Простоволосая женщина сосредоточенно плясала на пыльном деревенском перекрестке.
– Натусь, чего это она, а?
– Известно чего, зло свое переплясать хочет, – объяснила Натуся и потянула меня за руку, – Пойдем отседова. Ведьма она.
Я поймала на себе невидящий, темный взгляд, и поспешно отвернувшись, запылила сандалиями, вслед за Натусей.
Натуся, кто такая ведьма? – я решилась спросить, когда мы уже вошли в дом.
– А вот, пусть Клавдя табе порасскажет, она получше моего мастерица… Клашкя! – шумит Натуся. – Поди суды!
– Иду! – кричит Клавдя из комнат. Я слышу ее шумное дыхание, она торопится на зов старшей сестры, но она не может бегать быстро, как я, или ходить, как Натуся, левая нога у Клавди больная: она вывернута набок и намного короче правой. Натуся и Авдотья рассказывали: маленькая Клавдя когда-то выпала из качки и повредила ножку. Лечить было некому.
«Какие тогда врачи! И, деточка! Тогда поесть бы до сыта… Так и осталась Клавдя с больной ножкой. Ты ее жалей!» – потихоньку просила Авдотья.
Натуся и Клавдя – сестры моей бабушки Авдотьи. Я помню их столько же, сколько себя, Авдотью, Григория… в общем, всегда. Живут они вдвоем в городском предместье, в маленьком, разделенном на две половины домике. Сестры знают много такого, о чем только в книжках со сказками написано. Особенно Клавдя.
– У нас не говорят «сглазили», – объясняет Клавдя, – тут либо «сделано», либо «наделано». Ни одна девка замуж без присухи не выходит. Наговаривают невесты и на вечернюю зарю, и на утреннюю; и на воду, и на водку; так чтобы наверняка… Неважно, что потом всю жизнь – с горьким пьяницей; зато – мой, мой и больше ничей! Не выносят бабы соперниц. Что муж, что сын, а все одно: в ее доме должен жить, поэтому невестка – молодуха первый враг. Конечно, часто оказывается, что невестка свекрови сто очков вперед даст. Тогда уж мужику – только держись! Между двух огней сгорит, синим пламенем!
Со свету сжить человека, способов много. Если кто очень не нравится: иголку ему под подкладку, мелочь под порог; молодым – соломенную вязанку в подушку. Можно и к ведьме сходить, есть такие, что «на смерть» наговор делают, не погнушаются в храме свечку поставить «за упокой» на живого человека. Никакая медицина после такого наговора не поможет, сгорит человек. Тах-то вот!
Есть у нас в Усмани одна такая ведьма. Дюже злющая, да сильная; раньше-то против нее никто устоять не мог. Уж кого невзлюбит, до могилы доведет! Все по домам ходила, высматривала себе жертву. Пришла тах-то к Митрофанычевым, за стол села и сидит, молчит, да на хозяев нехорошо поглядывает. Сам-то и не выдержал, прикрикнул на нее: мол, «делать дома, что ли нечего, по чужим дворам шастаешь, да людей пугаешь!»
Ведьма, казалось, только того и ждала. Зыркнула на хозяина и вышла вон. А у Митрофановичева с той поры рука сохнуть стала. По врачам, да по больницам затаскали его, а ему только хуже. Жена его потихоньку по бабушкам стала бегать, да только бабки и сами ведьму боятся. Не всякому под силу чужой наговор снять. А мужик совсем плохой стал, того и гляди, помрет. Тогда врачиха – Любовь Петровна, присоветовала к колдуну одному обратиться. Он на хуторах живет, даже в колхозе кем-то числится.
Пришел колдун к Митрофанычевым, в дверях постоял и велел хозяйке три ведра воды принести. Та, конечно, к колонке сбегала, воду принесла, перед колдуном поставила, спросить боится, ждет. Колдун ведро воды поднял, да и плеснул в комнату, до самого окна разлилась вода; он прошел в дом с другим ведром и снова плеснул, уже от окна к двери; вернулся, и последнее ведро в комнату вылил. Приказал хозяйке полы не вытирать, с тем и ушел.
На следующий день больному легче стало, – заканчивает свой рассказ Клавдя, – а ведьму вы с Натусей, надо быть, на перекрестке увидали. Бессильна она перед колдуном оказалась, свое зло назад получила, вот и отплясывала.
Потом я заболела корью. Лежала в большой комнате на диване и боялась смотреть на себя в зеркало. Мне казалось, что эта красная сыпь, покрывшая кожу моего лица и тела, не сойдет никогда, и я на веки вечные останусь некрасивой и не смогу больше гулять с подругами на улице, бегать на реку, и никто не станет меня такую любить. Я горько плакала, укрывшись с головой одеялом.
Но возвращалась Клавдя с работы, приносила кульки, полные бордовыми крупными вишнями, садилась у моего изголовья на стул и принималась утешать меня, рассказывая свои удивительные истории.
– Пошто тужишь? – улыбалась Клавдя, гладя меня по лохматой голове, – Вот мы сейчас тебе косу причешем, и станешь ты красавица-раскрасавица!
– Да! – ревела я, – а прыщики?
– А что прыщики? – удивлялась Клавдя, – через три дня их – тьфу! Как не бывало!
– Ты откуда знаешь? – сомневалась я.
– Так все ж болеют; сначала эта краснота, потом она сходит, словно и не было ничего, – объясняла Клавдя.
– Да! А вдруг это ведьма наколдовала? – не унималась я.
Клавдя насторожилась:
– Ты разве брала у нее чего?
– Не-е-ет, – испуганно ответила я.
– Тах-то! – успокоилась Клавдя. – Нельзя у ведьмы ничего брать из рук, и из дома ее ничего выносить нельзя.
– Почему?
– Потому, – строго глядя на меня, пояснила Клавдя, – ведьма сабе замену ищет. Уйти ей просто так невозможно, вот и смотрит она кому бы свое проклятие передать. Только найдя сабе замену сможет ведьма покой обрести, если вообще возможен для нее покой… Ишшо когда я маленькая была, жил тут у нас один колдун, все никак умереть не мог; мучилси, страсть! Когда отходил он, к яво дому подойти боялись, штоб ненароком не попасть под раздачу, значить. Вся явоная избушка ходуном ходила, так он кричал. Вот ведь – мука какая! И воды подать некому; куды, какой страх! Неделю тах-то промучилси, а потом сквозь трубу дым черный, как повалить! И огонь, прям сквозь крышу! Стало, пришел хозяин-то за ним… Так и сгорел… Помнишь, Натуся?
– Помню, как не помнить, – соглашается сестра…
… она летела над землей, невысоко так, чтобы я могла хорошенько разглядеть ее черные волосы и волны василькового платья, красиво развеваемого встречным ветром. Она была как нарисованная акварелью картина, и все-таки живая, смеющаяся, удивительная. «Фея» – подумалось.
Она смеялась и звала меня.
«Вот бы и мне так летать» – и побежала следом за васильковой женщиной. Это было нетрудно: она летела медленно, оборачивалась, улыбалась ободряюще и взмахивала полной рукой: «за мной, за мной…»
«Волшебница! Она научит меня» – я бежала и бежала, пока, вдруг не потеряла ее из вида.
Полуразрушенный дом, с пустыми проемами на месте окон и дверей; у стен не было крыши, она провалилась внутрь, но я все-таки вошла.
Сразу почувствовала ее за своей спиной. Хотела обернуться, но она взяла меня за плечи и не позволила.
Кто-то был еще. Мы не одни стояли среди почерневших обломков стропил, слежавшейся древесной трухи, кирпичных обломков, лежалого мусора. Рядом был еще кто-то, и этот кто-то приблизился.
– Стой, – прикрикнула черноволосая, – я должна тебя убить!
Я не поверила. Это было похоже на игру, она улыбалась за моей спиной, я чувствовала ее улыбку.
– За что? – чуть нервничая, спросила я.
– Так надо, – она продолжала крепко держать мои плечи, а может, уже и не держала, только я не могла пошевелиться.
– Куда бы тебя ударить? – Она размышляла вслух и решила, – в левую лопатку… Сначала я уловила движение воздуха кожей на затылке, и внезапно, словно отстранившись, увидела как красивая женщина в ярко-голубом платье занесла нож для удара и точно примериваясь, медленно опустила его к спине девочки, коснувшись лезвием левой лопатки.
Тот час сама я ощутила прикосновение холодного острия, кольнувшего кожу.
…
Я ловлю себя на том, что продолжаю говорить, уткнувшись в спину впередистоящего человека. Я не знаю, слушает ли он меня, слышит ли… А, возможно, так же как и я грезит наяву своими воспоминаниями, то погружаясь в нереально далекое, то возникая вновь здесь и, чуть шевеля губами, торопливо собирает вязь событий, пытается соединить, воссоздать себя, вспомнить… Я не хочу мешать ему, поэтому поворачиваю голову чуть вправо, мне даже чудится очертание профиля, чуть склоненная голова… Ну да это неважно, ведь тепло другой руки, прижатой к моей руке более реально, чем беспомощное в темноте зрение…
…
В семье она была старшая – Натуся. Грамоты совсем не знала, может, поэтому замуж так и не вышла; а ребеночка родила себе от пришлого мужика. Война была, мужиков и не осталось совсем; вот как-то прислали из города в колхоз рабочих, чтобы помогли на уборочной. С одним из этих приезжих и сошлась Натуся.
Вдвоем с Клавдей они воспитали Шурку.
Шурка Мещеряков, дядька мой двоюродный, красавец, белокурый, голубоглазый, росту в нем под два метра. Везде первый, лучше всех учился, а после окончания школы поступил в Тамбовское летное училище и стал летчиком-инженером. Стал, да ненадолго. Запил. От полетов его отстранили, перевели в диспетчеры. Командование уговаривало его лечится, но он не согласился, обиделся, домой в деревню к матери уехал.
– Это она сама его спортила, – шептались соседки, – исделала яму, чтобы с ей осталси.
Вот он и остался, до самой своей смерти, так ни на шаг от матери и не отошел. Смертным боем бил, а Натуся все жила, высохла, в чем только душа держится…
– Ведьма она, – твердил Шурка, – Уж кому знать, как не мне. Ведьма и есть. Сама мне подливала, чтоб я от дома никуда. По рукам и ногам скрутила. Она и вас всех родственничков похоронит, посмотрите!
Грозил Шурка, а сам умер, не дожив до 50-ти.
Натуся поставила на могиле сына гранитный памятник.
– Шурка летчик был, он гордилси, – поясняет она.
Весь дом у Натуси увешан образами, она исправно ходит в церковь и постится…
– Погадай мне, Натусь.
– А и давай, пораскину…
Затертые, до бахромы, карты аккуратно раскладываются сухими, коричневыми, не женскими руками. Много этим рукам на своем веку поработать пришлось… Вот, туз пиковый лег «на сердце», валет пик «под сердце»; и еще чернота: девятка с дамой.
– Удар мне, что ли? – спрашиваю.
– Где? – Спешит оправдаться Натуся, – Нет никакого удара. Тута табе любовь с постелей и королей марьяжных, эвона, целая куча. Женихов-то… Известие получишь, денежное, – она говорит, а сама посматривает на меня, быстро-быстро, – Аль понимаешь расклад-то? Кто научил? – спрашивает настороженно. И ее птичья лапка с пергаментной кожей, будто ненароком смешивает карточный крест.
Да, уж, знаю. Родная кровь. Клавдя выучила.
– Я дюже хорошо по картам вижу, если кто потерял чего, или украли. Сразу скажу, где искать, рассказывает Натуся. – А сны ты можешь разгадывать? – неожиданно обращается она ко мне.
«Началось! Предупреждали же! – с опозданием спохватываюсь я. – Сейчас начнет про Шурку рассказывать, как летала с ним по небу».
– Нет, не понимаю я в снах. И карт в руки не беру, зарок дала.
– И правильно, грех это, – соглашается Натуся, – Я вот, жизнь свою всю прогадала и сабе, и Шурке свому. Клавдя сны хорошо разгадывала. Бывало, спрошу чего, она вмиг расскажет.
Клавдя не только разгадывала, она еще и видела вещие сны. Великая сонница была, еще смолоду. Когда молодежь в комсомол загнали, она все видела поле большое и двое мужчин высоких: один белый, а другой черный; к ним людей длинная вереница движется, и делят они тех людей между собой. Так-то делят, а некоторые посередке остаются. Клавдия тоже к Белому, было, собралась, а он: «Нет, – говорит, – подожди». И осталась она ни с тем, ни с этим.
Во время войны завод, на котором работала Клавдя, эвакуировали, пришлось срочно уезжать. Комсомольский билет и другие документы она зарыла в саду, в жестяной коробке, было такое распоряжение от властей.
Когда вернулась Клавдя, да нашла свою коробку, там истлело все. В ту же ночь сон повторился, но теперь Белый ее к себе взял…
А документов никто не спросил, война все скрыла.
Как-то умерла соседка Клавди, а они подружки были. Клавдя в отъезде была, и старушку без нее схоронили. Клавдя как приехала, так к родственникам побежала:
– Рассказывайте, как схоронили, в чем?
– Все, – говорят, – честь по чести: и платье, и платочек, и тапочки…
– Эх, жаль, что я не видела, не проводила, – Сокрушалась Клавдя, все боялась, что подружку не так обрядили, что будет она обижаться.
Ночью проснулась Клавдя, вроде, позвал ее кто. Подошла к окошку, а там дедушка седенький стоит, в платье, как у попа, борода длинная… Смотрит на Клавдию и спрашивает:
– Ты, раба Божия, хотела посмотреть, как твою подругу без тебя обрядили?
Клавдия молчит, только головой кивает: «Я, – мол».
– Ну, смотри.
И прямо с неба, к окну Клавдии гроб опустился, а в гробу бабушка новопреставленная лежит. Как глянула Клавдия и не испугалась. Все убранство у подружки в порядке, все, как надобно.
– Посмотрела? – старичок строго спрашивает.
– Да, – отвечает Клавдия, – спасибо.
– Ну, оставайся, с Богом!
И исчезло все. Стоит Клавдия у окошка, глаза кулаками трет, а потом смекнула, что ни кто иной к ней являлся, как сам апостол Петр! Упала она перед образами, крестилась, крестилась… Утром, едва забрезжило, к соседям бегом, побежала.
– Знаю, говорит, – в каком виде подружку схоронили. И рассказывает: так-то и так-то. Соседи только дивятся.
Карты Клавдия тоже знала, но любила приговаривать:
– Карта – что? Картинка! Ты на человека смотри, он тебе сам о себе все расскажет.
Умерла Клавдия как-то странно. Нашли ее в сенях, возле скамейки, как будто сидела она, а потом упала и осталась лежать в той же позе. Поговаривали, что убил ее племянник Шурка, но делу почему-то хода не дали…
Натуся чужую смерть за версту чуяла. Как кому умереть, так она с утра приказывала лампадку у образа зажечь. Бестелесная совсем стала, не слышала ничего, а про лампадку никогда не забудет. Вот средняя сестра Авдотья отдала Богу душу, двести верст друг от друга жили сестры; перед тем, как телеграмму получить, лежачая, слепая и глухая Натуся заставила-таки ходившую за ней родственницу лампаду зажечь…
– Когда помру, буду за вами приглядывать, хорошо ли вы все исделаете, – предупредила Натуся перед смертью.
В гробу она лежала с полуприкрытыми веками, словно действительно подсматривала.