– Ой, сыночки мои родные! На кого вы меня, горемычную, покидаете?! Как мне век мой остатный без вас вековать?! – голосила Мокишна, размазывая слезы по и без того измазанному грязью лицу, сливавшемуся цветом со скорбными одеждами и посыпанными золой волосами.
Точно так же рыдали еще восемь матерей в деревне, рвавшихся в последний раз обнять своих ненаглядных сыночков, уходивших в неведомое, на смерть неминучую, вглядывавшихся в их детские лица, запечатлевая их навсегда в памяти, лепечущих их милые детские имена, в последний раз, в последний раз.
Лица мужчин были суровы, уста безмолвны, что, несомненно, свидетельствовало о не меньших переживаниях. Но долг есть долг, как ни тяжела обязанность, но они ее исполнят без сомнений и колебаний, и вот брат Мокишны приступил к ней и непреклонно вырвал племянника, Братца, из ее объятий. А с другой стороны подошел Влк и положил тяжелую руку на плечо Волчонка – пора! Мокишна, лишившись сразу двух опор, осела на землю и запричитала еще громче, раскачиваясь и стиснув руками голову. И к ее плачу присоединились все без исключения женщины, сквозь слезы смотревшие в спины мужчин, уводивших молодую поросль их рода, их надежду и отраду, в неведомый и страшный лес.
Путь был неблизкий, к заветному озеру пришли уже в сумерках. Луна серебрила воды озера, простиравшегося далеко влево и вправо и, казалось, уходившего в беспредельность, отсекавшего все пути назад и саму надежду на возвращение. На другом берегу во всю длину озера высилась темная, без единого просвета стена – лес.
Подростки сбились в кучку на берегу, мужчины встали полукругом, на некотором отдалении, их лица, смягченные лунным светом, уже не казались суровыми, в них проступала жалость и скорбь. От этого становилось только страшнее. А еще тишина – с момента прибытия на озеро никто не сказал ни слова. Тем яснее был слышен плеск весел, это Влк подгонял к берегу утлую лодчонку, такую маленькую, что в ней и вдвоем не разместиться. Волхв вышел на берег и раздал подросткам по куску лепешки, твердой как камень и затхлой как, как… Нет, в этом мире не было определения для этого запаха и вкуса.
Влк вытянул из своей необъятной хламиды длинный кусок веревки, выхватил из толпы прижавшихся друг другу подростков Братца, быстро связал безвольные руки и ноги. Братец бросил последний испуганный взгляд на Волчонка, тот ответил ему взглядом: «Крепись, брат!» Влк, не церемонясь, бросил спеленатое тело на дно челна, взгромоздился сверху и направился прямиком через озеро. Скоро силуэт лодки слился с далеким лесом, и лишь тихий плеск весел указывал на то, что жизнь еще теплится в преддверии царства мертвых.
Казалось, что этот плеск не прерывался ни на мгновение, а волхв уже пригреб назад, один, за следующей жертвой. С каждым новым подростком, увозимым в неведомое, мужчины делали один шаг назад, еще более отдаляя себя, живых, от обреченных, уже не принадлежавших этому миру. Когда Волчонок остался один, последним, на берегу, мужчины отдалились настолько, что превратились еще в одну темную, без единого просвета стену, в которой только острые в темноте глаза подростка могли различить отдельные лица, преисполненные печали, земной печали.
Волчонок бестрепетно протянул сложенные вместе руки подошедшему волхву, не издал ни звука, когда его ребра в падении нашли ребро лодки, разве что прикрыл глаза, когда хламида усевшегося сверху волхва погасила небесный свет. Он не испугался, он просто ощутил легкое беспокойство, которое охватывает любого человека, которому вдруг отказывается служить прежде надежный член или орган чувства. Уж лучше закрыть глаза и убедить себя, что так тебе лучше думается, чем пялиться в непривычную, абсолютную темноту.
Ребра принесли весть о том, что лодка уткнулась в берег. Спала давившая сверху тяжесть, сильная рука подняла его, встряхнула, как щенка, развязала путы, поставила на ноги. Волчонок открыл глаза, радуясь любимому, родному, лунному свету.
– Иди, куда глаза глядят, – донеслось напутствие Влка.
Глаза глядели на лес. Волчонок быстро оглянулся. От волхва и его лодки осталась лишь темная дорожка на серебристой воде. Он вновь оборотился к лесу. Сколько раз он рассматривал его с той, другой стороны озера! Но ни разу не нарушил запрета, не приблизился к заповедному месту. Не он один! Казалось, что здесь никогда не ступала нога человека, ни одна тропка не пробивалась сквозь непроглядную чащобу и не стекала к воде.
Волчонок тихо свистнул. Быть может, у кого-нибудь из его братьев хватило ума не отправляться одному в лес. Нет, не хватило смелости, поправил он себя. Невзирая на такой разброс побудительных мотивов, оставшихся не оказалось. Волчонок кивнул головой, то ли удовлетворенно, то ли разочарованно, и нырнул в прибрежные кусты. Вскоре он убедился, что никакое острое зрение, никакая ловкость, никакая привычка не предохраняют его от болезненных ударов, падений, ушибов. «Вот уж воистину волшебный лес!» – подумал Волчонок, перепрыгивая через корни, пытавшиеся набросить петли на его ноги, отбиваясь от веток, хватавших его за руки и бивших по голове, уклоняясь от шипов, целящих ему прямо в лицо. «Иди, куда глаза глядят! – передразнил он волхва. – Никуда они тут не глядят! Они во все стороны разбегаются! Лягу-ка я спать. Утро вечера мудренее». Он забрался под елку, свернулся калачиком и сразу же заснул, очень даже сладко.
С утра лес показался совсем другим, более светлым, не таким густым, главное, почти дружелюбным. Согласно завету Волчонок отправился, куда глаза глядят, то есть принялся бесцельно кружить по лесу. От этого лес казался беспредельным, и все доводы Волчонка, что он своими глазами видел с той стороны озера обрамляющую лес горную гряду, разбивались о собственную же веру подростка в то, что лес волшебный и поэтому границ иметь не может. Ему и в голову не пришло, скажем, залезть на высокое дерево и оглядеться, а если бы и пришло, то он бы сам одернул себя: негоже волкам по деревьям лазить!
То там, то тут Волчонку попадались узкие просеки, пробитые в чаще телами его братьев, иногда острые сучки бурели запекшейся кровью. Волчонок и не думал идти по их следам, тем более что совсем свежих не попадалось. Еще немного удивляло отсутствие какого-либо шума, от таких мощных прорывов и треск должен был стоять немалый. Лишь потом он сообразил, что все остальные не додумались до его мудрого решения поспать или просто испугались и всю ночь блуждали по лесу, пока поутру не рухнули обессиленные на землю.
Стоило Волчонку задуматься и перестать глазеть по сторонам, как ноги сами вынесли его на небольшую полянку, посреди которой угадывался след от старого кострища. Рядом сидела старая женщина с длинными нечесаными космами седых волос и двумя большими, туго набитыми кожаными мешками на груди, возможно, это и были груди, но гигантские, поболее, чем у русалки. На появление подростка она никак не отреагировала, как будто была слепой и глухой.
Перед отправкой в лес подросткам никто не объяснил, даже обиняком, что их ожидает, соответственно, и наставлений, как поступать в той или иной ситуации, они получили немного. Если отбросить прощальное напутствие, четкое и однозначное – иди, куда глаза глядят – их было всего четыре. Первое – общее: ничему не удивляйся. Второе – оптимистическое: если останешься жив… В этом маловероятном случае надлежало всю оставшуюся жизнь хранить молчание обо всем, увиденном Там, нарушение молчания грозило такой мучительной смертью, что даже лежащие на смертном одре предпочитали не рисковать. Третье и четвертое были вполне конкретны, но их время еще не пришло.
Сейчас было время ничему не удивляться. Поэтому Волчонок и не удивился тому, что сидящая женщина удивительно напоминала Влка. Кого другого мог провести старушечий наряд, седые космы и гигантские груди, но не Волчонка, которому достаточно было посмотреть, как старуха помахивает прутиком. Вот только запах смущал. Запах был не Влка. Люди вообще так не пахнут, так пахнет… старая кость, пролежавшая несколько лет в земле в сосновом бору, определил Волчонок.
Он стал осторожно по краю полянки огибать старуху, надеясь лучше разглядеть ее лицо. Но стоило ему очутиться с наветренной стороны, как старуха встрепенулась.
– Фу-фу-фу! Никак человечьим духом потянуло! Ну и вонь! – закричала она, вскакивая.
Голос был не Влка. Но Волчонок знал, что голосов у волхва больше, чем живущих в их лесах зверей и птиц, тут ни в жизнь не угадаешь. Да и не до гаданий ему было. Старуха выхватила откуда-то два длинных кинжала, вжикнула ими несколько раз друг о друга, востря и без того угрожающе поблескивающую сталь, пуще прежнего выкатила незрячие бельма и бросилась к подростку, вращая кинжалами так быстро, что в воздухе повисли две светящиеся воронки.
– Ничего, что вонюч, на мелкие кусочки порублю, в семи водах отварю, семью травами приправлю – славный ужин выйдет! – кричала старуха, приплясывая вокруг подростка.
Ветер от свистящих вокруг головы кинжалов овевал щеки Волчонка и вздымал его длинные волосы, которые опадали, подсеченные, на землю. Волчонок стоял ни жив ни мертв, боясь пошевелиться, волосы – ладно, волосы отрастут, а вот уши или, того хуже, нос… Потому, наверно, он не сразу вспомнил заветные слова.
– Зачем ругаешься, старая?! – в свою очередь крикнул он, стараясь подавить дрожь в голосе. – Зачем грозишься не спросясь?! Ты прежде напои-накорми, в баню своди, потом расспроси, а ну как я за делом пришел.
Сработало. Старуха не мигом, но угомонилась, кинжалами размахивать перестала, хоть и пробурчала недовольно: «Буду я ради тебя одного баню топить. Обойдешься!» – но потом поклонилась, как положено, и протянула ему кусок лепешки: «Отведай моей еды!»
Лепешка была точно такой же, какой угощал их Влк перед переправой через озеро. Такой же каменной. А запах? Не до запаха, когда целый день макового зернышка во рту не было! Вот и старуха говорила что-то весьма уместное о запахе и славном ужине. И еще почувствовал Волчонок, что еда-то не обыкновенная, вроде и съел-то всего несколько крошек, а усталость как рукой сняло, и такая легкость вдруг появилась и в теле и в мыслях. «Не наша еда, не земная, не человечья, но…» – подумал Волчонок.
– По вкусу ли тебе моя еда? – прервал его мысли вопрос старухи.
– По вкусу, – совершенно искренне ответил Волчонок, – спасибо, – о благодарности в наставлении ничего не говорилось, но Волчонок решил, что это никогда не повредит.
– Знал бы, за что благодаришь, – усмехнулась старуха и тут же, спохватившись, сменила тон, – коли по вкусу, так, стало быть, ты наш, иди пока в дом для дорогих гостей, отдохни с дороги, а я здесь подожду, может, еще какой молодец прибредет, то-то у нас с тобой пир будет.
Никакого дома Волчонок не видел. Старуха махнула рукой в сторону леса. Волчонок разглядел плетень из свежесрезанных веток, огораживающий небольшую, шагов в шесть, прогалину между елями. Это и был дом, весь дом, потому ничего другого, кроме плетеных стен, в нем не было, ни крыши, ни окон, ни печки, ни стола, ни лежанок, хотя нет, лежанки были – толстый слой опавшей хвои.
Верный дедовским обычаям, Волчонок растянулся на ней, намереваясь вздремнуть после обеда, но тут выяснился еще один недостаток неземной пищи по сравнению с густой наваристой ароматной материнской похлебкой – спать не хотелось совершенно, оставалось только лежать и пялиться в четырехугольник неба или, в щелку в неплотном плетне, на полянку. Там было, на что посмотреть.
Сначала Волчонок уловил едва различимый шелест шагов, потом заметил Братца, осторожно выглянувшего из кустов на краю полянки. «Молодец, тихо подобрался, с подветренной стороны», – искренне похвалил Волчонок брата. Ритуал встречи со старухой повторился до мелочей. И вновь Волчонок испытал гордость за брата, видя, как тот бестрепетно выдержал атаку старухи. Еще он подивился ловкости старухи, слаженности движений ее рук, оказалось, что левым кинжалом она подцепляла и вскидывала прядь волос, а правым отсекала ее у основания. Глядя на лысеющего на глазах брата, Волчонок непроизвольно провел рукой по собственной голове – ежик, новорожденный ежик.
Но вот Братец, чуть пошатываясь, ввалился внутрь загородки, ошалело посмотрел на Волчонка, не узнавая его, также непроизвольно схватился на оболваненную голову, чуть улыбнулся и свалился в изнеможении на землю. Более или менее пришел он в себя, когда в доме появился третий из их товарищей. Уступив ему малопочтенную роль бездыханного тела, Братец подполз к Волчонку и прильнул к соседней щелке в плетне.
Каждый из последующих пришельцев появлялся на полянке с все большим треском и выдерживал испытание с все большей дрожью. Последний, Лягушонок, так и вовсе забыл заветные слова. Старуха, обрив его, принялась за одежду, вскоре Лягушонок стоял в одних портах, дрожа уже и от холода. Волчонок зажмурил глаза, чтобы не видеть, как старуха будет крошить их товарища на мелкие кусочки, и содрогнулся, представив будущий ужин. Но старуха, видно, и сама умаялась. Истощив все угрозы, все известные ей рецепты приготовления человечинки, она остановилась и жалостливо спросила:
– Может быть, ты есть хочешь?
– Зачем ругаешься, старая?! Зачем грозишься не спросясь?! – пропищал, наконец, Лягушонок заветную формулу и был немедленно награжден куском лепешки, который был заглочен столь же немедленно и целиком. Подросток судорожно закашлялся.
– Или тебе моя еда не по вкусу? – грозно спросила старуха.
– По вкусу, по вкусу, – Лягушонок из последних сил пытался изобразить на лице счастливую улыбку.
Волчонок тихо рассмеялся, глядя на эту картину, и обернулся к своим товарищам, призывая их присоединиться к веселью. Но те были не склонны веселиться, более того, трепетали в страхе. «Наверно, я как-то неправильно все воспринимаю», – подумал Волчонок и настроился на серьезный лад. А тут еще в дом вполз Лягушонок, которого надо было приводить в чувство.
Не веселостью, так собственным спокойствием Волчонок приободрил своих товарищей. Когда через какое-то время старуха вновь предстала перед ними и грозно спросила: «Зачем пожаловали, молодцы? Дело пытаете или от дела летаете?» – все дружно и слаженно произнесли последние заветные слова: «Пути ищем. Покажи нам путь».
– Может быть, и покажу, – ответила старуха, – если испытания пройдете и службу сослужите.
Служба была странная, ее почти и не было. В один из дней старуха привела подростков на заброшенную по виду делянку, заросшую разными травами, и приказала собрать все злаки и семена. Набралось немного, ведра три. «Пахнет точь-в-точь, как волшебная лепешка. Из этого, видно, ее и пекут», – подумал Волчонок, нисколько не удивляясь тому, что неземная пища имеет вполне земное происхождение.
После этого старуха повелела подросткам вспахать поле, да поглубже. Снабдить их инструментами она не озаботилась, равно как и объяснить, как делается эта непривычная, женская работа. Знай себе, ходила да покрикивала, а иных нерадивых и прутом подгоняла. Завалили нетолстую, в пядь, березу, острыми камнями отсекли ветви, на костре отожгли все лишнее, торчащее в сторону корневище заточили – сделали допотопную соху. Безжалостно ободрали липы, сплели прочные веревки. Впряглись вместо быков, Волчонок на соху налег, вспахали поле. И во второй раз вспахали, сделав новую соху заместо сломанной, и в третий. Удовлетворилась, наконец, старуха, протянула Волчонку лукошко – сей! Он заглянул в лукошко, оно было полно оттертыми до белизны зубами, волчьими, определил Волчонок. «Ничему не удивляться!» – напомнил он себе и, как заправский сеятель, разбросал зубы по полю. Боронить после всего было детской забавой.