Нежно любя свою жену, Патрик в первую годовщину их брака преподнес ей ко дню рождения трогательный подарок в виде написанной им по этому случаю поэмы, посвященной его дорогой Марии.

Жена Патрика, уроженка южной Англии, не отличалась особой красотою, но была наделена редким для женщины ее лет природным обаянием. Мария была женщиной невысокого роста, простой, благочестивой, начитанной и остроумной. Стройная фигура, приятное, миловидное лицо, длинные каштановые волосы, живые проницательные глаза, ровные жемчужные зубы, прикрытые мягкими, нежными губами. Эти несравненные чары некогда взяли в плен угрюмого, нелюдимого пастора и не отпускали его из своих могучих силков по сей день.

Мария, как и Патрик, происходила из многодетной семьи, но, в отличие от мужа, который был сыном мелкого ирландского фермера, имела образованных родственников, принимавших участие в местной политической жизни, а также располагавших связями в торговой сфере.

Семья Марии исповедовала методизм, а ее дядя, преподобный Джон Феннелл, в чьём доме она познакомилась со своим будущим мужем Патриком, был методистским проповедником, который позднее вернулся в лоно англиканской церкви.

Сама Мария после замужества также исповедовала религию англиканской церкви. Мария, также, как и ее супруг, пыталась пробовать свои силы в литературе. Ее попытки, однако, ограничились единственным сочинением, озаглавленным «Преимущества бедности в религиозных делах», которому так и не было суждено появиться в печати.

Сейчас, прогуливаясь по окрестностям своего нового местожительства, миссис Бронте была чудо, как хороша. Ее стройная фигура выгодно подчеркивалась платьем из тонкой материи с завышенной линией талии – характерный атрибут величественного стиля ампир, постепенно сменявшегося новыми веяниями моды; роскошные каштановые волосы, убранные на затылке, были обвиты шелковой лентой с изящным бантом надо лбом, а на виски спускались два коротких локона.


Внезапно налетел вихрь свежего, прохладного ветра, и от его сильного, волнующего дыхания проснулась дремавшая дотоле малютка Эмили Джейн – одна из дочерей почтенных супругов Бронте. Она удивленно вытаращила глазенки и стала с каким-то неистовым нетерпением озираться вокруг.

Нэнси, крепко державшая девочку на руках, не на шутку обеспокоилась. Эмили начала вдруг отчаянно вырываться. Служанка решила, что не удержит крошку, и она упадет.

– Девочка просто испугалась ветра, – предположила миссис Бронте. – Дай ее мне, Нэнси. Я постараюсь ее успокоить.

Но Эмили уже изо всех сил барахталась на руках у служанки. Нэнси опустила ее на землю буквально в двух шагах от густо стелящегося по ее поверхности бархатистого верескового ковра. Малышка тут же подбежала к дивному растению и, ухватившись за него обеими руками, замерла в блаженном оцепенении. В глазах ее отражался дикий, необузданный восторг. На губах играла удовлетворенная улыбка.

Патрик Бронте мгновенно разразился торжествующим смехом.

– Пожалуй, я поспешил со своими выводами, – объявил он после некоторого раздумья. – Один-единственный человек во всем мире все же меня понимает!

Нэнси вновь взяла на руки Эмили Джейн, и все семейство покорно направилось в пасторат.

Глава 2. Повседневная жизнь семьи пастора в Гаворте

Убранство дома слишком живо напоминало прибывшим путникам об их прежнем жилище. Пол, выстланный гладким камнем, оказался довольно скользким. После недолгого отдыха в небольшой уютной гостиной хозяин чинно поднялся и, спешно отдав Нэнси и Саре кое-какие распоряжения относительно приведения дома в образцовый порядок, приготовления обеда и распаковки вещей, вместе со своей семьей поднялся вверх по лестнице. На втором этаже оказалось несколько небольших комнат, обставленных довольно мило и со вкусом. Патрик принялся с гордостью расхваливать их достоинства. Речь его была настолько пронизана самодовольным торжеством и порывистой живостью, что невольно создавалось впечатление, будто он читал проповедь. Оказавшись в одной из комнат – самой маленькой, где не было даже камина, миссис Бронте выглянула в окно и тут же в ужасе отпрянула назад: отсюда обозревалось местное кладбище во всей своей мрачной суровости.

– Не пугайся, Мария, Бога ради, – сказал Патрик. – Коли тебе не нравится эта очаровательная комнатенка, я, разумеется, не настаиваю, чтобы ты непременно оставалась здесь. Полагаю, этот маленький и несколько таинственный уголок лучше всего подойдет для детей. Они превосходно тут устроятся и очень скоро освоятся. Думаю, наша старшая дочь достаточно прилежна и серьезна, и я совершенно спокойно могу поручить ей все заботы о младших. Не правда ли, Мария? – обратился он к бледной худенькой девочке, носящей то же имя, что и ее мать.

– Да, отец, – ответила та, смущенно потупившись.

– Вот и отлично! – заключил хозяин, всем своим видом выражая полное удовлетворение. – Теперь это – ваша комната. Запомните: она будет называться…

– The children's room?5 – предположила вторая дочь почтенных хозяев Элизабет.

– Нет, дитя мое, – отозвался Патрик. – Так было раньше. Это наименование звучит слишком просто и обыденно. К тому же оно не будет соответствовать вашей деятельности. Вы ведь быстро повзрослеете. Очень скоро вы оставите свои примитивные игры, и будете заниматься куда более серьезными и полезными вещами. А потому наречем это место, как подобает – солидно и респектабельно: The children's study6.

Помолчав немного, он добавил:

– Возможно, это покажется вам несколько неожиданным, но очень скоро вы привыкнете.

– Может, все-таки не стоит поселять наших детей в такую холодную, сырую, тесную комнату с унылым видом на надгробья? – вмешалась миссис Бронте, успевшая немного прийти в себя от потрясения.

– Пустое! – решительно прервал ее Патрик. – Детям понравится здесь, ручаюсь, Мария. Это место не являет особо резкого контраста в сравнении с тем, что им доводилось видеть раньше.

Быть может, миссис Бронте в тот момент почувствовала негодование и протест, однако не стала более вступать в бессмысленные пререкания со своим супругом. Патрик, вопреки всей его природной суровости и неприступной отчужденности, обладал поистине уникальным даром убеждения. Обыкновенно речь его отличалась предельной простотой, неприхотливостью, отсутствием ярких красочных оборотов, придающих говору заметную долю изящества и пластики, за исключением лишь тех редких случаев, когда мистер Бронте пребывал в состоянии взволнованной экспрессии, вызванном страшным гневом или же, напротив, необузданным восторгом. Однако строгие короткие фразы, высказываемые им в весьма сдержанной манере, но с некой внутренней настойчивостью, граничащей порой с безрассудным упрямством, не проявляемым внешне, но чувствовавшимся в каждом его слове и движении, оказывали моментальное магическое воздействие на всех членов его семьи. Включая и гордую супругу, вопреки ее внешней мягкости и покорности отнюдь не отличающуюся податливым нравом. В непоколебимом упорстве на пути к достижению цели и в деловой хватке Патрик Бронте, пожалуй, мог бы поспорить с самим Гаем Юлием Цезарем.

Поначалу жизнь в новом доме текла довольно гладко и спокойно. Внезапная смена обстановки, непривычные предметы в повседневном обиходе вызывали у детей супругов Бронте живейший интерес. Хозяин же, почувствовав внезапный прилив энергии и окрыленный столь долгожданной свободой и независимостью, с небывалым рвением и усердием приступил к исполнению своих приходских обязанностей, получив наконец возможность, применив свои дарования и способности по назначению, показать на деле, чего он стоит.

С прихожанами преподобный Патрик Бронте держался официально, не проявляя ни малейших признаков дружеского расположения, что, впрочем, не подразумевало и наличия каких бы то ни было враждебных чувств у пастора к кому-либо из посетителей его прихода, заставляя, однако, ограничиваться в обхождении строгими рамками общепринятой формы вежливости. Подобные отношения не раздражали прихожан, а, напротив, определенно радовали, освобождая их от весьма обременительной необходимости выказывания поддельной теплоты новому пастору, вызвавшему поначалу всеобщее недоверие, плавно переросшее затем в крепкое и неизменное уважение приходской паствы к достопочтенному Патрику Бронте, что вполне устраивало обе стороны.

Домашними делами мистер Бронте управлял со всей присущей ему щепетильной рассудительностью. Под его надежным бдительным присмотром все верхние комнаты, а также столовая, гостиная и небольшое помещение, располагавшееся справа от входной двери и сразу же облюбованное хозяином в качестве его личного кабинета, в каких-нибудь два-три дня были идеально вычищены, прибраны и превосходно обставлены новой мебелью по его вкусу. В плане экономии средств Патрику Бронте полагалось быть особенно предусмотрительным. Скромного заработка священника (мистеру Бронте назначили годовое жалованье в размере ста семидесяти фунтов) едва хватало, чтобы содержать его многодетную семью в относительном достатке в соответствии с положением респектабельных слоев населения, да платить жалованье их молодым служанкам Нэнси и Саре, оставившим свой родной город только ради того, чтобы не расставаться со своими дорогими хозяевами.

И Патрик, по мере своих сил, вполне достойно справлялся со всеми своими обязанностями: как приходскими, так и домашними.


…Как-то раз, когда пастор, по обыкновению, возвращался домой после проповеди, рассчитывая хорошенько отдохнуть от своих праведных трудов, в дверях его встретила Нэнси. Вид у нее был крайне взволнованный и встревоженный.

– Наконец-то вы пришли, мистер Патрик! – воскликнула служанка, едва хозяин переступил порог. – Бедная миссис Мария! Она сильно занемогла, сэр! Похоже, ей совсем плохо! Еще с утра хозяйка упорно отказывалась от еды, ссылаясь на тошноту и головную боль. Я наказала вашей старшей дочери присматривать за сестрами и братом, сама же все это время не отходила от моей госпожи. Видели бы вы, что тут началось! Бедняжка впала в бредовое состояние и беспрестанно выкрикивала ваше имя! Думаю, вам следует поскорее пригласить к ней лекаря!

Потрясенный печальным известием, Патрик Бронте, последовав совету служанки, тотчас послал за доктором. К своему глубокому огорчению, он выяснил, что их семейный врач – его близкий друг Томас Эндрю – находился в отъезде. Мистер Бронте обратился к незнакомому врачу из соседней деревни; тот вскоре прибыл в прескверном расположении духа и, дав больной снотворное, объявил, что у него еще масса визитов, и он не может более ни минуты задерживаться в этом доме. После долгих уговоров хозяина сей подозрительный господин наконец согласился посетить миссис Бронте еще раз и как следует осмотреть ее, потребовав при этом солидный гонорар за свои услуги.

При повторном визите доктор держался еще более холодно и отчужденно. На лице его появилось удовлетворенное выражение лишь после того, как хозяин вручил ему толстую пачку денежных купюр. Тогда лекарь с готовностью вызвался понаблюдать больную в течение недели, и все это время неизменно демонстрировал притворную заботу о своей пациентке и весьма любезно держался с ее супругом.

– Она недомогала еще со времени нашего отъезда из Торнтона, доктор, – печально произнес преподобный Патрик Бронте. – Но мы надеялись, что все обойдется. Может быть, еще можно что-то исправить? Как вы полагаете, она поправится?

– К величайшему прискорбию, болезнь вашей жены неизлечима, мистер Бронте, – ответил лекарь. – Остается только сожалеть о печальной участи этой несчастной женщины.

Заметив необычайную бледность хозяина, доктор вдруг изъявил желание осмотреть и его и, выяснив в результате наличие серьезных проблем с пищеварением у мистера Бронте, прописал ему придерживаться строжайшей диеты. За это он получил дополнительную плату от бережливого, но неизменно принципиального пастора и, оставшись весьма довольным богатыми плодами своих трудов, поспешно откланялся.

Патрик Бронте был поражен до глубины души и крайне подавлен безысходностью сложившейся ситуации. Мысль, что его бесценная Мария обречена, никак не укладывалась в его сознании. Почувствовав, что бессмысленная борьба рассудка с душевными муками становится невыносимой, мистер Бронте снял с полки свое старое охотничье ружье, устремился на улицу и, отыскав потаенный уголок, получил наконец возможность выпустить на волю свои исполинские душевные муки. Следуя не совсем обычной для человеческой природы склонности, уступающей в данном случае скорее некоему живому инстинкту, мистер Бронте интенсивно и громко выстреливал в воздух, и, найдя в сем странном занятии верный способ снять раздражение, с этих пор стал частенько прибегать к избранному средству.

Со времени болезни миссис Бронте в стенах скромного пасторского дома поселилась печаль – тихая, но глубокая, и дух угнетающей безысходности затаился в сердцах всех его обитателей. Жена хозяина нуждалась в полном покое и постоянном присмотре. Патрику Бронте пришлось строго запретить своим детям заходить в комнату матери. Одна пожилая женщина, постоянно посещающая приход преподобного Патрика Бронте, куда вследствие своей фанатичной религиозности неизменно пребывала из соседнего городка Бэндли, прослышав о том, что супруга пастора нездорова, с готовностью согласилась на время переехать в дом мистера Бронте, выразив искреннюю надежду быть полезной его семье. И она была непреклонной в верности своим обещаниям: дни напролет просиживала возле кровати миссис Бронте, ухаживала за ней, исполняя малейшие капризы хозяйки.

Как ни опечален был Патрик Бронте болезнью своей супруги, все же природная предусмотрительность и осторожность не оставила его даже в столь тяжелое для всей семьи время. Следуя совету местного лекаря относительно соблюдения особой диеты, подразумевающей отказ от каких бы то ни было мясных блюд и вообще резко ограничивающей потребление всякой пищи, хозяин вскоре усвоил привычку обедать в своем кабинете и уже никогда не изменял ей.

В остальном суровые, мрачные будни текли своим чередом. Преподобный Патрик Бронте продолжал без устали трудиться в своем приходе. Он самым скрупулезным образом исполнял свои повседневные обязанности, составлявшие подготовку и чтение проповедей, ведение приходских служб, а также регулярные посещения больных и умирающих.

Детей своих мистер Бронте поручил заботам служанок. Хозяин велел им постоянно сопровождать своих пятерых дочерей и сына на обязательные прогулки, обеспечивать всем необходимым, отдав особое распоряжение сведущим в грамоте Нэнси и Саре обучать чтению и письму старших детей, заявив о своем намерении лично контролировать, насколько они будут продвигаться в занятиях. С присущей ему непреклонностью хозяин неукоснительно исполнял свои обещания и, присоединяясь к обыкновенным семейным завтракам, с непринужденной легкостью беседовал со своими старшими дочерьми на самые разные темы, непрестанно зондируя глубину их знаний.

И мистер Бронте был вполне удовлетворен успехами детей, их постоянной тягой ко всему новому. Его дочь Мария за минимальный срок успела настолько продвинуться в развитии, что, к немалому удивлению и огромной радости ее отца, в свои шесть с половиной лет могла читать по-английски не хуже, нежели иные капризные и жеманные десятилетние девицы, начисто лишенные усидчивости и терпения и получившие свои скудные знания по элементарным дисциплинам только благодаря толстому кошельку богатых родителей. Патрик Бронте, при его весьма скромном заработке, никак не мог позволить себе такую роскошь, как содержание гувернантки, и потому на начальном этапе обучения своих детей решил отдать бразды правления в руки служанок. Теперь же, с огромным удовольствием отметив, что его дети уже достаточно поднаторели в своих навыках, мистер Бронте счел разумным предоставить возможность им самим пополнить багаж знаний, одновременно продолжая обыкновенные занятия со служанками, что в комплексе, по его мнению, должно непременно способствовать стремительному расширению их кругозора.

На старшую дочь Марию он возложил почетную обязанность читать еженедельно приобретаемые газеты и объяснять их содержание младшим детям, что та и стала делать с неизменным усердием и терпением. Мария была прилежной и серьезной девочкой, жалела младших сестер и брата и как могла старалась их развлечь и оказать посильную помощь – словом, по возможности заменяла малюткам мать.

Кроме того, Патрик Бронте предоставил в распоряжение детей все домашние книги, за исключением особо ценных изданий, хранимых в его кабинете.

Большую часть домашней библиотеки составляли издания Вальтера Скотта7, Уильяма Вордсворта и Роберта Саути8. Настольными книгами детей пастора были, разумеется, Библия и Катехизис.

Молодые служанки, по мере надобности, снабжали своих хозяев новыми продуктами и занимались приготовлением еды.

Миссис Бронте, до той поры, как болезнь свалила ее с ног, сама составляла ежедневные меню и давала Нэнси и Саре все необходимые указания. Но в первый же день, как хозяйка слегла, служанки оказались в весьма затруднительном положении, недоумевая, что следует приготовить на обед. Привыкнув к непреклонной диете хозяина, они быстро сделали для него все необходимое и, по обыкновению, отнесли в его кабинет. Управиться же с обедом для остальных членов семейства представлялось им задачей гораздо более сложной и ответственной. На первое блюдо решено было приготовить картофельный суп на мясном бульоне. В качестве второго наиболее подходящим кушаньем сочли говядину с отварным картофелем. В отношении выбора третьего – напитка – особых проблем не возникло: утолить жажду надлежало традиционным фруктовым компотом.

Безупречно приготовив избранные яства, разложив и разлив их затем в соответствующую посуду, добавив для пущего вкуса всевозможных пряностей и торжественно украсив блюда свежей зеленью, служанки в обычное время подали обед к столу.

Престарелая особа, ухаживающая за миссис Бронте, спустилась, как всегда, взять еды для хозяйки, а вскоре и детей позвали к обеду. Малютки были в восторге, дивясь особенно приятному вкусу нынешней трапезы. Они даже принялись подшучивать над манерами друг друга, ибо сие особенно жадное потребление еды сопровождалось мерным чавканьем и причмокиванием, чего раньше за столь смирными и серьезными детьми хозяев не наблюдалось.

Мистер Бронте сидел в своем кабинете, вкушая весьма скудную специфическую трапезу в гордом одиночестве, как вдруг почувствовал стремительно наполнивший все уголки жилища неожиданный, резкий запах мяса и пряных приправ. В тот же миг в его глазах, минуту назад выражавших умиротворение, вспыхнули единовременно страшный гнев и неистовая ярость. В порыве негодования он мгновенно встал и быстро зашагал к двери кабинета с твердым намерением разузнать, кто посмел без его ведома подать столь роскошный обед. Однако хозяин все же сдержал это горячее желание и заставил себя вернуться на свое место, поскольку не мог представить более позорной слабости, нежели позволить себе устроить сцену в присутствии детей.

Переждав некоторое время пока, по его расчетам, закончится обед, Патрик Бронте тотчас же вышел из кабинета и, найдя своих служанок, принялся распекать их за дерзкие вольности и непокорность. Те, совершенно не понимая, чем, собственно, недоволен их хозяин, были немало удивлены и озадачены.

– О чем вы говорите, мистер Патрик? Мы всегда готовы исправно служить вам! – раздавались покорные голоса.

– Неужели?! – яростно воскликнул Патрик Бронте. – Как же в таком случае прикажете понимать то невообразимое своеволие, какое вы сегодня столь ловко продемонстрировали?

– Но чем же мы вам не угодили, сэр? Мы стараемся исполнять все, что вы прикажете! – наперебой возражали служанки.

– О, разумеется! – произнес мистер Бронте с видимым сарказмом. – И даже сверх того! Как, например, с нынешним обедом! Не кажется ли вам, что вы явно перестарались?

– Что вы, мистер Патрик! Напротив! Мы несказанно довольны своим выбором блюд!

– Да, сэр! Мы никогда еще не видели, чтобы ваши дети ели с таким неутолимым аппетитом! Наблюдая за ними можно было подумать, что их, по меньшей мере, неделю держали на хлебе и воде!

– И кто же вас просил устраивать для моего семейства такую трапезу? Насколько я помню, я не давал подобных указаний! – сердито проговорил хозяин.

– Ради Бога, не гневайтесь, мистер Бронте. У ваших бедных крошек всегда такой печальный вид! Своей нездоровой бледностью малютки в невыгодном свете отличаются от детей других семейств, в которых нам доводилось служить!

– И в этом вы усмотрели достаточный повод, чтобы непременно попотчевать их вкусным обедом, не так ли? Что вы и сделали с огромным удовольствием, не утруждая себя незначительной формальностью испросить на то моего дозволения, – заключил Патрик Бронте, исподлобья глядя на служанок, покорно склонивших перед ним головы в молчаливой растерянности.

– Прошу прощения, сэр, – осмелилась наконец возразить хозяину одна из виновниц, – но мы не сделали ровным счетом ничего, что могло бы хоть в малейшей мере огорчить или обидеть вас. Ведь мы и в мыслях не держали, что вы восстанете против идеи побаловать ваших деток! Бедняжки, должно быть, за всю свою жизнь ни разу не пробовали хорошего мяса!

– Им это и не к чему! Напротив! Я желал бы, чтобы впредь вы вели себя более предусмотрительно, не допуская подобных вольностей! Мои дети с малых лет должны готовиться к суровым жизненным невзгодам, которые не обходят стороной ни одного человеческого существа. А потому необходимо создать все условия, способствующие выработке у них твердой воли, терпения, усидчивости, трезвого ума в соответствии с реальным положением вещей. Если они научатся сейчас справляться со своими желаниями и слабостями, им будет несравненно легче побороть в себе всякий соблазн и усмирить любые пустые мечты впоследствии. Этих доводов, по моему разумению, более чем достаточно, чтобы заключить, что в воспитании детей непременно должна быть строжайшая дисциплина, подразумевающая скромную одежду, неприхотливую пищу, да и вообще отказ от любых праздных развлечений. Такова моя позиция, и я настаиваю на ней. Запомните: мясные блюда для моих детей – непозволительная роскошь!

С этими словами хозяин направился в свой кабинет, где просидел весь день, размышляя, не слишком ли он суров по отношению к собственным отпрыскам? Может быть, стоит немного ослабить вожжи беспощадного режима и дать возможность малюткам познать обычные детские забавы, воспоминания о которых способны хоть немного скрасить их существование в дальнейшем? Возможно, эта капля светлой радости явится для них самым верным утешением в море тяжкой печали. Однако после длительного раздумья, тщательнейшим образом взвесив все «за» и «против», Патрик Бронте пришел к выводу, что он с самого начала избрал наиболее правильную тактику, как нельзя вернее отвечающую его представлениям о будущем детей. «Пожалуй, это для них – самое лучшее, – решил он. – Пусть привыкают к жизненным трудностям сейчас, пока еще маленькие, чтобы в дальнейшем они смогли проявить достойное мужество и волю в противостоянии возможным превратностям судьбы».

Молодые служанки покорно исполнили волю хозяина, и с этого времени традиционным обеденным блюдом в мрачном и угрюмом пасторском доме стал обыкновенный отварной картофель, что вызывало неприятное чувство даже у престарелой сиделки миссис Бронте. Однако, сознавая свое бесправное положение в этом доме, женщина не решалась высказывать свое мнение напрямик. Дети же настолько привыкли ко всему обыденному, что, казалось, совершенно не замечали однообразия в еде. Один слишком шикарный для них обед, воспринятый ими, несомненно, как дар свыше, не успел оказать того разрушительного воздействия на их сознание, какого так опасался Патрик Бронте, и развратить их неиспорченные натуры. Посему, резкий переход к привычной семейной пище оказался для малюток вполне естественным и не вызвал у них чувства дискомфорта.


***

Состояние здоровья миссис Бронте с каждым днем резко ухудшалось. Она уже не могла принимать пищу самостоятельно, и заботливая сиделка кормила ее с ложечки. Порою хозяйка мгновенно впадала в забытье и, в продолжение длительного отрезка времени, не подавала ни малейших признаков жизни или же начинала бредить, периодически повторяя одну и ту же навязчивую фразу: «Господи! Бедные мои дети!»9 Когда же сознание Марии Бронте прояснялось, она тщетно силилась вспомнить свои бредовые видения.

Мистер Бронте, поняв, что его бедной жене уже ничто не в состоянии помочь, пришел в ярость. Завязав узлом каминный коврик и с силой швырнув его в огонь, пастор в течение всего дня просидел возле камина, задрав ноги на полочки для подогрева пищи и, задыхаясь от удушливого дыма, то и дело подбрасывал в лихо потрескивающее пламя уголь, пока упомянутый коврик не сгорел дотла. Во избежание плачевных последствий сего безрассудного поведения хозяина, служанкам пришлось быстро собрать своих маленьких подопечных и выйти с ними из дома.


…Однажды сырым и промозглым сентябрьским утром (то было 15 сентября 1821 года) детей раньше обычного подняли с постели, спешно одели и, нарушив заведенный порядок, проигнорировав утреннюю молитву и традиционный семейный завтрак, отправили якобы на их обычную прогулку в сопровождении Сары. Подобная поспешность тем более была не понятна бедным малюткам, что не далее как этой ночью отгремела сильнейшая гроза и вся пустошь, стелившаяся вокруг пастората и простирающаяся далеко-далеко к горизонту, сделалась непроходимой.

Еще с прошлого вечера миссис Бронте не приходила в сознание. Всю ночь хозяин провел без сна, дежуря у постели своей супруги, сменив накануне уставшую, измученную сиделку, в неистовом напряжении ожидая, пока хозяйка наконец очнется. Утром в комнату миссис Бронте пришла Нэнси. Она молча пристроилась возле хозяев, задумчиво глядя в необозримое пространство, затем тихо осведомилась:

– Вам что-нибудь нужно, мистер Патрик?

Хозяин не ответил, его мысли сейчас были заняты другим. Нэнси робко повторила вопрос. Патрик Бронте, ни на секунду не отрывая глаз от своей дражайшей половины, совершенно отсутствующим безразличным тоном машинально произнес:

– Нет, ничего. Спасибо, Нэнси.

Служанка, сочувственно посмотрев на хозяина, печально сообщила:

– Я попросила Сару вывести всех ваших детей из дома, сэр, чтобы они не слышали криков и стенаний миссис Бронте, когда она придет в себя. Думаю, они пробудут на улице достаточно долго, так что не волнуйтесь за них.

– Да-да. Ты правильно поступила, Нэнси. Детям совсем ни к чему быть сейчас в доме, – ответил хозяин и в отчаянии добавил: – О, Господи: что же это с нею творится! В продолжение минувших суток – ни малейшего признака жизни! Достаточно взглянуть на нее, чтобы в полной мере понять всю угрожающую безысходность, ощутить это зловещее состояние всеми фибрами души!

– Полно, хозяин! К чему навлекать на себя столь мрачные мысли? Вам надлежит хорошенько отдохнуть: вы слишком устали и удручены болезнью своей супруги, а потому весьма склонны воспринимать происходящее вокруг в искаженном свете. Идите в свою комнату, мистер Патрик, поспите немного. Я останусь возле миссис Бронте и извещу вас сразу, как только что-нибудь изменится.

– Что ты! Как я могу уйти, пока Мария не очнется? Я ни за что не успокоюсь, коль скоро не увижу это собственными глазами! Ты думаешь, я в состоянии спокойно заснуть, не будучи в полной уверенности, что моя супруга, по крайней мере, жива, и в надежде, что хотя бы в ближайшее время ее не будут терзать мучительные боли?

Патрик Бронте внезапно осекся и на мгновение застыл в оцепенении неистового ужаса, отчетливо запечатлевшегося во всех его чертах.

– Господи! Когда же придет конец этим невыносимым пыткам! – горячо воскликнул хозяин.

В психологии человека есть одно весьма странное свойство, с особой силой обнаруживающееся в самых критических ситуациях. Когда в дом твердой и верной рукой постучит горе, и трагический исход становится очевиден, как правило, тревожное ожидание грядущего несчастья оказывается гораздо тяжелее и мучительнее, нежели даже само событие, с коим оно неразрывно связанно.

Некоторое время спустя миссис Бронте слегка пошевелилась и открыла глаза.

– Слава Богу, ты наконец-то пришла в себя, Мария! – воскликнул Патрик Бронте, облегченно вздохнув, и тихонько прибавил, обращаясь уже к служанке: – Я уж было начал думать, что этого никогда не произойдет!

Хозяйка снова закрыла глаза, погрузившись в мерную дремоту.

– Вот видите, сэр, – заговорила обрадованная Нэнси, – миссис Марии теперь гораздо лучше! Обратите внимание на ее лицо: на нем отразилась светлая, умиротворенная улыбка. Похоже, ваша супруга сладко, спокойно заснула. Вероятно, сон ее будет крепким и целительным, и вы, хозяин, с легким сердцем и чистой совестью можете наконец пойти немного отдохнуть. Ведь вы всю ночь не сомкнули глаз!

Патрик Бронте, не имея уже сил что-либо ответить, с видимым трудом поднялся со стула и, на ощупь, поскольку глаза его закрывались сами собой, пробравшись в свою комнату, не дойдя до постели, устроился в уютном кресле и мгновенно заснул.

Однако хозяину не суждено было наслаждаться долгим, неудержимо манящим покоем: жуткие крики, доносившиеся из соседней комнаты, внезапно разбудили его, резко встряхнув сознание.

Миссис Бронте, проснувшись, мгновенно впала в агонию. Она неистово металась на кровати, беспомощно озираясь вокруг, будто искала кого-то глазами. В потоке бессвязных слов, сопровождавших бред хозяйки, Нэнси удалось распознать имя ее супруга, повторяемое со все большей настойчивостью, перемежавшееся временами с неизменной, словно бы наизусть заученной фразой: «Господи! Бедные мои дети!»

Отчаянные стоны миссис Бронте переходили в дикие вопли, нагоняя на хозяина, все еще остававшегося в своей комнате, неизъяснимый ужас.

Чтобы хоть в какой-то мере избавиться от столь тяжких мучений, мистер Бронте спустился к себе в кабинет и, убедившись, что вопли и стенания настигали его слух и здесь, доставляя ему при этом поистине невыносимые муки, быстро подошел к ящику с инструментом и извлек оттуда рабочую пилу. Следуя внутреннему порыву, заставившему его проявить очередное безрассудство, хозяин в своей необузданной ярости стал вдруг остервенело подпиливать ножки всех стульев и кресел, находившихся в его кабинете, стремясь заглушить крики своей супруги. Подобный способ помог ему однажды во время ее затянувшихся родов снять накопившееся моральное напряжение, и он, находясь во власти устрашающей безысходности, поспешил прибегнуть к нему и теперь.

Миссис Бронте продолжала громко кричать, упорно призывая к себе своего мужа. Порою сознание ее ненадолго просветлялось, после чего она вновь неизбежно впадала в беспамятство.

Когда хозяйка в очередной раз на короткое время пришла в себя, то, услышав страшный лязг пилы, жутко испугалась.

– Нэнси! Что это значит!? Патрик, видно, снова взялся за свои чудачества!

– Не знаю, госпожа.

– А почему его сейчас нет здесь, в этой комнате?! Я очень хочу его видеть.

– Хозяин дежурил всю ночь у вашей постели, миссис Мария. Он не отходил от вас ни на шаг, покуда вы не пришли в сознание.

– Я была без сознания? Долго ли, Нэнси?

– Да, госпожа. Почитай, целые сутки. Мистер Патрик был сам не свой.

– И поэтому он так старательно избегает меня теперь?

– Хозяин очень устал. Он отправился спать в свою комнату, как только вы пришли в себя.

– Уважительная причина! – ответила миссис Бронте с невозмутимым видом, так что у Нэнси не сложилось определенного впечатления, говорила ли она искренне или же с сарказмом, после чего хозяйка снова оказалась во власти тяжелейшей предсмертной лихорадки.

На сей раз бред ее носил несколько иной оттенок, нежели было прежде. В нем явно ощущалась доля здравомыслия, и, тем не менее, Нэнси не могла слушать слова хозяйки без внутреннего содрогания.

– Скажи мне, Нэнси, что такое Бог? И есть ли Он вообще?

– Да что ж вы такое говорите, миссис Бронте, – испугалась Нэнси.

– Господь всемилостив и всемогущ, – продолжала жена пастора, словно бы не услышав реплики служанки. – Он ни за что не допустил бы, чтобы шестеро малолетних детей остались без матери. Ведь так оно и будет – я чувствую, что скоро мне суждено покинуть этот мир. – Нет! Бога нет! Ты слышишь, Нэнси? Его не существует. Есть только Дьявол с его коварными происками.

Преподобный Патрик Бронте, услышав эти отчаянные выкрики, продравшиеся сквозь лязг пилы, пришел в негодование. Он прекратил свое занятие и стал внимательно прислушиваться к бессвязным, но далеко не бессмысленным репликам своей супруги.

Миссис Бронте упорно продолжала:

– Если бы Господь и вправду существовал в своей небесной обители, Он не оставил бы меня теперь, в последние минуты моей жизни. Он непременно скрасил бы их, прислав ко мне моего дорогого Патрика. Но оба они, словно сговорились между собой и упорно стоят на своем, даже не пытаясь развеять мои сомнения. Господь Бог оставил меня, а Патрик, верно, будет вполне доволен, когда… мое бездыханное тело мирно ляжет под сводом церкви. Вот и все. Прощай, Нэнси! И все же… Если бы Патрик любил меня хоть вполовину так же преданно и беззаветно, как я люблю его, он непременно пришел бы ко мне! Без сомнения!

Тут дверь комнаты резко распахнулась, и Мария увидела своего милейшего супруга – возбужденного и взлохмаченного. Патрик поспешно направился к своей жене, чтобы в последний раз обнять ее.

– Ты здесь, со мной, – проговорила она, хрипя от удушья. – Ты не оставил меня, мой дорогой супруг. Прошу тебя, не оставь и их. Наши бедные дети будут расти без матери.

– У них есть отец, – ответил преподобный Патрик Бронте. – Наши дети никогда не будут обездолены. Никогда! Клянусь: я сделаю для них все, что в моих силах!

Мария горячо прочла Господу благодарственную молитву и умерла счастливой, с ангельской улыбкой на устах.

Глава 3. Тетушка

Страшное несчастье, постигшее семейство Бронте, повлекло за собой бесконечную вереницу печальных обстоятельств, сделавших его положение поистине угрожающим. Дети хозяина внезапно заразились скарлатиной, протекавшей в крайне тяжелой форме, и жизнь их находилась в опасности.

Молодые служанки, почувствовав себя свободнее без пристального надзора своей хозяйки, стали беспорядочно и стремительно расходовать семейный бюджет. Средства к существованию таяли мгновенно. Требовалось непременно предпринять соответствующие меры, чтобы исправить положение.

Патрик Бронте продолжал усердно трудиться в своем приходе, и работа оказывала целительное воздействие на его внутреннее состояние, что благотворно отразилось и на внешнем облике пастора: лицо его, отличавшееся последнее время крайней бледностью, теперь посвежело и порозовело, глаза, зачастую печально устремленные в пространство, заметно ожили. Прихожане безмолвно, с величайшим благоговением внимали преподобному Патрику Бронте, читавшему сейчас свою обычную проповедь. Взгляд его с нескрываемым интересом бродил вдоль скамей помещения, бегло окидывая ряды посетителей, подавляющее большинство которых были хорошо знакомы пастору, ибо являлись его постоянными прихожанами.

Но вот в одном из потаенных уголков преподобный Патрик Бронте заметил едва различимый при скудном освещении силуэт женской фигуры, что показалось ему весьма странным и подозрительным, так как обыкновенно это место пустовало. Мистер Бронте стал внимательно присматриваться к новой прихожанке. Та усердно молилась, опустив голову, и лица ее не было видно. Когда же она наконец подняла глаза на пастора, тот мгновенно осекся, почувствовав, что язык его точно прилип к гортани. Выдержав некоторую паузу, преподобный Патрик Бронте продолжил проповедь, но теперь он стал говорить как-то очень быстро и машинально, совершенно не вдумываясь в смысл собственных слов.

Церковный колокол мерными, сочными ударами возвестил полдень. Богослужение закончилось; прихожане стали постепенно расходиться. Поспешно собравшись, пастор энергично направился к выходу, где его уже ждала новая посетительница, и остановился прямо напротив нее. Да, он не ошибся в своем изначальном предположении: перед ним действительно была его любезная свояченица, ни больше ни меньше. С минуту оба они стояли неподвижно, в совершенном безмолвии устремив друг на друга оценивающие взгляды. Наконец преподобный Патрик Бронте, несколько справившись со своей неуклюжей неловкостью, тихо, но твердо произнес:

– Мисс Элизабет Брэнуэлл. Не так ли?!

– Разумеется. Вы что же, еще нашли повод сомневаться в этом, мистер Бронте? Неужели я так сильно изменилась? – Элизабет Брэнуэлл с напускным кокетством вправила под огромный старомодный чепец выбившийся наружу светло-каштановый локон.

Патрик Бронте снова внимательно оглядел ее, правда, на этот раз не открыто, в упор, а украдкой. Бледная, щупленькая, уже не молодая женщина, лет за сорок, очень маленького роста. Лицо ее едва ли можно было назвать красивым: сильно запавшие щеки, нездоровый цвет кожи; несколько оживляли его выражение лишь маленькие, глубоко посаженные цепкие, проницательные глаза. Однако, как показалось мистеру Бронте, мисс Брэнуэлл действительно почти не изменилась с того времени, как он видел ее последний раз, хотя с той поры минуло уже около десяти лет. Более того, нечто неуловимое, что просвечивалось в ее облике и манерах в былые годы – некие признаки оригинальности мышления и способности отстоять избранную ею позицию – запечатлелось теперь во всех ее чертах достаточно отчетливо.

Впрочем, Патрику Бронте, разглядевшему вблизи скромную, неприхотливую одежду собеседницы, представлявшуюся с виду обычной, но используемую ею неизменно, в соответствии с ее понятиями об этических нормах общества (на самом же деле стремительно идущими с ними вразрез), живо припомнились своеобразные странности, присущие мисс Брэнуэлл. И он весьма охотно заключил, что подобные причуды вполне в ее духе.

Оригинальное облачение Элизабет Брэнуэлл в данный момент чрезвычайно искусно создавало образ полумонахини, полусумасшедшей. Черное шелковое платье, подчеркивающее безупречную строгость (хотя в арсенале нарядов мисс Брэнуэлл имелось достаточное количество верхней одежды самых различных цветов, и данный выбор был сделан отнюдь не из желания отдать должное простоте и скромности, а в непосредственном сообразовании с подобающей ситуацией: нельзя же было появиться в цветных шелках в святом месте). Просторный плащ, старомодный чепец такого внушительного размера, что из него можно было выкроить, по крайней мере, штук шесть чепцов современного фасона. И, в довершение ко всему – длинные и широкие pattens10, которые, как подозревал мистер Бронте, сходили с ног их владелицы, пожалуй, только в тех случаях, когда она ложилась в постель. Да и то, по всей видимости, лишь во избежание риска испачкать постельное белье.

Патрик Бронте настолько увлекся воспоминаниями о прошлом, серьезнейшим образом занявшись сравнением былого облика мисс Брэнуэлл с теперешним, что, казалось, совершенно позабыл о том, что следует поддерживать беседу.

– Я смотрю, вы не находите ответа, сэр. Верно, я и в самом деле изменилась, и причем, подозреваю, не в лучшую сторону. Что ж, прошу прощения за неуместный вопрос – он привел вас в замешательство.

– Ничуть, – ответил Патрик Бронте, внезапно очнувшись от раздумий. – Уважаемая мисс Брэнуэлл, – продолжал пастор, приняв нарочито торжественный тон, – счастлив вам сообщить, что время, как оно ни беспощадно к бренным оболочкам, то бишь к тому, что именуется внешностью, весьма благосклонно обошлось с вами. «Во всяком случае – гораздо лучше, чем можно было ожидать», – подумал он при этом, а вслух добавил:

– Однако, что заставило вас посетить эти забытые всеми места? Я был убежден, что единственной достойной обителью для столь благородной и утонченной особы, как мисс Элизабет Брэнуэлл, может служить лишь роскошный Пензанс Корнуэллского графства. Поверьте мне, я нисколько не удивлен, что этот чистый, уютный, до блеска вышколенный город является вашей родиной – он подходит вам гораздо больше, нежели любой другой во всей округе. Разумеется, я никак не предполагал увидеть вас здесь.

– Силы небесные! – воскликнула возбужденная Элизабет Брэнуэлл. – Ужели я слышу слова лести, слетевшие с ваших уст, мистер Бронте! Впрочем, узнаю ваш природный сарказм. Что ж, можете смеяться надо мной, сэр: по мне – уж лучше ирония, чем невозмутимое равнодушие.

Лицо мисс Брэнуэлл внезапно помрачнело. Она тихо продолжала:

– Видно, к вам возвращается жизненный тонус, сэр! Можете мне не верить, но я искренне за вас рада. Не сомневаюсь: вы мужественно перенесли то ужасное горе, которое постигло всех нас, и достойно справляетесь с нынешним положением. Моя сестра Мария сейчас, верно, гордится вами, в упоении взирая с Небес на землю.

– Благодарю вас! Но что-то не припомню, чтобы вы жаловали меня особым вниманием во время вашего визита в дом своего дядюшке в Родоне, куда меня пригласили в то время поработать учителем в школе Вудхаус Гроув. В ту пору я даже не был удостоен великой чести пользоваться вашим расположением, мисс Брэнуэлл. Разве теперь что-нибудь изменилось? Вроде бы я все тот же «несносный, жалкий ирландец», что и прежде, не так ли?

– Я была неправа и готова признать свои ошибки. Нет, я не стану просить у вас прощения: ведь пустые слова ничего не стоят. Но, во имя светлой памяти любимой Марии, я собираюсь исполнить сестринский долг перед нею, и эту обязанность я почитаю своей священной миссией. Вашему опустевшему дому, несомненно, нужны заботливые женские руки, а вашим детям – полноценное воспитание в здоровых, благоприятных условиях. Ни на минуту не сомневаюсь, что вы не в восторге от подобной сумасбродной идеи, какой вы, верно, представляете мое решение поселиться в вашем доме, потому я и не известила о своем приезде. Постарайтесь меня понять, мистер Бронте, я не могла поступить иначе: весть о кончине бедняжки Марии потрясла меня до глубины души!11

Патрик Бронте, не выдержав явного натиска со стороны непрошенной гостьи, порывисто воскликнул:

– Но я написал в Пензанс около года назад! И не получил в ответ ни слова соболезнования! Брэнуэллы всегда меня недолюбливали; лишь Мария была исключением. Нетерпимость – основное свойство натуры ваших родственников, мисс. Оно яростно бурлит ключом, вскипая у них в крови, и щедро разливается по всему организму, порождая целый букет восхитительных достоинств вашей фамилии: негодование, озлобленность, презрение, ненависть, неизменно передающиеся из поколения в поколение.

– Вы несправедливы, мистер Бронте! Послушать вас, так выходит, что мы все – звери лютые! А между тем давно пора забыть о взаимных обидах и смирить оскорбленные чувства во имя благих целей. Ведь мы с вами теперь как никогда нуждаемся в поддержке друг друга: нас объединяет общее горе, с которым несравненно легче справиться, сплотившись, нежели порознь!

Мистер Бронте не выразил согласия с разумными доводами мисс Брэнуэлл и отнюдь не выказал ей расположения гостеприимного хозяина. И все же, вежливо прервав не особенно приятный ему разговор, преподобный Патрик Бронте пригласил свояченицу последовать за ним в пасторат.


***

Ко времени прибытия мисс Брэнуэлл в Гаворт положение семейства Бронте уже практически стабилизировалось. Дети хозяина пошли на поправку и постепенно возвращались к своему обычному образу жизни. Возобновились регулярные занятия английской грамматикой и правописанием. С какой-то особой неутомимой жадностью и восторженным упоением поглощалась имевшаяся в доме литература. В самые короткие сроки дети восстановили утраченный за время болезни уровень своего образования и с удвоенным рвением усваивали новые знания, так что внутренняя пустота, глубоко обосновавшаяся в их угнетенном сознании в результате вынужденного бездействия, стремительно заполнялась. Их чуткие, стосковавшиеся по новой пище умы получили наконец долгожданную возможность утолить мучивший их голод.

Все это, безусловно, радовало достопочтенного Патрика Бронте, и он вынужден был признать, что судьба вновь благоволит к его семье. Однако со времени смерти миссис Бронте в хозяине произошла довольно резкая перемена, отразившаяся как на его внешнем облике, так и на манерах поведения.

Поначалу мистер Бронте и сам не вполне осознавал своего нового состояния, проявившегося в медлительной вялости движений и ясно просматривавшегося порой в устремленном в бесконечное пространство рассеянном взгляде. Свойственная ему нелюдимость и своеобразная отрешенность от всего земного постепенно заслоняла собой все иные помыслы и устремления. Когда же все эти качества стали очевидными для хозяина, он, разумеется, тщательно старался не обнаруживать их признаков, по крайней мере, внешне; лишь ему одному было известно, каких невероятных усилий стоило скрывать свои истинные чувства под маской невозмутимого спокойствия, ставшей теперь его единственным спасительным средством.

Но мистер Бронте все же не сумел полностью скрыть последствий овладевшей им хандры. Несомненно, он делал все, что мог, чтобы не выдавать их, и было бы несправедливым упрекнуть его в несдержанности, неспособности владеть собой.

Гораздо хуже оказалось другое: пламя отчаяния, стремительно вздымавшееся в самой глубине души хозяина, настойчиво отбрасывало множество мелких искорок, непроизвольно прорывавшихся наружу и распространявшихся вокруг. И его дети, разумеется, остро чувствовали всю горькую тяжесть той атмосферы мрачного ненастья, какая безраздельно владела теперь их скромной обителью. Бодрящая, живительная влага, целительную силу и свежесть которой малюткам в полной мере довелось ощутить в период их выздоровления, была отравлена изрядной примесью жгучего яда того страшного горя, какое постигло все семейство. Безмятежные детские радости маленьких Бронте теперь уступили место тихому печальному раздумью, ставшему основным их союзником.

Большую часть времени сестры и брат проводили, затворившись в своей комнате, где предавались совместным воспоминаниям и размышлениям, находясь в постоянной изоляции от любого общества, за исключением лишь домашней прислуги и отца. С последним, впрочем, они виделись строго по графику, когда по утрам в определенное время приходили в его кабинет, где велось регулярное, неукоснительное наблюдение за продвижением их обучения. Дружеских отношений с местными сверстниками они не заводили, да и не нуждались в общении с ними, вполне довольствуясь сердечным теплом семейного круга.


***

В продолжение всего пути, пролегавшего от церкви к жилищу пастора, мистер Бронте с мисс Брэнуэлл не обменялись ни словом. Твердо зная, что каждый из них, в любом случае, останется при своем мнении, давние родственники, словно сговорившись между собой, намеренно старались избежать всяческих разговоров.

Тяжелая дверь пастората громко скрипнула, впуская пришельцев вовнутрь, и тут же захлопнулась за ними. Хозяин приказал одной из молодых служанок принять вещи мисс Брэнуэлл, а другую послал за детьми, после чего любезно провел свояченицу в гостиную.

Элизабет Брэнуэлл не смогла скрыть своего глубокого огорчения и разочарования, увидев каменный пол пасторского дома. Даже в pattens, которые мисс Брэнуэлл наотрез отказалась сменить на более просторную и уютную домашнюю обувь, она с тревогой почувствовала промозглый холод, исходивший от него; разыгравшееся в ней недовольство несколько улеглось лишь после того, как она заметила яркие огненные языки, весело подергивающиеся в топившемся камине, расположенном в углу гостиной. В порядке исключения приезжей подали горячий чай с сэндвичами, что помогло ей немного согреться и прийти в себя после долгого, утомительного пути.

Тем временем назначенная служанка успела привести детей в надлежащий вид, поспешно сменив их обычную домашнюю одежду на ту, что считалась нарядной и приберегалась для особо торжественных случаев. Затем она, не мешкая, проводила их в гостиную, где им надлежало быть представленными прибывшей родственнице.

Знакомство состоялось. Мисс Брэнуэлл с нескрываемым интересом разглядывала племянников, коим предстояло сделаться ее подопечными.

– Ваша тетушка изъявила желание на некоторое время поселиться в нашем доме, – сухо изрек Патрик Бронте. – Похоже, она всерьез решила потратить свое драгоценное время и вложить свои природные таланты в столь неблагодарное дело, как ваше воспитание. Что ж, это ее право, – добавил он серьезно, – она проделала огромный путь только для того, чтобы осуществить это свое намерение. Так что настоятельно прошу вас отнестись к своей тете с должным уважением и слушаться ее во всем! Чего глядите так кисло? Подойдите и поздоровайтесь, как следует, с тетей Элизабет!

Дети подчинились приказанию отца с явной неохотой, ибо выказывание поддельных чувств совершенно чужому им человеку отнюдь не входило в их привычки. Весьма скупое на изъявление всяческих нежностей приветствие детей вынудило мисс Брэнуэлл держаться с ними с соответственной чопорной сухостью. В целом вся церемония выглядела настолько официально, что походила, скорее, на представление детей какой-нибудь высокопоставленной коронованной особе, нежели на общение тетушки с племянниками. Подходя по очереди, девочки покорно склоняли свои головы и делали грациозный реверанс, на что получали ответный кивок и одобрительное поглаживание по затылку. Лишь двое из детей хозяина удостоились более теплого обхождения. Первым из этих счастливцев стал его любимчик Патрик Брэнуэлл, который, захотев выделиться среди других и, быть может, тем самым вернее завоевать симпатию тетушки, поначалу традиционно склонив голову, внезапно бросился горячо целовать мисс Брэнуэлл.

– Славный мальчик! – невольно вырвалось из уст растроганной Элизабет Брэнуэлл, отнюдь не отличающейся особой щедростью на расточение хотя бы малейших любезностей. – Как же тебя зовут?

– Патрик Брэнуэлл.

– Подумать только! – оживилась мисс Брэнуэлл. Она обернулась к своему зятю, и ее лицо мгновенно приняло почти торжественное выражение. Собравшись с мыслями, она продолжала, обращаясь уже к хозяину: – Мистер Патрик! Не правда ли, наша дорогая Мария, упокой, Господи, ее душу, была все же довольно-таки своеобразным человеком. В ней ощущалось нечто странное, чего я никогда не могла, да, по правде говоря, и не особенно стремилась постичь.

Мисс Брэнуэлл, погрузившись в воспоминания, казалось, размышляла вслух:

– Моя сестра нередко приводила меня в изумление причудливыми особенностями своего характера, открывающимися с возрастающей непостижимостью всем ее поведением. Но, как бы то ни было, одно свойство ее натуры оказалось постоянным и неизменно укреплялось, подобно духу истинного праведника. Я говорю о ее непоколебимой воле. Мария всегда отличалась завидным упорством и в то же время всегда была справедлива. И, знаете, мистер Патрик, сегодня я имела возможность убедиться в этом…

Какое прелестное имя носит ваш сын! Патрик Брэнуэлл! Здесь ощущается неистощимая воля Марии во всей благородной полноте ее проявления. В самом деле: имя моего племянника олицетворяет неразрывную связь людей, которых знала и любила Мария так же, как и она была любима ими. Просто удивительно! Как будто бы Мария предусмотрела все заранее! Ведь, нарекая малыша Патриком Брэнуэллом, она как бы стремилась таким образом примирить два семейства, одновременно угодив всем, кто ей близок: не оставив в обиде мужа, моя сестра не преминула отдать должное нашей фамилии. Да! Полагаю, во всем обширном роду Брэнуэллов в том, что касается изобретательности и остроумия, Мария неизменно остается вне конкуренции. Не так ли, мистер Патрик?

Хозяин молча кивнул.

На мгновение, забыв свою обыкновенную чопорную манеру держаться, мисс Брэнуэлл порывисто обняла порядком растерявшегося племянника и запечатлела на его лбу поцелуй – самый нежный, какой только можно вообразить. Столь же теплая ласка была подарена маленькой Энн, поднесенной служанкой в завершении церемонии. Ангельский вид невинного крохотного создания оказал странное воздействие на внутреннее состояние умиленной тетушки. Оставшись старой девой, Элизабет Брэнуэлл, разумеется, была лишена счастья материнства и, увидев малютку, мгновенно испытала к ней чувство, гораздо более сильное, нежели то, что могло возникнуть по отношению к племяннице.

Таким образом, все дети хозяина принесли дань уважения своей новоявленной тетушке, и этот незамысловатый ритуал, проходивший под бдительным надзором достопочтенного Патрика Бронте, не предпринимавшего, однако, никаких попыток вмешаться в его процесс, был благополучно завершен. Детей отослали обратно в The children's study. Хозяин же, отнюдь не намеренный занимать свою гостью, отдал распоряжение прислуге проводить мисс Брэнуэлл в отдельную комнату и с угрюмым видом направился в свой кабинет. Все же, дойдя до конца гостиной, Патрик Бронте внезапно обернулся, гордо вскинул голову и, отослав служанку, намеревавшуюся выполнить его указание в отношении устройства свояченицы, серьезно произнес:

– Итак, мисс Брэнуэлл, полагаю, вы получили достаточное впечатление об истинной сущности той цели, к которой вы так стремились, чтобы составить в своем представлении вполне определенную картину вашей дальнейшей жизни в этом доме. Во всяком случае, я надеюсь, что пелена заблуждения, окутывавшая ваш рассудок, рассеялась, и вы благополучно избавились от каких бы то ни было иллюзий на этот счет!

– Не понимаю, к чему вы клоните, сэр? – встревожилась Элизабет Брэнуэлл. – Вы намекаете, что я не должна оставаться в этом доме?

– Отнюдь, – возразил пастор. – Я не стану выставлять на улицу человека, который добровольно вызвался мне помочь. Вы ведь для этого сюда приехали, не так ли, мисс Брэнуэлл?! Я только хотел сказать, что, принимая столь ответственное решение, вы едва ли хотя бы отдаленно предполагали, на какое унылое, безотрадное существование себя обрекаете.

– Вы глубоко заблуждаетесь, мистер Бронте. Я много думала о последствиях своего поступка, прежде чем отважиться на него.

– По всей вероятности, ваши размышления так и не помогли вам выйти на путь истины. Боюсь, вы недооценили всей серьезности сложившейся ситуации и, соответственно, не рассчитали своих сил. Подобные ошибки, как правило, обходятся людям слишком дорого, и мой долг – предупредить вас. Все, что вы сегодня видели в пределах Гаворта, а также в стенах пастората, – это и есть горькая правда нашей обыденной жизни, лишенной всяких прикрас. И если вы до сих пор тешите себя надеждой найти здесь нечто хоть сколько-нибудь привлекательное – вас ждет жестокое разочарование.

– Вы так говорите со мной, сэр, будто бы перед вами – легкомысленная девчонка! – с нескрываемой обидой ответила мисс Брэнуэлл. – А между тем даже в те далекие годы, когда вы посещали нас в Родоне, я не была таковой! Разумеется, я полностью осознаю всю ответственность предпринимаемого мной шага!

– Неужели! – воскликнул Патрик Бронте. – Вы и в самом деле готовы расстаться со всем безупречным лоском Пензанса, отказаться от разнообразных развлечений и увеселений, к коим так привержены жители вашего города? Вы действительно намерены лишить себя привычных удобств только для того, чтобы бесцельно прожигать свою жизнь на диком севере, в доме некоего родственника, которого вы с трудом терпите?

– А с чего бы вам беспокоиться о моем благополучии, мистер Бронте? Какое вам до этого дело? Полагаю, все ваши устремления сводятся лишь к мысли о том, как бы поскорее избавиться от столь неприятного для вас общества. Вы, должно быть, считаете меня тяжелой обузой, обрушившейся на ваши плечи. Что ж, возможно, вы и правы. Коли желаете прогнать меня – так и поступайте. Только не нужно делать вид, будто бы вас заботит мое будущее! – парировала Элизабет Брэнуэлл.

Патрик Бронте, осознав, что разговор вот-вот выйдет за рамки приличий, поспешил взять ситуацию под контроль. Его лицо мгновенно приобрело почти дружелюбное выражение, а обыкновенно резкий тон заметно смягчился.

– Боже сохрани! Я ведь уже говорил: у меня нет намерения вас выгонять! Если та жизнь, какую вы избрали для себя – предел ваших мечтаний, – я не стану чинить вам препятствий. Делайте, как знаете. Только не сетуйте потом, что я вас не предупреждал!

– Не беспокойтесь, сударь. Я не амбициозна и не в моих привычках возводить хрустальные замки или же отчаянно выискивать какую-то иную роскошную обитель, куда можно уютно пристроить розовые мечты о земном счастье и небесном блаженстве!

Хозяин молча кивнул, после чего, снова призвав служанку, поспешно покинул гостиную.


***

Внезапное появление тетушки Брэнуэлл и ее дальнейшее пребывание в пасторском доме не могло изменить устоявшихся семейных порядков. Мисс Брэнуэлл, определенно, не относилась к тем существам, что на каждом шагу утверждают новые законы, способные перевернуть вселенную. И все же ей без особых усилий удалось добиться уважения своих племянников и тем самым укрепить свои позиции на правах нового члена семьи.

Жизнь детей стала гораздо интереснее и разнообразнее благодаря новым возможностям, открытым перед ними щедрой, уверенной рукою тетушки. Под руководством мисс Брэнуэлл девочки увлеченно осваивали искусство рукоделия, а также занимались домашним хозяйством, приобретая умения, столь ценные в жизни и являющиеся просто необходимыми качествами благовоспитанной барышни. Всеобщий баловень Брэнуэлл и малютка Энн по-прежнему оставались главными любимцами тетушки.

Время стремительно и бесповоротно летело прочь, унося с собой самую прелестную пору, отмеченную наивысшим всплеском детской безмятежности, и уверенно обозначая новые этапы человеческого сознания. Зима, весна, лето, осень с естественной методичностью сменяли друг друга, и эта дикая вереница различных причудливых природных образов стремглав проносилась в своем безрассудном вихре, составляя удивительную, поистине пленительную картину, какую можно уподобить совершенной гармонии всевозможных видений и своеобразных ритмов, живую силу которых могло различить лишь самое чуткое ухо. Непринужденное пение птиц, поочередно нарастающий и убывающий шелест листвы деревьев, создаваемый то легким дыханием, то неистовым воем веющих со всех сторон ветров, мерное журчание ручейка, весело струящегося через долину. Все это сплелось в единый бесконечный поток, могучие волны которого стремительно опоясывают все земное и небесное пространство.

Традиционные прогулки детей теперь перестали быть для них столь скучными и однообразными, какими казались прежде. Правда, длительное пребывание на морозном воздухе поздней осенью или зимой особого удовольствия им не доставляло, так как постоянная борьба с холодом изматывала силы, и крошки возвращались домой слишком утомленные и изрядно продрогшие. Зато весной и летом, в сказочную пору дивного, восторженного пробуждения природы, когда в палисаднике, пристроенном под окнами пастората, распускались яркие цветы, первозданная прелесть которых несказанно радовала взор, а нежный, тонкий аромат пленял обоняние, когда редкие кусты смородины покрывало свежее зеленое облачение, девочки охотно проводили время на вересковых просторах, особенно в ясные, погожие дни.

Согретые приветливыми лучами солнца, они нередко пробирались к своим излюбленным смородиновым кустам, в тени которых можно было беспрепятственно пристроиться со своим рукоделием. Это незамысловатое занятие помогало сестрам отвлечь свои мысли от постоянного чтения и к тому же предоставляло отличную возможность провести часы, предназначенные для ежедневных прогулок с максимальной пользой для себя. Наполняя свое времяпрепровождение приятным делом, они внесли в свое унылое существование некоторое разнообразие и избавились, таким образом, от смертельной скуки, являвшейся ранее неизменной спутницей их прогулок.

В доме дети тоже не сидели сложа руки. Они активно включались в стремительный водоворот трудового процесса, так что очень скоро уборка комнат и приготовление пудингов стали для всех девочек, включая самых маленьких, столь же привычными, как регулярные занятия чтением и письмом. Несомненно, подобные благоприятные перемены явились результатом влияния тетушки Брэнуэлл.

Сама мисс Брэнуэлл почти никогда не покидала своей комнаты и лишь изредка появлялась в общей гостиной. Одна мысль о том, чтобы выйти на улицу, повергала ее в крайний ужас, ибо паническая боязнь простуды безраздельно владела ее сознанием.

Такое странное поведение тетушки не оставляло равнодушным живое любопытство детей, предоставляя им богатейшую пищу для размышлений. Не выдержав столь мучительной пытки неведения, дети решились наконец обратиться к отцу в смутной надежде утолить разыгравшийся интерес к причудам тетушки Брэнуэлл. Однако, к своему великому разочарованию и огорчению, они не получили от него ожидаемого объяснения. Патрик Бронте с видимой неохотой очнулся от своего обыкновенного задумчивого оцепенения и сухо заметил:

– Надо думать, вашей тетушке не слишком нравится здешний климат, – хозяин устремил пристальный взгляд куда-то вдаль; по лицу его скользнула едва заметная саркастическая улыбка, и он с презрением добавил: – Оно и понятно: нежные, ухоженные тепличные растения, волею Судьбы занесенные в дикие, северные края, обычно чахнут под воздействием непривычного для них лютого холода.

В продолжение длительного срока дети постоянно размышляли над услышанным. Абстрактные образные сравнения были для них непонятны и отнюдь не проясняли в их представлении правдивой картины. С удвоенным нетерпением ожидали они очередного утра, когда в назначенный час явятся в комнату тети за новой порцией заданий.

Наконец время настало. Девочки, как обычно, разместились возле тетушки Брэнуэлл со своим шитьем. Разумеется, на сей раз их внимание едва ли могло быть сосредоточено на работе. Неизменное прилежание юных барышень будто бы мгновенно растворилось в воздухе и, к немалому огорчению тетушки, результаты не замедлили сказаться. Крайне встревоженная мисс Брэнуэлл заботливо осведомилась относительно здоровья своих племянниц и получила в ответ единогласное горячее уверение в том, что с ними все в порядке.

– Раз так, то вы должны быть прилежнее, – строго сказала она. – Умение шить и вышивать – один из важнейших необходимых навыков в жизни женщины, и развитием его надлежит заниматься с малолетства. В нашем роду все женщины были искусными мастерицами вышивания. Каждая молодая представительница семьи Брэнуэллов, обучившись этому ремеслу, проходила своеобразный тест, изготавливая специальный образец вышивки, который являлся наглядным показателем того, что девушка достигла достаточного уровня мастерства.

Она показала племянницам небольшой светло-коричневый прямоугольник ткани, где были вышиты черными нитками ряды различных фигур, цифр, букв алфавита и других символов. Внизу виднелась подпись, также вышитая вручную и гласившая: Maria Branwell ended her Sampler April the 15, 179112.

– Это сделала мама, не так ли, тетушка? – удивилась Шарлотта. Она протянула маленькие ручонки к заветному полотну, и мисс Брэнуэлл протянула ей вышивку, чтобы девочка смогла рассмотреть ее поближе, однако по-прежнему не выпускала лоскуток из своих рук.

– Да, – тихо ответила тетушка. – Этот образец выполнен вашей матерью в возрасте восьми лет. Обратите внимание, насколько красиво и аккуратно у нее все получилось. Я прошу вас помнить о вашей матери и следовать ее примеру, девочки. Каждая из вас должна к надлежащему времени вышить подобный образец. Это будет данью уважения вашей матери и всей семье Брэнуэлл.

Она снова взглянула на племянниц, и в ее взоре появилась озабоченность:

– Может быть, вы чем-то расстроены? – предположила мисс Брэнуэлл.

– Нет, тетя, – раздались робкие возгласы.

– В таком случае, что же с вами происходит? Я склонна предполагать, что любое дело может доставить истинное удовольствие лишь тем людям, кто способен взяться за него с максимальной добросовестностью. Чем серьезнее будет ваше отношение к работе, тем более щедро она способна вознаградить, уверяю вас.

– А вы сами находите радость в любом деле, тетя? – осмелилась вмешаться Мария, невольно откладывая в сторону лоскут изувеченной материи и затаив дыхание в ожидании ответа.

– Конечно! – изрекла мисс Брэнуэлл с некоторой долей торжественности. Затем, немного подумав, добавила уже более ровным, серьезным тоном: – Во всяком случае, надеюсь, что это так.

– Вы могли бы рассказать что-нибудь о своей жизни, тетя? – спросила Мария напрямик.

– А что моя жизнь? Надо сказать, она ничем не отличается от той, что ведет подавляющее большинство людей!

– Но ведь не каждый человек сидит в доме целыми днями! – возразила Элизабет, поражаясь собственной смелости. – Неужели у вас ни разу не возникало желания выйти на улицу, тетушка!

– Что ты, детка! Бог с тобой! – порывисто воскликнула мисс Брэнуэлл, широко раскрыв глаза. – Бывало в моем родном Пензансе, – а, надо сказать, я слыла одной из самых обаятельных женщин Корнуэллского графства… Что, не верите? – тетушка лукаво подмигнула племянницам. – Мисс Элизабет Брэнуэлл в свое время славилась красотой и утонченностью настоящей светской дамы… Только не думайте, что я похваляюсь своим блестящим прошлым, ибо это удел лишь тех несчастных, у кого не осталось никаких целей и надежд на будущее…

Так вот, в Пензансе я частенько даже не хотела возвращаться домой – до того мне нравилось, нарядившись в какую-нибудь изящную, со вкусом подобранную одежду, весело и непринужденно пройтись по улицам этого удивительного, сказочно-прекрасного небольшого городка – в одиночку или в компании близких подруг. Нравилось беззаботно любоваться пестрыми коврами южных цветов, застилающих множество миниатюрных ухоженных клумб, с необузданным восторгом внимая восхитительным переливам звонких птичьих голосов. Ах, как все это было прелестно! А какие в тех местах добрые и отзывчивые люди! Как охотно мы проводили время в приветливых компаниях, постоянно собирающихся в различных домах Пензанса! Я, помнится, с особым невыразимым удовольствием брала понюшку из изящно отделанной золотой табакерки и пускалась в самые обыкновенные сплетни… Увы, всех этих милых, безобидных удовольствий теперь уж не вернуть.

– Вы несчастливы здесь, в Йоркшире, правда, тетя? – предположила задумчивая, проницательная Шарлотта.

– Несчастлива? – повторила ошеломленная тетушка. – А с чего это мне быть несчастной? Сдается мне, каждый человек, обитающий на этой земле, счастлив по-своему. И это никак не зависит от места его пребывания… Хотя, конечно, мне лично в непосредственном сообразовании с моими увлечениями и склонностями, составляющими привычный для меня образ жизни, больше подходит Пензанс.

Мисс Брэнуэлл невольно вспомнила время, когда она имела возможность выходить в свет, посещать балы и радоваться дарам и благам беззаботной пензансской молодости. Несмотря на распад семьи Брэнуэллов, произошедший в 1811 году, она по-прежнему имела частный доход в размере пятидесяти фунтов в год, так что вполне могла вести вполне комфортную жизнь независимой незамужней дамы, не стесненной в средствах и даже не обделенной некоторой роскошью. Теперь, однако, с этим покончено. Отныне средства мисс Брэнуэлл найдут иное применение. Хотя она, быть может, и лишилась теперь привычной роскоши и комфорта, но обрела нечто несравненно более важное – то, на что уже перестала надеяться. Она обрела семью. Пусть она и лишена счастья замужества и материнства – и все же она нашла здесь самых родных и близких людей, которые у нее остались.

– Почему же вы тогда приехали в Гаворт и зачем живете в нашем доме, милая тетушка, если вам здесь не нравится? – вопросила немало озадаченная Элизабет.

– Потому что… – мисс Брэнуэлл ненадолго замолчала, затем, поразмыслив, с видимым огорчением, произнесла: – Вы еще слишком малы, чтобы понять это. Ну, теперь – марш за уборку: скоро обед! Что-то мы слишком заговорились!

Дети подчинились с большой неохотой. Они предпочли бы посидеть еще со своей тетушкой, чтобы хоть как-то скрасить ее одиночество и развеять печаль.

Глава 4. Коуэн-Бридж

Между тем подрастающих детей пастора все меньше устраивало их обыкновенное времяпрепровождение. Разумеется, преподобный Патрик Бронте, со всей присущей ему бдительной непреклонностью, продолжал следить за продвижением обучения своих юных отпрысков. Занятия планировались очень умно, так как, несмотря на все своеобразные причуды хозяина, он был наделен блестящим стратегическим даром; кроме того, как нельзя кстати пришлось воспитательное влияние мисс Брэнуэлл. Повседневное интеллектуальное напряжение, неизбежно получаемое путем стремительного и жадного штудирования самой разнообразной литературы – художественных и научных книг, а также различных газет и журналов, – сменялось веселой и шумной хозяйственной возней. Каждый обычный день в жизни детей мистера Бронте теперь был плотно насыщен полезными и интересными делами разнообразного характера, так что особо скучать им не приходилось.

Однако, вопреки всем благоприятным для полноценного развития условиям, обеспеченным юным Бронте, благодаря твердо установленному строгому распорядку они не находили достаточного удовольствия в предоставляемых им возможностях применения сил и раскрытия способностей. Слишком уж поспешно и стремительно толкали их в пучину взрослой жизни. А между тем при всей проявляемой ими внешне покладистости и безропотном смирении, при их живой отзывчивости и готовности к любому делу и, наконец, при выходящем за пределы возрастных границ уровне их развития – как остро порой недоставало им обыкновенных детских радостей!

Мистер Бронте, невзирая на его безграничную любовь к своим детям, старался держаться с ними степенно, с оттенком надменной суровости. Мисс Брэнуэлл же, при всей ее непоколебимой решимости в добросовестном исполнении долга перед умершей сестрой и при том, что между нею и маленькими племянниками постепенно сложились теплые взаимоотношения, не могла воскресить в их сердцах чувства, подобного тому, какое они питали к родной матери. Да она и не стремилась отвоевать себе место хозяйки дома.

Таким образом, являясь объектом постоянного неусыпного надзора отца и тетушки, юные Бронте остро чувствовали себя обделенными вниманием и заботой, хотя и старались, насколько то было в их силах, не выдавать этих ощущений. Они скрывали свои чувства отнюдь не из страха перед наказанием, но из опасения подобным опрометчивым поступком оскорбить и огорчить близких людей. Сама природа детей мистера Бронте претила им открыто выказывать какое бы то ни было недовольство, а уж о том, чтобы им по-настоящему взбунтоваться, и речи быть не могло. Стало быть, срочно требовалось нечто иное, что давало бы сестрам и брату подходящую возможность применения своей нерастраченной энергии.

Вот тут-то в помощь юным Бронте и подоспело столь желанное спасение. Оно явилось им в пленительно завораживающих, с головы до ног окутывающих волшебной прозрачной дымкой некой магической власти, безудержных порывах светлого Воображения. Воображение уносило их далеко-далеко за пределы томительно однообразных повседневных забот обыденной мирской суеты, расцвечивая их жизнь новыми яркими красками, наполняя их существование мягким и приветливым бальзамом сказочного упоения. Своеобразную неповторимость восхитительного удовольствия скромных и послушных детей пастора довершало ликующее осознание того примечательного обстоятельства, что те пленительные чары, какие оно обильно источало, были ведомы им одним, мгновенно вознося их к бесконечным дивным вершинам небесного блаженства.

Сестры и брат с нетерпением ожидали вечернего часа, когда, покончив со всеми домашними делами, они получали наконец долгожданную возможность вволю насладиться богатыми плодами Воображения. С каким самозабвенным живым увлечением предавались они всемогущей власти его неизменных всесильных чар!

Особую радость доставляло детям разыгрывание небольших пьес собственного сочинения в домашних условиях. Действующими лицами сих импровизационных драматических опусов зачастую выступали легендарные политические фигуры, во главе которых неизменно стоял герцог Веллингтон13.

Порой разгоряченное Воображение настолько захватывало сестер и брата, стремительно увлекая покорных пленников в свои волшебные владения, что выражения всеобъемлющего восторга становились слишком громогласными и достигали чутких ушей преподобного Патрика Бронте. Последний в таких случаях спешил внести в эти незатейливые камерные представления свою неизменную весомую лепту, оказываясь их активным участником. Обычно достопочтенный отец семейства выступал в качестве «верховного судьи», разрешающего любой поднявшийся жаркий спор «согласно его собственному усмотрению».

Как-то раз, обнаружив в доме маску, хозяин под видом игры вознамерился осуществить свой тайный замысел, главный смысл которого состоял в том, чтобы успешно «разговорить» детей. Он по очереди задавал им каверзные вопросы, заблаговременно уверив их, что, скрываясь под маской, каждый из них может отвечать предельно откровенно, освободившись от излишнего стеснения.

– К чему стремится ребенок твоих лет? – обратился мистер Бронте к младшей дочери Энн, которой не исполнилось еще и четырех лет.

– Вырасти и познать жизнь, – последовал твердый, уверенный ответ.

Патрик Бронте удовлетворенно улыбнулся и охотно продолжил учиненный допрос с пристрастием. Следующей жертвой отцовской забавы явилась пятилетняя Эмили Джейн:

– Что мне делать с Брэнуэллом, когда он позволяет себе озорничать?

– Вразумить его, а если он не послушается голоса разума, то высечь его, – прозвучал мудрый, суровый совет прелестной юной особы.

Теперь настал законный черед того самого молодого господина, коему только что предписывалось весьма строгое, но справедливое наказание.

– Каким образом можно постичь разницу между умственными способностями мужчины и женщины?

– Соотнося их способности с разным строением их тела, – невозмутимо изрек шестилетний озорник.

– Какая книга лучшая в мире? – вопросил мистер Бронте семилетнюю Шарлотту.

– Библия, – сказала она.

– А еще? – не отступался хозяин.

– Книга Природы, – был ответ.

Следом за Шарлоттой на лобное место пожаловала восьмилетняя Элизабет:

– В чем состоит лучшее образование для женщины? – любопытствовал неугомонный пастор.

– В умении вести хозяйство, – просто ответила девочка.

Наконец, вполне удовлетворенный результатами проведенного допроса, мистер Бронте обратился к последней участнице своей чудаковатой игры – девятилетней Марии:

– Как с наибольшей пользой употребить время?

– Приуготовляясь к вечному блаженству, – задумчиво произнесла девочка.

На этом тайное судилище благополучно завершилось14. Этот случай еще сильнее укрепил мистера Бронте в его предположениях относительно неординарности мышления его детей. Однако радость сделанного открытия не лишила хозяина способности здраво рассуждать, не застлала ему глаза пеленой обманчивого ощущения сладостного триумфа. И преподобный Патрик Бронте принял мудрое решение устроить детей в школу, где, как он полагал, их таланты смогут раскрыться вполне.

Мистер Бронте безотлагательно взялся за осуществление своего замысла и вскоре нашел недорогую школу, совсем недавно открывшуюся в приходе Тунсталь графства Ланкашир, находящегося по соседству с Йоркширом. Сам же приход располагался между двумя видными городами – Лидсом и Кендалем – в местечке под названием Коуэн-Бридж.

Школа, избранная достопочтенным Патриком Бронте, представляла собой скромное, неприхотливо обустроенное полублаготворительное учебное заведение, предназначенное для детей малоимущих священнослужителей, и носила название The Clergy Daughters` School15. Она находилось в полноправном ведении преподобного Уильяма Кэруса Уилсона, устроителя этого частного пансиона.

Собрав по подписке необходимую сумму (около семидесяти фунтов), мистер Уилсон решил организовать собственное предприятие, и для достижения этой цели он приобрел соответствующее помещение, где ранее размещалась фабрика катушек, и, обустроив надлежащим образом это старое здание, приспособил его для школы. В учебное заведение мистера Уилсона принимали только девочек; плата за обучение, ежегодно вносимая родственниками поступивших воспитанниц, составляла четырнадцать фунтов, что покрывало лишь расходы на одежду и питание; образование в коуэн-бриджской школе предоставлялось за счет благотворительных средств.

На оговоренных выше условиях Патрик Бронте вполне мог позволить себе полноценное содержание в учреждении мистера Уилсона всех своих дочерей, за исключением Энн, не достигшей к тому времени возраста, приличествующего образцовой воспитаннице. Но для начала мистер Бронте решил отослать в школу двух старших дочерей.


В июле 1824 года Мария и Элизабет отправились в Коуэн-Бридж, в Школу дочерей духовенства. И началась для них пора лишений и невзгод суровых школьных будней. Жесткий график учебных занятий, требовавший непосильного напряжения от смиренных воспитанниц, острый недостаток пищи, безжалостная жестокость служивших здесь наставниц, не спускавших своим ученицам ни малейшего промаха, – все это было лишь частью тех страшных мучений, что приходилось беспрестанно претерпевать смиренным «дочерям милосердия».

Однако молодые барышни Мария и Элизабет Бронте оказались отнюдь не из тех изнеженных, капризных особ, чьи всевозможные прихоти мгновенно исполняются и любые, пусть даже пустячные мимолетные желания предупреждаются заблаговременно, как по волшебству. Пройденная ими с раннего детства отменная закалка, взросшая на суровой почве непреклонности установленных порядков, безраздельно царивших в их семье, воспитала в детях преподобного Патрика Бронте все те лучшие душевные качества, что призваны во служение высшей христианской добродетели: спартанскую выносливость, отчеканенную завидным терпением, и истинное смирение.

Эти постоянные спутники помогали Марии и Элизабет относительно спокойно и мужественно глядеть в глаза суровым невзгодам Коуэн-Бриджа, с безропотной покорностью переносить любые испытания, уготованные им коварной Судьбою. Во всяком случае, они прикладывали все душевные силы, чтобы не поддаться гнетущему унынию и честно снести все тяготы и лишения.

Пасторские дочери находили отрадное утешение в традиционных молитвах и ежедневно возносили Господу горячую благодарность за те нечаянные радости, что отпущены им на земле. В самом деле, они искренне верили, что мучительные телесные терзания несут в себе спасительный венец чистейшей Божественной Благодати, укрепляя их дух и наставляя их на единственный возможный путь счастливого избавления, следуя которому избранные смиренные праведники обретают наконец заслуженную ими по праву высшую награду на Небесах.

И все же время от времени у девочек возникали странные чувства. Какая-то неизъяснимая тоска, поддерживаемая безотчетной тревогой. Это состояние регулярно охватывало Марию и Элизабет Бронте, омрачая им и без того унылое, безотрадное существование в мрачных стенах Школы дочерей духовенства.

В первый месяц пребывания в коуэн-бриджской школе, озаренный теплыми приветливыми лучами летнего солнца, сестры, казалось, не замечали тихой печали, порою находившей на них. Они оставались всегда спокойными и сосредоточенными, стараясь по мере возможности не проявлять внешних ее признаков, но это навязчивое состояние с каждым днем все сильнее овладевало бедными дочерьми преподобного Патрика Бронте и все вернее и неотступнее подчиняло их себе.

Вероятно, то было предвосхищением унылой тоски грядущих осенних ночей, которым надлежало явиться взамен нежному, беззаботному теплу ясного летнего дня. Очень скоро назойливая меланхолия совсем оседлала невинные души старших барышень Бронте.

Порой, в минуты редкого уединения, какие выпадали главным образом на время установленных в школьным руководством обязательных прогулок, незаметно отделившись от группы играющих девочек, Мария и Элизабет каждый раз углублялись в какой-нибудь укромный уголок облетевшего и поблекшего сада (устроенного при здании школы и неизменно служившего основным местом отдыха воспитанниц). Там, под кронами одиноко стоявших возле узких тропинок деревьев, сестры предавались унылым размышлениям о постигшей их странной перемене – о том, что же все-таки явилось главной причиной подавленного состояния духа.

В самом этом досадном обстоятельстве на первый взгляд не ощущалось ничего особенного, ничего, что могло бы послужить предметом малейшего удивления и беспокойства. Периодическую подавленность состояния Марии и Элизабет Бронте порождала всего лишь безграничная тоска по тихому одинокому пасторскому дому, затерянному в самой глуши диких пустынных долин родного Гаворта, а также – отчаянное томление по его обитателям.

Как остро недоставало теперь юным Бронте той спокойной, безмятежной обстановки, какую всегда обеспечивал им небольшой, но тесно сплоченный семейный круг! Не сразу девочки осознали это. Но однажды им все же довелось постичь неизведанный дотоле тайный смысл овладевшей ими меланхолии.


…Это случилось унылым августовским вечером – одним из тех, какими весьма богата природа туманного Альбиона. Время, предназначенное для досуга, миновало. Воспитанницы Школы дочерей духовенства, как обычно, расположились на скамьях, окружавших длинные сосновые столы, мирно погрузившись в подготовку очередной порции заданий, неизменно доставляемых им педантичными наставницами, следившими за добросовестностью их выполнения с бдительностью Цербера.

Мария и Элизабет Бронте, наряду с прочими девочками, углубились в свои занятия и, с присущим им усердием, заучивали отдельные стихи из Священного Писания. Их голоса гармонично вливались в единый поток возгласов, регулярно доносившихся с ученических скамей и создававших мерный гул, обыкновенно царивший в классе в это время суток.

Всецело поглощенные занятиями девочки, конечно, не могли уловить не слишком отчетливых звуков легких приближающихся шагов, доносившихся из коридора, и различить приглушенный скрип отворившейся двери. Наставницы имели обыкновение входить быстро и бесшумно. К тому же время, отведенное на приготовление уроков, еще не истекло, а следовательно, о прекращении занятий не могло быть и речи.

Поэтому внезапное появление в классе одной из представительниц столь бдительной и вместе с тем совершенно непредсказуемой породы осталось практически незамеченным. И уж конечно никто не обратил внимания на маленькую, бледнолицую девочку лет восьми, которую привела с собой наставница, вероятно, отдавшая распоряжение своей новой подопечной присесть, потому что та покорно умостилась на ближайшую скамью.

Девочка имела крайне усталый вид, что могло свидетельствовать о недавно перенесенном ею далеком и нелегком путешествии. Тем не менее взгляд ее не был рассеянным и отсутствующим. Она с жадным интересом наблюдала за всем, что происходит вокруг, и с особым любопытством рассматривала длинные ряды воспитанниц, силуэты которых издали казались узорной каймой, обрамляющей ученические столы; ее беспокойный взор быстро окинул всю девичью стайку, а затем стал подолгу останавливаться на каждом отдельном силуэте, словно стараясь зафиксировать каждое из этих неясных очертаний, чтобы в конце концов найти среди них нечто знакомое, близкое, родное – хотя бы малейший жест, неуловимое движение…

Вскоре резкий голос наставницы громко возвестил об окончании занятий. Ученицы тотчас отложили книги, тайно упиваясь радостью досрочного освобождения.

Лишь некоторое время спустя факт появления в классе новой воспитанницы был наконец обнаружен. Разумеется, само это обстоятельство никого не удивило. Да и кто мог усмотреть повод для возникновения малейшего интереса в событии ничуть не примечательном, совершенно обычном в условиях учебного заведения, подобного коуэн-бриджской школе? Бесконечный поток претенденток, желающих получить достойное образование, не иссякал и, по мере возможностей, новые воспитанницы продолжали поступать в радушно распахнутые объятия Милосердия.

Новую девочку подвели к одному из продолговатых сосновых столов и уже собирались усадить на скамью вместе с прочими воспитанницами, когда ее пристальный взгляд мгновенно выделил среди окружающей ее бесконечной вереницы бледных изможденных девиц тех двоих, чьи глаза, светящиеся неподдельной радостью и искренней теплотой, были так же неотрывно устремлены на нее. То были, конечно же, ее дорогие сестры – Мария и Элизабет Бронте.

Сердцем узнали Мария и Элизабет в новой воспитаннице свою любимую сестру Шарлотту. Мгновенно всколыхнувшиеся воспоминания резко нахлынули на них безудержной волною, стремительно захлестнувшей их сознание. В единый миг пронеслись пред их внутренним взором все хранимые памятью события канувшего в вечность прошлого. Неожиданное восторженное пробуждение внутренних сил, ко всеобщему изумлению, повлекло за собой чудодейственное преображение их внешнего облика. Отпечаток смертельной тоски, постоянно лежащий на их лицах, выгравированный безраздельной тревогой, теперь, казалось, рассеялся бесследно, внезапно сменившись выражением самого светлого безмятежного покоя.

Однако к безграничной радости Марии и Элизабет примешивалось острое огорчение, которое терзало их, должно быть, не менее беспощадно и мучительно, нежели та ужасная кара, что постигла Тантала в подземном царстве. Да, они узнали свою сестру и могут вполне насладиться уже тем, что им дано смотреть на нее, пусть даже издали, но подойти к ней, обнять ее или хотя бы обменяться с ней парой слов они, увы, не смеют.

Шарлотта же, еще не приученная к порядкам Школы дочерей духовенства, в свою очередь, двинулась было им навстречу. Но две пары проворных рук старших воспитанниц – рослых и тощих барышень – тотчас удержали ее, успешно предупредив, таким образом, дальнейшие незаконные беспорядки.

– Пустите меня! – послышался отчаянный возглас. – Как вы не понимаете! Две девочки, что стоят впереди, возле дальней скамьи, те, что сейчас так пристально и жалобно смотрят в нашу сторону, – мои родные сестры! Мы не виделись больше двух месяцев! Могу же я хоть немного поговорить с ними!

– Тише! Стой смирно и не двигайся. Сейчас неудачное время, придется подождать до завтра, – строго заметила одна из барышень.

– Ну, полно, не робей! – ободряюще шепнула другая. – Теперь ты тоже будешь жить и учиться здесь, так что тебе придется привыкнуть к нашим порядкам. Твои сестры никуда не денутся – еще успеете вдоволь наговориться: здесь отведено специальное время для досуга, когда нам предоставляется большая свобода действий, чем в иные часы. Кроме того, – прибавила она торопливо и осторожно, чтобы не привлекать внимания наставницы, – в вашем распоряжении будут еще и ежедневные прогулки. Мистер Уилсон, распорядитель нашей школы, полагает, что этого времени нам вполне довольно для общения и, разумеется, все учителя с ним согласны.

К счастью, эта небольшая неурядица завершилась весьма благополучно для случаев нарушения дисциплины подобного рода. Эпизод был столь непродолжительным (в целом все происшествие заняло не более минуты), бесшумным и немногословным, что среди прочей окружающей оживленной суеты не привлек особого внимания. Чуть больше беспокойства, несдержанности, смятения, малейшая неосторожность и проволочка – и все могло бы обернуться куда серьезнее. Не подоспей вовремя старшие воспитанницы, шанс маленькой Шарлотты избежать строгого выговора, а быть может, и позорного наказания розгами оказался бы практически ничтожным. Как это ни печально, но девочки для попечителя и учителей этой школы не были живыми существами со своими мыслями и чувствами. – Нет! – Они были чем-то вроде тех жестяных бирок с надписями, которые прикрепляли им к манжетам платьев либо привязывали ко лбам. Только на этих бирках вместо «Неряха», «Невежда» и тому подобного значилось следующее:

«Элизабет Бронте. <…> Работает очень плохо. Ничего не знает из грамматики, географии, истории или Accomplishments <…>»16.

«Шарлотта Бронте. Поступила 10 августа 1824. Пишет неразборчиво. Немного считает, шьёт аккуратно. Не знает ничего о грамматике, географии, истории или этикете. В целом умней своего возраста, но ничего не знает систематически <…>»17.


…Остаток дня прошел спокойно; никакие чрезвычайные происшествия не вторгались в мирный процесс временного течения.

Подали ужин – жалкую пресную приправу, способную лишь самую малость сдобрить унылые, исполненные мучительно гнетущего однообразия и щедро насыщенные изнуряющими обязанностями коуэн-бриджские будни. Затем последовала традиционная вечерняя молитва, увенчанная, как обычно, массовым отходом ко сну, – весьма достойное завершение дня.

Пленительные, всесильные чары тихой летней ночи очень скоро опутали Шарлотту, изрядно утомленную тяготами недавнего переезда, надежными цепями крепкого, глубокого сна. Часы, оставшиеся до рассвета, промелькнули для нее незаметно в благословенном упоении мирного забытья. Что же касается ее старших сестер, то они, вероятно, всю ночь не сомкнули глаз, всей душой изнывая от нетерпения в напряженном ожидании появления за окном мягкого проблеска занимающейся зари – первой вестницы пробуждающегося дня, который наконец-то должен был принести им вожделенную сладостную радость общения с младшей сестрой.

Хотя отчаянные упования сестер на этот счет и не были обмануты, время до их исполнения тянулось нестерпимо долго. Утренняя молитва, традиционная церемония завтрака и следующие затем невыносимо скучные и нудные классные занятия, казавшиеся воспитанницам бесконечными, – все это плыло мерно и неторопливо, точно в медленном гипнотическом сне.

Наконец настало время прогулки. Обыкновенно привычная команда: «В сад!» – ежедневно слетавшая с уст старшей наставницы, – не вызывала у Марии и Элизабет Бронте особого энтузиазма. Эта наиболее верная возможность отвлечься от занятий, уединиться и, предоставляясь самим себе, в очередной раз погрузиться в унылые повседневные размышления, была несказанно омрачена мучительно гнетущей тоской, которая чувствовалась тем острее, чем оживленнее становилось вокруг. Теперь же этот традиционный призыв мгновенно зажег в сердцах смиренных, безропотных сестер живую светлую радость. Это благотворное состояние всецело завладело ими, стремительно поглотив все насущные мысли, в столь волнующий вожделенный миг долгожданной встречи.

А какое чудесное преображение испытала на себе маленькая Шарлотта под колдовским действием внезапно нахлынувших чувств. Внешне довольно невзрачная и нескладная девчушка будто бы пробудилась от продолжительных грез к новой полнокровной жизни. Ее вялые, угловатые движения мгновенно обрели легкое изящество и отточенную грациозность. Серьезное, задумчивое, носящее отпечаток обреченной тревоги выражение лица тотчас сменилось неподдельным весельем. По губам, обыкновенно хранящим строгую неподвижность, пробежала мягкая, лукавая улыбка. Большие лучистые светло-карие глаза, которые, пожалуй, были единственной действительно красивой чертой во всем ее внешнем облике, еще минуту назад, казалось бы, взиравшие на мир с печальной отрешенностью, теперь ожили, озаренные мгновенно вспыхнувшей искрой радостного огня.

Сами того не замечая, сестры порядком отбились от основной группы девочек и очутились в глубине сада. Они мирно бродили по широким аллеям вдоль множества маленьких поблекших и заброшенных цветочных клумб, с неожиданным наслаждением черпая щедрые потоки безудержной радости из благодатного сосуда неразрывных кровных уз.

В этот час стремительные волны сладчайшего восторга настолько захлестнули сестер, что они, казалось, готовы были делиться избытком нахлынувших чувств со всем окружающим миром. Миновав широкую пустынную аллею, счастливая троица вышла к уединенной крытой веранде, служившей воспитанницам Школы дочерей духовенства единственным относительно надежным убежищем от промозглого холода.

В приличном отдалении от общей массы, сгруппировавшейся посреди веранды, любопытный взгляд Шарлотты мгновенно выделил одинокую фигурку худенькой девочки, которая была приблизительно того же возраста, что и Мария. Девочка сидела очень тихо, понуро склонив голову. Порою она рассеянно озиралась вокруг; при этом в ее глазах отчетливо улавливалось какое-то непостижимое отсутствующее выражение, выдающее совершенное безразличие ко всему на свете. Шарлотта торопливо приблизилась к объекту своего внимания, испытывая неизъяснимое желание заговорить с этой девочкой, чей унылый вид производил поистине угнетающее впечатление, твердо решив всеми возможными способами выведать причины столь явной апатии.

Окрыленная своей необузданной радостью, маленькая Шарлотта ощутила острое желание во что бы то ни стало поделиться ею с этой бедной воспитанницей, которая, вероятно, нуждается в сочувствии и поддержке. Быть может, девочке требуется срочная помощь, которую она, Шарлотта, в силах оказать или хотя бы предложить. «Если же девочка откажется принять содействие со стороны – в любом случае искреннее дружеское участие должно взбодрить ее», – решила про себя Шарлотта. Мария и Элизабет, которые, по-видимому, ни о чем не догадывались, не утратив своего веселого расположения духа, поспешно последовали за сестрой.

Девочка, сидевшая в отдаленном углу веранды, внезапно услышав приближающиеся шаги, вышла наконец из состояния застывшего оцепенения и тотчас поспешила удалиться, гордо вскинув хорошенькую головку.

Сестры проводили ее недоуменным взглядом, а затем тихо примостились на длинную сосновую скамью, тянущуюся вдоль веранды, и в течение долгого времени все еще продолжали хранить безмолвие.

Погода в этот день стояла ненастная. Туманная мгла совершенно заволокла окрестности Коуэн-Бриджа и распространяла вокруг морозную сырость. Солнце нынче не золотило приветливых кровель, щедро разбросанных по всей округе городских зданий, своим холодным светом, сокрывшись в безбрежном небесном своде и затерявшись в бесконечной гряде низко нависших хмурых туч.

Однако вплоть до настоящего момента непогода нисколько не волновала дочерей гавортского священника. Девочки пребывали в непоколебимой уверенности, что вся окружающая природа ликует вместе с ними, что ее единое могучее дыхание теснит их грудь дивным восторгом и что ее великое нетленное сердце бьется в своем стремительном бесконечном пульсе в тон их маленьким чутким сердцам.

Теперь же сестры как нельзя более отчетливо увидели реальную действительность окружающего мира – всю как она есть на самом деле, отнюдь не в том идеальном свете, в каком она грезилась им считанные минуты назад. Таинственный Фантом Природы мгновенно скинул свое пленительное призрачное одеяние, оставив, пожалуй, лишь малую часть – случайный мимолетный след былой роскоши, что пролег на дальней части луга чередой редко насаженных вдоль высокой деревянной ограды действительно прелестных вересковых кустарников.

С гнетущей, мучительной тоской взирали три сестры на голые просторы сада, тонувшие в туманной мгле, но с еще большей тоской ощущали они, как неведомая пустота ширится, неотвратимо разрастаясь, внутри них самих, мгновенно вытеснив еще так недавно переполнявшую их светлую радость.

– Кто эта девочка? – обратилась Шарлотта к сестрам, нарушив наконец затянувшееся молчание.

– О! – оживилась Элизабет. – Это одна из самых странных воспитанниц нашего пансиона. Ее имя – Кэтрин18 Моорлэнд19.

– Ты права, Лиззи, – поддержала сестру Шарлотта. – Эта Кэтрин Моорлэнд и в самом деле показалась мне, по меньшей мере, странной… весьма странной особой! – Шарлотта сделала нарочитый акцент на слове «весьма». – Она приостановилась, по-видимому, о чем-то задумавшись, и машинально повторила: – Кэтрин Моорлэнд… Кто она такая? Откуда родом? И как очутилась здесь?

– Вероятно, она здесь по той же причине, что и все мы, – простодушно ответила Мария.

– Ну, это как посмотреть, – возразила Элизабет. – Конечно, цель пребывания в Коуэн-Бридже, так же, как и условия, на которых мы вынуждены здесь находиться, – совершенно одинаковы для всех воспитанниц; ни одна из нас не вправе рассчитывать на какую-нибудь поблажку, и Кэтрин Моорлэнд в этом смысле – не исключение. Однако, я полагаю, Кэтрин – случай особый и, надо сказать, достойный самого детального обсуждения. Нет, честное слово! Здесь определенно есть, о чем потолковать.

– О чем ты, дорогая? – спросила Шарлотта.

– Ну что ж, отдернем завесу тайны… Наша милая Кэтрин, похоже, может похвастаться весьма знатным происхождением, хоть она и считается дочерью приходского священника, так же как и мы с вами и как все прочие воспитанницы нашей школы. Однако смею вас заверить, за видимой границей этого фасада скрывается нечто крайне важное, нечто значительное. Это достаточно сложно постигнуть… Мне и самой не верилось в подлинную правдивость этой странной, таинственной истории о благородном происхождении Кэтрин Моорлэнд. Особенно в тот момент, когда я впервые ее услышала, став невольным свидетелем откровенного разговора между двумя старшими пансионерками – теми, что входят в узкий круг избранных воспитанниц, с кем Кэтрин как будто поддерживает видимость дружеских отношений. Позднее мне представилась еще одна возможность услышать невероятную историю о родословной Кэтрин Моорлэнд – и на сей раз источник информации был куда более надежным: сама Кэтрин как-то потихоньку поведала мне свою великую тайну, взяв с меня честное слово не выдавать ее никому, кроме моих близких.

Тот день, когда мне суждено было стать поверенной великой тайны Кэтрин Моорлэнд, выдался особенно тоскливым, – задумчиво продолжала Элизабет. – Во всяком случае, таким он запомнился мне. Я пребывала в своем привычном подавленном состоянии духа. Страшная тоска грызла мое угнетенное сознание; ее неизбывная безысходность давила на меня мертвым грузом… Не могу объяснить, откуда она взялась, но я готова поклясться на Библии, что пережила тогда самые жуткие мгновения своего земного бытия… Меня одолевали неведомые странные предчувствия, и они были поистине ужасными. Моему внутреннему взору предстало едва осязаемое призрачное видение. Я могу поделиться впечатлениями, вызванными во мне теми незабываемыми ощущениями, какие мне довелось испытать тогда, только с вами, сестрицы, по большому секрету… Я отвлекусь ненадолго от истории Кэтрин Моорлэнд – прошу прощения.

…Итак, возвращаюсь к своему странному видению. Я долго силилась постичь его скрытый смысл, но, похоже, так и не смогла этого сделать. Теперь же, оглянувшись назад, я, к своему немалому удивлению, обнаружила, что действительно помню, притом достаточно отчетливо, что чувства, обуздавшие меня в тот момент, – как оказалось, видение продолжалось всего мгновение, хотя я готова была поручиться, что минула целая вечность, – так вот, эти буйные чувства, а также порождаемые ими мрачные мысли, судорожно скользили исключительно вокруг одного предмета – нашего с вами туманного будущего.

Даже не знаю, что на меня нашло тогда, а главное – отчего это случилось, но тотчас по свершении сего таинственного происшествия мне внезапно явилась дерзкая мысль, что сам Господь послал мне условный знак. В самом деле, все было настолько странным, что я не могла подыскать этому иного, более логичного объяснения, и моя первоначальная догадка укреплялась во мне с каждым днем все сильнее, до тех пор, пока не превратилась в непоколебимое убеждение. Определенно, то было знамение свыше, не иначе.

Сказав это, Элизабет внезапно побледнела, глаза ее закатились. Казалось, она была близка к тому, чтобы лишиться сознания. Сестры заботливо взяли ее под руки с двух сторон, чтобы предотвратить падение. Через какое-то время взгляд Элизабет прояснился, а лицо обрело прежнюю живость.

– Что с тобой, Лиззи? – спросила Мария, побледневшая, должно быть, не меньше Элизабет. – Тебе было нехорошо?

– Это просто невероятно! – Элизабет судорожно дышала. – Я снова его увидела!

– Увидела что? – в один голос повторили ее сестры.

– Видение! То же самое, что и в тот день! Поразительные вещи случаются на свете! – голос Элизабет звучал возбужденно и сбивчиво. – Словно бы небесные силы затеяли со мною некую коварную игру! Все было точь-в-точь, как тогда, в первый раз! Могу поклясться! Но – увы; я опять не помню подробностей. Прошлое вновь всплыло в памяти – столь отчетливо, реально, что мне стало не по себе. Призрачное видение, вызванное к жизни под наплывом воспоминаний, мгновенно втиснулось в мое сознание и, казалось, навсегда запечатлелось в нем и уже не сможет выбраться на волю, будто бы огражденное со всех сторон непроницаемой огненной каймой. Но – нет! Оно лишь мимоходом, невзначай напомнило о себе и тут же бесследно исчезло – точно легкая, прозрачная струйка дыма взвилась в поднебесье…

И все же, как бы то ни было, из всей этой лихо ускользнувшей вереницы всевозможных символов и намеков моего видения ясно одно: над нашим семейством безраздельно довлеют роковые силы. Нечто вроде своеобразного проклятия, зависшего над нашим добрым родом и неотступно сопровождающего каждого его представителя по жизненному пути. Этот закон или принцип – не знаю, какое из этих понятий здесь больше подходит, – уже начал свое разрушительное действие. Так что все, что остается всем нам, – покорное смирение перед Неизбежностью.

– Ну, полно, полно! Бог с тобой, Лиззи! – вмешалась Шарлотта. – Все, что ты нам сейчас сообщила – о небесном знамении, роковых силах и родовом проклятии, – не более чем твои собственные домыслы. Будет лучше, если ты как можно скорее перестанешь думать о смысле своего злополучного видения и отвлечешься на что-нибудь другое… Что же рассказала тебе Кэтрин Моорлэнд в тот знаменательный день? Мы с Марией просто сгораем от любопытства!

– Ах да! – воскликнула Элизабет, внезапно очнувшись от своих невеселых мыслей. – Я, кажется, совсем забыла про Кэтрин… А между тем это несправедливо: нужно отдать ей должное, ведь она была единственным существом, вспомнившим обо мне в то ужасное время… Особенно несносным оказался вечер того злосчастного дня. Мария, которая не была в курсе всех моих тайных мучений, похоже, решила провести час досуга в более подходящей компании, чем моя. Она сидела на коленях возле одного из каминов и, насколько я сумела разобрать в игривых бликах огня, ложившихся на все ближайшее окружение, помогала одной из младших воспитанниц выучить стих из Священного Писания. Помнится, меня взяла страшная досада на мою сестрицу за то, что она оставила меня наедине с мрачными мыслями, которые одолевали меня с нарастающей силой. Я чувствовала себя всеми покинутой и забытой, а потому – бесконечно несчастной.

И вот я сидела за столом в благословенном одиночестве, пребывая в самом скверном расположении духа, и упивалась жалостью к самой себе, пока не заметила силуэт девичьей фигуры, склонившейся ко мне… Я тотчас узнала угловатые контуры этой фигуры: они могли принадлежать только одной из всех воспитанниц коуэн-бриджской школы – Кэтрин Моорлэнд. Так оно и оказалось. Кэтрин мягко обхватила руками мои плечи, осторожно склонила голову к самому моему уху и спросила приглушенным мягким шепотом, с чего это мне вдруг вздумалось проводить драгоценное время досуга в праздном уединении, без всякой видимой пользы, предавшись совершенно никчемному «внутреннему самоуничтожению» – так она изволила окрестить мое бесконечное отчаяние.

Не будь моя печаль столь неизмеримо глубока, меня, должно быть, тронуло бы столь неожиданное, лестное внимание, проявленное к моей персоне, и эта попытка Кэтрин как-то встряхнуть меня, отвлечь от опостылевших гнетущих мыслей, несомненно, увенчалась бы успехом. Но в тот злополучный вечер мое настроение было настолько скверным, что у меня не было ни малейшего желания одаривать кого-либо притворной любезностью. Я постаралась наглядно продемонстрировать Кэтрин Моорлэнд, насколько я склонна нынче к проявлению учтивости: поспешно отвернулась лицом к стене, оставив ее укоризненную реплику без всякого внимания, и продолжала упорное единоборство с собственной скорбью.

Но Кэтрин Моорлэнд оказалась не и тех, кто легко соглашается с поражением. Как бы невзначай она поведала мне о том, что на протяжении довольно длительного периода времени занимало мои мысли: она поделилась со мной сокровенной тайной своего происхождения.

Кэтрин сообщила мне по секрету весьма любопытные сведения о себе, которые, впрочем, как я уже недавно сказала вам, мне довелось узнать ранее из откровенной беседы ее самых близких подруг. Теперь же я вновь услышала эту невероятнейшую историю, только на сей раз – во всех красочных подробностях…

Со слов Кэтрин Моорлэнд я с предельной ясностью осознала ту простую истину, которая еще недавно казалась непостижимой: моя маленькая, с виду невзрачная собеседница в действительности оказалась знатной особой, в чьих жилах течет благородная кровь. Как выяснилось далее, к пущему моему удивлению, ее происхождение отличает немалое сходство с нашим – разумеется, если не брать в расчет положение, богатство и прочие столь же важные привилегии ее семьи. Оказалось, Кэтрин – вовсе не чистокровная англичанка, какими являются большинство воспитанниц этого пансиона. На самом же деле ее происхождение смешанное – англо-ирландское, равно, как и наше. Только у нее ирландские корни с материнской стороны, тогда как у нас – наоборот – с отцовской.

Мать Кэтрин переехала в Англию незадолго до замужества и умерла вскоре после рождения дочери – второго ребенка в семье. В нашей беседе Кэтрин будто бы невзначай обмолвилась о своем старшем брате. Явная неохота, с какой она упомянула о нем, не оставила сомнений в том, что эта тема ей неприятна. Кэтрин тотчас же пожалела о своем излишнем многословии и более к этому не возвращалась… Так вот, по словам очевидцев, миссис Моорлэнд сгубил суровый климат северной Англии и нелегкая доля жены священника, однако, как полагает Кэтрин, здесь кроются иные причины, о которых она столь же деликатно умолчала. Она еще что-то говорила о родственниках своей матери – тех, что остались в Ирландии: по всей вероятности, они и сейчас живут там. Кажется, в своем провинциальном кругу они слывут вполне достойными и отнюдь не бедными людьми.

Что же касается отца этой девочки, то тут разговор особый. Его история кажется настолько невероятной, что ее легко счесть за досужий вымысел… Верите ли, милые сестрицы, что сей, казалось бы, скромный лидский проповедник в действительности является полноправным представителем одного из самых знатных родовых кланов Англии? Кэтрин сказала, что ее отец – уроженец Лондона и, что самое главное и во что до сих пор верится с трудом, он происходил из сословия пэров. Юношей его отослали в Оксфорд, где он получил превосходное образование, после чего должен был получить право пользоваться законными привилегиями своей родословной.

Но тут, ко всеобщему изумлению, юноша заявил, что основная и единственная тайная мечта всей его жизни – пойти по стезе наивысшей христианской добродетели – стать приходским священником. Сами понимаете, случай поистине уникальный: в высших слоях общества совершенно недопустимо подобное своеволие, ибо там господствует долг. Разумеется, в семье разразился грандиозный скандал. Отец молодого человека грозился выгнать упрямого сына из дома, лишить его наследства, фамильного имения и прочих восхитительных почестей. Понятное дело, все это были лишь угрозы – не более. Старик нипочем не решился бы воплотить их в жизнь, так как смертельно боялся огласки, что, несомненно, привело бы к позору и неминуемому изгнанию из высшего общества.

Однако не на шутку рассерженный и к тому же подстрекаемый благородной гордыней, молодой человек не стал дожидаться возможных последствий своего непостижимого безрассудства и поспешил совершить новое, еще более дерзкое: он тайком бежал из дому, не захватив с собой ни пенса сверх того небольшого «капитала», что был у него в наличии. С помощью этой суммы он рассчитывал перебраться подальше от Лондона в надежде отыскать такое укрытие, которое гарантировало бы ему относительную безопасность.

Так он оказался в Лидсе, где и надумал обосноваться, скрыв свое настоящее имя, происхождение и положение, которое его семья занимала в обществе, твердо решив посвятить все свои силы любимому делу. На оставшиеся деньги новоявленный пастор приобрел собственный приход и небольшой домик поблизости. Растранжирив, таким образом, весь свой «капитал» и собственноручно преградив себе доступ к неиссякаемым богатствам семейной сокровищницы, отец Кэтрин вынужден был сам добывать возможные средства к существованию. Позднее он обзавелся семьей, которую должен был обеспечивать, так как ирландские родственники его супруги, видимо, дали понять, что молодоженам отнюдь не следует обращаться к ним за содействием. Конечно, все это довольно грустно, но тем не менее выходит так, что Кэтрин Моорлэнд, будучи представительницей несравненно более высокой породы людей, воспитывалась, в сущности, в тех же условиях, что и мы.

– Что ж, – вздохнула Шарлотта, – в самом деле, вся эта история весьма печальна, если только она действительно правдива. Однако Кэтрин, похоже, не сетует на свою жизнь.

– Может, ты и права, сестрица, – ответила Элизабет. – Кэтрин, сколько я ее знаю, ни разу не жаловалась на постигшие ее семью превратности судьбы. Однако это отнюдь не означает, что она покорно смирилась со своей долей. Кэтрин Моорлэнд – слишком странная особа. Она никогда не станет выставлять напоказ своих истинных чувств.