Российский колокол № 3–4 (40) 2023 - читать онлайн

Время трудное… доля бренная… хмарь тревог…

холодок тоски…

Я солдатские, я военные, я из пряжи вяжу носки.

Я в тылу сижу. Я носки вяжу, чтоб на фронт их отправить. Там

Ночь кровавая, пекло адово, горе с яростью пополам.

Шерстяную нитку плету-плету и молитву творю-творю.

С русским парнем сквозь расстояния тихо по сердцу говорю.

Пусть любовь моя сохранит тебя, когда ринешься напролом.

И незримый друг в самый лютый час пусть прикроет

своим крылом!

За твоей спиной мать с отцом стоят и любимый твой

младший брат.

Место отчее, небо синее. За тобою твой Дом, солдат!

Я в тылу молюсь, чтобы ты прошёл невредим сквозь

огонь и дым.

Я носки вяжу, я молюсь, родной. Невредимым вернись,

живым!

Время трудное… доля бренная… хмарь тревог…

холодок тоски…

Я солдатские, я военные, я из пряжи вяжу носки.

Я хочу, солдат, чтобы ты скорей бездны адовы превозмог.

Слышишь, Родина, мы ведь сильные. Мы ведь русские.

С нами Бог!

Истории уроки скорбные

Не впрок… Весь мир во зле лежит.

Держитесь, братья катакомбные,

Вас там никто не защитит.

Молитесь, милые, сердечные.

Лишь претерпевший до конца

Уйдёт в блаженное нездешнее,

Отчизну узрит и Отца.

От такой беды нет таблеточки, нет страховки ни у кого.

Ах вы, деточки-безответочки, – ДЦП, аутизм, УО.

Всё в нём крохотное, незрелое, разум теплится чуть дыша.

Это клетка – больное тело. Просто тело. А в нём – душа.

К людям выйти с своим бедняжкою этой маме вдвойне

больней.

Ей нести эту ношу тяжкую в одиночестве средь людей…

Ей беду из судьбы не вытравить. А тебе… А тебе – понять,

Что такого ребёнка выправить – как на плечи скалу поднять!

Ведь такого ребёнка вылечить – подвиг нужен, как на войне.

Чтобы в нас человечность вылепить – вот в чём суть.

А не в чьей вине.

Подари им улыбку! Смилуйся! Помоги хоть чуть-чуть!

Прими!

Ведь такое дитя родилося, чтобы стали добрее мы.

О, чистый лист и неизвестность! Свою волшебность не тая,

Слова сквозь сумрак, боль и нежность родятся из небытия.

Слова теснятся, осыпаясь на белый лист живой пыльцой,

Снежком из форточки бросаясь в разгорячённое лицо.

В них всё проступит: вспышка счастья, утраты горестная

стынь.

И хмель любовного участья. И смех. И прошлого полынь.

О, чистый лист и неизвестность! Навеки определено

Нам так беречь свою словесность, как в голод берегут зерно.

Сегодня снег, как очумелый,

Из поднебесной вышины

На город сыплет – белый-белый,

И кажется, что нет войны.

В тот час, когда над каждым домом

Сгустилась мировая мгла,

Как пропасть, линия разлома

По нашим душам пролегла…

Бездонный мрак на белом свете,

Смертельный выбор: быть – не быть.

Но и в войну родятся дети,

И верится, что будем жить.

И верится, что из стихии

Мужья вернутся и сыны.

Снег сыплет над моей Россией,

И кажется, что нет войны.

Предновогодним торжищем страна увлечена,

А где-то на окраине свирепствует война.

Поймите вы, беспечные, очнитесь вы от сна!

Война с ордой проклятою, в наш дом пришла война!

Пока гудел корпоратив (у гульбищ нету дна),

Вы шумным сытым табуном скакали допоздна,

А у солдата в блиндаже проступит седина.

Ведь жизнь одна и смерть одна. И Родина – одна.

Кому-то муки неземной отсыплется сполна.

Их кровью, как святой водой, земля окроплена…

Донецкий дым, луганский дым… И деток имена…

Одна мечта, одна душа. И Родина – одна.

А где-то дома бьётся мать, печалится жена.

Любить и ждать… Любить и ждать – вот участь им дана.

У них молитвой и слезой душа обожжена.

Одна семья, одна стезя. И Родина – одна.

Накрыли пеплом и золой лихие времена.

Но воздаянья час придёт. Всему своя цена.

Звучи мощней, сияй в глазах, победная весна!

Одна любовь и честь одна. И Родина – одна!

Кто на голову трезвую прыгнет в этот пожар…

Как хожденье по лезвию… Как под сердце удар…

И, ломясь безоглядно в обустроенный быт,

У двери беспощадная неизбежность стоит.

Ведь над Родиной тучи. И, оставив свой кров,

Вы пошли в это жгучее боренье миров,

Чтоб обрушить отмщенье до самого дна.

Вас в другом измерении испытует война.

…А в тылу напряжённо, в тылу неуют.

Молчаливые жёны горько весточки ждут.

В доме лампочка светится, в кране дремлет вода.

Всё пройдёт, перемелется. Это не навсегда.

Всё пройдёт, перевертится. Нам бы только суметь

С упованьем и верностью это перетерпеть.

Даже если пророчатся нам лихие года,

Всё когда-нибудь кончится. Это не навсегда.

И дитя ясноликое, не познавшее смерть,

Будет в тихое-тихое – наше – небо смотреть,

Как в нём вспыхнет-проявится крупица-звезда.

Всё пройдёт. И останется – только жизнь. Навсегда!

Мы собирали книги для Донецка,

Лаская каждую, прекрасную, в руке,

Чтоб в бедное обугленное детство

Послать любовь на русском языке.

Чтоб свет и силу передать в наследство

Туда, где горбятся от горя и нужды.

Мы книги собирали для Донецка.

Цветные, милые, летите, вы нужны!

Ночь новогоднего бедлама.

Сверкает бешено салют.

А я вхожу под своды храма,

когда часы двенадцать бьют.

Здесь средоточится нетленное

и у всего иной отсчёт.

Храм, как корабль, сквозь Вселенную

в морозном мареве плывёт.

Снаружи грохот, улюлюканье,

звенит весёлая ругня.

Всё это действо многорукое

давно не трогает меня.

Всё это действо многоликое —

лишь звон пустой. Не для души.

Ведь всё поистине великое

всегда рождается в тиши.

Церковных огоньков мерцание,

ветхозаветные слова…

Ещё немного ожидания,

и снидет чудо Рождества!

Знал солдат войну не понаслышке,

Крепко знал. Теперь всё позади —

Ближний бой, неистовая вспышка

И отверстье жгучее в груди.

В госпитале. Так и не очнулся.

Врач не чудотворец, явь не сон.

Лишь едва заметно улыбнулся

И ушёл в небесный батальон.

И, наверно, сам себе неведом,

Цел и неизбывных полон сил,

Встал он в батальоне рядом с дедом,

Что фашиста бил, но не добил.

Сколько их… Навеки молодые…

С фотографий в форме строевой

Молча смотрят наши неземные,

Нас, земных, прикрывшие собой.

Он стоит – бессменный и суровый,

Он собрал героев всех времён,

Крепь державы оплативший кровью

Доблестный небесный батальон.

Вновь разлом. Оплакиваем павших,

Поминая их по всей стране,

Жизнь свою безвременно отдавших

На братоубийственной войне.

Все, кто тянет будни боевые

Под прицельным вражеским огнём,

Возвращайтесь целые, живые,

С радостью Победы! Мы вас ждём!

О, как готовилась душа

Стоять у края,

И близкой вечностью дышать,

И, замирая,

Превозмогать дремучий страх

Её объятий…

Я прощена. А на губах —

Вкус благодати.

Замирает душа. Предстою.

Я уже у вечности на краю!

Утекают песчинки минут.

Чаша горняя – милость иль суд?

Отчий свет или зрак огня?

Смотрит пристально вечность в меня.

А крылатые зовут голоса —

Слёзы застилают глаза.

И летает душа высоко —

И немыслимо, и легко!

Нам привычно не знать покоя.

Мчит трамвай. Календарь торопит.

Тает снег, унося былое.

Листопад по дорожкам бродит.

Ловим новости, в буднях зябнем,

По несбыточному тоскуя.

Но приходит любовь внезапно,

Сердце дрогнувшее чаруя!

А любовь возьмёт за живое,

Всё запутает и смешает.

Вот случайно столкнулись двое

И ещё ни о чём не знают.

А любовь, как большая птица,

Их накроет крылом, воркуя.

Нежной тайной сияют лица,

Всех своей красотой волнуя.

Время всё по местам расставит:

И восторгам быть, и печали.

Отпускает горькая память

Тех, кто в дальние отбыл дали.

Что начертано – то случится.

Время длится, беду врачуя.

Вот в ночи человек родится —

Продолжается жизнь, ликуя!

В повседневное смотрит вечность.

Каждый колос недаром зреет.

Есть такое понятье – верность —

Средь людей. Кто её лелеет —

Не предаст в земной круговерти

И стихию пройдёт любую.

Просто верность сильнее смерти.

Торжествует жизнь! Аллилуйя!

Опять метель в окне гудит. А с высоты любовь глядит

глазами синими.

Как не спугнуть счастливый час, когда она ласкает

нас руками сильными…

Хочу волненье это длить и мимолётно ощутить твоё дыхание.

В горячем мареве любви губами нежными лови

миг узнавания…

Но скоро вздрогнет городок. Прощальный вырвется гудок,

пронзив окрестности.

Состав умчится на войну. И долго будем мы в плену

у неизвестности…

И неотлучно буду я с тобой на линии огня сквозь расстояния.

Одним желанием дышу – хорошей весточки прошу

как подаяния…

А я тяну армейский быт. Вопросом «быть или не быть»

себя не мучаю.

В слепом безумии огня осколок выхватит меня звездой

падучею…

Окоп снарядами прошит. И жизнь на ниточке висит

над грозной бездною.

Всё иллюзорно, как во сне. Уже разъяты в вышине миры

небесные…

И затихает сердца стук… Но где-то всколыхнётся

звук родного имени,

И ты придёшь в себя. Живой! Ведь тихий ангел над тобой

с глазами синими!

А дальше – буден толчея. Стенные ходики стучат.

Зал ожидания.

Нещадно долгий перелёт. И самолёт тебя вернёт

без опоздания…

Опять метель гудит в окне. И слово «мама» на стене

большими буквами.

И чайник греется, пыхтя. И синеглазое дитя играет

с куклами.

Но мне опять пора туда, где не окончена беда,

где путь непройденный.

Посадим сад, построим дом. Но только это всё потом.

Сначала – Родина!

Ты можешь мне верить, а можешь совсем не верить,

Но если есть время, то всё же, прошу, останься.

По тёмному мху бредут через осень звери,

Идут и поют тихонечко в ритме вальса.

А в городе дождь, а в городе стынь и слякоть

Стекает по небу и бьëтся о подоконник.

И хочется спать, и хочется лечь и плакать

О том, что нет сил ни жить, ни творить, ни помнить,

Что солнце вернётся, весною, по крайней мере,

Не будет печали, а станет легко, как прежде.

Сквозь сумрачный лес бредут по дороге звери

И где-то в горячем сердце несут надежду.

Обветренный мир опять обернула темень,

Но если совсем ни зги – запевайте, братцы!

А кот и петух бредут по дороге в Бремен,

И пёс, и осёл идут по дороге в Бремен.

А значит, и нам, приятель, нельзя сдаваться!

Девочка помнит: измаялось в парке лето,

Кружат в карусели пони,

Жёлтое платье, что было на ней надето.

А маму уже не помнит.

Детская вера рассыпалась на осколки:

Отец, алкоголь и драки.

Добрым живётся мучительно и не долго —

Ей нравится ник Табаки.

Чай из пакета «какая-то там принцесса»,

Но это уже не важно.

В урну газету – давно не заботит пресса:

Бессмысленный хлам бумажный.

Девочка знает, её хорошо учили.

Хвалили, увы, не часто.

В старой джинсовке лежит шоколадка с чили —

Горчащий кусочек счастья.

Долгие сборы – плохая в пути привычка.

Горит под ногами клевер.

Девочка молча прикуривает от спички.

Дорога ведёт на север.

Месяц тоненький вьётся песней,

Затмевая печаль людскую.

Нет мотива того известней —

Это Зверь по тебе тоскует.

Заколочены в душу двери

От беспечных пустых прохожих.

Ты один понимаешь Зверя.

Он тебя понимает тоже.

Со свободой на «ты», как ветер.

Там ночлег, где застанет вечер.

Оставайся душою светел

До единственной вашей встречи.

Не большая, видать, потеря

То, что было всего дороже.

Ты один не боишься Зверя.

Он тебя не боится тоже.

Вы однажды столкнётесь взглядом —

Кровь напалмом вскипит по венам.

Вдруг захочешь всегда быть рядом

И узнаешь его мгновенно.

В полушаге замрёшь, не веря:

Вы до боли внутри похожи.

Ты один не покинешь Зверя.

Он тебя не покинет тоже.

Я сложил бы тебя из косых очертаний дождя,

Из щенячьего визга, из грязи и алого канта.

Ты опять обернёшься, меня за собой уводя

в тихий утренний сон,

Нерождённый, как сын некроманта.

Я сводил непростые знакомства с тюрьмой и сумой:

То пытался бежать, то пытал без особых прелюдий.

Ты приснился однажды, подкинутый смертью самой,

Невозможный. Непрошеный. Мой. Ни себе и ни людям.

Хорошо, что сижу, а не то б непременно упал.

Я осколками жизни запястья свои полосую

И твержу твоё имя, мой сын, именованный всуе.

– Нечестивец, безбожник! – лопочет смурная толпа.

Ты невольно прищуришься, взглядом тяжёлым сверля,

Отразишься спонтанными мыслями в битой посуде.

А меня, как положено, примет сырая земля,

И она, ничего не простив, никогда не осудит.

Я на множество мерзостей душу свою разменял,

В неизбежном посмертии участь моя – колдовская.

Но ни свет, ни погибель не могут решать за меня,

И я имя твоё, как дыхание, с губ отпускаю.

Покидает солнце зенит,

Разнотравный льётся дурман,

Лепестками лето звенит.

И чертог лесной не тюрьма:

Мне в тени сухой бузины

Выстилает мхами постель

Суетливый друг коростель

До зимы.

«Не гуляй в лесу допоздна»,

Но в траве цветов кружева.

Ни тоски, ни боли, ни сна.

То, что я давно не жива,

До сих пор никто не узнал.

И, как дань былой красоте,

Лишь сухих и ломких костей

Белизна.

Обнимает лес вековой,

Злые тайны верно хранит.

Над моей пустой головой

Покидает солнце зенит.

Прорасту медвяной травой,

Разведу меж рёбер ужей.

Жаль, и это чудо уже

Не впервой.

«Не бузи, я здесь гость», —

Прорвалось наизнанку и вскользь.

Ты не белая кость,

А пустяк, припорошенный пылью.

Штрихпунктиром следов

Разделяюсь на «после» и «до»,

Как бегущей водой,

Стерегущей картонные крылья.

Не вздыхай тяжело.

Как кружилось? Как вовсе жилось?

Видно, жёлтая ось

Не волшебная, не золотая.

Мы сидим на стене,

Не несущей ни внутрь, ни вовне,

О кощунстве корней

С неусыпным Шалтаем болтая.

Мы едем в шестом вагоне.

Молчим, от жары не стонем.

Притихли, смирились, стухлись

С отчаявшейся толпой,

Давясь бичпакетным паром,

Миазмами перегара.

Но здесь на шестые сутки

Так тянет уйти в запой.

И поезд у нас комфортный,

Да лица вокруг post mortem:

Безумие исказило.

Суровый вагонный Босх.

Ползёт по окошку муха.

В стакане и в горле сухо.

Движения через силу:

«Спаси нас, помилуй, Бог!»

Газетное оригами.

Наш поезд идёт кругами.

Обычный плацкартный хоррор —

Никто в нём не виноват.

Мы дремлем в шестом вагоне,

Как овцы в чужом загоне,

А он, набирая скорость,

Всё глубже несётся в ад.

Тонкими ми на цыпочках —

В клюквенный фа-бемоль.

Вот и трещит по ниточкам

Рваный самоконтроль.

Фальшью гремит над липами

Старый дворовый бой.

В этой игре мне выпали

Танцы с самой собой.

Не отойти от зеркала,

Не пересечь черту.

Вроде себя я встретила,

Только опять не ту:

Смотрит, от страха белая,

В тоненьких пальцах дрожь.

«Всё, – говорит, – я сделаю,

Только меня не трожь».

Что, обомлела, выскочка,

Со стороны взглянув?

Не заступи резиночку,

Не оборви струну!

Нарисуй меня, падший лётчик,

Чем бесцельно глаза таращить

На земле суетливых ящериц

Перебором тире и точек.

Нарисуй меня, пьяный странник,

Коньяком по ночному небу.

Нарисуй, уходящий в небыль,

Солью жгучей в открытой ране.

Нарисуй же! Мне нужно очень —

С перегибистым нотным станом.

А то вдруг и меня не станет,

И останется только прочерк.

Здравствуй, Карлсон. Как ты, точнее, где ты?

Я, наверно, и правда, ужасно взрослый:

Вместо шуток и смеха одни вопросы,

На которые мне не найти ответа.

Друг мой, Карлсон, веришь ли, я художник

И тружусь оформителем детских книжек.

Правда, чуда в работе уже не вижу,

И от этого мне на душе тревожно.

Как сто тысяч неоновых новых люстр,

Светят вывески ночью, и мне не спится.

Я любые могу пересечь границы,

Только в детство, как жалко, уже не пустят.

А луна зацепилась за шпили башен.

Безнадёга такая, что впору плакать!

В прошлом месяце, Карлсон, умер папа,

И от этого стало по-детски страшно.

Тут, я сам понимаю, гордиться нечем.

Ты, конечно, всегда был безумно смелым.

Вот рисую тебя угольком и мелом,

И от этого сразу немного легче.

Я сижу в тишине на покатой крыше

И никак не пойму, что же делать дальше.

Этой осенью в школу пойдёт сынишка.

Прилетай, познакомлю. Твой Сванте-старший.

В свете ночи мне холодно, Отче.

Помнишь, как говорят: время лечит?

Только, знаешь, ни капли не легче

Мне от сердца шальных многоточий.

Плат небес по-весеннему клетчат,

И лазурен, и смело узорчат…

Из путей, приглянувшихся, Отче,

По душе мне пока только Млечный.

Дай нам силы для этих «сражений»!

– Перечти молитвы, как притчу.

Я взываю от имени женщин,

И ушедших, и пришлых!

Ведь когда голос твой среди прочих

С каждым разом доносится реже,

Я боюсь, что не выдержу, Отче.

Обними меня крепче…

Стена неведенья упала, ба!

Открылась истина – слоями.

И под ногой качнулась палуба.

Непостижимо! Устояли!

Стреляли в сердце нам и в голову,

Скользили ноги (от воды ли?).

Едва не стали божьим оловом,

Но серафимы отводили.

В такой картине бытия расти

(И – Человеком) не слабо ли?

Где корни гор дрожат от ярости,

А корни душ горят от боли,

Где, баллистическими шахтами

Кору земную изувечив,

Блаженный мир играет в шахматы

На человеческую вечность.

Ночью подсвечено небо и край земли. Снится мне детство —

лета и солнца сплав.

Вот – мои деды! Семечком проросли в детской душе

Сумы и Ярославль.

Я – паутинка, ниточка… (Я – не я, а незаметная странного

мира часть.)

Между натянута, силюсь свести края стран, чьи границы

болью кровоточат.

– Дедушка! Дедушка! Что это за игра? Кто сочиняет

правила? Расскажи!

– Спи, моя рыбонька, я расскажу с утра. Будет вовсю

июль, и беспечна – жизнь.

Вы не застали холодный, больной февраль (два паренька:

ярославский и тот – из Сум),

Только во сне вас и вижу. Не буду врать, я с февраля —

словно бы на весу.

Поздно, не спится. Мало кому – до сна. Где-то подсвечено

небо огнём войны.

Всё чаще мне кажется: держится небо на плохо пришитой

пуговице Луны.

Сосновое царство осени. У кого-то – дубы, ясени…

А меня осени просинью сквозь терпкие выси – просеки!

Защити, причасти росами, проведи золотыми трассами,

По-над огненными кронами – октябрьскими кирасами.

Не возьму ничего, лес мой, я только каплю смолы —

с согласия,

Пронесу домой перелесками (паутинки к подолу ластятся)

Янтарную суть заветную. Как бы нам ни пришлось

солоно,

Она вспыхнет искрой рассветною

И притянет восход солнечный.

Не сотвори кумира! В памяти между строк

Курится трубка мира. Смуглый кофейный бог

(Очень земная штука!) чашку мою согрел.

Есть только я и турка. Нет ни огня, ни стрел.

Метко летят молитвы в сердца живую цель,

Ангел на поле битвы тьму захватил в прицел.

Цепью – стихи и лица, воины и рубежи.

И продолжают литься кофе, слова и жизнь.

Смотри, какие красивые, смелые люди!

С морщинками, шрамами, склеенными мечтами,

С бедой заострёнными, заспанными чертами,

С любовью и верой среди этой дичи и люти!

С земными надеждами и с воздушными замками,

С долгами до неба, с сердцами, сшитыми заново.

Спустили сюда (не спросили), в шатёр небесный.

Пришли балова́ться, радоваться, влюбляться.

А им говорят: «Забудьте про ваши песни!

Какие вам песни? Какие вам, к чёрту, танцы?!»

Они – нараспашку. А им говорят: «Примерьте

Звериную хватку жизни, беззвучную пляску смерти!»

Они говорят: «Мы этого не просили!»

Но выжить не в силах.

Смотри, какие красивые смертные люди!

Прохожие. Преходящие. Первые встречные.

Атланты невыносимо недолго вечные,

Считалку говорящие на распутье.

Ковчег нам пошли, спасательный шаттл и силы нам

Смотреть, какие красивые,

Читать их сердцем и не поминать их всуе.

Идём потанцуем!

Мы искрили, как мы искрили!

Проверяли на прочность крылья,

Огибали холмы и скалы,

Мы искали своих! Искали

Тихий свет над водой кипучей,

В грозовой темноте – созвучья:

Тех, свободных, шальных и светлых,

Неуёмных, в потоках ветра.

(Приручивших и ритм, и слово,

На свирели играя словно,

Покорив чистотою звука.)

Мы в волненьи сплетали руки,

Понимая: едины стали

Из одной разделённой стаи!

Узнавали, судьбу решая,

Что страна как душа – большая.

В ней поэты не одиноки,

И чисты у неё потоки.

Возвращались мы (над лесами)

С несмолкающими сердцами.

И шумел, рокотал на это

В изумлении древний лес.

Ведь над миром летят поэты.

Значит – шансы у мира есть.

Устроители тонких баррикад в твоём сердце

Сотворили на совесть: нет ни скола, ни щёлки,

Ни намёка на то, что монолитная глыба

(Без которой уже ты себя и не мыслишь)

Из сомнений и страхов, легко и внезапно

На границе апреля срывается с места,

Исчезая в потоке перелётного солнца!

Но кричит от восторга заплутавшая птица,

И трещат оголтело тиски ледостава.

Разве стольких напрасных усилий не жалко

Для вмерзающих в лёд, потерявших надежду

Ярко-синих побегов весеннего неба?

А ты машешь с моста и вливаешься в стаю.

Заговариваешь и себя, и побеги

И врываешься в жизнь, пробиваясь навстречу

Ярко-синему, звучному, вечному небу,

И становишься светом. Ну вот ты и дома.

Часы, минуты, как их мало,

И думы, думы о былом…

Всё снимки прошлые искала

В комоде стареньком своём.

Нехитрый скарб перебирала —

Как утешалась от обид.

Невестка толстая ворчала,

Что много света нагорит.

Она задумалась немного,

Рукой махнула на дела

И в новом платье, у порога

Оставив тапочки, ушла.

И странной виделась разлука:

Стоит комод, но из угла

Уже ни шороха, ни звука.

И снова день… Она ушла.

Как будто соль купить забыла

Или ещё чего купить

И дверь тихонечко закрыла,

Чтоб никого не разбудить.

Никому не скажу и уеду,

Ни друзей, ни любви не найдя,

И пойду с чемоданом по следу

Полоснувшего поле дождя.

Васильки не оставят в покое,

И ромашки надарят тепла.

Всё живое, такое родное,

Так бы шла потихоньку и шла.

Будут рядом закаты, восходы.

Так душевно – один на один.

Приживусь на недели, на годы

Среди ягод и тонких осин.

Забредёт сюда кто-то, возможно,

Помолчит, на места поглядит.

«Как там мир?» – расспрошу осторожно.

«Да куда ему деться? Стоит», —

Так ответит – легко, равнодушно,

Потому и поверю ему.

Что желать? Ничего и не нужно,

Если сытно и тихо в дому.

Снова от внуков сюрприз:

Быстро одели, обули,

Вывели под руки вниз.

«Мы на часок». – Упорхнули.

Скрылось за домом авто.

Здесь бы сидеть-отсидеться.

Старое греет пальто,

Только душе не согреться.

Жизнь пролилась, как вода,

Съедено лиха до крошки.

Вон над макушкой звезда

И зажелтели окошки.

Думы – что в печке зола,

Мир не становится шире.

Внуки не едут – дела.

Суетно, суетно в мире…

В темень куда-то глядит,

Что-то нездешнее слышит,

Тихо под небом сидит.

Дедушка воздухом дышит.

Справа речка, а слева опушка.

А грибов-то – под каждым кустом!

Деревянная мокнет церквушка

Под холодным осенним дождём.

Скрипнет дверь, запоют половицы,

И ни певчих, ни благостных лиц.

На стенах из журнала страницы,

И святые глядят со страниц.

Я таких не видала окраин.

Позолота нигде не блеснёт,

И в поношенной рясе хозяин

В одиночестве службу ведёт.

Спозаранку молебен читает

За страну и за завтрашний день.

Уж не крестит, а всё отпевает

Поколенье глухих деревень.

Всё едино – дожди, завируха.

Эту древнюю дверь отопрёт,

Приблудится, бывает, старуха

И свечу, как на память, зажжёт.

Столько света в приюте убогом,

Что, теряясь, почти не дыша,

Прослезится от близости с Богом

Непутёвая чья-то душа.

Старый дом и новый дом.

В первом – тусклые окошки,

Жуткий запах, бродят кошки —

Всё не так, как во втором.

Вечно охает, скрипит

Дверь, расшатанная тяжко.

На ступеньке грязной Пашка

Беломориной дымит.

Ни мыслинки дельной нет,

В голове темно с похмелья.

Комнатка его – как келья:

Стол, кровать и табурет.

Потянуло сквозняком,

А на Пашке лишь тельняшка.

В щель дверную видит Пашка

Только снег и новый дом.

Как там держится народ?

Перемолвиться бы словом.

И не знают в доме новом,

Как тут Пашка, как живёт.

Чей взгляд придирчивый заметил,

Что дождь с утра заморосил

И что задул сильнее ветер?

Ты уходил, ты уходил.

Всего три шага до погоста,

Но, не довольствуясь крестом,

Наверно, это очень просто:

Дождинкой стать и стать листом.

Не предъявить претензий миру —

Пусть за тебя он всё решит —

И, в старый шкаф запрятав лиру,

Уйти без всяческих обид.

Земля зовёт, почти не дышит,

На свежий холм перекрещусь.

Россия ничего не слышит,

Но, рот зажав, рыдает Русь.

В деревне единственный житель,

Ни шума, ни звона окрест.

Отшельник, а может, смотритель

Суровых запущенных мест.

Весной огородик вскопает,

Не страшно средь леса вдовцу.

И зайцы, и лисы, бывает,

Без страха подходят к крыльцу.

Залает приблудная шавка.

Не сыщешь печальней земли:

Не ходит сюда автолавка,

Дороги травой заросли.

Холодные ветры всё древней,

На карте участок пустой,

Как будто с ушедшей деревней

Всё меньше России самой.

А он как оставлен на страже,

Сидит у могилы мертво

И как-то не думает даже,

А кто похоронит его.

Сосед галичанский, скажи,

Зачем твои пули летают?

Боюсь не наветов и лжи,

Мне страшно, когда убивают.

Не видеть бы хаты в огне,

И ссоры не хочется в целом.

Наверно, страшнее вдвойне

Тому, кто лежит под прицелом.

И страшно уже за страну,

Где каждый четвёртый – калека.

Мальчишки играют в войну.

Не целься, сынок, в человека!

Донбасс в крови. Опять летит снаряд,

И доползти до дома нету силы.

Стоит за шахтой бронзовый солдат,

И зеленеют братские могилы.

Он видит всё: огонь и чёрный дым,

Как чьи-то тени к погребу метнулись.

Уже под флагом жёлто-голубым

Они идут, они опять вернулись!

Чеканят шаг, они сегодня злей,

Они заматерели за полвека.

Прицелятся – не слышат матерей,

Курок нажмут – не видят человека.

Как на посту, прервав когда-то бег,

Стоит солдат под холодом столетий.

И за его спиной – ушедший век,

За плащ-палаткой – снова сорок третий.

И он сжимает верный автомат…

Такое время жуткое настало,

Что кажется: не выдержит солдат,

Из бронзы выйдя, спрыгнет с пьедестала.

Забыть слова на месяцы, на годы,

Отшевелив губами, замолчать,

Остаться дома из-за непогоды

И не суметь ненастье обругать.

Смотреть в окошко на кресты и флаги,

Копить печали, словно вызревать,

Водить пером впустую по бумаге,

И вспоминать слова, и вспоминать.

Отгоревать, отплакать, отсмеяться.

Но вырвутся из снежной целины

На белый свет – как заново родятся —

Лишь те слова, которые нужны,

Невычурные, самые простые.

И вспыхнет свет божественный в ночи,

И сбудется – заговорят немые.

Утихни каждый, слушай и молчи!