Воля ваша, любезные читатели, а мы, то есть люди, имеем много неизъяснимых странностей и противоречий. Например, мы все желаем лучшего, уверены, что только прямым и честным путем можно достигнуть его, а между тем сворачиваем частенько на проселочные тропинки и, пробираясь ползком, зажмурив глаза, думаем, что нас никто не видит, все мы замечаем недостатки ближних и обнаруживаем оные, в намерении истребить дурное и тем принести пользу обществу, а между тем гораздо было бы лучше, если б мы сперва обратили внимание на себя и с себя начали всеобщее исправление нравов.
Другое дело, если кто не видит своих недостатков, а таких счастливцев множество, но те, которые видят и чувствуют свои слабости, столь же редко исправляются, как и первые, невзирая на пламенное желание сделаться лучшими, на клятвы и на обещания. Вот я, например, пятьдесят лет сряду ложусь спать накануне Нового года с твердым намерением исправиться, приготовляю тетрадку для записывания всех моих поступков, чтобы этим средством избежать дурного, начертываю план моего поведения, экономии, будущих трудов и занятий, и все это исчезает, как дым, в конце января! Рассуждая об этом хладнокровно в продолжение пятидесяти лет, я удостоверился, что главными препятствиями к исправлению суть лень, которою снабжен с избытком самый деятельный человек; легкомыслие, которое найдет всегда уголок в голове самой основательной; и, наконец, лесть, которою люди привыкли потчевать друг друга, как табаком, не думая о следствиях.
Сказанное должно подкрепить примерами, а то добрые люди не поверят мне. Но с чего начать? Выказывать чужие недостатки весьма опасно, даже в общем виде, никого не касаясь, ибо найдутся всегда благоприятели, которые сделают применение к лицу даже в Басне или в Комедии и услужливо растолкуют то, о чем Автор и не думал. Правда, явно никто не возьмет на свой счет никакой сатирической черты, ибо каждый, при людях, похож на Климыча:
Про взятки Климычу читают,
А он украдкою кивает на Петра.
Но не должно предполагать, будто этот Климыч так прост, что не чувствует своей вины, и будто он не знает, что другие люди в праве кивать так же на него, как он на Петра. Нет! Боковой карман Климыча в это время ежится и колет его в сердце, и он не упустит случая отплатить вам тою же монетою. И так, для избежания этого колотья, я намерен исчислить свои собственные недостатки и в пятидесятый раз в жизни предпринять трудный подвиг исправления.
В детстве я не хотел ничему учиться, но, имея хорошую память, вытвердил наизусть без труда несколько басенок и французских стишков по усильной просьбе моей матери и за многочисленные подарки. Можно сказать, что у меня купили несколько часов прилежания. При гостях родители мои заставляли меня всегда декламировать; похвалы и удивление сыпались со всех сторон, потому что отец мой занимал важное место и жил торовато. В целом городе меня провозгласили гением. Добрые приятели и приятельницы советовали родителям не принуждать меня учиться, потому что это заглушает способности детей, рожденных с необыкновенными талантами. Родители мои следовали сим благим советам и платили исправно учителям, которые подписывали мне самые лучшие аттестаты, чтоб не потерять своего места. Я между тем рос, толстел, ничему не учился, проказил, шалил и мучил всех в доме. Все это приписывали моему гению, порывам моих талантов. Правду сказать, дядя мой частенько говорил моим родителям, что я неуч, повеса и негодяй, но его не слушали и приписывали это зависти и желчному его характеру. По-французски я выучился поневоле, потому что это был господствующий язык в нашем доме, но выучился так, что до сих пор не умею написать двух строк. Зато в танцевальном искусстве я превзошел многих из моих сверстников, ибо я любил танцевать и ронять моих кузин и воспитанниц моей матери. Воспитание мое кончилось, и я в семнадцать лет вошел в свет, не зная ничего, кроме дюжины названий наук и стольких же технических выражений. Но как я на балах и вечерах играл не последнюю роль и знал наизусть все французские комплименты, то я прослыл хорошо воспитанным малым, un jeune homme comme il faut[1]. Теперь я чувствую в полной мере, что я невежа, и с Нового года стану учиться.
Не будучи в состоянии блистать умом, познаниями, заслугами, а желая обратить на себя внимание, я сделался щеголем в возмужалых летах. Я свел знакомство с молодыми людьми богатых фамилий и со всеми старыми ветрениками; одевался как куколка; комнаты убирал, как первостепенная кокетка; экипажи мои отличались в целом городе вкусом и богатством. Я давал завтраки, ужины и концерты, вошел в долги и верно бы разорился, если б не получил наследства после тетушки. Теперь я перестал мотать, но не научился порядку: не умею в срок платить долгов, не умею обойтись без них и никак не могу сравнять расхода с приходом. Часто отказываю себе в необходимом, а еще чаще трачу деньги на бесполезное, и даже вредное, машинально, по какому-то внутреннему влечению. Накануне каждого Нового года я завожу счетные книги и распределяю годовой расход, а в начале нового года забываю, откладываю до будущего дня и к другому Новому году снова доживаю с долгами и дефицитом в моих финансах.
Но теперь я намерен исправиться и с Нового года издерживать не более прихода: есть устрицы и пить шампанское только на чужой счет, обедать почаще в гостях, платить долги, не играть в вист на большие суммы, не ездить туда, где существуют вечные домашние лотереи и подписки; не исполнять никаких комиссий для иногородних моих родственников и приятелей иначе как на наличные деньги – одним словом, я переменю совершенно мой образ жизни с Нового года.
По службе я весьма часто отлагаю дела до завтра, не помышляя о нетерпении бедных просителей. Запершись в моем кабинете, я отдыхаю или читаю романы и велю сказывать у дверей, что я занимаюсь важными делами. В представлениях к награде моих подчиненных я так искусно иногда хвалю их, что все их усердие и способности относятся всегда ко мне. Это очень нехорошо, и я намерен не откладывать до завтра того, что можно сделать сегодня, не заставить слугу моего лгать перед просителями; моих подчиненных рекомендовать по достоинству, невзирая на связи и покровительства. Все это я начну с Нового года.
Мне кажется, что я вовсе не завистлив, однако ж успехи моих знакомых и приятелей в делах и по службе заставляют меня, как бы невольно, сравнивать их с собою, и преимущество, разумеется, остается всегда на моей стороне. Мне кажется, будто одно стечение счастливых обстоятельств, а отнюдь не личные достоинства моих знакомых, споспешествовало их благополучию и возвышению, и я, разбирая их поведение, взвешивая слова, делая догадки об их образе мыслей, нахожу в них много недостатков, и при случае, в кругу добрых приятелей, говорю весьма невыгодно об отсутствующих, думая возвысить тем собственные достоинства. Это несколько походит на злословие, а потому я вознамерился с Нового года не говорить ни о ком дурно за глаза, по одним догадкам и предположениям.
Иногда, в досаде, в гневе, нельзя удержаться, чтоб не пожаловаться на приятеля или на родственника. Кажется, будто сердцу легче, когда выльешь из него досаду или неудовольствие. Мне весьма неприятно, когда люди, пользуясь минутою слабости и сердечного излияния, сказанное в минуту страсти берут за умысел, переносят вести, или, как твердит пословица, выносят сор из избы. Невзирая на это, когда меня кто обласкает, то я, желая показать ему мое усердие и преданность, иногда объявляю под секретом, что такой-то говорил о нем дурно. От того происходят фамильные ссоры и холодность между приятелями, которые, без этого средства, позабыли бы о небольших взаимных неудовольствиях. Это очень дурная привычка и походит на сплетни, а потому я с Нового года намерен более не пересказывать и не переносить вестей.
Я не люблю, когда при мне говорят дурно о старших, ропщут и критикуют различные меры. Но иногда досада, иногда самолюбие, а чаще эгоизм, вводят меня в подобные заблуждения. «Если б я был на месте такого-то, я бы сделал то-то», – говорю я громко, а думаю про себя, потому, что это было бы лучше для меня. «На место такого-то определил бы такого-то!» – восклицаю я с самонадеянием на свою проницательность и, прикрывая такой выбор желанием общей пользы, скрываю тщательно, что при таком-то я надеюсь больших для себя выгод. Не правда ли, любезные читатели, что это дурно? Итак, я намерен исправиться с Нового года.
В молодости моей казалось мне, что каждая женщина, которая не принимает изъявления моих нежностей, имеет дурной вкус и что сердце ее занято. Теперь каждая женщина, предпочитающая беседу молодого образованного человека моему обществу, кажется мне дурно воспитанной и кокеткой. Я чувствую свою несправедливость и обещаюсь думать иначе с Нового года.
Я люблю занимать деньги, а не могу терпеть, когда кто просит у меня взаймы. Кто просит у меня денег, того я называю ветреным, мотом и т. п., а кто мне не даст взаймы, того я величаю скупым, эгоистом, хитрецом. В этом нет ни толку, ни справедливости, итак, я намерен исправиться: помогать честным людям в нужде и не просить взаймы на прихоти – все это я начну с Нового года.
Я почти в каждой чужой статье вижу недостатки, а не люблю, когда мне доказывают мои ошибки. Всех критиков моих я называю завистниками, не оправдываюсь на их замечания и вместо ответа стараюсь найти ошибки у моих противников, как будто мне от этого будет легче. Кто скажет, что мой стих дурен, того я почитаю своим врагом и поступаю с ним, как с моим злодеем.
Ах, это дурно, любезные читатели! С Нового года я не буду сердиться из-за критики, буду пользоваться справедливыми замечаниями, не буду рыться в прошлогодних изданиях журналистов, чтоб отыскать мнимые их ошибки, не стану приводить в моих ответах ложные ссылки – и все это я начну с Нового года.
Я еще не исчислил десятой доли моих недостатков и уверен, что мои читатели уже сожалеют о моих слабостях и благодарят Судьбу, что они не имеют их. Охотно им верю и желаю этого, а между тем прошу каждого положить руку на сердце и, сознавшись со мною, хотя и не публично, в своих недостатках, начать исправление с Нового года.
1826