16 Шарики и ролики.
Нас было трое героев… или балбесов, как угодно. Мы вознамерились покорить этот легендарный «физтех», рассадник индиго. Приёмная комиссия работала во Владике в помещении ДВГУ. Какие-то шансы были у Ширика, он, без сомнения, был умник, а нам с Мулей там вообще ни хрена не светило. С этим чуваком мы художничали в школе и пионерлагере. Тоже был с виду правильный, как и я, но в реальности размандяй. Модник был жуткий, очень не любил говённое, советское шмотьё. Очень сильно был зациклен на всём иностранном. У него была такая фишка: на свои джинсы нашил пару сотен лейблов от различной заграничной одежды, особенно на заднице всё было сплошь покрыто ими, а внизу на штанинах нарисованы шариковой ручкой названия музыкальных групп: Дипапл, Назарет и прочая хренотень. Мы все пёрлись по заграничной музыке и шмоткам, но то, что вытворял Валерик, был явно перебор. Картинка была капздец! Окружающие наверняка думали, что пацан сбежал с психушки. На самом деле, он был просто смелым пацаном и не боялся, что его примут за шизика, хотя действительно, был слегка ударен пустым мешком по голове. Настоящий герой, а мы все ссали так одеваться.
Так вот; три находкинских ублюдка, один в вышеописанных штанах с кучей этикеток, другой в клетчатых джинсах с какими-то шотландскими мотивами (не помню даже, где я взял эти штаны, но таких потом нигде не видел, не штаны, просто сказка), нарисовались в приёмной комиссии физтеха. Только Ширик был одет по-человечески. Притаскиваем мы свои вшивые аттестатишки в самый опупенный вуз Страны Советов. Там таких болванов было полно. У нас хоть какой-то был балл, некоторых бакланов, с баллом около трёх, пинали под зад тут же, не отходя от кассы. Но наши доки приняли, видно, их впечатлили мои клетчатые пароходы, и Валеркины извращенские галифе с нашлёпками.
Факультет выбрали не абы какой, а самый крутой – «Астрофизики и космических исследований», я уже мыслил себя великим исследователем космоса и забубённым учёным.
Поселили в общагу с видом на трубу ТЭЦ-2, на которой кирпичами сверху вниз был выложен коммунистический слоган: «СЛАВА КПСС», дебильный советский трэш без гламура. Интересно, какому дураку такое пришло в голову. Знаковая картинка: из трубы валит столб чёрного дыма, прогорит скоро нахер ваша партия.
Вступительные экзамены!
Физика!
Контроль жесточайший!
В карманах шпоры, но толку от них нет. Полный зал злобных преподавателей, если увидели шпоры – сразу «получай пинка!» Да и шпаргалки не помогут, таких задачек я в жизни не слыхивал. Как сейчас помню, задачка номер один: в камеру с магнитным полем (какие-то цифры) влетает частица с магнитным зарядом (цифры). Надо вычислить её отклонение в этом магнитном поле. «Ни хуя себе! Да вы что, бля, башкой стукнулись? Мы такого в школе и близко не проходили! Точно не проходили! Эй, братва, нас тут, сука, разводят не по-детски. Лохов нашли! Пидорасы!» – примерно так захотелось мне завопеть во всю ширь своих лёгких, когда до меня дошёл смысл задачи. Но я благоразумно этого не сделал. Говорю же, парень был продуманный. Потыркался, помыркался, покрутил головой вокруг.
Слева и справа сидят и, главное, чего-то пишут, хлопцы с причёсками под чубчик, очками-велосипед, и в пиджачках «а-ля совдепшн». Капец!!! Один справа так увлёкся, падла, наслаждаясь решением этих грёбаных задач, что аж соплю пустил. Честно, без говна. Раскрыл, паскуда, свой рот от удовольствия, а под носом висела маленькая прозрачная сопелька, переливаясь в лучах летнего солнца. Да уж! Этот точно станет учёным, блин.
Проклятые индиго, чёртовы яйцеголовые ублюдки, нормальному человеку никуда не прорваться! Какой бы я ни был замечательный, эти очкарики по любому были, сука, оухительнее меня в миллионы раз. Поганые отличники, чтоб они треснули! Чёрт подери! Я так хотел стать учёным, я был на 99% уверен, что поступлю в этот хуев МФТИ. Да пошли вы все к черту!
Взял свой чистый листик, и железной поступью пошёл сдаваться. Краем глаза заметил, что Муля перемигивается с очкастой девчонкой. Всё ясно, уже успел снюхаться. Нет, точно Валерик не сумасшедший, тот ещё блин, прощелыга. Потом выяснилось, что этот пёс умудрился чего-то списать у этой шмары, и получить троебан. Абольше не надо! Ширик тоже написал физику: ну, этот хуеплёт физику знал, кто бы сомневался! Наверно, и про мою сраную частицу знал, чёрт возьми. Может быть, это только я не знал. Может быть, про эту поганую частицу поясняли, когда я под лестницей с Оленькой обжимался, а вместо уроков наслаждался голосом любимого Фредди в каннабисовом угаре. Как бы то ни было, получил я свой законный пинок под зад. Говорю же вам, учитесь прилежно, ребята, потом будет меньше огорчений и разочарований в жизни.
Побежал сдавать обратно матрац, на котором толком не успел насладиться просмотром снов на новом месте. На следующем экзамене пинка получили и мои дружбаны. Не так обидно – значит, не один я тупой. Позже мы узнали, что из нескольких тысяч подававших документы, поступили только три человека со всего Дальнего Востока. А тех, кто сдал экзамены на тройки, без всяких экзаменов, и вне конкурса готовы были принять Политен и ДВГУ.
Теперь вам понятно, в какое пекло мы сунулись? Это просто рассадник яйцеголовых, с нашими свиными рылами, ловить там было нехер. Да мы сильно и не расстроились, и рванули с документами в ДВВИМУ; океан ждёт. Здесь шансы поступить резко увеличились, очкастых умников было не так много.
Началось всё замечательно. Опять поселились в общагу, теперь с видом на океан. Красота! Это вам не труба с буквами. Купались в прозрачной солёной воде, до которой было метров сто. Вечером любовались, как багровое солнце опускается в хрустальные волны Амурского залива, окрашивая весь небосвод пурпурными тонами. Но вскоре романтическое настроение у меня улетучилось, как с белых яблонь дым. Улетучилось после того, как на первом же экзамене по математике я получил смачный кол.
Вот это был полный кабзец!
Я был в полнейшем шоке. Ведь я же умный! Ведь я же хороший и скромный мальчик! За что со мной так? У меня пидзатый аттестат, вашу мать! Ситуация сложилась для меня неожиданная.
А дело было вот в чём. Я подал доки на электромеханический факультет, но там требуются мозги, электричество – штука непростая. Экзамены, соответственно, на простаков не рассчитаны, всё серьёзно. Если бы моя фамилия была Тесла, меня взяли бы без экзаменов, но у меня другая фамилия, совсем неизвестная. Естественно, я с треском провалил первый же экзамен.
Однако, на судоводительский факультет принимают слегка туповатых парней, там сдают географию, сочинение вроде, и ещё какую-то хренотень, да и конкурс гораздо меньше. Если бы я подал на судовода, то было бы гораздо больше шансов поступить, там всё проще. А на электромеханика требуется знание математики и физики, в которые, как выяснилось, ваш покладистый пововествователь ни хрена не врубался. Вот так я погорел, как швед под Полтавой. И что теперь делать? Мои корешки сдали математику, и готовились сдавать дальше, а я сидел на своём матраце, полностью оухевший и раздавленный злой судьбой, как самый обосраный таракан, и думал думку – что же делать дальше? В армейку не хотелось. Очень не хотелось. Очень-преочень, сука, не хотелось!
И мне бы пришлось идти в армию, если бы не один интересный и странный факт. Во Владивостоке есть учебное заведение, в простонародье называемое «Рыба». Там каждый год происходил недобор абитуриентов. В советское время рыбные продукты граждане недолюбливали. Эти ужасные рыбные дни, когда в столовых подавали только рыбные блюда. А из рыбы была только камбала да минтай. Протухшая, провонявшаяся, растаявшая и опять замороженная тысячу раз. Короче, говно полное. До сих пор тошнит от вида жареной камбалы. Так вот, не желал народ поступать в эту чёртову «Рыбу». Наверно, от слова «рыба» всех выворачивало наизнанку, плоховатая репутация у слова, это точно. И к тому же это был самый распидзяйский ВУЗ города. Его курсанты слыли самыми жуткими пъяницами и скандалистами. Это тоже отталкивало абитуру.
Короче говоря, мало кого прикалывало влиться в этот чмарной коллектив и продолжать бухарско-хулиганские традиции заведения. Но зато там существовал второй поток, то есть после сдачи вступительных экзаменов во всех вузах города, в Рыбе начиналась повторная сдача экзаменов для всяких неудачников и засранцев вроде меня. А узнал я об этом от своих одноклассников, Митьки и Новосёла, которые были закоренелыми двоечниками. Школу закончили только потому, что учителям не хотелось ещё целый год смотреть на их опостылевшие рожы. Так вот, они первым потоком поступили в Рыбу.
Митин – тот вообще имел характеристику, написанную вашим непоседливым рассказчиком. Дело в том, что в силу своего дерьмового характера, и ещё более дерьмового отношения к учебному процессу, в школе ему накатали такой паскудный аусвайс, что вряд ли бы его вообще куда-нибудь приняли. Если только в тюрьму. Поскольку мы дружили, я посчитал своим долгом помочь другу, и изготовил ему приличный документ, в котором было сказано, что Митин Сергей является шикарным комсомольцем, участником художественной самодеятельности, что было почти правдой, выступал он на уроках капитально, учителя плакали, и вообще, хороший парень. Шлёпнул самодельную печать, нарисованную чернилами в зеркальном отражении на куске резины от противогаза. Самым трудным было нарисовать герб, там столько возни; колоски, мелкие буковки. Но я справился. И вот теперь этот распидзяй – студент, а я практически одной ногой в армии.
«Ну, уж если Митька поступил, то меня там вообще должны расцеловать в задницу!» – так рассуждал я. Опять сдал обратно все эти общежитские шмотки, забрал драгоценный аттестат, и ломанулся в Рыбу.
В третий раз получил у коменданта матрасик и всё остальное. Вид из окна был под стать институту – говённый. На улицу Снеговую. Там в низине меж высоких сопок был унылый завод, изготавливающий железобетонные конструкции, и огромная автобаза, настолько огромная, что когда утром шофёры заводили все свои колымаги, смрад стоял неимоверный, и вся эта автобаза напрочь скрывалась в угарно-газовом тумане. Однажды я в такой момент оказался на территории. Жуть, голимый газ, слёзы из глаз брызнули. А шофёрам хоть бы что, ещё и папиросками попыхивают, типа, дыма маловато, надо бы добавить до нормы. С ума сойти, еле живой оттуда выбрался!
В третий раз я решил судьбу не испытывать. Засел за математику. Вызубрил все эти дежурные формулы. Синус двойного угла, косинус, интегралы эти проклятые и подобную херню, которую не удосужился выучить в школе. Экзамены проходили в главном корпусе на Ленинской, как раз напротив него стоит на высоком постаменте этот знаменитый медный мужик с флагом в руках, и обосранной голубями буденновке, которого при каждом удобном случае показывают по телевизору.
Первым экзаменом была математика, с которой у меня тоже крайне недружелюбные отношения. За исключением пары десятков формул, которые выучил вчера, я ничего не знал. Несколько преподавателей, которым было вообще насрать на то, что происходит в зале. Тут тебе не физтех, очкариков совсем нет, прорвёмся как-нибудь! В общем, чего-то нацарапал на листике и сижу, поглядываю по сторонам. Две тётки проверяют знания. Одна из них тощая, страшная, как ядерная война, видно, что без настроения, рычит на всех. Да и какое настроение с такой страшной рожей, наверно, в зеркало с утра заглянула нечаянно. Никто не трахает – естественно, никакой водки не хватит, чтобы красивой показалась. Откуда настроение, по жизни, видать, такая злобная. Думаю себе: «Ну-ка нахер к ней идти, по-любому завалит, будь ты трижды в очках и с соплями до колен!» Жду, когда вторая освободится, чтобы к ней подсесть. Похоже, что я не один такой психоаналитик великий выискался, все сидели, выжидали момент, чтобы ко второй подсесть.
Короче, или я этой страшной не понравился, или наоборот приглянулся, или слишком явно башкой своей тупой вертел, но она ткнула в мою сторону своим страшным кривым пальцем и проскрипела: «Молодой человек, я вижу, вы подготовились на отлично! Вы, вы! Не надо придуряться!» Я оглянулся – сзади никого не было. Она-таки имела в виду именно меня. Проклятье! Чёрт! Чёрт! Невезенье продолжается. Деваться некуда, кое-как оторвал жопу от стула, ох как не хотелось к ней. Чувствовал, что всё кончится плохо.
Не буду юлить, скажу прямо – в этот раз я обосрался полностью. В тот момент был самым обосраным чуваком в этом городе. Да что там городе – во всей галактике. Ответил я дерь-мо-во! Вообще не пойму, за кой хрен мне в школе ставили пятёрки, наверно, за то, что оформлял там дебильные стенгазеты. Она нарисовала аккуратную двойку в этом листике и посмотрела мне в глаза. Я понял – это конец!
У меня закружилась голова. Я не мог так просто встать и уйти. Это невозможно! Я же умный! Так не бывает! На меня накатила волна красноречия и артистизма, себя не узнавал. Меня прорвало. Захлёбываясь словами, стал её убеждать, что всё знаю, просто от волненья перезабыл всё, по щекам покатились огромные слезы. Я готов был валяться перед ней в пыли, и лизать её старые, стёртые ботфорты, может быть, даже её задницу. Видимо, моя жуткая видуха разжалобила её чёрствое, забывшее о жалости сердце, а может быть, она просто хотела ещё больше унизить меня, ещё больше поиздеваться.
– Хорошо, Бурчак! Вот вам бумага, пишите, что знаете!
Я похолодел: а вдруг мой несуразный мозг откажется вспомнить то, что я так прилежно зубрил два дня. Эта моя чёртова память со своими дурацкими выкрутасами, и странной фишкой всё забывать в самый ответственный момент.
– Сп-п-п-асибо!
Трясущимися ручонками схватил карандаш, и из под пера понеслись все эти синусы, косинусы и прочее говно-переговно. Я глазам не поверил. Со страху на одном дыхании наколбасил всё, что запомнил новенького за последние дни, формулы, добытые бессонными ночами и нервами великих математиков, действительно великих людей, а не таких дуроломов, как я сам.
Она была обескуражена. Даже как бы слегка огорчилась, теперь смачный пинок под жопу был бы несправедлив. Повертев листок перед глазами, поразмыслив немного, она исправила мою двойку на тройку и злорадно усмехаясь, сказала: « Всё равно не поступите!» – искоса заглянув в листочек, добавила – «Юрий Алексеевич».
Измотанный, выполз из аудитории, радостно размазывая по лицу капли холодного пота. Все, кто были за дверью, удивлённо уставились на меня – такого ещё не видели.
Не надеясь больше на свою сраную удачливость, повторил трюк с физикой. Два дня зубрил как сумасшедший разные физические премудрости. Затарился шпаргалками под завязку, положил, как положено, под пятку в ботинок пятикопеечную монету, и на экзамене был во всеоружии, на всякий случай припоминая аргументы, которыми убедил на прошлом экзамене эту злобную тварь. Но всё прошло на редкость удачно, достался билет с вопросами, касающимися света; линзы там, интерференция и всякое такое. Эту чушь я и без шпор знал неплохо. Препод была молоденькая симпампуля, и я всё оттарабанил ей без запинки, да ещё пару комплиментов задвинул по поводу её причёски и получил законный пятак. Ха!!! Да не такой уж я и дурак, если захотеть.
А на следующем экзамене, в сочинении, так глубоко вскрыл истоки вдохновения Достоевского в его романе о том, как один недоносок убил бабушку топором, что получил ещё одну пятёрку, и напрочь отмёл всяческие сомнения в своей состоятельности. Таким образом, новоиспечённый курсант Дальрыбвтуза прикатил домой в Находку, чтобы порадовать папу с мамой, а заодно слегка отдохнуть после череды стрессов, перед пахотой на безразмерных колхозных полях Родины.
Как раз тогда я заметил, что мой мозг, на который я в такой обиде, всё же иногда работает отменно. Только надо, чтобы я попал в действительно кошмарную, безвыходную ситуацию. Тогда он как бы включается на полную катушку, в башке со страшной силой начинают вертеться эти пресловутые шарики и ролики. Впервые такое случилось на экзамене по математике у Дедешиной – это фамилия той ужасной математички. Но в тот раз я этому не придал значения, посчитал за случайность.
17 Белые зубы.
Эта неделя была заполнена последними встречами с дружбанами, конечно же, общением с любезной Оленькой. Она поступила в какое-то заведение в Уссурийске, так что возможность видеться теперь будет очень редкой. Гуляли по городу, целовались снова до умопомрачения, спрятавшись от прохожих, нежились с ней на пляже под изумительным августовским солнышком.
Далеко на рейде маячили океанские теплоходы, груженые лесом, контейнерами и всякой другой белибердой. Эгей, ребята, скоро я к вам подгребу на помощь! Я ведь тоже уже почти моряк – жопа в ракушках. Ждите меня, пацаны! Надо только по-быстрому закончить учёбу, и приду к вам матёрым механиком, не тяп-ляп. Лёжа на горячем песке, выворачивал шею, пытаясь разглядеть в вырезе её купальника соски. Там, в ложбинке между грудей слюнями приклеена бумажка. Вчера она была в другом купальнике, с другим вырезом, и поэтому ложбинка сегодня уже успела спалиться на солнце. Эта чёртова бумажка меня дико возбуждает. Но секса у нас в то время опять-таки не было, говорю же, я не спешил – считал, что ещё надоест заниматься этой чепухой.
Лежим себе, загораем, ветерок такой приличный разошёлся ближе к обеду со стороны Тихого океана. Волны накатывают на берег, да неслабые, я бы сказал, некоторые метра по три высотой. Народ резвится, с разбегу запрыгивая в водяные валы. Я ведь не дурак пропустить такой редкий случай. Эх, где мой сёрф? Пролететь, как на Гавайях, по этим горкам, удивить людишек. Но сёрфа нет, наверно, где-то в магазине ещё стоит, да и не умею я на сёрфе. Плевать! Стал просто запрыгивать с разбегу в волны как ненормальный, Элку веселить. Один раз меня так шибануло волной об дно, чуть не захлебнулся. Вылез из воды, «ну-ка извините, пожить ещё хочется».
Вдруг какой-то шум неподалёку, девчонки верещат на весь пляж. Посматриваем так нехотя, косяка давим. Совсем какая-то неимоверная суета началась, толпа собралась, машина подъехала. Эге, пора посмотреть, что там стряслось, наверно, шпиона поймали. Видел в кино, эти мудаки любят из воды в трусах выходить под видом отдыхающих, а на самом деле с подводной лодки проникают в Страну Советов, чтобы тут гадить и продвигать свои вонючие капиталистические штучки.
Побежали и мы посмотреть, что там приключилась. Ого! Ништяк! Трупак на песочке лежит, рот расхлебенил, показывая довольно-таки белые зубы. А оттуда пена и водоросли торчат. Фу! Дерьмо какое! Врачи, хмуро поглядывая по сторонам, собирают свои инструменты в ящичек, думают, как бы свалить побыстрее, чтобы пидзюлей от нетрезвых дружков не отхватить. Отмучился парняга, говорю же – не купайтесь по пьянке! В нетрезвом виде нырять нежелательно, особенно когда такое жуткое волнение. Наверно, парень решил выступить перед своими подружками: вот мол, какой я дельфин, бллин! Как всегда замешаны дамы, шерше ля фам!
– Пошли отсюда, не люблю я мертвецов.
– Угу.
Лежим себе на песочке, впитываем последний летний ультрафиолет на свои спины. В воду уже не лезу, шугань накатила в связи с этими событиями. А вдруг злобный дядька Нептун схватит за яйца. Не! Не канает!
Что такое? Не понял! С другой стороны идентичная суета началась. Неужто опять Ихтиандр утоп? Ну конечно! Вытащили и его. У этого тоже белые зубы, наверно, их там под водой об песок волнами пошоркало, ну прямо белоснежные. И опять скорая уехала восвояси. Зашибись, ну и денёк, не к добру это. А ветер пуще прежнего, волны ещё выше. Золотая рыбка разошлась не на шутку. Короче, собрали мы свои пожитки и поплелись вон с этого смертоносного пляжа. Больше там никогда не был. До сих пор помню эти оскаленные морды с белыми зубами, как будто вчера было. Вот на такой печальной ноте и закончилось моё пребывание в городе со странным названием Находка. Позже я туда снова вернулся, но ненадолго, это тема отдельного повествования.
Вечером целый поезд студентов отбывал во Владик – город нашенский. В те времена в Находке не было приличных учебных заведений, и поэтому все сливки, или, если хотите, лучшие мозги утекали во Владивосток и другие города. Среди них был и ваш добропорядочный и застенчивый рассказчик. Помню, на меня накатила дикая волна грусти, я понимал, что нескоро вернусь сюда снова. Как сейчас помню этот вечер. Станция. Поезд. Тусклое освещение. Жужжание комаров. Толпа студентов и провожающих. Все прощаются, многие со слезами на глазах. Как будто отправляют нас на фронт, на погибель. А что? Так и получилось, немногие вернулись обратно, остальные сгинули на просторах огромной страны.
18 Приказ мозга.
Утром поезд причалил у платформы Владивостока. Другой поезд, который нас должен был увезти в колхоз, будет только вечером. И что теперь делать целый день? Ну, погуляли по центру города, осмотрели достопримечательности. Ну, в кино сходили. А времени ещё вагон остаётся. И тут я вспомнил, что возле ДВВИМУ, когда делал попытку номер два прорваться к высшему образованию, видел замечательные кустики конопли. Тогда я был в диком шоке от всех этих неудач с экзаменами, и поэтому было не до развлечений, а теперь самое время. Изложил свой план, и, конечно же, он был одобрен мальчишками единогласно. Мы втроём – я, Митька и Новосёл, прыгаем в такси на Эгершельд, в предвкушении новых эмоций.
Если с автобусной остановки идти в сторону училища не по тротуару, а дворами, то между старых, задрипанных домов довоенной постройки, натыкаешься на полянку дикорастущей, ничейной конопли. Только я бы назвал это не полянкой, а лесочком. Потому как кусты вымахали выше человеческого роста. Никогда до этого момента я не видел столь гигантских кустов каннабиса. Хотя по биологии у меня была пятёрка, но я до сих пор не в курсе, почему так получилось. Может быть, такой сорт, а может быть, повлияло то, что неподалёку располагался тот самый побеленный домик с разрисованными хуями стенами, и тоннами говна под ним, которое сработало как удобрение. Также вблизи была помойка, какие бывают у домов без канализации, куда люди выбрасывают и выливают всё, что скапливается в процессе жизнедеятельности. Но факт остаётся фактом: растения были фантастической высоты, не знаю, хорошо это или плохо для конечного продукта, но тереть верхушки, добывая конопляное масло, чрезвычайно неудобно. В этом мы убедились тут же, не откладывая дело в долгий ящик. Глаза у меня разбегались от жадности, один куст был шикарнее другого. Знаете, эти знаменитые пятипалые листья, но только размером с ладонь взрослого человека. Красота!
В конце концов, мы натёрли на ладошки изумительную смесь из конопляного масла, пыльцы и чего-то там ещё, в просторечии называемую «пластилин», толщиной в полсантиметра, и довольные решили пока остановиться и продегустировать то, что получилось. Нашли укромное местечко недалеко от автобусной остановки. Там стоял газетный ларёк, а позади него высокая трава. Видимо, на этом чёртовом Эгершельде такая почва, что вся трава вырастает в рост человека.
Короче, забурились в самую гущу этой травы, культурно расстелили предусмотрительно прихваченные газетки и стали добывать с ладошек всё, что там на них налипло. Работаем, Митьку уже колотит, так ему невтерпёж. Замечательная такая кучка на газете образовалась. Эх, хорошо. Вечереет, пташки вокруг чирикают от счастья. Настроение восхитительное. Хочется жить, жить и жить. Но тогда мы были молоды и не знали, что за периодами счастья неизбежно наступают периоды говна. Всё было слишком замечательно, чтобы продолжаться вечно, и этот момент говённости неизбежно приближался.
Так вот, мы уже заканчивали процедуру, когда внезапно из стены травы выдвинулся мент. Настоящий толстомордый мент. В серой ментовской форме, в фуражке с красным околышем, всё как положено. Вот так сюрприз! Нет, дорогой читатель, не сюрприз – это был шок. Просто дикий, дичайший шок. Мы ох-ре-не-ли! Да что там деликатничать, скажу ещё точнее – оухели. На нас нашёл столбняк.
Откуда он там взялся, ма не приложу. Что он там лазил? Что вынюхивал? Осталось тайной. Но факт оставался фактом, перед нами стоял настоящий, реальный ментяра, со всеми причиндалами, свойственными ментам. И мы такие, новоявленные, сраные драгдилеры, с ног до головы провонявшие запахом каннабиса – этот запах новогодней ёлки ни с чем не перепутать. Потому как вся наша одежда в процессе тёрки, естественно, испачкались конопляным маслом. Руки, на которых ещё висели комки пластилина. И глаза, естественно, у всех по «пять копеек». В Советах пятикопеечная монета была приличного диаметра, и для обозначения крайней степени удивления применяли этот термин.
Какое-то время длилась сцена, очень похожая на финальную из «Ревизора». Естественно мы были ошарашены. Но и милиционер тоже был растерян немало. Возможно, он забрался в кусты, чтобы посрать, а тут какая-то банда подозрительных типов с расстеленными газетками испортила ему удовольствие от момента испражнения.
Скажу честно, к такому повороту событий мы не были готовы. Подобное случается в жизни не очень часто, предвидеть всё невозможно. Как говорится, «знать бы, где солому постелить». И в момент, когда длится эта пауза, мозг лихорадочно работает, просчитывая варианты ближайшего будущего и, соответственно, дальнейших действий. Включается стоядерный процессор, подключается добавочная оперативная память и, погнали мыслить.
На всё это требуется пару-тройку секунд, а потом действовать.
До мента, с туго набитой прямой кишкой, понемногу стало доходить, что мы за деятели. Догадались, что если ещё немножко вот так постоим, то этот хренов ментяра получит в конце месяца существенную добавку к зарплате, а может быть, и добавочную звёздочку на погон. Терять нельзя ни секунды. Теперь я понимаю, как это стая голубей или воробьёв одновременно и резко всей кучей изменяют направление полёта. Мыслишка о том, что надо как можно скорее рвать когти, посетила нас одновременно. Это называется коллективный разум. Как у муравьёв, один муравей может быть туп, но когда они вместе, то творят очень разумные вещи.
И, повинуясь приказу мозга, мы все рванули врассыпную, кто куда. На бегу затылком я видел, как Новосёл антилопой помчался через дорогу, не обращая внимания на траффик. На той стороне вдоль тротуара шёл металлический забор, точнее, что-то типа ограды с остроконечными верхушками, высотой больше роста человека, как тот каннабис, бля. Я ещё подумал, что Славик неправ, ломанувшись именно туда, в той стороне ловить нехрен, ограда слишком высока, и есть риск получить штырь в ляжку.
Но я ошибся, у него не только в мозгу подключились резервы, но и в мышечном аппарате случилась неслабая добавка мощности. Этот забор с остроконечными пиками он перемахнул влёт, не задерживаясь, и кубарем покатился по травяному склону за оградой. Точно так же, как Бельмондо в фильме «Чудовище» великолепно и натурально катился по каменной лестнице. У Новосёла получилось даже натуральнее. Помню, подумал: «Не сломал бы чего парень!» Великая штука инстинкт самосохранения.
Я же рванул из кустов вдоль тротуара, но потом, слегка поразмыслив, свернул во дворы, справедливо полагая, что там мне легче будет затеряться в лабиринте домов, заборов, туалетов, кустов и прочего навоза. Ветер свистит в ушах. Впрочем, сзади не слышно топота или требований остановиться, выстрелов в воздух тоже не слыхать. Видно, этот ментяра оказался тормоз конченый. А может быть, груз кала и мочи в организме не дал ему двигаться проворнее. Куда побежал Митька, не видел. Свою бы задницу вырвать из опасного периметра.
Встретились мы на вокзале не сговариваясь. Никого он не догнал, может быть, даже и не пытался. Наверно, сел там спокойно в кустиках и вывалил всё, что было внутри. Но чуть позже мы догадались, почему так случилось, и мы снова, второй раз за день, офигели. Оказывается, в суматохе, мы оставили там сумочку с документами. Да, дорогой читатель! Весь наш рывок из котла оказался порожняком. Нахрена ему надрываться, рвать себе жилы, если всё равно без документов нам никуда не деться. В той проклятой сумочке были наши паспорта, и главная ценность – комсомольские билеты. Ведь, кроме того, что мы были гражданами империи, новоиспечёнными студентами, просто реальными пацанами, мы были также комсомольцами. Мы принадлежали к этой когорте юношества, которой скоро надо было подменить наших выбивающихся из сил отцов и дедов на великих стройках, бллин, социализма.
Проклятье! Настроение из плохого стало просто-таки напрочь дерьмовым. Ну, и что делать, а? Через пару часов наш паровоз полетит, а мы, что же, останемся на заплёванном перроне, обосраные и униженные? Я всегда удивлялся, какие иной раз фортели выкидывает злая судьба. Надо что-то срочно предпринять. После короткого совещания было решено отправиться на поиски районного отдела ментуры, и рассказать там сказочку о том, как мы бедные приезжие комсомольцы, заблудились в этих каменных джунглях чужого мегаполиса и нечаянно, совершенно случайно, потеряли сумку с документами. А нам ведь надо ещё успеть помочь советскому крестьянству в уборке богатейшего урожая картофеля, уродившегося на просторных совхозных полях.
19 Пальчики на память.
Привести план в исполнение должен был застенчивый юноша, пишущий эти строки. Почему я? Да откуда мне знать? Так получилось. Наверно, я выглядел наиболее презентабельно. Наверно, от меня меньше всего воняло каннабисом. Но, как бы то ни было, я собрал всю свою силу воли в кулак, вспомнил учение великого Станиславского, влез в образ заблудившегося в каменных джунглях простачка и отправился в этот сучий отдел, адрес которого нам любезно подсказал ошивающийся здесь же, на вокзале, мужик в форме милиционера.
Было это недалеко, буквально пять минут ходу. Возле кинотеатра «Океан», в обшарпаном подвальном помещении. Впоследствии я заметил, что заведения такого рода чаще всего находятся в подвалах каких-нибудь зачуханных домов. Наверно, это делается для того, чтобы сразу же, с порога, морально расплющить посетителя, неважно, с каким вопросом он пришёл. Так вот, как я ни пытался по системе Станиславского поселиться в шкуре простоватого юноши, у меня это плохо получалось. Ну, а когда я спустился в этот зловонный подвал, мне показалось, что я спустился в ад. Решимость начала покидать меня.
Какое здесь всё было убогое, мама моя! Начиная с облупленных стен, раздолбанной покосившейся мебели, окон с миллионом слоёв краски, кое-где залупленной на манер вздыбившихся тектонических плит, и кончая невообразимыми полами. Когда-то, при царе Александре III, они были покрыты изысканной мозаикой, тогда это был не подвал, а первый этаж прекрасного особняка. На этом замечательном полу шикарные офицеры Владивостокского гарнизона танцевали мазурку с не менее шикарными, сисястыми девушками, в жилах которых текла благородная дворянская кровь.
За эти сто с лишним лет помещение ушло под землю, и сто с лишним раз поменялся способ его использования. От мозаики остались только разрозненные фрагменты, частично была просто метлахская плитка. Это такая дерьмовая глиняная коричневая плитка, которую в Совдепии стелили в туалетах, для того чтобы не было видно размазанного по полу кала. Частично был просто бетон, местами крашеный краской, цвета серо-буро-малинового с продрысью. Местами была какая-то странная кирпичная кладка. Что за хрень – кирпичи вместо пола. Но я догадался: в годы Дальневосточной Республики органы ВЧК, наверно, замуровали туда замученных белогвардейцев или японцев, чтобы далеко не возить. Местами были какие-то полусгнившие доски, которые все старательно обходили, чтобы не провалиться туда, в ужасный подвал преисподней, где мечутся в тихой злобе души этих неупокоившихся белогвардейцев, ждущие, когда же провалится к ним советский краснопузый мент, чтобы растерзать его на миллион очень мелких кусочков.
Тусклые лампочки, покрытые сантиметровым слоем мушиных какашек, вроде бы освещают это интимное место. Фантастическое нагромождение разномастной перекорёженой мебели, эти невообразимые полы, люди, которые, принимая во внимание всё вышеописанное, кажутся просто представителями дьвола на грешной земле. С горящими красными глазами в проваленных, чёрных глазницах.
И вот в это жуткое царство теней спускается ваш скромный, чистый, почти не испорченный юноша с благородными помыслами – всего лишь забрать свои документы, чтобы иметь возможность помочь выбивающимся из сил крестьянам в их нелёгком труде.
Когда глаза привыкли к полумраку, я разглядел присутствующих и, о ужас! Среди них я узнал того самого толстожопого ментилу, который спалил нас в самый неподходящий момент. Честно говоря, мы не рассчитывали на такое. Моя версия потери документов звучала бы сейчас крайне нелепо, весь план рассыпался на глазах.
Когда я всё же собрался с духом, и чего-то там вякнул по поводу застенчивых мальчиков и жестокого мегаполиса, из разных углов пещеры раздалось злобное хихикание.
– Вот как славно! Сам явился. А мы уж собрались завтра на вас облаву устраивать. Ну, давай, рассказывай подробнее, как и где ты потерял сумку.
Тут я понял – это конец! Плачет по мне тюремная койка или нары, как там это называется? Зато мама с детства говорила мне, что врать старшим нехорошо, да и просто врать тоже нехорошо. У меня снова закружилась голова, я был вне себя, меня прорвало. Состояние было точно такое же, как тогда на экзамене в «Рыбу».
Я уже не помню точно, что там ему бубнил, но помню, что не врал. В такой говняной ситуации вранъё только ухудшило бы положение. Я понял, надо давить на жалость, всё-таки они тоже люди, какие-никакие, а люди. Две руки, две ноги. Нёс какую-то навозную, плаксивую ахинею про больную маму, она действительно, на тот момент мучилась астмой. Про маленькую сестрёнку. О том, какой я замечательный пловец и оухительный художник. Я не стал говорить о том, что папа у меня некоторое время пожил в посёлке Волчанец на казённых харчах, и о том, что фарцевал джинсами в Находке. Посчитал, что им это будет не очень интересно. И так далее, и тому подобное. Вывалил им на уши дикую кучу всякого жалостливого говна. Меня несло. Слушали они, правда, с интересом, даже иногда переспрашивали. Но протокол, я заметил, не вели. Это меня приободрило, может не так всё плохо? Рассказывая всё это, я и сам стал понемножку верить в то, какой я всё-таки замечательный юноша. Никакой не драгдилер вовсе, просто неудачно пошалил. В общем, можно сказать, что своим красочным повествованием я им разбавил скучный, унылый вечер.
Мой словесный понос остановил седой мужик в гражданской одежде, он как-то тихонько появился ниоткуда и внимательно прислушивался, как я гоню свою тюльку. Вполне голливудский типаж, мужественное лицо, благородная седина, короткая стрижка, но в глазах какой-то недобрый огонёк. Я заметил, что окружающие относятся к нему с почтением. Наверно, поднялся из подвала преисподней, не иначе – посланец диавола.
– Снимите пальцы, пусть чешет на все четыре стороны, – Это он распорядился по поводу меня.
И мне: – Езжай пока в свой колхоз… А там поглядим.
– Да! И привет своим дружкам передавай.
Я, конечно, благоразумно заткнулся, чтобы ненароком не разозлить своего спасителя. Пусть хотя бы так. Я буду стараться, я оправдаю доверие, я расшибусь в лепёшку, но докажу, что замечательный парень. Да здравствует партия! Да здравствует товарищ Сталин!
Бллин! А Сталин-то причём? Что-то у меня, в самом деле, поехала крыша от радости. В этот момент я готов был вылизать ему жопу до зеркального блеска. Вот дерьмо! Да ладно, лишь бы свалить отсюда побыстрее.
Мои многострадальные ладошки во второй раз за день были покрыты чёрным дерьмом. Первое дерьмо осталось там, на газетке, если конечно тот мусорок не поступил по-хозяйски и не прибрал всё это халявное угощение. А второе дерьмо сразу же отпечаталось на этом ментовском бланке, на котором всякие бандюки оставляют им на память свои папиллярные рисунки. Но я-то не бандюк, просто глупый пацан. Наверно, и сейчас они хранятся где-нибудь в опупенном, бронированном сейфе, дожидаясь своего часа. Вот убью кого-нибудь, наоставляю своих пальчиков на трупе, и спалят меня. Точно спалят! Если что, надо будет не забыть резиновые перчатки одеть. Ещё маску с дырками на месте глаз, вдруг камеры стоят. Да! И не забыть бы барахлишко сжечь после всего, на этом тоже часто попадаются глупые пацаны.
Схватил свою сумку в охапку, поблагодарил босса с дьявольским блеском в глазах за радушный приём, за доброту, за ласку – и был таков. Выскочил на улицу, в вечерний, светящийся витринами морской град Владивосток. Трамваи звенят, люди шастают туда-сюда, все при делах. Суета сует. Никто и не обратил внимания на паренька с синей болоньевой сумкой в руках, прижимающего её к груди так, будто там лежит корона российской империи. Никто и не знает, какая трагедия разыгралась за этими грязными оконцами с решётками на уровне асфальта. Да что им? У каждого из них свои трагедии разыгрываются каждый день, может быть, ещё и похлеще.
Мальчуганы, конечно, страшно обрадовались моему появлению, уже готовились к самому худшему. До отправления поезда оставалось пять минут. Не стал я им подробно описывать, как всё было. Хвастать нечем. Это был бы рассказ засранца, особенно в моменте про зеркально блестящую жопу. Слегка припугнул только, сказав, что теперь внутренние органы будут за нами присматривать. Ну, и привет, конечно, передал от подвального босса.
Они тут, оказывается, времени зря не теряли. Пока я отсутствовал, стёрли с ладоней остатки эгершельдовского дерьма. Хватило на небольшой такой косячишко. Мы тут же и пыхнули, в туалете, который на перроне. Ну, а что? Стресс то надо как-то снять, крыша, вон, чуть не свалилась от переживаний. Каннабис, надо сказать, оказался неплохой, только мало. Эта толстожопая чушка, всё-таки, подонок. Будь он проклят. Наверно, с дружками, сука, сидит сейчас там, в своём ментовском гальюне, и наслаждается действием смеси из табака и масла конопли.
А может быть, это был их пятак, да мы невзначай забрались в чужой огород, оказались, так сказать, не в том месте не в то время, бля. Да чёрт с ним, было и прошло. Давно это было. После того случилось миллион других проблем и продолжают случаться. Это и есть жизнь. Человек – это щепка в водовороте времени и пространства. В каком таком говне ты окажешься через пять минут, известно только господу нашему всемогущему. А поскольку бога нет, то, значит, никому не известно. Всего предусмотреть невозможно, но когда случается нечто, надо собраться, помыслить, покумекать, придумать план и воплотить его в реальность. Выбраться из этого навоза, чтобы через какое-то время оказаться в другом навозе. И так бесконечно, пока не захлопнется над башкой деревянная крышка и не застучат молотками пока что живые ребята, вколачивая последний гвоздь.
Итак, откинем грустное. Поезд тронулся точно по расписанию, и ваш герой отправился в новую жизнь, к новым приключениям, которые не заставят себя долго ждать.
20 Мороженый минтай.
Так вот, вся эта толпа самых тупых абитуриентов Владивостока 1977 года, частью которой был я, стала именоваться седьмой ротой. Командиром тупней был назначен старший лейтенант Тихоокеанского флота Субботин Александр, хрен знает как по батюшке. Он как раз таки и оказался следующий кучей говна, про которую я только что размышлял. Вы заметили, буквально от того навоза ещё не отошёл, не обсох полностью, так сказать, ещё как бы практически в дерьме, а тут новая беда.
Сидим мы себе, наслаждаемся стабильностью, перестуком вагонных колёс, любуемся на проплывающий за окном вид Амурского залива на закате. Когда солнце уже за горизонтом, но его лучи раскрасили горизонт и облака над ним, в шикарный малиново-фиолетовый цвет. Лениво калякаем о том, о сём. Вдруг появляется эта гнида. Ну! Если быть совсем точным, что он гнида в тот момент я ещё не знал. Но рожа мне сразу не понравилась, хотя увидел его тогда в первый раз.
Выглядел он так: мужичок небольшого ростика, в морском, чёрном кителе с погончиками. Сзади воротник кителька был смачно посыпан хорошим слоем перхоти. Правда, в те времена о шампунях от перхоти не слыхали, да и вообще никаких шампуней не было, но, думаю, даже если бы они и были, всё равно слой перхоти был бы точно такой же. Ему просто была похер эта перхоть. Наверно он думал, что все вокруг её воспринимают как кристаллики соли от морских брызг, попавших на его морские плечи в дальних героических походах по морям-океанам.
Нос крючком. Видели бабу Ягу в фильме «Морозко»? Вот именно такой. И главная достопримечательность – глаза. Зайдите в супермаркете в рыбный отдел и загляните в глаза мороженому макрорусу, если нет, то подойдёт минтай. Такие слегка голубенькие, неподвижные. Это и есть взгляд командира седьмой роты старлея Субботина с неизвестным отчеством. Когда он смотрит на вас, кажется, что ещё немного, и просверлит насквозь своими замороженными шариками. Не то чтобы страшно становится, нет, но как-то не по себе. Премерзкое ощущение. Не один я такое чувствовал. Многие жаловались. Сероватые мелкие зубки во рту. Хотя он не курил и регулярно их чистил, мне всегда казалось, что они у него тоже в перхоти. Наверно, это только казалось. Ну откуда во рту, скажите, перхоть?
И всегда у него в руке была пачечка библиотечных карточек. Помните, раньше на таких карточках выписывали книжки в читальных залах. Книжки он вряд ли выписывал, а записывал туда все наши проступки и полученные взыскания. Типа такой карты памяти, выражаясь современным языком. Или память у него была хреноватая, или проступков было так много, что его мозг запомнить был не в состоянии. Другие командиры обходились как-то без эдакой херни. Наверно, всё-таки, памяти у него не было ни черта. Чуть что, р-р-раз из кармана свои сучьи карточки, и давай строчить карандашиком как пулемёт.
Ну, мы мол, «Здравия желаем, товарищ командир», «Добрейший вечерок» и прочий навоз. И тут он вдруг давай сверлить меня своими, блин, минтайскими гляделками. Думаю: ни хрена себе, неужели, сука, менты уже успели настучать. Нет, ну честно, я просто опешил! А он хер-рак в карман, и достаёт свои знаменитые карточки. Я в панике, тогда ещё не знал их предназначения, подумал, что с ментовки какое-нибудь палево на этих бумажках прислали, типа WANTED! Вот правильно говорят – «у страха глаза велики».
– Сэта, сэто. Товарищ курсант, ваша фамилия? – прошамкал он.
Он всегда как-то шамкал, никогда не говорил чётко. Звук как бы расплывался, и не всегда можно было достоверно разобрать, о чём идёт речь. Частично приходилось догадываться, что он имеет в виду. И вначале речи, почти всегда, это дурацкое слово-паразит «с-это» или «сэта», хер пойми что он имел ввиду.
Я догадалс, это он меня спрашивает. Вы знаете, ураган мыслей пронёсся в голове. Честно! В моём несчастном, многострадальном черепе. Ещё немного, и он лопнул бы от давления этих самых мыслей. Проклятье!
Ну, назвал я свою фамилию. Шикарную фамилию, не Петров, не Сидоров. Редкостная, надо сказать, фамилия. Кроме родственников, с такой фамилией людей не знавал. Какие-то западнославянские корни просматриваются. В далёкой Чехии, кстати, есть даже праздник молодого вина с таким названием, каждый июль там собираются бухарики со всего мира и пьют это пойло прямо на улицах. Жесть! Да не суть важно.
Эта тварь, с глупейшей фамилией Субботин, аккуратненько записывает мою изумительную фамилию на свою поганую, скотскую карточку.
Ладно, не буду томить, дорогой читатель. Оказывается, я совершил жуткий проступок. Абсолютно кошмарный, страшный проступок. Это вам не сумки терять в кустах. А суть вот в чём.
Я только-только закончил школу. Ещё был юношей неоперившимся. То есть без перьев. Имею в виду перья на лице, волосы, стало быть. Ну, чего-то там немножко, конечно, на подбородке вылезло. Бородёнка этакая хилая, а-ля Хошимин. Эту мою хренотень увидели его сверлилки. Надо сказать, что с такими волосёнками были многие, никто не заморачивался по этому поводу. Бритв, естественно, ни у кого не было. Никто из нас не брился ещё ни разу в жизни. Короче, целый поезд мальчиков-девственников. И вот этот лось отдаёт мне команду: « Побриться и доложить!»
И даже дал время на исполнение приказа, гадёныш. Два часа, что ли? Ну конечно, двоякое чувство. По крайней мере, травяное происшествие не затронуто, а с другой стороны, почему с бритьём попал один я? Наверно, морда моя ему не внушила доверия, точно так же, как мне его личико. Поплёлся я выполнять приказ. Бритвы, естественно, не нашёл. У какого-то пацанёнка оказался перочинный нож, с такими, знаете, мизерными ножничками, раздроченный и разболтанный вконец. Пристроился я в туалете, стою, щипаю свою «бороду». Такими ножничками зашибись бриться, их точили последний раз наверно при Петре Первом, на заводе, когда изготавливали. После этого они служили людям верой и правдой лет триста, а теперь им доверили привести в порядок моё дворянское лицо. Половину волос вроде состриг кое-как, а другую вырвал с нахрен корнем.
Смотрю в зеркало, так стало жалко этого хлопчика. Да что за невезуха такая, когда это прекратится? И вообще, глупая ситуация, в зеркале вполне нормальный себе парняга занимается какой-то хернёй, стоя на ссаках в обшарпанном туалете поезда. Абсурд полнейший. Мне так захотелось вернуться и воткнуть эти чёртовы ножницы в его, блин, замороженный глаз. А потом, когда он завопит и попросит пощады – а он обязательно должен завопеть, и пощады обязательно должен попросить – потом сорвать с него перхотные погоны и швырнуть их в окно, в волны великого Тихого океана с отблесками пурпурного заката. Один глаз ему всё-таки оставил бы, я же не зверь.
Пришёл к нему, доложил, а ножичек сразу же отдал хозяину от греха подальше. Пусть пока любуется на мир двумя гляделками – сэта, блин!
Случилось и хорошее: пока искал бритву, среди народа, заполонившего вагоны, наткнулся на своих старинных товарищей. Фила – того самого, с которым чуть не нарезали дуба, угостившись борцом, и примерзали к трубе, и Забровского Сашку. Девять лет мы не виделись, жуть! Всё-таки, как тесен мир! Я был страшно рад. Всегда приятно встретить старых друганов. Про пыльцу каннабиса они тоже оказались наслышаны, и даже предложили дунуть здесь же. Посчитал, что это будет слишком: я же поклялся партии и Сталину расшибиться в лепёшку. Фил посмотрел на меня как-то странно, пришлось вкратце поведать им эту препаскудную историю про потерю, и счастливое возвращение документов. В поезде они больше не заикались про это дело – уважаю деликатных и понятливых людей. Понемногу все угомонились. В вагоне раздавалось только мирное сопение будущих морских волков, иногда прерываемое моими воплями, поскольку помню, что снились мне всю ночь напролёт какие-то кошмары, даже не помню, о чём. Но никто этого не слышал, все спали мертвецким сном. Спокойной ночи, мальчишки, интересно, что же нам приготовит завтрашний день?
21 Гречка с мухами.
Утречком нас выгрузили на каком-то полустанке, окутанном туманом. Спросонья я плохо соображаю, названья даже не запомнил. Там нас уже ждали грузовые машины, на этих грузовиках мы тряслись на деревянных сиденьях ещё несколько часов по паршивой, пыльной дороге. Когда всё-таки приехали, и я вылез из этого проклятого кузова, мне показалось, что моя задница тоже стала деревянной, дубовая такая шикарная жопа.
Нормальная советская деревенька с покосившимися заборами, и как всегда неухоженными хатами. Коровы тут и там накидали своих лепёшек. Мне всё это напомнило счастливые летние деньки у бабушки в Кировке, даже называется похоже – Киевка. Утки тут же плещутся в грязных лужах, свинья валяется в грязи. Ага, знакомая картина!
На отшибе деревни какие-то старые деревянные постройки, типа сараев, только с окнами, внутри нары в два этажа. Вот туда нас и поселили. Выдали каждому матрасовку, солдатское одеяло и наперник. Ништяк! Располагайтесь, ребята! Я только не понял, для чего это всё и как его использовать. Маменькин сынок хренов. А для особо тупых Суба, то есть старлей Субботин, перед строем пояснил, что наша задача, как можно скорее наполнить матрасовки и наперники травой или листьями, короче, кто, чем хочет, хоть коровьими лепёшками, если нравится, и доложить. Ну, я уже тёртый калач, всё понял с полоборота, мне конфронтация ни к чему, резво побежал наполнять эти ёмкости травой. Коровьими лепёшками как-то не решился.
Вы заметили, как быстро Суба взял нас в оборот? Все эти построения, «выполнить и доложить» и другой прочий навоз. Чтобы мы поскорее из гражданских распиздяев превратились в настоящих мужчин. И это правильно! Некоторые, особо нежные, сломались тут же в Киевке, запросились домой к мамочке. Мне тоже было не шибко сладко, но я понимал, что в армии будет похуже. Уж лучше тут.
Умопомрачительных и эксклюзивных приключений, о которых стоило бы рассказать, там не было. Ну, разве что однажды ночью забежал к нам кто-то из хлопцев, влупил свет и дико заорал: «Наших бьююююют!!!» Немного погодя, я сообразил о чём речь – говорю же, хреново соображаю спросонья. Какие-то наши танцоры пошли на танцы в местный клуб. Получилось, как всегда. Возможно, местные пацаны обиделись, что городские пристают к ихним тёлочкам, а может быть, кто-то кому-то не дал закурить или прикурить. Короче, деревенские решили сами, сука, дать городским прикурить, и понеслась. Этот парняга, разбудивший нас, особо не пояснял, что вообще случилось, да он и сам, скорее всего, не знал, но все поняли, что нужна помощь.
Драка! О-о-о! Это лучшее развлечение в деревне советского периода. Там же скукотища – огород, свиньи, коровы. Водки в магазине мало. А силушка-то богатырская о-го-го, прёт, напирает, надо как-то выпустить пар. Со своими драться неинтересно, а тут мясо из города приехало. Они почему-то свысока относились к городским, считали неженками. Хотя я бы не сказал, у нас тоже бугаёв было достаточно. Сам-то я не бугай, и не особо драчун. Но говорят же: «Против лома нет приёма!»
Размышлять некогда, надо помочь нашим товарищам вырваться. По-быстрому выскочили и в темноте, какими-то огородами, на ходу выламывая штакетины, ломанулись к этому дурацкому клубу. Это недалеко. Побежали, естественно, не все: существует такая категория людей, которым своя рубашка ближе к телу. Или они ссыкливые – в смысле, чрезмерно осторожные, или по каким-то другим причинам, они предпочитают избегать таких вот ситуаций. Но потом это выходит им боком, чаще всего они становятся изгоями в мужских коллективах. Это не мой типаж, такие ублюдки мне отвратительны, никогда с ними не якшался. Есть замечательное слово «гнида», оно характеризует их как нельзя лучше.
В друзьях у меня были всякие. Были пьяницы, были наркоманы, тупни были, но гнид не было, гнид и халявщиков. Вот две главные беды Руси – гнида и халявщик. Надо им гигантский памятник поставить где-нибудь в Москве, да вон, хотя бы на Лубянке место пустует. Чтобы люди ходили мимо и плевали на него. Если внимательно присмотреться, эти типы чаще всего любят обретаться где-нибудь при власти, в кабинетах мэрии и тому подобное. Это в России неискоренимое зло, от того все беды и неприятности.
Эк, меня занесло. Так вот, бежим, как дураки. Ур-а-а-а-а! Я, конечно, на свои хилые кулачишки не понадеялся – вырвал самый большой кол. Ох, и достанется кому-то вдоль хребта! Прибегаем на место, и правда, месилово идёт, не поймёшь, где свои, а где чужие. Да ещё толком своих всех не знаю, как бы не отоварить нашенского. Короче, в итоге получилась фигня, не драка, а разнималово. Зря только этот кол тащил, чуть пупок не надорвал. Появилась парочка деревенских мужичков, растащили дерущихся. Вот так всегда: уже настроился помахаться, а тут как раз всё кончилось. Начали, блин, разбираться, кто начал, кто не начал. Да разве тут сейчас разберёшься, кто прав, кто виноват. Кричат чего-то, ручонками размахивают. Дальше стало вовсе неинтересно. Ну вас нахрен, пошёл я отдыхать. Выходит, эти козлы, которые остались спать, были правы, а я просто лох, возомнивший себя героем.
По утрам на грузовиках нас везут в поле. Кормили неважно, всё время мы были какие-то голодные, как суки. Дорога шла вдоль кукурузных плантаций. Просили водителя остановиться и набирали этой недозревшей кукурузы, кто сколько может. Жрали её, сырую, по дороге, без всякой там соли. Мне она казалась оухительно вкусной, и главное, потом всё нормально, никаких проблем, не блевали и не дристали. Ничего такого не наблюдалось, крепкие были ребята.
А вот и картофельное поле, размером как Каспийское море. Дают грядку на двоих, а грядка, как обычно, теряется за горизонтом. Надо собрать с неё весь картофан в мешки. Да всё нормально! Мы это уже проходили, умеем собирать картофель, не дураки. Конечно, собирали абы как. Если совсем честно, очень небрежно собирали. А что? Не своя же, государственная, значит, ничья, а значит, похер, как собирать. Всё равно сгниёт потом на овощебазах. Как всегда, половину клубней запихивали обратно в земной шар. А, насрать! Несознательные были ублюдки. Но это не наша вина, поймите правильно, господа читатели. Неверно были расставлены акценты, задача была такая – собрать как можно быстрее с грядки, а не как можно больше. Сколько собрали, никого не волновало, а вот за скорость хвалили. Да и какая нафиг разница, собирал бы я её добросовестно или закапывал обратно, всё равно Совдепия развалилась, и не смог бы я спасти своей добросовестностью падения глиняного колосса. Всё было уже украдено задолго до нас.
Ближе к обеду привозили жрачку. Каждому давали алюминиевую миску, такую же, как в тюрьме, ещё ложку и кружку. Выстраивались к машине с хавчиком в очередь со своими инструментами. Была такая фишка: быстрее съешь – успеешь больше поспать. Спать хотелось зверски, всегда. Ночью зачастую совсем мало спали: или местные мешали, или в картишки дулись, или просто общались. Короче, отоспаться маленько можно было только в обеденное время. Съедаешь быстренько первое, потом бегом в эту же миску набираешь второе, какую-нибудь сраную гречку. Ветер дует, задувает всякое говно в тарелку, ну, пылинки там, былинки разные, козявки. Мухи тут тоже накидываются на еду. Плевать! Тоже ведь божьи твари, пусть едят, всем хватит.
Глотаешь всю эту хренотень, как акула, не жуя, вместе с мухами и былинками, и на боковую. Падаешь здесь же в борозду, вместо подушки надо нагрести кучку земли и миску подложить под бубен, для удобства.
Отрубаешься просто мгновенно! Проваливаешься в темноту, как в чёрную дыру. Как раз тогда я понял политику тех работяг с завода, которые падали на свои железяки, и тоже отрубались мертвецким сном во время обеда.
Представьте – бескрайнее поле. Как истуканы с острова Пасхи, стоят мешки с картошкой, а посреди поля сто человек валяются в различных позах, словно после ядерного апокалипсиса. После обеда, та же самая лажа – бесконечные рядки картофельного поля, и тщательное закапывание бульбы обратно в грунт. Даже с учётом этого некрасивого факта, мы всё равно собирали очень много картофана. Машины еле успевали её увозить. Уставали, как кони.
И так каждый день в течение месяца. Да, чуть не забыл: раненько с утра Суба выгонял всех нас на утреннюю зарядку с «голым торсом», так это называлось. Километр по пыльной дороге, там помашем руками-ногами, и обратно. Короче, ничего хорошего этот колхоз долбаный не преподнёс. Интересный факт: море было недалеко, километрах в пяти, но только мы его не увидели. Да и бес с ним!
Я старался изо всех сил, хотел себя показать перед Субботиным с оухительной стороны: вот, мол, какой труженик опупенный вам достался. Это в связи с тем паскудным случаем на Эгершельде. Надеялся всё-таки, что как-нибудь всё утрясётся да останусь тут учиться на инженера, уж очень не хотелось в армию. Хотя позже выяснилось, что порядки в этой конторе как в армии, и даже иногда хлеще.
В подобных местах, то есть там, где приходится впахивать по-настоящему, очень быстро выясняется, кто есть кто. Особенно это касается халявщиков, бездельников и всяческих других видов трутней и дармоедов, которые, отлынивая от работы, почему-то думают, что они самые хитрые, и никто ничего не видит и не понимает. Простые, как три рубля, приёмчики: опоздать, то есть прийти на работу попозже, уйти пораньше, в процессе работы перекуривать без конца, типа, я такой охрененный курильщик, ну не могу, сука, без дыма жить. Бегать ссать, срать или просто стоять, разглагольствовать о чём-нибудь. Часами разглядывать у себя под ногтями что-то или просто ковыряться в носу и прочее, прочее дерьмо. На такие уловки у некоторых пацанят фантазия была просто неистощима. Использовал все эти финты – глядишь, и день прошёл. А ещё можно дико заболеть, кашлять, например, якобы ангина. Или дристать, типа, отравился я, ребята, извините уж. Понятно, что дрисню свою он никому не показывал, но делал вид, что у него страшно болит живот, и поэтому ему надо отлежаться денька два.
Но картошка сама не умеет запрыгивать в мешок – я о том, что какой-то конкретный юноша, возможно, даже я, делает за этого говнюка его работу. А кому такое понравится? Поэтому, чаще всего, все эти уловки выходят хитрецам боком. Ясно, что никого не прикалывает ковыряться в матушке-земле, в то время как какой-нибудь Калишкин хуем груши околачивает. Хотя, конечно, сбивать собственным членом груши с дерева, наверно, очень нелегкий труд. Так вот, постепенно в коллективе зреет недовольство чрезмерной хитростью некоторых его членов, и однажды прорывается наружу.
Как там звучит закон сохранения энергии? «Ничего не берётся из ниоткуда, и не исчезает в никуда». В результате, этот пресловутый Калишкин получает смачных пидзюлей за всё про всё, в качестве подтверждения этого закона и отчисляется из института. Всё: весы уравновесились. Мне даже кажется, вся эта жуткая шумиха про дедовщину в армии сильно преувеличена как раз такими калишкиными, которые сами создают накал вокруг своей персоны вследствие тотального нежелания что-либо делать. А потом пишут мамкам плаксивые письма о том, что плохие мальчуганы их притесняют и почём зря награждают тумаками. Никакой дедовщины нет, это как закон физики, пидзюлины не берутся ниоткуда. Веди себя с корешами по человечески, и к тебе потянутся люди.
Поэтому я вкалывал по-честному, как папа Карло. Не только из-за того, что боялся отчисления и армии, а просто потому, что был так воспитан папкой и мамкой, просто патологически не умел халявить. Неудобно как-то перед товарищами делать вид, что напал понос, когда они там корячатся на этом бесконечном поле.
Один малый был отправлен на большую землю по причине натёртости яйцев. Или потёртости… Короче, что-то там со своими яйцами сделал так, что местный медик решил его освободить от работы, и от греха подальше отправил во Владивосток для починки, и приведения в порядок внешних половых органов. Наверно, яйца у него теперь самые лучшие в мире, а мы так и остались в деревне как лохи. Думаю, он слишком усердно, блин, околачивал эти пресловутые груши. Настолько, что яйца себе попортил.
Олечка заваливала меня письмами. Приходило по два-три письма каждый день. С обратной стороны, там, где конверт заклеивается, она ставила напомажеными губами штамп – красный отпечаток своих губ. Типа, передавала мне поцелуй по почте. Меня это дико заводило, без сомнения, это была любовь. Юношеская, дикая любовь без границ. Отвечал ей по мере возможности, но картошка отнимала слишком много времени.
Вообще, картошка в России – это просто какой-то сумасшедший фетиш. Наверно, если у русских отнять этот овощ, то страна быстро загнётся. Чёртов картофель сопровождал меня всю жизнь, хотя я никакой не фермер. Постоянно происходила какая-то возня по поводу картофеля: уборка ли, посадка, перевозка, просто перекладывание с места на место и прочее, прочее говно. Наверно, когда упоминают в речи бога, то имеют в виду картошку. Бедняки жрут её как помешанные, круглые сутки во всяких разных видах. А что? Нормально. Вырастил её у себя на огороде, миллион мешков и хаваешь весь год как конь. Зашибись! Дёшево! Хорошо! Зря америкашки замысливали какие-то хитроумные схемы уничтожения большевизма: надо было просто уничтожить картошку в Совдепии, и колосс рухнул бы сам собой, без сомнения. В республике Чад народ финиками питается круглый год – и жареными, и пареными и всякими другими. Русского парня от фиников тошнит. Не то! Дайте картофана с салом, и мы расплющим всех, хоть капиталистов, хоть марсиан!
Конечно, Олечкины письма очень поддержали меня в тот период. О, эти отпечатки её восхитительных губ! Я вдыхал запах помады, и мой половой орган страшно реагировал на этакую хренотень. Юность – это вам не тяп-ляп. Впрочем, неугомонный орган и без писем чаще всего находился во вздыбленном состоянии, наверно, это нормально в таком возрасте. Природа-матушка всё сделала как надо, против неё не попрёшь.
Достаточно уже про колхоз. Ничего хорошего мы там не поимели. Жрали как скоты, спали как скоты, работали как кони, и притом бесплатно. Сейчас этот хренов колхоз по судам затаскали бы за эксплуатацию рабов. Теперь-то я понимаю, что мы скотами и были. Бесправными, ублюдочными скотами. Грустно это осознавать, господа.
22 Штаны с двумя ширинками.
Но всё когда-нибудь кончается. Кончилось и это дерьмо, в смысле, бессмысленная работа в сраном колхозе. Теперь на денёк в Находку, отмочить задницу в ванне от всего этого колхозного кала, отоспаться, и во Владик.
Баляева 52, как всегда дикая неразбериха в первые дни, заселение в общежитие, выдача формы и всё такое. Мне предстояло прожить с этими говнюками пять лет. По поводу конопляных приключений никто нас не беспокоил: то ли менты забыли про меня, то ли проявили свои лучшие качества, и решили дать мне шанс реабилитироваться.
Но, как бы то ни было, всех нас поселили в этой общаге на Баляева, и выдали форму курсанта. Из-за того, что народ оделся в эту форму, я первое время никого не узнавал, все казались одинаковыми, как китайцы. Форма как форма, ничего особенного. Выдали двое трусов, чёрные такие, хлопчатобумажные. Как раз те самые, знаменитые семейники, раньше все мужики ходили в таких. Подходящее название. Главное их удобство в том, что как бы ты их не испачкал, ничего не видно, никаких пятнышек, ни жёлтых, ни коричневых, и если сильно не привередничать, то ходить в них можно было очень долго, стирать только тогда, когда от них уже пойдёт совсем невыносимый духан. Поскольку горячей воды в общаге не было, то основная масса курсантов блогоухала совсем не ароматами французких умельцев. Короче говоря, мы дико воняли. Горько признавать, но это факт.
Следующая деталь формы, это фланель, или кратко – фланка. Та самая штуковина, в которой художники любят изображать матросов. Типа такой рубашки из грубой тёмно-синей ткани, которая одевается через голову. На ней есть пуговки, к которым пристёгивается гюйс – что-то вроде синего большого воротника с тремя белыми полосками по краю. Эти полоски чего-то там символизируют, это я потом узнал, а тогда никто ничего нам не объяснял. В принципе, если форма сшита по размерам конкретного человека, то можно даже сказать, что это красиво. Но нам выдали какие-то безразмерные тряпки, примерно одного и того же размера всем. Кто-то не влез в это шмотьё, на мне так наоборот, вся эта лабуда дико висела, как на огородном пугале. Конечно, как могли, менялись друг с другом. Особо продвинутые всю эту фигню перешивали, приукрашивали как-то. Но я, хотя умел шить по-настоящему, единственный из всей братии, ни хрена не стал делать с этим паршивым тряпьём. Что там приукрашивать? Всё равно все в городе знали, что курсант Дальрыбвтуза – это уёбище, хоть перешивай, хоть зашейся совсем. Поэтому я решил не тратить время попусту, ходил в этом говне как есть, без всяких там перешивок, по-честному. Поэтому, наверно, выглядел уёбищнее всех остальных.
Фланель тоже очень удобна в смысле практичности. Она не пачкалась совсем, как бы ты не пытался её захезать. Поэтому фланель почти никогда не стирали или стирали очень редко. Даже если паренёк вечером был в чрезмерном подпитии, и по этой причине его фланка была в нескольких местах испачкана его же вечерней, свежей блевотиной – не беда, к утру вся эта ерунда достаточно подсыхала аккуратной корочкой, которую нужно было просто стряхнуть, а после немножко пошоркать в руках. Форма становилась как новая. Тот, кто это придумал, просто гениальный тип. Ведь каждому ясно, что где-нибудь там, на войне, нет горячей воды, мыла и прочих дел. Да и некогда на войне заниматься таким смехотворным, глупым занятием, как стирка, там надо просто гасить фашистов.
Запашок от фланели был жуткий, но нас это не беспокоило, свою вонь человек не ощущает – вот такой странный закон природы. Вы разве не замечали? Если пукнуть где-нибудь аккуратно, то даже как-то приятно пахнет. Но если сиранёт какой-нибудь подонок втихаря, то вонь жуткая стоит, хоть святых выноси.
Кроме этой фланки параллельно выдали ещё одну, белую. С этой, наоборот, обращались очень осторожно. Блевотина с неё никоим образом не отстирывалась. Эту белую мы одевали по жутким праздникам пару раз в год, вместе с белыми перчатками, и лихо маршировали по центральной площади мимо этого знаменитого красноармейца. Красота!
Ещё были штаны, которые тоже не требовали какого-нибудь особого обращения. Неудобно было только то, что как бы ты их не гладил, как бы не старался, стрелки держались всего пару часов, да и то если ходить, не сгибая коленок, а это очень неудобно, поверьте мне. Да, вот ещё одно неудобство, на них почему-то не было ширинки. По правде сказать, ширинки было даже две, но они находилось по бокам этих замечательных штанов. Приходилось расстёгивать их обе, чтобы выполнить слив излишков влаги.
Ещё форменные ботинки, на все сезоны, хоть жара, хоть мороз тридцать градусов, похер. Возможно, изобретатели этих ботинок считали, что у курсантов на зиму отрастает на ногах шерсть с густым подшёрстком, как у диких собак динго. К сожалению, шерсть не вырастала, поэтому ноги зимой страшно мёрзли. И ещё у этих ботинок подошва была из картона, из толстого такого картона, и поэтому они протирались чрезвычайно быстро, на месте большого пальца через месяц образовывалась дырка. Приходилось их чинить, а это удар по бюджету. Вместо того, чтобы нормально похлебать пивка, приходилось тратить бабло на такую фигню как ремонт казённой обуви.
Выдавали ещё страшные-престрашные рабочие ботинки. Они выглядели настолько неэстетично, что к ним прилипло прозвище «говнодавы» или просто «гады». Из какой-то ужасно жёсткой, толстой, бычьей, что ли, кожи, согнуть их было практически невозможно, ходить тоже с непривычки невозможно, но человек ко всему приспосабливается.
Как известно, военные в России приветствуют друг друга отданием чести, но только в том случае, если голова покрыта головным убором. Поэтому выдали фуражку с лакированным козырьком и кокардой с якорем. Называлась эта штука – «мица». В нормальном состоянии верх мицы должен быть идеально круглый, внутри там стояла такая пружина, которая как бы распрямляла все неровности ткани и делала мицу ну очень круглой и большой, как аэродром. Но ходить в таком чепчике было просто верхом кретинизма, поэтому пружину сразу выбрасывали, а саму кепку замачивали в воде и придавали ей форму фашистской сплющеной фуражки, как у Гитлера, со свисающими по бокам краями и задранной тульей. В этих мицах мы очень сильно смахивали на эсэсовцев. Хенде хох! Арбайтен, рашен швайн!
Самые продвинутые модники, чтобы выглядеть поприличнее, и чтобы девушки хоть как-то клевали, всю эту форменную срань видоизменяли до неузнаваемости. Несчастную фланель ушивали до фантастически дикой узости так, что в итоге, чтобы её одеть или снять требовалась чья-нибудь помощь. Несчастный гюйс вываривался в хлорке до голубого состояния, и на нём проглаживали две забубённые стрелки. «Ну, нахрена?» – спросите вы. А чёрт его знает, вроде как модно, тренд сезона. С брюками поступали наоборот, внизу вставляли клинья офигенной ширины, и в таком виде зажигали на дискотеках. Не забывайте про эсэсовские мицы. В общем, парни были хоть куда, прибавьте к этому форменные ботинки, на подошвы которых наклеивали двухсантиметровые платформы и семисантиметровый каблук а-ля Дипапл.
Правда, у начальства обо всём этом было другое мнение. Если курсант попадался, к примеру, капитану первого ранга Строгову, кстати, постоянно находящемуся в подпитии, то тот, ни минуты не сомневаясь, прямо тут же на месте вырывал клинья из штанов, давал пять нарядов и приказывал через час доложить об исправлении недостатков. Суровый был дядька, и фамилия подходящая, но алкаш конченый.
По утрам, как все нормальные курсанты, мы просыпались в шесть часов утра от жуткого крика: «П а д ъ ё- ё- ё- ё- м!!!» Вопль должен быть как можно ужаснее, чтобы потом какой-нибудь хитрый Гуторов не сказал, что он не слышал и поэтому проспал до обеда. Надо вскочить как можно проворнее, быстренько натянуть штаны. Если на дворе не зима, то мы с «голым торсом» резво выбегали на улицу, рысью добегали до плаца, там занимались зарядкой, и бегом возвращались обратно в роту, уже взбодрённые на весь день.
Теоретически так должно было быть, на практике получалось совсем иначе. Первое время почти все бегали как дураки, но однажды я подумал: «Нахера это надо? Бегать как дебил на холоде. Еще заболею, чего доброго». Дай-ка, думаю, по дороге забегу как бы в туалет, да там и пережду это глупое взбадривание. Пусть тут ссаками воняет, зато в тепле. Сказано – сделано, сворачиваю втихаря на выходе в туалет.
Батюшки светы… там толпа, все кабинки заняты. Якобы, всем приспичило, обосрались бедняги. «Ладно! Может быть, по дороге на улицу получится увильнуть, и забиться куда-нибудь в укромный уголок». На выходе из роты распахнуты двери. «Отлично! Спрячусь за двери пока, а потом проберусь в кроватку, когда все эти простаки убегут». Да что за чёрт? За дверями толпа! За другими тоже. Что за дерьмо такое? Там еще ниже лестница на цокольный этаж, где был музвзвод и кладовки. Внизу тоже толпа. Оказалось, я не один такой умник. В итоге жалких пара десятков человек из полутора сотен, самых правильных, а по-моему просто глупцов, побежали закаливать свои тела.
В дальнейшем, у всех по утрам движения были отработаны до автоматизма. Ганс и Слон после того, как был озвучен подъём, ныряли под кровать. Тащишь одеяло вниз, расстилаешь и продолжаешь кемарить дальше. В каждом кубаре были два рундука, вроде встроенных шкафов, в которых мы держали своё барахло, форму и все такое. Заборчик (Забровский) залезал в рундук и заваливал себя вещами. Скрючивался там в три погибели. Да это не страшно, он был гибкий, легкой атлетикой занимался. Но я придумал, мне кажется, лучше всех. Под кроватью крайне неудобно, там грязь ужасная, пыли метровый слой, а из рундука вылезешь скрюченным инвалидом.
Я делал так: поскольку моя кровать стояла ближе к окну, а между кроватями стояла тумбочка, то просто прижимался к стене, предварительно запихнув обувь под кровать, и завернув одеяло таким образом, будто кто-то только что встал с кровати и ушел. Ноги под одеялом смотрелись как просто скомканное одеяло, а голову скрывала тумбочка. Если вдруг заглянет какой-нибудь ублюдочный старшина, то увидит лишь пустой кубарь, мальчишки убежали заниматься физкультурой, всё окей. Ай да я, ай да сукин сын! Скажете, мелочь. А вот и нет, час добавочного здорового сна, это очень важно. Потом, днем, на занятиях, котелок варит гораздо лучше. Но эта беготня была только на первом курсе, потом от нас отвязались. Спустя примерно час, настоящий подъём, чистка зубов и прочая хренотень.
Для холодного времени года выдавали бушлаты и шинели. Была такая маленькая, но важная деталь гардероба, мы её прозвали «сопливчик». В самом деле, эта штука была похожа на детские сопливчики, которые одевают малышам при кормлении, чтобы сильно не заляпать одежду выпадающей изо рта едой. Так вот, этот маленький, черненький фартушек, пристегиваемый на шею, доставлял немало хлопот. Хоть он был и маленький, но выполнял две очень важные функции. Во-первых, зимой он был вместо шарфа, если бы его не было, мы все попростывали бы к черту с раскрытой шеей. А главное, на него с внутренней стороны пришивалась полоска белой ткани. Это не блажь, насущная необходимость. Офицеры частенько заставляли нас снять сопливчик и показать чистоту этой белой полоски: не дай бог, если она была несвежая – тут же вломят парочку нарядов. Поневоле приходилось мыть шею каждый день. Но все равно, тряпочка пачкалась, хватало на один-два дня. Потом приходилось отрывать её, стирать, снова пришивать. Если бы не эта чудесная полоска, многие так бы и ходили с навозной шеей. Когда под рукой не было чистого подворотничка, но надо было срочно доложить о его чистоте, то просто отрывался кусок ткани от простыни и пришивался на сопливчик. Поэтому все простыни в роте были уменьшенные в размерах и имели форму не прямоугольника, а какого-то странного, ступенчатого многоугольника. Что поделаешь, чистота превыше всего.
За полчаса до занятий все выстраиваются на палубе на утренний осмотр. Старшины проверяют форму одежды, прически, сопливчики и все остальное.
Потом завтрак: строем шагаем на камбуз, по команде садимся и быстренько поглощаем все, что есть. Как правило, это были бутерброды с маслом, реже, вареные яйца, иногда сыр и, конечно, чай. Столы накрывали нарядчики, те самые раздолбаи, среди которых очень часто находился ваш добропорядочный сочинитель. Старший лейтенант Субботин продолжал пристально наблюдать за мной.
23 Бэг и ноги.
Для краткости свой институт мы называли «бурса». Курсанты ДВВИМУ и курсанты ТОВВМУ точно так же называли свои заведения. Почему бурса? А хрен его знает. Мне кажется кто-то, очень давно, заимствовал это слово у Гоголя, да так и осталось навеки. Хотя бурсами считались только высшие учебные заведения, а средние называли еще проще – «шмонька», это уж совсем непонятно откуда взялось. Не хочу разбираться, пусть докапываются лингвисты, русский язык могуч и всеобъемлющ.
Главный корпус бурсы находился в самом шикарном месте Владивостока, фасадом на главную площадь города. Если где-нибудь на фотографии или по телевизору увидите этого медного красноармейца, приглядитесь внимательнее, по его правую руку, сзади, стоит старинное здание со срезанным углом – это и есть Дальрыбвтуз. Правда мы ездили туда учиться один или два раза в неделю, изучали некоторые экзотические второстепенные предметы. Все основное время проводили на Баляева.
Это были дикие времена, трамвай тогда ходил только до Баляева, там разворачивался и шел обратно в город. Гораздо позже добавили большой кусок рельсов до 3 Рабочей, и получилось гигантское трамвайное кольцо через весь центр города. Хотя о чём я? Сейчас все рельсы давно вырваны, и о трамваях остались только воспоминания. Мостовой развязки на Баляева тоже не было, просто огромный перекресток. Возле него, на месте нынешнего торгового центра, был обычный захламлённый пустырь, на который и зимой, и летом привозили бочку с пивом, как нарочно напротив окон учебного корпуса, где ваш рассказчик изволил изучать устройство дизельных двигателей кораблей, а также устройство вспомогательный механизмов этих же кораблей. Попутно приходилось изучать такую нужную для механиков науку, как марксистско-ленинская философия. Чувствуете, как шикарно звучит? Кто-нибудь из вас знает такую науку? Или вот ещё: политическая экономия. И конечно, курсантам надо было досконально знать труды Брежнева Леонида Ильича, в особенности его судьбоносный доклад на 24 съезде КПСС. Ха! Вы, небось, и не слыхивали, что это за хрень такая.
Знаете что, когда тебе 18 лет, когда природа цветет и пахнет, греет весеннее солнышко, а за окном на пустыре стоит бочка с холодным пивом, очень нелегко изучать труды Ленина, и уж тем более Брежнева. Странно, что никто из руководства никогда не поднял вопрос о нахождении этой бочки, практически на территории учебного заведения. Я понимаю, что Дальрыбвтуз далеко не Оксфорд, но это, знаете ли, напоминает мне Голландию с её легальной торговлей марихуаной. Естественно, при появлении бочки знания уже крайне плохо воспринимались. Тем более рядом сидит Ганс, а он очень уважал этот напиток. Уважал и любил! Любил дико, безкомпромиссно! У меня просто не находится слов, чтобы показать, насколько он обожал пивас. Это был просто пивной маньяк.
Ах, да! Вы ещё не знаете Ганса. Ну, так послушайте. Когда нас нарядили в эти мерзкие, безразмерные шмотки, и расселили по комнатам, выяснилось, что вместе со мной в кубрике оказались три замечательных типа. Одного я уже знал, это Заборчик, мой давнишний дружок по Находке. Вечно оптимистичный хлопец, ему хоть кол на голове теши, он не расстроится. В любой, самой дрянной ситуации он находил позитив. Рядом с ним всегда было спокойно, он заряжал своим оптимизмом. Даже если мы попадали в полное говно, а рядом был Забор – значит, всё будет в порядке, всё будет ОК.
Другой сосед, Меркулов Виталька, к нему сразу же прилепилось погоняло Слон, наверно, из-за носа. Он у него был не то чтобы длинный, а какой-то крупненький и страшно мягкий, как будто там внутри не было хряща. Своеобразный юноша, с выражением лица, словно он только что проснулся, и ничего не может понять. Своими повадками очень смахивал на медвежонка коалу, двигался крайне медленно и лениво. У него было что-то с кишечником, по утрам он постоянно пердел. После второго подъёма, когда вылезал из-под кровати с комками пыли на ушах, он садился на кровать, медленно потягивался, звонко пукая и широко зевая. Это длилось достаточно долго, минут десять, но характерно, что вони не было. Его пукиши были абсолютно прозрачны в смысле запаха. Обижаться на него или не уважать его было невозможно, он был похож на большую мягкую игрушку. Звуки, которые издавала его жопа, были протяжны и жалостливы, ну как на него обижаться? Это была наша достопримечательность, больше так никто не умел, правда, проучился он недолго, его отчислили после второй сессии за неуспеваемость. Много пердел, но мало учился.
Третьим был Славик Гуторов, мы его звали просто Ганс. Высокий рыжий парень с белёсыми ресницами. При ходьбе он всё время сутулился, и странно шлёпал своими ботинками 45 размера, в точности, как это делают гуси. Иногда из-за этой особенности походки его называли Гусь. Мало того, что у него была странная походка, он весь полностью был странен. Его поступки, слова и ужимки, всё было очень необычным. Он был чрезвычайно горазд на всяческие выдумки, сейчас такое называется креативность. Иногда было очень сложно осознать его фантастические идеи. Он даже самые дикие и дерзкие предположения воплощал в реальность с лёгкостью. За какое бы дело он ни брался, даже если это по человеческим понятиям было невыполнимо, у него получалось легко. Он был непосредственен как ребёнок, обаятелен жутко. Невозможно было не поддаться его обаянию. Я иногда жалел, что не режиссёр, иначе обязательно снял бы фильм с его участием, точнее, фильм о нем, но я, к сожалению, не режиссёр и даже не писатель, скорее, просто хроникёр.
Находиться рядом с ним – это незабываемое шоу. Уральские пельмени кусали бы локти от зависти. Честно! У него это получалось естественно, без всяких усилий с его стороны. Наблюдать за ним, за его телодвижениями, походкой было жуткое удовольствие. Слушать его, общаться с ним, слышать его дурацкий смех в виде растянутого звука «и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и», это когда ему было ну очень весело. И если приходилось выходить в город с ним в компании или участвовать в каком-нибудь мероприятии, я знал – будет приключение. Чистая правда! По этой причине он был всеобщим любимцем, и в процессе жизни его ник видоизменился до уменьшительно-ласкательного «Ганя».
Так вот, у Ганса все внутри начинало зудеть при виде желтого бочонка на колесах. Все уже знали про Славкину слабость, и начиналось самое интересное. Денег у него, конечно, как всегда не было, они не любили долго задерживаться в его карманах. А бочка уже стоит, и тётка уже приступила к продажам. У меня есть бабосы в кармане, он это знает, вижу, что у Гани во рту образовалась страшная сухость. В общем, не мастак я описывать все эти его ужимки, но скажу одно, нетерпение у него достигло предела.
– Бэр, а Бэр. А ты не хочешь пива попить? – начинает он осторожно.
Я был в курсе про эту Славину хитромудрость. Отказываться было просто бесполезно, в принципе невозможно, он бы так просто не отстал. Нет, он не хныкал и не давил грубо, все происходило крайне дипломатично. Примерно как Штирлиц, в том знаменитом фильме, убеждал Шелленберга или кого-то другого, что это надо непременно сделать именно так, хотя на самом деле выгоду с этого имел только сам Штирлиц. Так и Ганс. Он расписывал все прелести вкуса холодного пива. Он убеждал, что это просто необходимо – похлебать пивка. Я никогда сразу не соглашался, хотя сам точно так же хотел «промочить горло». Мне было интересно, какие он придумает аргументы на этот раз.
Из-за того, что денег у него не оказывалось в тот момент, он в виде компенсации предлагал «свой бэг и ноги». То есть свой советский объёмный портфель, были в Совдепии такие большие бесформенные портфели для переноски документов. А ноги подразумевались славкины, замечательные, быстрые ноги в ботинках сорок пятого размера, которые мигом примчат в его портфеле восхитительный, прохладный напиток. Вы спросите, почему именно в портфеле? Что за странная тара для пива? В канистре, бидончике или банке было бы гораздо удобнее. Естественно, мы не наливали пиво прямо в портфель. Не забывайте, что мы были курсанты, это было бы палево, если курсант тащил банку пива в руках. Кругом шныряют офицеры или их приспешники, кому охота торчать потом в нарядах. В портфель аккуратненько ставились две трехлитровые стеклянные банки, обычная пивная тара того времени.
Вот теперь другое дело. Случайные прохожие или офицеры подумают, глядя на шустрого курсанта с тяжелым портфелем, видимо, набитом под жвак учебниками: «Какой прилежный студент! Бедняжка, как их там нагружают! Да, из этого парня выйдет толк».
И они были правы, Ганя был толковым переносчиком пива. Пиво он носил очень быстро, несмотря на явно гусиную, неуклюжую походку. Если что-нибудь другое, то, конечно, помедленнее, но пивко в процессе транспортировки ведь может нагреться, потерять консистенцию и товарный вид, а этого ни в коем случае допустить нельзя. В таких делах Слава был крайне щепетилен.
Без хитростей в стиле Ганса не обходилось. Однажды мы с ним перли в общагу два портфеля бухла, он как-то притормозил и, протягивая мне свой портфель, деловито сказал: «Подержи, шнурок завяжу». Ну, я без всякой задней мысли, взял второй портфель и потихоньку потащил дальше, дожидаясь его. Он догнал и стал на ходу что-то мне рассказывать, очень увлекательно, лапшичку он умел навешивать на уши, поверьте. Я слушал, слушал и только потом смекнул: что-то не так, у меня два портфеля, у него ни одного. Некоторое время спустя снова так получилось, только тогда я понял, что со шнурком был просто трюк. Думаю, что этот трюк он проделывал не со мной одним. Он был чрезвычайно находчив, но я не обижался, это было бы глупо. Возможно, это была какая-то разновидность халявничества, которую я так не люблю, но Славка не был халявщиком, может быть, самую малость, зато всегда это происходило вертуозно и практически незаметно со стороны.
Раз уж вспомнили про эту бочку, то вот забавный случай. Когда ее подкатывали, не только курсанты бежали за пивом, весь окрестный люд мужского пола старался порезче работать копытами, так как через небольшой промежуток времени к бочонку выстраивалась гигантская очередь, кстати, почему-то в форме галактики или улитки. Видно, всем хотелось поближе находиться к любимой емкости, и поэтому хвост очереди как бы обвивал бочку по спирали. Наверно, с высоты птичьего полета вся эта разношерстная группа людей выглядела просто толпой. Но это неверно, каждый железно знал свое место, помнил несколько человек впереди, на всякий случай. Именно с того времени у меня появилась чрезвычайно полезная привычка запоминать в очередях впередистоящих, человека два или три, и дождаться, чтобы кто-нибудь занял за мной. В итоге это экономит много времени и нервов, поверьте.
Скидок никому не делали, студент, курсант или просто бичара. Так в советское время называли бомжей. Кратко и ясно – «бич». Все скромно стояли в очереди, несмотря на то, что у некоторых трубы горели зверски. Никому и в голову не приходило влезать без очереди. Вот эта людская черта в Союзе мне нравилась. Сейчас бы всплыла куча народу, с какими-нибудь депутатскими мандатами, мигалками, орденами, погонами или просто нахрапом, потому что их несколько, и они сильней, и начала бы без очереди прорываться к крану. Тогда я еще не знал, что однажды сам окажусь главным у подобного крана, как, впрочем, и Славка. Те, кто находились у этого пивного краника, считались полубогами. Их все на районе знали и уважали. Во-первых, они спасали народ от жажды, во-вторых, они зарабатывали кучу денег, по понятиям того времени. Но об этом я позже расскажу.
Так вот, было одно исключение. Впервые, когда я увидел эту картинку, был сильно удивлен. Стоим в этой закрученной очереди, уже совсем близко, вдруг какое-то тарахтенье, и прямиком к крану из толпы выдвигается зеленая морда «инвалидки». Инвалидкой называли маленький двухместный тарантас со складывающейся брезентовой крышей и двигателем от мотоцикла, отчего он звонко и глупо тарахтел. Их бесплатно выдавали инвалидам, помните, в том знаменитом фильме, когда такая же тачка мешала проезду, Бывалый поинтересовался: «Где этот чёртов инвалид?»
Народ послушно расступился, и рулевой оказался прямо возле крана. Позже я уже не удивлялся появлению этой тарантаски. Никто не возмущался, не пытался спорить по поводу прав очередности. У мужика, хозяина тачки, не было ног. Все, видимо, понимали, что это, как бы, такие железные тарахтящие ноги. В такие моменты замечал в Славкиных глазах немалую зависть: «Эх, мне бы такие ноги!» У инвалидки и «бэг», то есть багажник, покруче, вместилось бы гораздо больше банок. Мужик набирал пиво, отхлёбывал малость прямо из банки и уезжал восвояси. Кто такой? Где оставил свои ноги? До сих пор не знаю. Скорее всего, в какой нибудь из войн, которые Совдепия частенько вела втихомолку, не сообщая об этом народу. Всё тихо и спокойно было в стране. На вот тебе, парень, тачку, попей пивка, и всё будет хорошо. Сейчас Русское Радио без конца твердит, что всё будет хорошо, но только не уточняет, когда-же это будет, и у кого конкретно. А пока что всё очень хреново.
Давайте уже, чтобы не возвращаться больше к бочке, еще один случай, и закончим с ней. Курсе на третьем просыпаюсь ночью от истошного вопля: «Рота, подьёёёёём!!!» Крик был ужасен. Сразу подумалось: «Наверно наших бьют».
«Не понял нах…» На улице темень, глаз выколи, до утра еще как до Луны пешком. Что за шутки неуместные? А надо сказать, что у курсантов, солдат, моряков существует негласное, жёсткое правило – будить только в случае пожара. Ну, в смысле, если возникла какая-то реальная угроза жизни. Сон – это священно. Все эти группы людей, как правило, не высыпаются по жизни. И если вдруг выдалась удобная минутка, то погружаются в здоровый крепкий сон. А тут вдруг посреди ночи какая-то скотина нарушает законный порядок вещей. Я думаю, что многим захотелось стукнуть по лицу этого подонка. Сонные, мятые рожи стали высовываться из своих берлог, чтобы увидеть наглеца своими глазами.
Но Моня окончательно пробудил всех, сообщив сногсшибательную новость: «Там льётся пиво!» Я уже не помню точно, что было с Гансом, но наверняка у него помутился рассудок.
А случилось вот что. Ту самую, легендарную бочку, с остатками пива оставили на ночь на пустыре. Вообще-то, её обычно увозили, но в этот раз она почему-то осталась сиротливо стоять в темноте. И очень глупо! Оставлять без присмотра пивас нельзя! Странно, что её вообще не укатили нахер. Оказалось, что какие-то злоумышленники, проходя мимо, решили хлебнуть пивка. Вырвали замок, вырвали пробку из крана, попили маленько и пошли дальше своей дорогой, а пиво продолжало выливаться через испорченный краник. Тут как раз Моня с Богданом, как всегда на автопилоте, возвращались в роту после нехилого дегустирования различных алкогольных напитков. Они всегда возвращались на автопилоте, крепкие были орехи, ну, вы поняли, о чём я. Когда увидели льющееся пиво, сразу протрезвели. В бурсу Моня прибежал уже на ручном управлении. Богдан тем временем затыкал дырку пальцем, время от времени прикладываясь к струе.
Было два часа ночи. Какая тварь вырвала замок и вытащила пробку, неизвестно, но эти люди были без чести и совести. Пиво лилось рекой. Помню, когда мы подбежали с двумя сорокалитровыми кастрюлями, взятыми на камбузе, пена была нам по колено. Кастрюли наполнены до краев. А пиво все льется. Обидно! Темень, пробку не найти, заткнуть нечем. Да и насрать, в конце концов, это не наша проблема.
Потом была самая веселая ночь. Если уж уксус на халяву вкусный, то представьте себе, как радостно мы лакали халявное пиво. Ганс точно был на небесах. Практически все приняли участие в этой попойке. Конечно, были некоторые отщепенцы, которые прикинулись спящими, а потом, поутру сдали всех. У них свои понятия о чести, они есть в любом коллективе, эдакие паршивые овцы. Как правило, такие на хорошем счету у командиров и начальства. Что называется – красиво лижут жопу.
Веселье длилось всего-то пару часов, но всё когда-нибудь кончается, кончилось и пиво, мы пожалели, что не взяли больше кастрюль. Ганс сообразил быстрее всех, что надо бы добавить. Но гонцы, во главе со Славиком, посланные для исправления ошибки, вернулись ни с чем. Бочка была пуста!!!
Сразу представил себе дикую картинку, как Ганя подбегает с огромной кастрюлей к бочке и, видя пустую емкость и пенное, небольшое озерцо вокруг, с яростью отшвыривает бесполезную тару, с разбегу кидается в него, с остервенением пытаясь всосать в себя желтую жижицу, ревет протяжным воем и извивается, чтобы хотя бы намочить кожу в надежде, что умный организм впитает через неё хоть немножко изумительной влаги.
Конец этой истории жалок и паскуден. Субботин, придя утром в роту, был, как я уже сказал, обо всем информирован. Преступники выявлены, ублюдки наказаны. Подробно описывать эту процедуру я не хочу. Отчасти оттого, что смутновато все помню, да и вообще это не особо интересно. Скажу только, что все участники оргии получили по заслугам. Субботин, как всегда, был крайне справедлив.
24 Компот будешь?
Общежитие для курсантов, это унылое кирпичное здание в пять этажей, без балконов. Вообще-то таких зданий несколько, стоящих одно за другим, они и по сей день там стоят. В двух из них, ближайших к учебному корпусу института на Баляева, проживали курсанты мореходного факультета. Так вот, в самом ближнем доме обретался ваш скромный рассказчик, вместе со своими товарищами, стремившимися, во что бы то ни стало, овладеть специальностью «инженер-механик судовых силовых установок». Но надо сказать, что об этой профессии грезила только половина роты, другая половина изучала крайне необходимую для народного хозяйства специальность «эксплуатация водного транспорта».
В самом начале нас всех насчитывалось около ста пятидесяти голов, мы проживали в вышеописанном доме на первом этаже. Правда, в процессе учебы, на первом курсе количество резко уменьшилось почти на треть, но в дальнейшем оно оставалось практически стабильным до окончания бурсы в 1982 году. Кто-то переводился в другой вуз, кто-то, наоборот, появлялся, в итоге примерно человек 70—80 доучились-таки до конца и получили драгоценные дипломы о высшем образовании. Этот день я помню как сейчас, но до этого дня, как говорил Славик, надо ещё допердеть.
В общаге были нормальные армейские порядки, хотя мы получали вполне гражданскую специальность. Почти каждый день строевые занятия, будь они неладны, а перед праздниками вообще, бля, с утра до вечера шагистика. Без конца нас гоняли на различные работы за бесплатно. Чаще всего мы почему-то копали ямы. Я, можно сказать, стал профессиональным землекопом. Частенько стоял в нарядах вне очереди на дежурство по роте, и по камбузу. Суба, сэта, не забывал меня.
В связи с вышеописанным дерьмом, нормально учиться у нас никак не получалось. Поэтому неудивительно, что по итогам года треть курсантов вылетела из института по всяким разным причинам. Зато остались самые выносливые и живучие шакалы.
Мы жили в обыкновенной пятиэтажке, но если бы посторонний человек подслушал наши разговоры, то мог подумать, что эти бравые парни в тельняшках с какого-нибудь забубённого суперкрейсера. Как ни странно, всё, что касалось быта в общаге, называлось на морской манер. К примеру, обычный коридор важно называли палубой, и если кого-то наказывали мытьем полов, то человек говорил, что, мол, он пошел драить палубу. Это же звучит гораздо круче, чем тупое «мыть полы». Железная, слегка ржавая кровать, на которой мне снились чёрно-белые сны, называлась шконкой, табуретка – банкой. Лестница, конечно, это трап. Туалет, не сортир, не клозет, а гальюн, его тоже приходилось частенько драить. Кухня, это камбуз, и так далее.
На первом курсе всё время хотелось жрать. Хотелось всегда, особенно ближе к ночи. Во-первых, потому, что организм рос и ему требовались калории. Во-вторых, нас гоняли то на стройке, то на плацу, и опять требуются калории. В блокадном Ленинграде голод был покруче, и очень понимаю тех ребят, испытал на собственной шкуре, что такое собачий голод, даже в таком урезанном виде. Мы завидовали мальчуганам, у которых в городе проживали родичи, и они могли, хотя бы раз в неделю, нахаваться до отвала сытных мамкиных пирожков.
Немного о еде. Это было что-то! То есть дерьмо полное. Очень грамотное дерьмище! Особенно в рыбные дни. Были такие, это вторник и пятница. Система работала примерно так. Где-то высоко наверху, в министерстве то ли обороны, то ли образования, выделялась некая сумма на питание нас. Вначале пидзили генералы, хорошим таким шматом. Потом отщипывала местная военная блоть, совсем немного себе на дачку. И машинку новую не помешает прикупить. В итоге, когда бабло добиралось до нашей бурсы, получалась совсем дохлая кучка. Здесь главные пищевые интенданты тоже немножко себе брали. То, что доходило до камбуза в виде продуктов, растаскивали повара во главе с директором столовой. И наконец, оставшиеся жалкие крохи поступали к нам на стол. Что там оставалось, сами можете себе представить. Короче, в рыбные дни, когда жарили какую-нибудь протухшую камбалу, запах стоял тошнотворный. Такое угощение можно было есть только с прищепкой на носу, но мы ели, затыкали нос и ели. Захочешь жрать по-настоящему, и не такое съешь. Наверно, это все-таки лучше, чем вытришки.
К обеду все были голодны как собаки, обеда все ждали с нетерпением. Очень ждали, бежали в столовку как свора голодных псов, никому не хотелось оказаться последним, так как частенько последнему ничего не доставалось. То ли порций не хватало, то ли кто-то из своих воровал, бес его знает.
Перед обедом, и вообще по любому поводу, даже самому ничтожному, было построение, на них Субботин щедро раздавал наряды. Мне перепадало очень часто.
Однажды на таком построении он объявил: – Курсант Сычевский, выйти из строя!
Из строя кое-как, опираясь на костыли, выползает тип в гражданской одежде. На тот момент мы все уже ходили в форме, он к нам попал позже, и ещё не успел её получить. Сыч был «великий» футболист, играл за какую-то, хрен его знает какую, команду, и ногу как раз сломал на футбольном поле брани в борьбе за дурацкий мяч. Видно, этот парень побывал в разных передрягах, так как ещё и глаз у него был подбит. На лице под глазом красовался бесформенный, очень несимпатичный шрам, наверно, кто-то в пылу борьбы здорово припечатал ему бутсой по бубну. Выражение лица у Юрика всегда было чрезвычайно глупое, улыбка до ушей без причины, и какой-то всегда мутный взгляд, да такой, что офицеры частенько цеплялись к нему, принимая за пьяного. Ей богу, не вру. Он всегда выглядел как бы нетрезвым, и разговаривал так, как будто был выпивши. Как раз по этим причинам он тоже стал всеобщим любимчиком. Многие считали его туповатым, но это не так. Он был хитрован ещё тот, но ленивый до крайности. Ленивей меня во много тысяч раз. Вот показательный случай. Как-то вечером мы сидели в кубрике, и Юрка изрек историческую фразу. Вот она:
– Пойти посрать, что ли? Да что-то не хочется.
Это конгениально! Просто фантастическая лень! Вы поняли суть? Он хотел в туалет по-большому, но был настолько ленив, что поленился поднять собственную жопу, наполненную калом, и сходить в туалет. То есть срать ему хотелось, но идти жутко не хотелось. Он так и сидел некоторое время в надежде, что всё пройдёт. Конечно, оно не проходило, только усиливалось.