Российский колокол №3-4 2021 - читать онлайн

Сложилось так, что жизнь не удалась.

И можно дальше не ловить удачи.

Спасибо, рыбка. Оставляю снасть

на берегу. Я не могу иначе.

Отложенное с детства на потом

в конце концов мне перестало сниться.

Я ухожу, не запирая дом.

Не все ль равно куда? Спасибо, птица.

Допустим, есть рельеф, и мягкая стена

сдвигается, показывая рядом

ступени вниз и колоннаду вверх.

Как отличить, чего тебе не надо?

Все, что ни сделай, вызывает смех.

Нет будущего? Есть густой туман,

в котором, если руки простирал,

не видно пальцев, холодок за ворот.

Вернувшийся в Итаку ветеран

не обнаружил им любимый город.

Вокруг пасутся мирные стада,

руины живописные, селенья

смеющихся на новом языке.

Как объяснить сержанту в отделенье

подвешенность на тонком волоске?

Ты ничему не удивлялась,

а я ходил, разинув пасть,

впадая то в глухую ярость,

то в утомительную страсть.

Я этот мир хотел потрогать,

лизнуть, щетиной осязать,

подставиться под каждый коготь,

перемахнуть через «нельзя».

Ты терпеливо отводила

меня за шкирку от перил.

Влюбленный даже в крокодила,

я прыгал, точно гамадрил.

Мгновенье – все растает в дымке:

и ты, и правила, и тот

лениво спящий на ботинке

у памятника серый кот.

Я – первоклассник в зоопарке,

которому назад невмочь.

Постой со мной у этой арки.

Есть пять секунд. И снова ночь.

Мне казалось: способен на шаг.

Но сегодня дотумкал: я – шар,

словно гелием, полон большой

мандельштамовской нищетой.

Весь в картофельных свечках опят,

командир мой в гондоле остыл.

Облака громче сосен скрипят.

Надо поверху бросить настил.

Потащили под локти ветра.

Нужен клапан, чтоб выпустить газ.

Обещали: там будет дыра —

что угодно спрессует в алмаз.

Еще чуть-чуть, еще в пуху зарыться,

кошачий бок поднять, собачий нос уткнуть

и заварить свой рай на кукурузных рыльцах,

цедить сквозь полотно, смотреть сквозь эту муть.

Торжественная взвесь, застывшая, как блестки,

не воздух, а волна заходит в чистый сад.

Сейчас вот-вот проснусь проекцией на плоскость

и соскользну назад.

Здесь хорошо, в белесом теплом дыме,

под пеною мостов и руки распластав.

Пока из глубины нас небо не подымет,

обметаны халвой счастливые уста.

Кошмар и благодать сопутствуют свет свету.

Деревья – это тушь, минуты – это ртуть.

Сейчас я перейду на два деленья лета

и плотность обрету.

Еще продлись на три четвертых ноты,

пока меня волна подносит к потолку…

Один огромный вдох, один глоток зевоты

на систоле, а там… Наружу… Не могу.

Не поднимай меня, ну потерпи немного,

не отдавай другим, переключив режим.

Сейчас я обниму зареванного Бога,

пока еще лежим.

Гвозди сидят в заборе тихо, как партизаны,

Звезды пылятся в небе молча и одиноко,

Где-то в селе Париже – нищие парижане,

Плачет над ними месяц тучно и сребророго.

Папа ведет машину. Тащится «запорожец»

По задонецким дырам, шолоховским станицам.

Словно зверьем, с дороги содрана сажа-кожа,

Крепким питьем и солнцем разворотило лица:

«Кто у вас у Парижу? Да, кругаля вы дали

Знатного. Вам на Вёшку? Вот же она, дорога!

Это мои внучата. Это мои медали.

Сколько на наши дали за вашего носорога?»

Фары просветят насквозь травы кривых обочин,

Пыльной полыни кости как на рентгене видно,

Сонное в травах царство жаворонков и прочих

Охнет, вспорхнет и гаснет, сыпясь метеоритно.

Звезды засели в небе крепко, как партизаны,

Русские звезды знают, только сказать не могут:

Ждут парижан хиджабы, тихие рамазаны…

И полумесяц плачет тучно и сребророго.

Над пустынным полустанком серый ветер

в синий парус, вечереет, холодает, трепыхается, болит;

Скоро будет стук железный, и телеги, и копыта,

а пока на полустанке только я да инвалид.

У него глаза как блесны и крючков зрачки острее,

в бороде насмешки, крошки, папироска на губе.

Разве он похож на брата? У него под лавкой голубь,

в спину серый ветер-гопник все наглее, все грубей.

Я не жалобная книга – негоревшее полено,

умирающее поле, неприкаянный мешок,

Благородные порывы, перепуганные рыла,

переломанные копья, замечательный стишок.

Над пустынным полустанком серый ветер затихает,

синий парус, опускаясь, накрывает с головой

И меня, и инвалида. Приближающийся грохот.

«Ты, сестра, его не бойся, ты не бойся, Бог с тобой».

Дождись весны:

Весной так буйно заживают раны

Травой в оврагах,

Гнездами в траве.

Земля везде одна и та же – соленый пот, удушье слез.

Война и там и здесь вовеки, где человек родился, рос.

Бродила я в своих просторах, ты колесил, где только мог,

Мы видели одно и то же: сурепка, хмель, чертополох.

Местами общими, пустыми – обетованная земля,

Когда ты травами густыми все исходил, куда нельзя.

На дне, в аду – как под забором! – растет трава —

и хоть бы хны.

«Не веря воскресенья чуду, по кладбищу гуляли мы».

Ах, Эвридика, как могла ты, ведь я готов был сгинуть сам…

Так Осип целовал Марину в болота глаз, изгибы ран,

Так хорошо и так надсадно на кладбище гулялось с ней.

«Где ни была бы моя Ева…» – нет этой повести грустней.

Оставь, пожалуйста, хоть что-то: полвздоха, полуразговор!

Открой мне как-нибудь, намеком – к чему терпеть

весь этот вздор:

Бессонниц пытки, нищебродство и грязный суд

чужих людей,

Когда мне в ноги поклонились чертополох, сурепка, хмель.

Увидев чертей равнодушные рожи,

Ноябрь с ножом подошел, как Рогожин,

Он долго стоит, не дыша, в изголовье.

В нем волчья душонка и сердце коровье.

Ну что же ты медлишь? Какой еще муки

Ты ждешь от меня, очумевшей от скуки?

Ноябрь, ты – темень подъюбочных кружев,

Ты скучен, ноябрь, уйди, ты не нужен.

Вот князь мой на тройке, мой сахарный холод,

Он близок, но, Боже, как путь его долог.

Любви его чаша плеснется и минет:

Мой князь не меня, но убийцу обнимет.

А помнишь эти цепи на холме,

Где Исторического серые колонны?

Лаваш и сыр, бутылка каберне,

И нам с тобой плевать на все, что кроме

Верлибров ненаглядного Айги,

Тоски по Небу, блеска слов и песен…

И от Днепра хотелось нам к Оби,

Нам киевский простор казался тесен.

А помнишь ли березок молоко —

В бору сосновом роща, словно ферма?

Как хорошо, что наше рококо

Барочной не усугубилось скверной,

Что мы друг другу больше, чем никто,

Уже (о Боже!) двадцать лет, Сережа,

И этот жизни легкий завиток

Ни быт, ни брак, ни тлен не искорежат.

В тот самый день, в тот изумленный вечер,

В тот страшный миг при омовенье ног

Один из них тяжелые увечья

Понес, как будто вынести не смог

Его Любви, что так давно ловила

И так, и эдак, и из-за угла

И вот сошла внезапно, как лавина,

И вдруг вся разом под ноги легла…

Не знавший с детства ласкового слова

(Расчеты серебром предпочитал),

Что вдруг простят, полюбят – злого, злого! —

Не ожидал, никак не ожидал.

Ему Учитель ноги омывает,

Все тайны мира отдает за так,

А в нем душа от страха остывает,

Отстукивает сердце свой затакт.

Он встал, он побежал, он обезумел,

Он темноту неистово глотал,

Он не хотел. Но так привычно – умер.

Вернулся. Побледнел… Поцеловал.

Солнце еще не взошло, смотреть в глубину воды

Самое время, возьми ты меня с собой!

Я не нарушу рыбий немой разбой,

Буду снаружи, с краешку, ты возьми!

Мудрых лягушек золотоглазых дом.

Рядом на корточках – тень своего царя,

Мудрая, пятилетняя – это я;

Строгий, десятилетний, огромный – он.

Все в нем прекрасно: радость и хвастовство,

Мелочность, смелость, смех и насмешка – все!

Это Любви любезное торжество.

Это тоски любой золотое дно.

Не будем требовать любви…

Ногами в пропасть – сядь на круче!

Кто знал, что этой серой туче

Такою синью изойти?!

Звенит серебряным кольцом

От каждой новой капли море,

И с этим звоном – вскоре, вскоре! —

Нам встретиться к лицу лицом.

Наполнится пустой наш дом

Иным, торжественным, неспешным…

Терпи же, сердце, зной кромешный,

Жди приближающийся звон:

Се, Он грядет.

Брехня, мой друг, однажды рухнет,

Пугая слух, разбудит слог.

Хотите, я скажу по-русски?

(Избави и помилуй Бог!)

Пока присматривалась гордо

И говорила не о том,

Горел на горизонте город,

Чернела роща за окном.

Тьма искры, звезды извергая,

Шалела, веселила, жгла.

Ее оскала избегая,

Я околесицу несла.

Теперь скажу Вам напрямую

О том, что Вы… о том, что я…

О том, как славно – Аллилуйя! —

Зеленая звенит земля.

И будет день, и будет вечер,

Как будто заново, с нуля, —

Надежды, свечи, речи, встречи

Щенячьи! Счастливо скуля,

По-русски говорить свободно!

Дышать не только по среда́м!

Писать стихи, писать полотна!

И даже пить за милых дам…

Редела мгла, седела темень,

И пела Пелагея мне:

Мол, в это б золотое время

Неплохо б умереть во сне.

Ну вот пишу, чего же боле,

Что я могу еще сказать?!

Не умножай ужасной боли,

Не говори. Терпи, казак.

Ты непрост, мой друг, непрост, ах, совсем непрост!

Надо проще быть, проще (не бойся, никто не потянется!).

Впрочем, это как «радуйся!» пережившему Холокост,

Как «возьми себя в руки, не пей» горькому пьянице.

У тебя душа, мой друг, ах, поверь, хороша,

Даже больше тебе скажу: не душа, а красавица,

Но за темным за лесом твоим не видать ни шиша.

Метафизика леса! (Боюсь, мне с этим не справиться.)

Я пою тебя, друг мой, как видишь, тебя я пою,

Богословской помехой мне песенка эта аукнется…

Но однако же, как бы ни пелось, – наутро в строю,

И залетная рифма в висок не посмеет, не стукнется.

Терпелива, ровна, без оглядки к финалу – адью, —

Поплыву, милый друг, мы расстанемся – сталкеры-стаеры,

И другую княжну ты, возможно, посадишь в ладью,

И волна надлежащая ей, без сомненья, достанется.

Голос только, отголосок даже

Тихий-тихий, а срывает крышу.

Что же – нежность это или кража?

Не дыша я слушаю – и слышу!

Я не знаю слаще этой муки,

Мне тропы не нужно покороче,

Это повод поиграть со звуком,

Это повод позвонить в час ночи.

И впотьмах, по голосу, навстречу…

Но, поверь, не стоит нам встречаться.

Получив любовные увечья,

Разве станешь торопить несчастье?

Бабушка кашляет, рвется под мышкой ее ночнушка,

Белокочанная ночка висит над моей старушкой,

Бабушка кашляет, под кроватью сидят две тыквы,

Меткими спицами черный овечий клубок утыкан.

В горле застряли таблетки белые – целые нотки,

Мыши таскают таблетки белые в черные норки,

Тыква не станет каретой, не станут конями мыши,

Золушка на колесах, ей мыши платками машут.

Бабушка кашляет, легкие рвутся последние путы,

Утром наступит Девятое мая, напишет Путин;

Мир, словно ниточка, легкому нищему благодарен,

Мир словно облачко, крылышком машет веселый Гагарин.

За тонкой паутиной смерти

Все состоит из мелочей:

Стоит, качаясь, молочай,

Обочины герой, ничей,

А значит – мой цветок любимый!

Обочина… У самых ног

Вспорхнет, как охнет, птичья стая,

Пух тополиный вдохновляя

Немного поиграть у ног, —

Всего лишь миг! Такая мелочь

Летит – и лечит на лету!

За тонкой паутиной лени

Звенит, зовет Господне Лето

Пчелой дрожать и красоту

Собрать в густых, тяжелых каплях,

Бояться не успеть: до кашля,

Дрожа от счастья, пить и знать!

И сердце я в себе ношу —

Речной далекий легкий воздух,

Росой умытый чистый слух.

Здесь только князи, только знать —

Обителей у Бога много.

Откуда эта благодать —

Вдруг у обочины убогой

Такую высоту обнять?!

О, это счастье – наполнять

Церковного устава соты!

О нежные мои высоты,

Хранящие живой росток!

Источник Жизни бесконечный!

Я, молочай и воробьи,

Мы беззаветно – все – Твои,

И в сердце легком лишь одно:

Эфхаристо! Эфхаристо!

О, эта горечь! Эта мгла!

Голодная, как смерть, обида

Между тобой и мной легла.

И вся она – порог обитый,

Истоптанный паркетный пол,

Заплеванный наждак асфальтный.

Исхожена обида вдоль,

Заезжена тяжелой фальшью…

Глаза – смертельнее свинца!

Чадра моя – все глуше, глуше…

И нет печальнее конца,

Чем в пасть бросать обиде душу.

Я замолкаю. Правота

Не утешает, только тешит.

Глубокой складкою у рта

Лежит избитая надежда.

О мой Киев! Чудесный, чудовищный Киев!

Здесь Царицын Покров черной копотью нынче покрыт…

Бесконечный ноябрь коронует проклятого Вия,

И сгущается чернь у отравленных Вием корыт.

О мой Киев! Давно ли взахлеб обнималась

С каждой липой твоей у великих Ворот Золотых!

Малороссия, мама, осталась нам самая малость:

Мы упали за край, у краев наплясавшись кривых.

Эй, девчушка курносая, горе мое, Украина,

Ты по-взрослому стонешь, как будто большая, горишь.

Отмерять не старалась, себя по живому кроила,

Мягко амам стелила – сама теперь жестко поспишь…

И от липовых лиц вдоль исписанных матами улиц,

И от липовых «храмов», зажмурясь и сгорбясь, бегу.

Не смотрю я на Вия: хоть узники мы, да из умниц —

Прежний образ твой, Киев, под веками я берегу.

На тебя одного царским венчем вину возлагаю,

Короную тебя, короную, и ветер шумит,

Как толпа за составом моим, уносящим из рая,

От короны твоей, заслонившей меня, словно щит.

На тебе вся вина – эти брызги серебряных точек,

Восклицательный дождь, бесконечная лига часов,

Дней, ночей, полуснов, полуслов, междустрочий…

И в сторонке валяется ржавый негодный засов.

Не колеса железные страшно стучат – это сердце,

Закусив удила, клеть грудную на скалы несет…

Mea culpa! На что же теперь опереться?!

Опериться бы, выпорхнуть легкой – на горний на лед…

Дорогие, любезные, нежные, светлые травы,

Снова в ноги упасть, открывая вам раны и рвы…

Красноглазый двойник, приготовивший эту отраву,

Исчезает, как дым, если тише и ниже травы —

Колокольным всем ростом! – смириться в любимую землю,

Смехом вспомнить, как бросилась всех обвинять…

Тише трав, ниже вод, неподъемную радость объемля,

Мне тогда станет легче тебя, человече, обнять.

Трава прошлогодней степи вперемешку с тюльпанами,

Весна, выходящая по́том из пор и парящая;

Я мальчик, я грязен и весел, я радуюсь, радуюсь,

Как будто я радуга и космонавт одновре́менно.

Трава прошлогодней степи вперемешку с тюльпанами,

Бельишко исподнее грязное с красными пятнами;

Я бабка, я тихо заплачу отъезду чеченистых,

Как будто заплакать для бабки – такая диковинка!

Трава лбом о землю – и Доном запахнет порывисто,

На дне преисподней Руси оклемается пьяница,

И вербы под руки поднимут, проводят до хутора,

Замрут, где попало, попавшись на очи тверезому.

Цикличны дни, но циклопичность ночи

Бельмом луны оповещает степи,

Что Одиссей удрал без наказанья.

И мучает бессонница до корчей,

Повешенным бельем заря отпета.

От трепета рассвета лес казался

Потусторонним; поступью коровьей

Деревья наступают на деревню,

На волосы ее – на огороды.

В платке зеленом ранняя воровка,

От холода почти деревенея,

Гребет чужой навоз в колесный гробик.

На ней три живота и морда козья.

Кто б видел, как вчера дрова колола!

(У ней недавно помер муж-калека.)

Кто загодя наказан – безнаказан.

Топчу тропинку: баня – дом – колодец —

Соседка – огород – сарай – собака.

Пока циклопы заняты героем,

Воруем, сеем, кормим, воем, роем.

Там, где ночь интереснее сна,

Там, где свет интереснее тьмы,

В космах ивы сияет звезда,

В колтунах ее – соловьи.

Темный сом по водице хлыстом

Испугает воздушную тварь,

Прошлогодним прозрачным листом

Нам помашет лесной календарь.

Сон мой стал как святой водомер:

Наяву сторожу тишину,

По канату своих полумер,

Как по берегу речки, – хожу.

Пар Медведицы – сонной реки —

Спеленает своих малышей,

И пока в колтунах соловьи,

Мы исчезнем из мира вещей:

Я устала от пения звезд,

Сладкой пыткой – сияние птиц —

Отражение ангельских слез,

Ускользание ангельских лиц.

Дом стоит под луной

Луна бередит окно

И никто не стучит в дверь

Дом стоит под луной

Одинокий дом и на крыше снег

В снегу миллиарды звезд

Но внутри не горит свет

Эй, кто там живет или жил скажи

Мы тенями длинными от луны

Наползаем на стену и на стекло

Но внутри ничего нет не горит свет но

Я запомню клянусь одинокий дом

И на крыше его снег

И каждую в нем звезду

Потому что в районе где я живу

Ничего больше нет

Я взяла тебя за руку и повела в Калиновку.

Там золой мощеные улицы, сонные пьяницы

По дороге в седьмую школу, колонки, калиточки.

Это было дней пять назад, на Страстную пятницу.

На певучем велосипеде каталась девочка,

И скрипела под ней зола. Багровые веточки

Разрывались над головой. Замарались колготочки,

Из подъеденной молью кофты торчали ниточки.

Ты, Калиновка, в честь Калинина, кажется, названа:

«На Калиновку» выезжают лишать невинности,

И живучие женщины смотрят сквозь окна грязные,

Как еще одна, возвращаясь, творится невидимой

И свободной! Как эта ведьма летит над городом,

Где Калиновка вся в малинах, бомжах и пьяницах,

Остановится где-то в Киеве, станет роботом

И ни разу не вспомнит эту Страстную пятницу.

Пронизывая и вникая, гнездятся звезды:

Ночью – в глухих деревьях, днем – везде.

Таким, как звезды, может быть только воздух

В глухих деревнях по крыши в глубокой весне.

Но чище воздуха – слух, свободный от слухов:

Сегодня утром ты слышал, как тает сугроб,

Как туго пришлось зиме, как во рту стало сухо,

Как что-то в земле прорастает, а что-то гниет.

Пронзительно прорастали во взрослое зерна:

Золото – в зелень – в золото – в зерна – в прах;

Творились и растворялись, вместе и порознь

Плясали и падали, словно на первых порах,

Огромные звезды, огромные русские звезды:

Когда бы не эти звезды во мне и вовне —

На дне мне лежать и не знать, что есть где-то воздух

В глухих деревнях по крыши в глубокой весне.

Рань медленная.

Солнце всходит неторопливо,

Словно дерево.

Лучи распарывают оболочку,

Чтоб в раны бросил семена

Дух Рани.

Рань, медленнее!

Пусть покажется,

Что точку жаворонок ставит

На небе утреннем.

Яблоко пахнет

дикое

сквозь зиму,

сквозь город,

любовью о лете, о лесе,

сильной

дикое яблоко пахнет

бабой,

любимой пахнет песней.

Яблоко, люди, пахнет!

Памятью, что ли, стали

запахи?!

Что же, начнем по памяти

пахоту:

вскроем полю поры

и засеем по́том.

Вырастет новый город,

и зашумят колосья,

и засвистят косы,

и загремят кости,

и заблестят росы.

Люди найдут яблоко,

люди уйдут, яблоня.

Люди, эта зима

долгая, как ноябрь,

долгая, как на «я».

Вздох коровий о пастухах,

Ломкий стоит сухостой в груди.

Если все лето ходил не так,

Осенью каждая ночь грубит.

Был же кипящий ночной ковыль,

Кто-то в крови ковал-ковал,

Лязгал кнутом по бокам кобыл,

Целое племя в реке купал.

Дом на краю села – пустой,

Только кровать, фотография, печь.

Ты на пороге его не стой,

Лучше войти, затопить, прилечь!

Выдох теплый коровий гнет

Ивы к земле и корчует пни.

Это не выпь по ночам орет,

Это ноябрь, убывают дни.

Выход из рамы оконной – есть.

Выход из рамки, что на стене, —

Даже изранившись, не пролезть.

Темные реки на остром стекле.

От этой спокойной и чистой следа не осталось,

На этой дешевой и влажной следа не оставишь.

Усните, навеки усните, уральские стены,

В дыму сладкосинем, как женщины в русских вселенных,

Как женщины в юбках до пят, и как скалы – их юбки!..

На рыхлых дорогах отпетые шлюхи, как шлюпки,

Качаются вяло, прибиты попуткой к обочине,

Для нужд человеческих наспех мужьями обучены.

Усни, Златоуст, глубоко перепрятав избушки

За плечи хрущевок картонных – счастливых рубашек,

Доживших до точки старушек, до ручки – рабочих,

Усни, Златоуст, им во сне станет сладко и душно!

Горите, огни, и сосите, леса, догорая,

Ты на перекрестке не трогай меня, дорогая,

Меня растрясло по кусочкам на этой дороге.

Не трогай и дома меня, дорогая, не трогай.

Когда мне было шесть лет, меня отправили в Анапу,

в пионерлагерь.

Мы ходили на море парами – мне никогда

не хватало пары.

Я записалась в кружок «Умелые руки», а еще

в библиотеку,

Хотя принято было либо то, либо это.

От своих подружек по палате я усвоила такие правила:

Первое, что нельзя спать на сердце, иначе

оно останавливается;

Второе – нельзя есть чужое варенье, если была желтуха;

Третье – если платье обляпано борщом —

прогладь его утюгом.

Я крепко-накрепко запомнила и до сих пор чту правила эти:

На сердце никогда не сплю, следовательно —

я бессмертна;

Чтобы не гладить платья, стараюсь их

не обляпывать слишком;

Варенье подъедаю исключительно у родных и близких.

Да здравствует мое прошлое! На бетонные дорожки

брошены тени,

Впервые оказалось, что обычная трава может и порезать,

В носу занозы, а на мелководье пойманы два краба,

Но лучше – глубина, и кроме меня, никто не умеет плавать!

Святые не держат осанку,

Расслаблены бледные скулы.

Держащие мира останки

Их жесты, движения скупы.

Не то что придворные куклы

В застывших улыбках акульих —

В застывших предметах печальных

Гораздо виднее дыханье,

Чем в клетках за ребрами кукол,

Чем в блестках белков, завитушек.

Гораздо виднее волненье

В живых наводнениях шелка,

В снегах и холмистости мантий,

В медовых и масляных струях.

По ним бы скатиться на санках,

От них бы ослепнуть и крикнуть,

Но не подобает по сану,

И держит стальной позвоночник.

Святые не держат осанку,

Расслаблены бледные скулы…

И сгорбленная Богородица

(Сначала – Над, а после – Пред)

И умиляется, и молится,

И улыбается на свет.

Я проще слов.

Любого из.

Я проще слов.

Не лучше, нет.

Не чище, нет.

Честнее? Нет.

Я – слон, но слом

и мне знаком.

Как Маяковский —

в горле ком;

пятью углами держит за.

Завидую? Ревную?

Да. Но яда слов…

Дословна – я!

И здесь,

теперь,

весной

и вся

я говорю: невинность есть

ноль в верхней части буквы «я»

и лесенка внизу.

Залезь!

А сердце как будто высосали.

Как будто уральский комар

(крупнее нигде не видывала)

Впивался и выпивал.

Глаза засмотрели трещины:

Ведь были же родники!

Теперь только кирки резкие

В урановом руднике.

Я знаю, что ночь – последняя,

Что ночь без тебя – обвал,

А сердце как будто высосали.

О вакуумный овал,

Ты тянешь за край пространство,

Как скатерть, и все – твое:

Фарфоры, фанфары, странствия.

Я вою. Я воин, но

Куда мне тягаться с бабой!

Не трогать. Не смять. Не сметь.

На что мне тягаться с бабой —

Пусть с ней разбирается смерть.

Солдаты идут по квадрату, поют песню.

В ста километрах отсюда, наверно, Пенза.

Об этом никто не знает – в строю тесно.

Солдаты идут по квадрату, поют песню.

На север, на юг, на восток, на проклятый запад,

Не чувствуя ног, но кухонный чуя запах.

За час до отбоя споткнешься, очнешься – завтрак.

Идут по квадрату солдаты, поют солдаты:

«Может, выйдет замуж, ну а может – подождет

Эти две зимы и оба лета!»

Забудешь меня – и ладно, я сам забылся,

Всей грудью дыхну на ладан, на пух землицын,

Увижу корней причуды и зерен лица,

А звезды по небу августа будут катиться.

Как все совершенно, Отче, секретно, слишком!

Но к счастью, любая сосна выше наших вышек,

И сосны краснеют от взгляда и от заката,

Идущего по квадрату простого солдата.

На синем почтовом ящике сорвана дверца,

На сине-зеленом фоне – закаты, закаты.

И ветра нету, как будто не будет завтра.

Как птица в неволе, томится свободное время.

Впервые в жизни я рада любой работе.

Но скоро пройдет и это – я точно знаю,

точнее, чувствую: баба! – живьем берите!

А выйду – на палку тряпкой, и выйдет знамя!

И, вечно пьяной, повисну позором красным

(в безветрие вряд ли получится гордо реять)

над бездной вокзала – бедной, бессонной, грязной:

не верю, но жду обратно… но больше – не верю.

Замирать у бойницы, увидев судьбу реки

Как свою, как фамилию мужа, как сумерки,

Что в глубокой тайне оставят талант и март.

Замирай хоть весь мир, не задержите аромат

Новгородских болот и слез. Свежеликий срез

Сердобольного месяца пахнет почти как лес.

Богоносные люди растут в тишине болот,

Богоносных людей ни мороз, ни медведь не дерет.

Умирают, увидев улыбку Бога в реке,

Как сияние ряби весенней на солнышке.

Акация! Твой возглас вечно длился…

Твоих изломов крики измотали,

И впору было надписать: «Mortale».

Все думали, что ты – сухая липа.

Так, мимоходом думали: «Спилить бы!»

И мимолетом птицы пролетали.

Стояла ты, как мертвый пролетарий,

Как заживо шахтер сожженный в недрах,

Как женский визг последнего мужчины.

Когда-то так стояло наше время.

Теперь стоит оно не наше вовсе,

Да что там! Время – делу, время – Бог с ним!

Все дело в том, что дело было в мае,

Гроза прошла, Христос вот-вот воскреснет,

А дерево мое еще пугает

своим безлистьем.

Акация! Твой возглас бесконечен.

Учусь терпеть, стирая зубы в порох,

И, ежедневно наблюдая почки,

я ежегодно получаю почту.

Лен, как музыка, тонок,

выше – чуть слышная синь.

Травушка траурных ноток

спрятала бездну низин.

Лен, как на штиле, – длительность,

словно высокая си.

Тише остывшего кладбища,

синяя лень висит.

Здесь все дороги – белые,

здесь добывают мел

бабы и дети малые,

эту бы землю – ел.

И подо льном, как музыка,

лег бы, чуть вздрогнув, спать,

чтобы, проснувшись, в раннюю

синь головою встрять.

Жаль только – мало времени

и неуютен крюк.

Заводям серым нервным

что ни касание – круг.

Родина – дело малое,

там добывают мел.

Дети асфальтной классики,

Я эту землю ел!

Сорвавшись почти добровольно,

молчи об утраченном мире, молчи, если хочешь

Забыть, что тебя ожидает – упасть!

Насколько возможно – внезапно, во сне

или сладко зевая,

В пасть солнца, которого много настолько,

что даже не видно. Луна

Прозрачна, как облачко или как чудом

живой одуванчик, как сердце нуля.

Смотри, как уходит внезапно страна из-под ног

и крушатся осенние травы,

Не выдержав собственной власти.

Сентябрь – мятежное время, готовятся перевороты,

октябрь откроет огонь.

Любимая,

а ты уже сожгла Коран?

А в чьем переводе?

Можно сжечь Веревкина, Крачковского,

еще парочку – они

не оскорбляли

Господа нашего, но!

Они были

НЕДОСТАТОЧНО ТОЧНЫ

Если кто-то в городе «хххххх»

что-то сделал раз, и два, и неоднократно

с вьетнамской девочкой, и не с одной,

а потом

на него надели шесть автомобильных покрышек

и подожгли,

это не значит,

что мы не пьем кофе

в Ленинграде,

на углу Владимирского, и не называем это

«Сайгон».

я т

ебя л

юблю

– Давно ты ела печеных ежей?

– Нет!

Здесь никак…

Здесь глина плохая!

– А грачей?

– А нам лендлорд

не позволяет!..

Я знаю

несколько способов тебя обидеть.

От булавочного укола до газлайтинга,

когда от страха сама себе перегрызешь вены.

Но я никогда

не делаю

ничего!

Почему ты сказала, что я злодей?

Есть что-то,

что: «Солнце сияет».

Нет никого

..?

Ыгн..?