в краткосрочной перспективе, что либерализм способен прижиться в России в кратчайшие сроки. Впрочем, это тема отдельного разговора.
Итак, во что же тогда преобразуется Российское государство?
Оно преобразуется в направлении идеального типа второй модели, только идеал этот – где-то в самом конце пути, на который указывает нам вектор преобразования, и пока что мы продвинулись не так уж далеко. Потенциал самопреобразования, которым сегодня располагает Россия, формируется как под давлением обстоятельств (и внешних по отношению к стране в целом, и внутренних по отношению к стране, но внешних по отношению к властной структуре), так и в результате процессов, происходящих внутри самой власти. Это только кажется, что сегодня самая большая проблема людей, сидящих во власти, – куда девать бюджетные деньги. Вроде бы смертельно опасных врагов нет, латентная военно-террористическая угроза – этот бич современного мира, вроде ожирения, – висит над нами не больше, чем над другими. В стране все, казалось бы, стабильно. И тем не менее есть нарастающее – даже в недрах самих властных структур России – ощущение того, что созданная конструкция государства никуда не годится и нуждается в срочной трансформации.
Люди, находящиеся у власти, отнюдь не являются идиотами. Они озадачены ровно теми же вопросами, которые беспокоят участников нашей дискуссии. И многие из них ничуть не хуже ориентируются в происходящем и имеют ничуть не меньшую широту видения ситуации, чем мы, обладая к тому же намного большей информацией. Они ясно видят нежизнеспособность сформировавшейся модели государства, точнее, отсутствие в ее основе всякой последовательности и системности. Проще говоря, они видят, что нет никакой особой модели, а есть просто некое межеумочное состояние конфликтного сосуществования элементов двух различных моделей. Эта псевдомодель лишена и идейной, и логической цельности. У каждой из ее составляющих есть свои плюсы и свои минусы. Но то, что мы сегодня имеем, объединяет исключительно минусы и не объединяет ни одного из плюсов. Именно поэтому я и называю ее межеумочной. В отличие от цельной модели, которая одним очень нравится, а другим очень не нравится, наша нынешняя псевдомодель не нравится всем; может быть, не так сильно, но зато всем. Мнения и оценки участников дискуссии – еще одно тому подтверждение.