Примерно тогда же, когда Мими Найлз стала молодой матерью, у женщины, что жила этажом выше в многоквартирном доме в Нью-Йорке, появилась двойня. Они пересекались то в холле, то на улице, и Найлз спросила соседку, как та справляется. Найлз помнит, как услышала в ответ: «Замечательно. Я так счастлива».
Найлз была потрясена. Она отнюдь не чувствовала себя замечательно. Она мало спала и много рыдала. Ей с трудом удавалось понять, чего хочет ее дочь. Она рожала дома с помощью акушерки. Она кормила грудью, практиковала совместный сон и как можно чаще носила ребенка в слинге. Она выросла в индусской общине, где приветствовали боль и страдания как основу жизни, а мать то и дело рассказывала ей истории о своей акушерской практике в Индии до того, как они с мужем переехали в Нью-Йорк. Найлз готовилась сама стать акушеркой. Открытие, связанное с тем, что материнство – такая сложная штука, в равной степени поразило и разозлило ее. Она ждала совсем другого.
Приподнятое настроение соседки наверняка только маска, думала Найлз. Как это может быть правдой? «Ерунда, – говорила она сама себе, – это состояние мучительно». Однако и в тот момент, и позже Найлз чувствовала, что таким ощущениям – неудовлетворенности и мучению – нет места в общественном видении материнства. К тому времени, когда ее дети стали подростками, Найлз уже больше десяти лет заботилась о роженицах в бруклинском Woodhull Medical Center. Она получила докторскую степень как медсестра и начала изучать вопрос обособленности рожениц и того, как акушерская практика способна наилучшим образом служить маргинализированным социальным группам. Найлз поделилась со мной, что видит роды и родительство как процесс преображения – трудный и мощный, как возможность осознать полноту возможностей твоего тела и твоего умения строить отношения. Именно это она говорит всем беременным, всем пациентам и всем друзьям. Но ей также известно, что это преображение часто ограничено культурными ожиданиями, сосредоточенностью на материнской способности уложить ребенка спать, делать все, чтобы он был тихим и довольным, при этом самой хорошо выглядеть и хорошо себя чувствовать – чувствовать себя «замечательно». Важно, чтобы у тебя был «хороший ребенок» и чтобы все связанное с ним делалось независимо, в рамках конкретной семьи.
«Неужели за машиной прячется волшебник? – сказала Найлз. – Потому что это кажется неестественным. Эта мысль не оставляет меня».
В некотором смысле за машиной действительно прячется волшебник – человек за ширмой. На самом деле множество людей.
Возьмем, к примеру, Чарлза Дарвина – в данном случае не первого и не последнего человека за ширмой, но вожака стаи. Образ матери имел на его жизнь сильное влияние[48]: его собственная умерла, когда ему было восемь, а всю его взрослую жизнь рядом была Эмма, его жена и мать их десятерых детей. Он считал ее побудительной силой, человеком, который подтолкнул его в 1859 году опубликовать его эпохальный труд «О происхождении видов». Трудно понять, почему при таких условиях Дарвин отводил столь малую роль матерям, когда дело касалось их места в его научной теории и среди социальных существ, которых он изучал.
Теория эволюции перевернула мировой взгляд на человеческую природу и вопросы половой принадлежности. Дарвин исследовал, как половой отбор формирует будущее биологических видов, но практически полностью игнорировал родительскую роль, когда выбор партнера уже принес свои плоды. Вместо этого в рамках своей революционной работы он систематизировал древние идеи о подчиненном положении женщин, предназначение которых заключается в вынашивании потомства и безусловном самопожертвовании. «Какое сильное чувство[49] внутреннего удовлетворения должно понуждать птицу, полную энергии, день за днем высиживать яйца», – писал он в «Происхождении человека». Забудьте про голод, который она испытывает, про тревогу из-за количества ртов, которые ей придется кормить, про хищников, от которых нужно отбиваться. Забудьте про вызванное бесконечной неподвижностью ощущение слабости в том месте, где крыло соединяется с телом.
За долгую историю идеализирования материнства мысль о том, что самоотречение и нежность, которых ребенок требует от взрослых, встроены в биологию женщин – и только женщин – относительно нова. Ее пестовали мужчины, которые укореняли образ матери такой, какой она должна быть, отводя всеобщее внимание от того, какой она является на самом деле. Они еще называли это наукой. Сегодня мы обладаем более широким, более великодушным пониманием того, что значит быть родителем и кто способен играть эту роль, однако идея, что материнский инстинкт – это научный факт, разрослась и пустила корни повсюду. И это невзирая на все старания феминисток опровергнуть подобные убеждения с того самого момента, когда их стали обсуждать в обществе. Наследие идеи материнского инстинкта продолжает формировать политические и личностные взгляды на то, что матери делают и что чувствуют. Что им следует делать и что следует чувствовать. Оно диктует также, как должен действовать всякий человек, вовлеченный в воспитание ребенка (включая тех, кто его не вынашивал), оно формирует мотивацию людей, создающих законопроекты, которые, в свою очередь, влияют на молодые семьи.
Нередко в некоторых частностях мы воспринимаем материнский инстинкт как пережиток прошлого, однако отринуть его целиком трудно. Мы видим подтверждение ему в той сильной любви, которую матери испытывают к своим детям, в желании наводить уют, когда близятся роды. Поколение за поколением матери заботились о детях. Нечто подталкивает их делать это. Если не присущий женщине инстинкт, тогда что? Идея материнского инстинкта удобна. Она романтична и полна умиротворения, она обещает любовь с первого взгляда и уверенность в естественном ходе вещей, а это успокаивает перед лицом неизвестности. Даже мысль о том, что это врожденное стремление может подорвать женщину, оставив ей лишь «мамский мозг», кажется неприятной, но правдой.
Именно так теория материнского инстинкта и призвана работать: использовать трудные эмоции женщины, связанные с собой, детьми и обществом, чтобы заставить ее соответствовать определенной модели. Это классический случай дезинформации. Идея, наделенная иллюзией правдоподобности, повторяется снова и снова, несмотря на очевидность обратного, пока вера в нее не становится автоматической. Чтобы понять, насколько важно переписать историю о становлении матерью, понять, насколько фундаментально и необходимо изучение родительского мозга, нужно осознать, как сильно укоренились в нас старые представления – глубоко ошибочные, основа которых лежит не в науке, а в предубеждениях.
Может показаться, будто матерей почитали все то время, что человечество воспроизводит потомство: мать – королева дома, хранительница семейного очага, создательница печенья с шоколадной крошкой. Но так было не всегда. Большую часть истории, о которой мы имеем представление, социальный статус матери повышался и понижался в зависимости от того, каким методом – кнутом или пряником – власть имущие предпочитали регулировать роль женщины. В некоторых сообществах матерей запирали в домах, не приветствовали их появление в общественных местах и участие в политике, в то время как в других считали воплощением лучших черт человеческой природы. В книге The Myths of Motherhood: How Culture Reinvents the Good Mother («Мифы о материнстве: как культура заново формирует образ хорошей матери») психолог Шари Тюрер отметила, как утробу поочередно то превозносили в качестве источника плодовитости и обновления, то низводили до простого сосуда для отцовских наследников и считали причиной истерии. Кормление грудью представляли то как источник женской силы, то как задачу, которую те, кто мог себе это позволить, предпочитали перепоручить кормилице – выбирал ее и оплачивал ее услуги отец ребенка, чтобы мать могла либо снова зачать, либо вернуться к своим светским обязанностям. Материнская любовь как таковая воспринималась либо как удушливая и вредоносная, либо как чистая и святая.
Современные взгляды на материнство сформировались образами двух женщин. Одна из них – Ева[50], первая женщина, созданная из ребра Адама и съевшая запретный плод, тем самым она навлекла страдания на всех будущих представителей человечества. Вторая – Дева Мария, невольная участница великого чуда, ставшая наиболее добродетельным символом материнства из существующих; при этом ее собственная жизнь и ее поступки полностью подчинялись величию ее материнской любви. Меня воспитали в духе католицизма, и я часто задаюсь вопросом, что было бы, если бы в Библии Марии отвели место для ее собственной точки зрения. Как изменилась бы религия, какова была бы расстановка сил – в моей семье и мировой истории в целом?
Для многих женщин Дева Мария является источником уверенности, наставником в материнстве. Однако история Марии – недостижимого идеала добродетели – вкупе с историей Евы – образа извечной подчиненности – создала нравственную модель материнства, которая лишает воздуха и не прощает ошибок. Эта модель сделала женщин собственностью их мужей и лишила элементарных прав. Она же позволила подвергать женщину бичеванию и обвинению в ведьмовстве, если та не могла иметь детей, или обрекала на жизнь, сплошь состоящую из беременностей и грудного вскармливания, если женщина была плодовита. Она связывала судьбу женщины – в этом мире и в загробном – с ее репродуктивными возможностями и тем, насколько женщина соответствовала недостижимому идеалу.
Между тем в разные времена и в разных культурах религиозный статус матери не был целиком самоограничительным. От древнего Израиля[51] до первых американских колоний женщины воспринимали свои трудности, связанные с беременностями и воспитанием детей, как судьбу, божественное предначертание. Однако напрасно женщин идентифицировали столь однозначно, столь узко. Дом в то время был местом и для производства, которое позволяло семье зарабатывать деньги, и для политики, и для обучения, и для религиозной деятельности. Будучи хранительницами очага, женщины выходили далеко за рамки исключительно материнских обязанностей.
У белых женщин[52] в колониальной Америке было слишком много детей. Женщинам и их семьям постоянно угрожали болезни и голод, так что мать не могла целенаправленно заботиться о ком-то одном. «Материнство подразумевало скорее обширную ответственность за целый комплект детей, нежели сосредоточенное посвящение себя конкретному ребенку», – писала обладательница Пулицеровской премии, историк Лорел Тэтчер Ульрих в своей книге Good Wives: Image and Reality in the Lives of Women in Northern New England, 1650–1750 («Хорошие жены: образ и реальность в жизни женщин на севере Новой Англии в 1650–1750-е годы»). Материнство было «скорее экстенсивным, чем интенсивным». К тому же приходилось заниматься другими важными делами: готовить хлеб, сыр и пиво, ухаживать за садом, поддерживать огонь для готовки и обогрева, присматривать за слугами и помогать соседям, когда у тех родится ребенок или нагрянут тяжелые времена. Женщины давали советы своим мужьям[53] по части политики и участвовали в типично мужской работе в качестве «мужезаместителей» или подручных в деловых вопросах, что вкупе, как писала Ульрих, наделяло их властью, которую историки часто недооценивали.
Конечно, история материнства не линейна. Пока белые «мужезаместители» разводили огонь, другие женщины, живущие на земле, ставшей Соединенными Штатами, испытывали на себе нравственные принципы, применяемые к их опыту материнства, совершенно иначе.
Среди коренных жителей[54] Северной Америки роль матери разнилась до такой степени, что ей невозможно дать простого определения, однако зачастую она ассоциировалась с властью и признанием, а материнское тело считалось синонимом созидания (когда-то такое благоговение испытывали все ранние человеческие сообщества на земле). Начнем с того, что многие аборигены не рассматривали половую принадлежность как нечто устойчивое и категорическое – и многие не делают этого до сих пор, – следовательно, гендерные роли были в целом более гибкими и имели равную ценность. Некоторые выбирали своего вожака среди матерей племени, писала в своем эссе Giving Life to the People («Подарить людям жизнь») Ким Андерсон, изучающая быт коренных жителей. Когда белые христианские колонизаторы захотели избавиться от местного населения или ассимилировать его, они целились в семьи. Детей забирали у родителей и отправляли в закрытые школы, где девочек учили навыкам ведения домашнего хозяйства, а мальчиков – работе на ферме и торговле. Этот процесс, включая насильное отделение от семьи, осуществляли в основном белые женщины[55]. Многие из тех детей так и не вернулись[56]. Женщин лишили их ореола духовных лидеров. Традиционные ритуалы, воспевающие материнство, ушли в тень. «“Бог-отец” взял верх над “матерью-созидательницей”», – писала Андерсон.
Чернокожим женщинам, ставшим рабынями[57] в колониях и молодой Америке, не давали передышки от тяжелого труда после рождения детей. Кроме того, положение усугублялось тем, что они часто рожали от своих поработителей и насильников, а затем наблюдали, как их детей продают или вынуждают работать наравне с матерью под страхом наказания розгами. К ним относились как к «племенному скоту» и продавали как коров. Это было особенно характерно для 1820-х годов и периода после них, когда производство хлопка на юге распространилось западнее, частично для того, чтобы обеспечить развивающуюся текстильную промышленность Новой Англии. К тому моменту конгресс уже запретил участие США в международной работорговле, поэтому имеющиеся рабыни были единственным средством для увеличения масштабов рабочей силы, и женщина, показавшая себя плодовитой матерью, ценилась на аукционе гораздо выше прочих. Тем не менее в рамках своих семей матери оставались созидательницами домашней жизни, которую они часто строили наравне с мужчинами, писала Анджела Дэвис в книге «Женщины, раса, класс». В противовес окружению, призванному превратить их во второсортное стадо рабочих единиц, писала Дэвис, они создавали большие семьи, поддерживали традиции и организовывали восстания.
С конца восемнадцатого и весь девятнадцатый век два значимых события влияли на идеал материнства, существовавший среди белого населения в Северной Америке и Европе. И это влияние вызвало далеко идущие последствия для всех матерей. Одно из этих событий было спровоцировано Дарвином. Но до того грянула промышленная революция. Она изменила суть домашнего уклада[58] и тем самым чрезвычайно повлияла на роль женщины. Индустриальная экономика погнала людей с ферм на фабрики. Она отделила работу от дома, общественную жизнь от частной. Дом уже не был местом экономического производства, он стал местом потребления. Дом стал священным[59], «местом, “где пребывает душа”, а также, в своем высшем проявлении, очагом близости, умиротворения, непосредственности и незыблемой преданности людям и принципам за рамками своей самости», писала Тюрер. Важность этого места росла по мере того, как капитализм направлял работу[60] и политику на достижение личного первенства и создавал карьерную лестницу для человека, «который сделал себя сам». Семья рассматривалась как опора для такого рода саморазвития. «Та обстановка, в которой преобладали взаимная связь, неподвластная вычислениям обоюдность и обмен подарками, место, где люди учились сдерживать свои честолюбивые общественные устремления и соревновательность с учетом частных интересов членов семьи», – писала историк Стефани Кунц в книге The Way We Never Were: American Families and the Nostalgia Trap («Какими мы никогда не были: американские семьи и западня ностальгии»). Женщина защищала это убежище от всего, что могло пойти не так во внешнем мире. Ее нравственный долг стал значимее, в то время как роль в обществе стала незаметной.
Эпоха Просвещения[61] и гендерная дифференциация, к которой она привела, уже заложили фундамент подобного разделения сфер влияния. Детей впервые начали считать детьми, а не уменьшенной копией взрослых, и они вдруг стали полны не первородного греха, а потенциальной добродетели. Им требовались любовь и забота, к которым женщины, как было принято думать, склонны от природы. Мужчины и женщины были различны. Женщины – источник нравственности и стабильности, связанной с предсказуемым циклом способности к зачатию. Материнство считалось центром их существования. Отклонение от этой роли[62] воспринималось как нарушение естественного хода вещей. Так что мужчины ходили на работу, чтобы получать деньги на покупку товаров, которыми когда-то они обменивались или которые раньше производили вместе со своими женами. А женщины оставались дома.
Многие, правда, этого не делали. Заинтересованные в стабильной зарплате и привлеченные возможностью поддерживать свои семьи, молодые свободные женщины отправлялись работать в города, где росло число фабрик. Замужние тоже шли работать, хотя историки часто упускают и умаляют их вклад в общую рабочую силу. Внимательное ознакомление[63] с данными переписи в Англии показало, что от одной трети до половины всех работающих женщин в Лондоне конца девятнадцатого века составляли замужние или вдовы, и схожие цифры были характерны для более удаленных от центра городов.
Отдельно экономист Клаудия Голдин[64] рассмотрела тенденции в сфере труда в семи южных городах США, которые быстро росли после официальной отмены рабства. Исследовательница обнаружила, что более трети замужних чернокожих женщин работали в 1880 году, – эта цифра примерно в пять раз больше, нежели среди замужних белых. Число работающих чернокожих матерей с маленькими детьми также было высоко, даже по сравнению с числом белых матерей, находившихся в том же материальном положении. Голдин относила это различие на счет множества факторов, включая тот, что для черных женщин зарабатывание денег было не постыдным, а необходимым занятием, подстраховкой на случай разного рода непредвиденных обстоятельств, с которыми белым не приходилось сталкиваться. Например, с неравноправием в обеспечении жильем и с тем, что мужчины в семьях чернокожих женщин испытывали на рабочих местах еще большую дискриминацию, чем они сами.
Викторианское представление о женщине как о «домашнем ангеле»[65] для многих отнюдь не было реальностью. Ни в Лондоне тех времен, ни где бы то ни было еще. Кунц пишет, что в Соединенных Штатах семьи среднего класса значительную часть девятнадцатого века уделяли больше времени воспитанию детей, – в частности, потому, что могли позволить себе нанимать помощников, обычно молодых иммигрантов. Во всякой семье среднего класса[66]