Робин Уильямс. Грустный комик, который заставил мир смеяться - читать онлайн

1 PUNKY AND LORD POSH

Дом на углу Опдайк роуд и Вудворд-авеню был не похож на остальные. Это был огромный красивый семидесятилетний однобокий особняк с асимметричным дизайном, чьи крыши и чердаки с дымоходами разной высоты устремлялись прямо в небо. Здесь, в Блумфилд-Хилс, богатом пригороде на севере Детройта, где в сельском комфорте проводили вечера и выходные топ-менеджеры американской автомобильной индустрии со своими женами, детьми и слугами, необычное жилище было важнее, чем просто семья. Дом располагался в загородном поместье, которое занимало примерно тридцать акров бывших фермерских угодий со сторожкой, садами, амбарами и просторным гаражом, вмещавшим порядка двух десятков машин. У него даже было название – Стоникрофт (Stonycroft, «Каменная усадьба») – резкое, пугающее прозвище для спокойного, удаленного уголка. На расстоянии нескольких миль жило несколько соседей, и ничто не нарушало спокойствия их жизни, кроме изредка раздававшихся звуков мячей для гольфа, разрезающих воздух в ближайшем загородном клубе. Все чаще холодный особняк вторил собственной пустоте: арендаторы освободили практически все сорок комнат, которые теперь стояли незанятые, без обогрева и никому не нужные. Но на самом верхнем этаже дома был чердак. А на нем был мальчик.

Огромная усадьба была одним из мест, где жил Робин Уильямс, прежде чем стал подростком. Она стала последней остановкой в бродячем детстве мальчика, когда он курсировал между Мичиганом и Иллинойсом, пока его отец поднимался вверх по карьерной лестнице в Ford Motor. Позже были и другие остановки в этом путешествии длиною в жизнь, которые тоже становились его домом на какое-то время, но не насовсем. Через несколько лет они с родителями уедут из Стоникрофта, но в каком-то смысле Робин никогда не покидал свой чердак. Это была его монополия, где он мог часами оставаться наедине с собой. Пользуясь этой свободой, мальчик делил пространство с вымышленными друзьями, на поле боя устраивал баталии с коллекцией игрушечных солдатиков – целым батальоном, где у каждого солдата был собственный характер и голос. Здесь же он организовывал себе репетиции, во время которых научился мастерски подражать манере своих любимых стендап-комиков, голоса которых он записывал, поднося проигрыватель к телевизору.

Чердак стал площадкой для игр его разума, здесь Робин мог безгранично фантазировать. Он стал его убежищем от мира, его наблюдательным пунктом – местом, откуда мальчик мог следить за происходящим с высоты и где никто не мог его достать. Это было его ужасно одиноким пристанищем, а атмосфера уединенности преследовала Робина даже за пределами этих стен. Из комнаты он выходил с чувством самого себя, что для сторонних наблюдателей было непонятно и непривычно. В комнате с большим количеством незнакомцев Робин был вынужден всех развлекать и делать счастливыми, что заставляло его чувствовать себя бесконечно одиноким в компании людей, которые его очень сильно любили.

Эти основные черты характера достались Робину от родителей и проявились задолго до того, как семья Уильямс переехала в Стоникрофт. Его отец, Роб, был требовательным, прямолинейным, практичным жителем Среднего Запада, героем войны, ценящим тяжелый труд. Его редкие и неохотные похвалы не запомнились Робину на этапе взросления. Зато мать, Лори, была полной противоположностью отца: легкой, беззаботной, чудаковатой южанкой, обожающей Робина и очень внимательной к нему. Но вместе с ее несерьезностью соседствовала непредсказуемость, а ее жизненные установки, так необходимые для Робина, были для него едва ли приемлемы.

В каком-то смысле Робин понимал, что он идеальная смесь родителей, двух абсолютно разных людей, которые, не раз ошибшись на первых этапах, все же нашли точки соприкосновения и прожили вместе всю жизнь. Как позже он вспоминал: «Сумасшествие мне досталось от мамы, дисциплина – от отца».

Но переплетение их характеров, поведения, комплексов и недостатков воплотилось в сыне, чья жизнь была полна противоречий и несоответствий. Будучи взрослым, Робин описывал себя как ребенка с избыточным весом, и только Лори боролась с этим унизительным самоанализом, иногда достаточно прямолинейно, предъявляя фотографии в качестве доказательств обратного. Он рос, осознавая всю роскошь, окружающую его, и даже шутил на эту тему: «Папа, папа, поднимись наверх, Биффи и Мафи расстроенны. У нас всего семь слуг, а в других семьях десять». Но когда этой теме уделяли внимание, Уильямс не всегда мог заставить себя признать, что его семья богатая. О себе он говорил как о единственном ребенке, хотя у него было два сводных брата, которых он очень любил и к которым относился как к родным. Робин рассказывал, что был одинок, несмотря на то что у него были друзья в каждой школе, которую он посещал, и в каждом городе, где он рос.

Из-за одиночества в детстве и пережитых эмоций в связи с постоянными переездами в юности (за восемь лет он сменил шесть школ) Робин считал, что его воспитание было несложным. «В том, что люди говорят о комедии и боли, есть противоречие, – говорил он через много лет. – Мое детство было очень радостным». Так как всю свою жизнь Уильямс учился, то мог дать себе любое определение, какое только хотел, выбирая только те сюжеты своей истории, которые считал полезными, и отбрасывая остальные. Не все противоречия несли вред. Некоторые из них могли быть и полезными.

На портретном фото Роба и Лори Уильямс, снятом в самом начале их отношений, видно, насколько эта пара контрастная: «Представьте, что Джордж Бернс и Грейси Аллен выглядят как Алистэр Кук и Одри Хепберн – вот так же и с моими родителями», – говорил Робин. Черты лица его отца красивые, но острые, строгие и угловатые, он гладко выбрит, а темные волосы аккуратно пострижены и причесаны. У матери лицо круглое, теплое, привлекательное, его приятное выражение тонкое, скрытное, ничего не выдающее. В улыбке приоткрывается верхний ряд блестящих зубов, и даже на этой черно-белой фотографии ни с чем не спутаешь мягкий свет голубых глаз. Родители приобняли друг друга, его рука обвивает ее чуть ниже края фотографии, и, несмотря на все, что их разнит, видно, что между ними безграничная любовь.

Роберт Фицджеральд Уильямс, известный как Роб, имел привилегированное прошлое и заучил часто повторяемый урок, что все невзгоды преодолеваются трудом и упорством. Он родился в 1906 году в обеспеченной семье в Эвансвилле, штат Индиана, где его отец, Роберт Росс Уильямс, владел карьерами и лесозаготовительными компаниями. Младший Роб любил шутить и иногда дразнился, говоря, что его мать – индийская принцесса. Пока он учился в подготовительной школе, его отец, как это позже называла Лори, «устраивал периодический кутеж» – снимал номер в отеле Blackstone в Чикаго, приводил туда пару девчонок и «уходил в загул». Иногда на долю маленького двенадцатилетнего Роба выпадало ехать триста миль к северу от Чикаго с чернокожим слугой и привозить домой пьяного отца. Позже Роб поступил в Кеньон-колледж в Огайо, но, когда крах фондового рынка в 1926 году практически полностью уничтожил семейный бизнес Уильямсов, ему пришлось бросить школу, вернуться домой в Эвансвилль и устроиться работать младшим инженером на шахту. Через несколько лет, когда Роберт Росс неизлечимо заболел, Роб без колебаний предложил свою кровь для переливания, но в итоге отец вытащил из руки иглу и сказал сыну: «Я больше не хочу, чтобы ты это делал – ты и так достаточно помог». Вскоре Роберт Росс умер.

У Роба с его первой женой Сьюзан Тодд Лорент в 1938 году родился сын, которого называли Роберт Тодд Уильямс, больше известный под именем Тодд. Но в 1941 году Роб и Сьюзан развелись, и Сьюзан увезла Тодда с собой в Кентукки. Роб работал управляющим на Ford, когда Соединенные Штаты вступили во Вторую мировую войну. Он тут же записался в военно-морской флот и стал капитан-лейтенантом на авианосце «Ticonderoga» в Тихом океане. 21 января 1945 года, пока судно находилось в море у Филиппинских островов, «Ticonderoga» подвергся атаке японских камикадзе, один из которых прорвался через летную палубу авианосца и сумел взорвать бомбу в ангаре, уничтожив несколько находящихся там самолетов. Во время атаки погибли и были ранены более сотни моряков, Роб тоже был ранен во время попытки спасти своего капитана от взрыва, осколки порезали ему спину, ноги и руки.

Из-за ранений Роб не мог продолжать участвовать в военных действиях, поэтому ему пришлось приступить к офисной работе в Вашингтоне. Вскоре он вернулся обратно в Ford, занял там должность менеджера и в конечном итоге дорос до чикагского подразделения национальных продаж в Lincoln Mercury. В 1949 году во время двойного свидания вслепую в шикарном ресторане Роб познакомился с молодой энергичной разведенной Лори МакЛорин Жанин. Лори пришла с секретаршей Роба, а Роб привел мужчину, предполагалось, что в качестве пары для Лори. Но очень скоро стало понятно, что Роб и Лори понравились друг другу. Роб сказал секретарше взять в ресторане замороженную утку и идти домой, а Лори аналогичным образом попрощалась со своим предполагаемым женихом. «Я рассчиталась, а теперь давай повеселимся», – сказала она.

Роб привлекал Лори физически, ее влекла его уверенность, очаровывали напор и сдержанная харизма. Она описывала его так: «Роб мог войти в комнату, и люди сразу же обращали на него внимание. Он мог прийти в любой самый лучший ресторан, метрдотель спрашивал: “Сэр, у вас забронировано?“, а он очень вежливо отвечал: “Нет“. Но ему всегда находили столик».

«В нем определенно было Что-то, – рассказывала Лори о Робе. – Притом ”Что-то”с большой буквы». Но в то же время были и темные моменты, которые раскрывались вместе с алкоголем. Как-то они недопоняли другу друга относительно того, что свидание отменилось, Роб решил, что его кинули, и очень расстроился. Он потом рассказывал Лори: «Я пошел и напился», а она ответила: «Да про что ты? Ты же выпиваешь каждый вечер». Но, пожалуй, самая крупная перепалка между ними случилась, когда они выпивали в ресторане, и Роб, оперевшись на стол, сказал ей: «А знаешь, у меня фантазия богаче твоей».

«Боже мой», – запахло жареным.

Лори родилась в 1922 году в Джэксоне, штат Миссисипи, и выросла в Новом Орлеане, где она погрузилась в эпикурейскую культуру города и шумные вечеринки родителей. Свадьба ее родителей была возмутительной в преимущественно католическом новом Орлеане: отец, Роберт Армистед Жанин, был католиком, а мать, Лаура МакЛорин, – протестанткой. Когда девочке исполнилось пять лет, они развелись, и девочка осталась жить с ее затравленной матерью.

Семья Лори принадлежала к клану МакЛорен в Шотландии, прадедушка Лори Ансельм Джозем МакЛорин служил капитаном в Армии Конфедерации во время гражданской войны, а позже был избран в Сенат США и губернатором Миссисипи. Но Лори лишили этого аристократического наследия, когда в 1929 году ее мать во второй раз вышла замуж, а ее второй муж, Роберт Форест Смит, удочерил Лори и к ее ужасу дал прозвище Панки. «Двери, открытые для Лори МакЛорин Жанин, навсегда закрылись для Панки Смит», – говорила Лори, но тем не менее пользовалась этим прозвищем и даже просила друзей называть ее так, когда была уже взрослая.

Оглядываясь на свое детство, она признает, что ее семью разрушил алкоголь, сделавший мать беспечной, а жизнь нестабильной. «Когда я росла, то никогда не знала, проснусь ли я Королевой мая или Меленькой сироткой Энни», – признавалась она. У ее родного отца тоже были проблемы с алкоголем: «Я поняла, что нам нельзя пить. В нашей семье были люди, достигшие высот, но все рушилось в один миг. Бах! И все из-за алкоголя. Если не можешь остановиться – не начинай… Для нашей семьи это яд».

Когда Великая депрессия практически уничтожила Роберта Смита, семья Лори вынуждена была больше десяти лет слоняться между Новым Орлеаном и Кроули, штат Луизиана. В какой-то момент ее отчим решил заняться продажей мороженого. «Первый раз в моей жизни, – говорила она, – у нас не было темнокожего слуги. Я думала, что это конец». В подростковом возрасте Лори переехала в Пасс Крисчен, штат Миссисипи, а потом обратно в Новый Орлеан, где в 1941 году поселилась в пансионате и какое-то время выступала во Французском квартале, а ее родители уехали в Мобил, штат Алабама. В начале Второй мировой она работала в метеобюро в Новом Орлеане, и тут Пентагон запросил, говорит ли она по-французски. «Свободно», – соврала Лори, после чего переехала в Джорджтаун. Здесь, в Вашингтоне, она встретила молодого морского офицера Уильяма Мусгрейва, за которого вскоре вышла замуж, после чего он вскоре отправился в южную часть Тихого океана.

С новым именем Лори МакЛорин Мусгрейв часть войны прожила в Сан-Франциско, посещая занятия по литографии и пересекаясь (с ее слов) с Фрэнком Ллойдом Райтом и Генри Миллером. Когда война закончилась и Уильям Мусгрейв вернулся домой, пара недолго пожила в Сан-Диего, а позже переехала в Чикаго, где он устроился на работу инженером-электриком. В 1947 году Лори родила сына Ларина МакЛорина Мусгрейва, известного по фамилии МакЛорин. В раннем возрасте он заболел воспалением легких, и Лори, переживая, какие последствия может оказать ужасная чикагская зима на ребенка, отправила сына к матери и отчиму в Мобил. Вскоре после этого Лори и Уильям развелись. Она осталась одна, но не сломалась и была счастлива. «Я просто слишком рано вышла замуж, – объясняла Лори. – Я хотела выйти развеяться и попробовать распустить крылья».

Через два года, когда Лори работала моделью в универмаге Marshall Field, она повстречала Роба Уильямса, завладевшего ее бунтарским сердцем настолько, что она купила ему обручальное кольцо и сама сделала предложение. 3 июня 1950 года мировой судья в городе Омахе, штат Небраска, зарегистрировал их брак, и молодые отправились в медовый месяц в рыбацкий домик в Хейворд, штат Висконсин. Позже Лори призналась Робу: «Это был самый паршивый медовый месяц в моей жизни».

Молодожены поселились в квартире на севере Чикаго, а 21 июля 1951 года в госпитале Wesley Memorial Лори родила сына, Робина МакЛорин Уильямса. Позже Робин шутил, что концепция естественных родов у его матери заключалась в «родах без макияжа», а Лори вспоминала, что сын появился очень легко, чуть ли не в приемной госпиталя. Пока медработники засыпали ее вопросами о личных данных, Роб ругался на них: «Отвезите женщину в палату. Она прямо сейчас родит». Лори рассказывала: «Наконец меня привезли в палату, сделали укол, а когда я проснулась, мне сказали: ”У вас родился замечательный малыш“. Вот и все».

С Робином-младшим у нее не было таких проблем, как с МакЛорином, он рос жизнерадостным и здоровым мальчиком, растить его помогала темнокожая няня по имени Сюзи. (Даже через десятки лет Лори, не смущаясь, называла Сюзи «цветной».) «Ее не исправить – не лезьте», – позже говорил о ней Робин. «Если вы попробуете и уйдете со словами: ”Я не буду это делать“, то услышите ”М-м-м, а я думаю, будешь“. Она была очень властной».

Вскоре после рождения Робина семья переехала из Чикаго в арендованный дом в Лейк-Форесте, городке в тридцати милях к северу от города, – отправной пункт кочующей жизни семьи Уильямсов на протяжении многих лет. Роб, мудрый переговорщик, обычно договаривался о жилье, Лори отвечала за уют и развлечения: эти навыки были ключевыми при работе Роба в компании Ford, которая считалась семейным бизнесом, поэтому было принято приглашать руководителей на семейные обеды.

После похода по магазинам и званым обедам Лори расценивала эти формальные посиделки как захватывающую возможность продемонстрировать свою креативность. Эти ужины требовали тщательно спланированного меню и посадочных карт, большого количества помощников по дому, в том числе портниху, которая бы сшила новые салфетки и скатерти для каждого конкретного ужина. Лори погружалась с головой в эти мероприятия, пока Роб был занят работой, семья практически никогда вместе не ездила в отпуск, только изредка Роб делал себе поблажки и позволял раунд игры в гольф или поездку на рыбалку. В итоге на детей у них оставалось не так много времени.

И все же Робин обожал своих родителей, искал внимания, хотя и зависел от их настроений. На многих семейных фотографиях этого периода просматривается его мягкий характер и смирение: это был маленький, постриженный под ежика румяный мальчик, с отцовскими острыми чертами лица и сияющими голубыми глазами матери. В детстве у Робина было одно очень меткое прозвище – «Леприкон». Если Лори с ним на фотографии, то она всегда широко улыбается и обнимает своего мальчика, а на одной фотографии она встала в боевую позу, а Робин готовится нанести ей сокрушительный решающий удар.

Робин обожал мать вместе с ее авантюрными сказками из Нового Орлеана и черным чувством юмора. Например, у Лори была любимая шутка, когда с повязкой на глаза, от которой она отрезала резинки, вставляла комочки в нос, притворялась, что чихает, после чего резинки болтались у нее из ноздрей. Она с удовольствием пересказывала сыну книгу, написанную английской принцессой в девятнадцатом веке, где описывались устраиваемые ею вечеринки, книга называлась «Balls I Have Held» («Балы, которые я организовала»). Еще мать с Робином разделяли любовь к странным стихотворениям, которые были не в рифму, да и не были сильно смешными, но они так и не могли понять, почему эти стихи им так нравились. Например, был стих:

Или еще один:

Позже Робин нашел, в чем их сила, понял, что от этих стихов его мама смеется, поэтому тоже полюбил их. «Ну ладно. Пусть так, – говорил он. – Потом я стал искать, как еще ее рассмешить, стал пародировать голоса, чтобы увидеть ее реакцию».

«Выступать заставляла потребность в этой связи, – объяснял он позже. – Маме было со мной весело, и я стал для нее забавным и обаятельным. Так я узнал, что смеша людей, можно установить с ними связь».

Робин считал мать открытой и крайне оптимистичной натурой. «У моей матери нет незнакомых людей», – говорил он, сам же будучи загадочным и недоступным. Отца он считал высоконравственным и суровым, и те прозвища, которые сын употреблял по отношению к Робу – «Лорд Стоуксбери, наместник короля в Индии», «Лорд Пош» или просто «паша» – отражали его уважение к отцу и безоговорочный авторитет. Но эти же прозвища также подчеркивали существующую дистанцию и прохладную атмосферу между ними. Естественно, что в лицо Робин своего отца так никогда не называл.

Робин любил вспоминать одну историю из своего детства, когда он вернулся домой из школы с конвертом, который отдал отцу.

«Что это, малыш?» – спросил Роб.

«Мой табель, сэр», – ответил Робин.

Роб открыл конверт, улыбаясь от гордости, пробежал по списку предметов, где были только пятерки. «Отлично, сынок, – сказал он. – А теперь пойдем готовить обед». Робину было восемь лет.

Как позже рассказывал старший сын Роба, Тодд, замкнутость отца развила в нем способность молча сканировать комнату, наблюдать за людьми и запоминать все, что ему говорили. «Он сохранял в памяти все, – говорил Тодд. – Никогда не забывал, кто и что ему говорил, разве что какие-то мелочи». Тодд знал еще одного такого человека, внешне очень скромного и с теми же качествами – это его сводный брат Робин. «Он мог находиться в комнате, где было полно людей и одновременно велись десять разговоров, разговаривал с тобой, очень внимательно слушал и все происходящее вокруг собирал в память. Робин очень застенчивый и очень тихий. Но эти батарейки надо перезаряжать, иначе можно оказаться в психушке». Эту способность Робин не потерял и во взрослом возрасте.

Еще в раннем возрасте Робин заметил, что после употребления алкоголя с его отца спадает броня. После «парочки коктейлей» Роб становился счастлив и был готов на многое. «Что ты хочешь, машину?» «Мне всего пять лет!»

Был еще один момент, способный пробить оборону Роба и достать до его души, и эту страсть с ним разделял и Робин. Поздними вечерами Роб искал способ развеяться и как-то однажды включил «Сегодня вечером» с Джеком Паром. Когда к шутнику-ведущему присоединился Джонатан Уинтерс – пухлый, похожий на резинового пупса актер с каменным выражением лица, Робину разрешили не ложиться спать и присоединиться к отцу перед мерцающим черно-белым экраном, где со своим непредсказуемым монологом выступал Уинтерс.

Первое выступление, которое мог вспомнить Робин, это когда Уинтерс вразвалочку вышел на сцену Пара одетый в пробковый шлем и заявил, что он великий белый охотник. «В основном я охочусь на белок», – сказал он.

«И как вы это делаете?» – спросил Пар.

Уинтерс ответил: «Целюсь в их крошечные орешки».

В этот очень редкий момент душевной близости между отцом и сыном Роб и Робин разразились смехом. Эффект, который это произвело на ребенка, был неожиданный: «Мой отец был милым человеком, но не тем, кого было легко рассмешить», – объяснял Робин. «И когда он начал хохотать как сумасшедший, я задал себе вопрос: ”Кто этот парень и что он употребляет?“

Робин рассказывал, что через несколько месяцев он опять смотрел шоу Пара, когда Уинтерс выступал со своим легендарным монологом, где ведущий предложил ему палку (предварительно шлепнув его ею по шее), а дальше Уинтер четыре минуты только импровизировал, превращаясь то в рыбака, то в циркового дрессировщика, а затем в австрийского скрипача; палка превращалась в весло местного байдарочника, в копье в груди несчастного парламентария ООН, в клюшку для гольфа в руках у Бинга Кросби, чье фирменное пение идеально пародировал Уинтерс.

Другие телевизионные комики тоже произвели на Робина впечатление, например, Дэнни Кей – мастер миллиона, казалось бы, бессмысленных песен и миллиона придуманных иностранных акцентов. Но никто не воодушевлял его так, как Уинтерс, прятавший свой озорной характер под строгим костюмом. Уинтерс не извинялся за свою «прямоугольность», а наоборот сделал ее частью сценического образа. («Я люблю рыбачить, это одно из моих хобби, – шутил он. – А о других я не могу рассказывать».) Уинтерс, морской пехотинец США, как и Роб, во время Второй мировой служил в Тихом океане, а когда вернулся с войны, то обнаружил, что мать отдала его коллекцию игрушечных машинок. «Я думала, ты не вернешься», – сказала она.

В отличие от других стендап-комиков, которые выступали в одном амплуа, с одинаковыми монологами или пародиями, Уинтерс был одним из немногих, кто не играл по этим правилам. В глазах Робина он был первоклассным комиком, который мог выступать перед любой публикой, ему нужен был только микрофон и его безграничное остроумие. «Он создавал комедийную алхимию, – вспоминал позже Робин. – Весь мир был его лабораторией».

До Стоникрофта и Блумфилд-Хилс семья Уильямсов жила на Вашингтон роуд в Лейк-форест, недалеко от Лейк Иллинойс, в «большом доме по соседству с другими большими домами», – рассказывал школьный друг Робина Джефф Ходжен. «Дом стоял в стороне, в отдалении от дороги, он был такой таинственный. Чтобы дойти до его дома, нужно было пробираться через деревья. «Ничего себе! Ты здесь живешь?»

Робин был очень озорным ребенком. Все соседи знали, что у него целая коллекция игрушечных солдатиков – не дешевых пластмассовых, а дорогих металлических, – которые он обожал ломать. «Мы забирались на крышу с коробком спичек, держали солдатика над горящей спичкой, свинец плавился и капал, – рассказывал одноклассник Робина Джон Уэлш. – Поразительно, что никто из нас ни разу не упал с крыши и не сломал руку или ногу, да и гараж не загорелся».

Многие предметы военного снаряжения, например шелковый парашют, который его отец принес домой как военный трофей, становились в руках Робина игрушками. «Мы вытаскивали его на лужайку и прокладывали под ним тоннель, – рассказывал Уэлш. – Так как он был из шелка, то быстро опускался на тебя. Мы выбирались по разные стороны парашюта и искали друг друга, играли в салки и прятки. Из-под него ничего не было видно, ты был полностью изолирован. Те, у кого клаустрофобия, сошли бы с ума».

Правда, в присутствии родителей Робин подавлял свой бунтарский дух. «Он всегда притворялся, выпрямлялся, плечи назад, когда Роб и Лори были в доме, – говорил Уэлш. – Всегда было ”Да, сэр“ и ”Да, мадам“. Они не были солдафонами. Они всегда были очень приятными и общительными. Но существовали правила – называть их ”сэр“ и ”мадам“. Он так и делал. Он был ”сыном с прямой спиной и плечами назад“».

Примерно в десятилетнем возрасте Робина познакомили с его сводными братьями. Воспитание обоих очень сильно отличалось от его, и хотя их жизни пересекались урывками, братья внесли огромный вклад в понимание Робином, что такое семья. Тодду, старшему сыну Роба, было двадцать три, он жил в Чикаго. Он рос со своей матерью в Версайллесе, штат Кентукки, в пятнадцать лет сбежал из дома и отправился во Флориду, где работал посудомойщиком в Нейплсе. («Я был глупым ребенком», – признавался он позже.) Вольный образ жизни Тодда не прекратился и тогда, когда он вернулся в Версайллес, чтобы окончить школу, он переехал в Чикаго, чтобы быть ближе к отцу и ходить в колледж в Лейк Форест. Но не сложилось. «Я слишком много играл, – говорил Тодд. – Слишком… для высшего образования».

Несмотря на натянутые отношения с Робом, Тодд неожиданно сблизился с Лори, новой женой отца. «Я был нацелен не воспринимать ее из-за любви к своей матери, – рассказывал Тодд. – Лори вышла за моего отца, кем она себя воображает? Но очень скоро мы с ней очень сдружились». Когда Тодд плохо себя вел, что случалось не редко, Лори занималась им. «Когда я что-то отмачивал, Роб зверел, но тут между нами всегда появлялась Лори и спасала ситуацию», – говорил Тодд.

Тодд был уверен, что его держали в этом доме, чтобы показать Робину, каким он не должен вырасти. «Он был очень замкнутый, – говорил Тодд. – Я абсолютно другой, во мне было полно чертовщины. Отец растил Робина, говоря ему: ”Так делать нельзя. Твой брат так поступил, и видишь, что с ним стало?“

Но Тодд стал для Робина старшим братом, о котором тот так мечтал, примером бунтарского взросления и периодическим мучителем. Робин вспоминал: «Тодд всегда у меня вымогал деньги. Он приходил в комнату и просил деньги на пиво, я говорил: ”Конечно, бери все“. Мама приходила в ярость: Тодд лез в копилку и забирал все мои пенни, что в общем могло составлять долларов 40».

В то же время МакЛорин, старший сын Лори, жил в Алабаме с родителями Лори, думая, что они его родители, а Лори – его двоюродная сестра. Но когда МакЛорину было тринадцать или четырнадцать лет, взрослые рассказали ему шокирующую правду. «Они сказали, что моя очень красивая и неотразимая двоюродная сестра Панки мне вовсе не сестра. Она их дочь и моя мать». МакЛорину было тяжело решить, хотели ли он жить на севере с Лори, Робом и Робином или же остаться в Алабаме, где его бабушка с дедушкой могли бы его усыновить. Роб пригласил его к себе, чтобы он мог провести время в семье Уильямс и взвесить все за и против.

Теперь в его жизни был Робин – именно то, чего МакЛорин хотел всю жизнь, и он принял брата очень по-доброму. МакЛорин говорил об этом следующее: «Я рос как единственный ребенок и всегда хотел, чтобы у меня был брат. И тут на тебе! У меня есть братья, это потрясающе. Все вместе мы очень дружно сосуществовали».

МакЛорин так определил свое сходство с Робином: «Мы оба были замкнутыми, одинокими. Нам обоим нравилось копаться в собственных мыслях. Мы были очень похожи. Он был добрым, приветливым, отзывчивым». Также на него произвела неизгладимое впечатление живая фантазия Робина, и то, как он ею пользовался, играя в свою коллекцию солдатиков.

МакЛорин признавался в некоторой напряженности между ним и матерью, хотя их обоих вырастили одни и те же люди. Но он обожал Роба, который развлекал его рассказами об авторитетных чикагских гангстерах, которые приходили в его старый салон Линкольн и скупали все автомобили за наличку. «Через две недели машину подняли со дна реки, полную дырок от пуль», – рассказывал Роб. В то время как многие считали Роба холодным и необщительным, МакЛорин был впечатлен его суровыми, но справедливыми методами поддержания дисциплины. «Он был сильной личностью и на все имел свое мнение, – рассказывал МакЛорин. – Если ты что-то напортачил, то обязательно услышишь: ”Ну что, малыш?“ Но он всегда объяснял, почему надо было поступить иначе. Это был невероятный, замечательный джентльмен». В итоге МакЛорин все-таки решил остаться в Алабаме с бабушкой и дедушкой, которые его усыновили. «Это был своего рода выбор между знакомым и незнакомым тебе дьяволом, – объяснял он. – Но я очень-очень сильно полюбил Роба».

Тодд с МакЛорином тоже встречались и приняли друг друга как братья. «Этот факт очень забавлял Роба, – вспоминал МакЛорин. – Он говорил: ”Они так хорошо ладят вместе. Не могу понять, почему“. Я ему отвечал: ”Потому что мы росли не вместе“».

Но все равно оставалось какое-то недопонимание, потому что всю свою жизнь Робин как-то неохотно признавал наличие у него братьев. Через очень много лет жена Тодда Френки Уильямс рассказывала: «Как-то Робин сказал, что рос единственным ребенком в семье. После чего кто-то из друзей тут же пришел к нам со словами: «Тодд, Робин сказал, что у него братьев нет». Но это не так, у него два сводных брата. Тодд проводил с ним, отцом и мачехой праздники, летние каникулы и еще достаточно много времени».

В подростковом возрасте Робин не испытывал особых трудностей в общении с девушками – они все отвечали ему взаимностью, хотя его самые ранние отношения были абсолютно невинными. Одной из первых девушек Робина стала его соседка в Лейк Форест Кристи Платт, ей было тринадцать, ему двенадцать. Кристи вспоминает о нем как об очень красивом мальчике. «Он всегда казался мне немного англичанином, – говорила она. – У него была целая копна густых волос, длинные ноги и крепкое тело».

Их любовь в том возрасте выражалась в обмене медальонами или прочей ерунде, «что было бесценно», – смеялась Платт. «Мы исписывали целые тетрадки именем любимого. Но могу вас заверить, что мы никогда не целовались и не делали ничего непозволительного. Просто застенчиво стояли рядом, болтали, а потом расходились по домам». Вечерами и по выходным они катались по лесу на велосипедах или же играли с друзьями в «ударь по консервной банке» или «захвати флаг». Как-то случайно она увидела, как Робин играет с другими мальчиками в солдатиков, но осталась в стороне от такого времяпрепровождения. «Это были очень серьезные игры, мне это казалось чрезвычайно скучным».

Потом их недолгие отношения закончились: Робин учился в шестом классе Gorton School, а Кристи – в седьмом классе Deer Path School. Девочка понимала, что будучи ученицей средней школы, она рискует общественным мнением, если будет встречаться с учеником из началки. «Я этого стыдилась, – говорила она. – Когда кто-нибудь спрашивал: ”Он учится в Deer Path?“, я отвечала: ”Нееет, он ходит в Gorton“. Я старалась, чтобы это круто звучало, но это было совсем не круто. Ни разу не круто». Когда Робин был в пятом классе, его одноклассники стали подвергаться хулиганским выходкам детей постарше, приходивших на площадку. Но Робин достаточно ловко научился отражать их нападки. Его друг Джефф Ходжен вспоминал: «Хулиганы хотели поставить меня на место, потому что я был ростом как шестиклассник, если не больше. Они меня держали и били в живот, словно собирались выбить из меня дух. После этого Робин сказал: ”В следующий раз, как только услышишь свист, беги в класс“. Он был очень умным. ”Хочешь, чтобы не было больно?“ Беги быстрей».

При переходе из пятого в шестой класс Робин сильно изменился. Ход-жен говорил, что «всего через год заметил изменения в его взгляде, он становился зрелым. Из улыбающегося, застенчивого пятиклассника Робин превращался в достаточно неулыбчивого подростка».

В седьмом классе Deer Path Middle School у Робина появилась необходимость выговариваться, хотя бы для того, чтобы спасти свою шкуру. «В седьмом классе я стал рассказывать шутки только для того, чтобы меня не трогали, – говорил он. – К тому времени многие были крупнее меня и хотели доказать, что они сильнее, швыряя меня об стену. Здесь училось много здоровенных фермерских детей и детей работников автозавода, а я, когда шел в школу, всегда искал какой-нибудь другой вход и мечтал, чтобы сюда можно было попасть через крышу. Они меня ловили, как только я заходил в школу». Робин не хотел верить, что его задевали, потому что он из богатой семьи. «Откуда они знали, что я богатый? Потому что я сказал: ”Привет, ребята, кто-нибудь из вас играет в лакросс?“ Они думали, что лакросс – то, что находится в церкви».

У Робина не было времени, чтобы оттачивать свои социальные навыки. Через несколько месяцев в этой школе их семья переехала из Лейк Форест в Блумфилд-Хилс. Как вспоминал один из друзей Робина, ничто не предвещало их переезд, но однажды Джон Уэлш сказал: «Что-то его нет в школе. Где Робин?» А они переехали. Он просто уехал. И это была нормальная ситуация, в то время многие приезжали и уезжали.

«Он уехал, не сильно переживая», – говорила Кристи Патт.

Похоже, удивлялся Уэлш, дети руководителей учатся смиряться с быстрыми переменами в их жизни и избегать привязанности со своим окружением, как дети военнослужащих, «переезжающие с одного военного пункта на другой. Это как ранняя репетиция смерти. Сегодня ты здесь, а завтра тебя нет. Мы все это так или иначе понимаем».

На самом деле постоянные переезды травмировали Робина, и он все время готовил себя к тому, что в любой момент может случиться следующий переезд. Каждый раз, когда Робин приезжал в новый город и приходил в новую школу, он чувствовал себя неловко. «Я всегда был новым мальчиком, – сказал он однажды. – Это делает тебя другим».

Этот последний переезд в Блумфилд-Хилс в уединенный особняк Стоникрофт был для Робина особенно тяжелым. Здесь было положено начало странному периоду в его жизни, частично проведенному на свободе, а частично – в изгнании на чердаке, где Робин мог искать способы развивать свою неуемную фантазию. Нельзя сказать, что он был непопулярен среди соседских детей, просто детей вокруг было не так уж и много. «По соседству нет других детей, – говорил он. – Я сам себе придумывал друзей. ”Можно прийти с тобой поиграть?“ ”Не знаю, мне надо спросить у себя“. Робин проводил много времени со Сьюзи, няней и горничной, которая помогала им еще в Чикаго, а затем продолжила работать в их семье, когда они переехали в Стоникрофт; с Джоном и Джонни Эчен – темнокожей супружеской парой, прислуживающей семье, и их сыном Альфредом, который был старше Робина на несколько лет и который иногда с ним играл.

Робин преодолевал долгие периоды душевной боли, когда Роб уезжал по делам или на отдых, а Лори уезжала с ним, не осознавая, как эти разлуки сказывались на их сыне. «Я и не понимала, как одинок был Робин, – через много лет признавалась Лори. – Но я должна была быть с Робом. Я ему не доверяла. Давай, не глупи. А Робин страдал, и я этого не замечала. Он много лет провел в одиночестве. Иногда ты думаешь, что ты великолепная мать, а это совсем не так».

Но Робин не был совсем одинок в своем заточении на верхнем этаже. Его неиссякаемая коллекция игрушечных солдатиков переехала с ним в Стоникрофт, и теперь, когда у него появилось больше места где развернуться, и никто не диктовал ему, как в них играть, его вымышленные баталии стали более сложными и витиеватыми. В укрытии на третьем этаже генералы конфедерации могли сражаться с новобранцами с автоматами, а рыцари на конях – с нацистами. Он говорил: «Мой мир заключался в тысячах игрушечных солдат, с которыми я разыгрывал битвы Второй мировой войны. У меня была целая танковая дивизия, 150 танков, и доска размером 10 на 3 фута, которую я засыпал песком для битвы за Гуадалканал».

Также Робин находил утешение и в вечерних выступлениях его любимых комиков, которые стали чем-то большим, чем совместное времяпрепровождение с отцом. Держа кассетный магнитофон перед телевизором, он использовал этот устаревший метод, чтобы записать выступления и иметь возможность воспроизводить их в любое время. Подросток бесконечно слушал эти записи и учился подражать комикам, уделяя особое внимание не только содержанию выступлений, но и тембру и темпу речи, такту и интонации. Комедия стала для него наукой, как химия, и при наличии определенной формулы из языковых инструментов и техник хохот в зале был гарантирован. Если бы Робину не с кем было делиться этими умениями и знаниями, ему бы это стало не нужным. Он говорил: «Мое воображение стало моим другом, моим товарищем».

Робин был зачислен в Detroit Country Day School, элитный многокорпусный институт, основанный в 1914 году. Это было самое строгое учебное заведение из тех, что он посещал: с дресс-кодом для всех студентов, согласно которому они были обязаны носить спортивные куртки, свитера, галстуки и брюки в голубой и золотой расцветке, и девизом на латыни mens sana in corpore sano, означавшим «в здоровом теле здоровый дух».

В старшие классы школы допускались только мальчики, что создавало между ними определенную напряженность. Робин рассказывал, как для того, чтобы успокоить бушующий тестостерон, «привозили целый автобус девочек из женской школы и ставили на танцах перед нами. И как только ты спрашивал: "Это был твой язык?", они загоняли девочек обратно в автобус и увозили. Я бежал следом и кричал: "Подождите, вернитесь, что это такое было? Для чего они нужны?"»

Школа была устроена так, чтобы подготовить своих учеников к престижным вузам и руководящим постам, и Робин добился значительных успехов благодаря этой строгости. У него были хорошие оценки, он преуспевал как спортсмен. Сначала на протяжении недели подросток попробовал себя как футболист, а затем занялся американским футболом и борьбой. Имея крепкое, упругое, волосатое тело, Робин сумел стать профессиональным борцом, его невозможно было победить, до тех пор пока он не попал на финал соревнований в Мичигане, где ему в соперники поставили «какого-то ребенка, который выглядел на двадцать три года и уже начинал лысеть».

Вывих плеча заставил Робина покинуть команду, но парень получил неоценимый опыт того, «как выместить свою агрессию на ком-то, равном тебе по размеру». Также Робин был благодарен за свои отношения с тренером команды Джоном Кемпбеллом, открытым инакоборцем Detroit Country Day, который также был председателем исторического департамента и консультантом команд Модели ООН и Политического симулятора. Его дочь описывала Джона Кемпбела как непримиримого либерала – «реального идеалиста, реально разделяющего левые взгляды, реально верящего в демократию», – который обожал спорить со своими студентами, заставляя их тщательно проверять свои аргументы.

«Особенно отец любил дискутировать с республиканцами, – рассказывала Сью Кемпбелл. – Многие из его студентов были из суперконсервативных семей, он просто обожал их поддевать и испытывать: "А это ваши личные взгляды или вашей семьи?"» Хотя эти моменты и не стали для Робина прописными истинами, но тем не менее оказали на него значительное влияние даже несмотря на ту манеру, в какой были преподнесены.

В Detroit Country Day Робин начал вставлять свои шутки в речи, которые студенты должны были озвучивать во время обеда, и это работало до тех пор, пока он не вставил какую-то польскую шутку, что очень не понравилось польско-американскому помощнику директора. И именно здесь Робин – не самый примерный член епископальной семьи – посетил целых четырнадцать бар-мицвов за год, заведя себе еврейских друзей, чьи забавные традиции и пессимистические точки зрения навсегда отпечатались у него в голове, и чьи потрескивающие слова на идише, преимущественно смешные в произношении, навсегда остались в его речи. «Мои друзья сделали из меня достойного еврея, – вспоминал он позже. – И приучили рассказывать, что я хожу на службу в Темпл Бес (Temple Beth) в Дублине».

К окончанию третьего года обучения в Detroit Country Day весной 1968 года Робин расцвел. Он был на доске почета школы, в составе группы директоров студенческого совета, был избран президентом класса на будущий год. «Я очень хотел жить без трудностей и планировал поступить либо в маленький колледж на Среднем Западе, либо, если повезет, в школу Ivy league», – вспоминал он. Но ничему не суждено было сбыться.

На протяжении многих лет Роб Уильямс преуспевал в компании Ford. Он был ветераном войны со средним образованием и наслаждался возможностью идти нога в ногу с менеджерами, которые были намного его младше и более образованными, хотя и менее опытными. Но однажды он сказал своему сыну Тодду: «Когда я останавливаюсь у этого здания на востоке и заезжаю на парковку, то оглядываюсь и знаю, что здесь по крайней мере пятнадцать толковых парней с МВА, которые хотят заполучить мою должность. Я босс. Они знают, что у меня нет высшего образования и очень хотят поставить меня на место. Когда я вхожу в дверь, то глубоко вдыхаю воздух – это все равно, что выйти в Колизей».

К концу 1960-х Роб больше не мог бороться со сменой поколений внутри компании. Он видел, что Ford игнорирует его рекомендации относительно линии продукции, и понимал, что пришло время уйти. Он покинул компанию в 1967 году в возрасте шестидесяти одного года, хотя Робин позже охарактеризовал уход своего отца из Ford как выход на пенсию по договоренности. Это, по словам Лори, не позволило ее мужу воспользоваться всеми преимуществами, которые он получил бы, оставшись в компании еще на несколько лет. Роб хотел переехать во Флориду, но Лори сказала, что не имеет абсолютно никакого желания жить на «кладбище слонов» вместе «со старыми богатыми людьми». И семья отправилась в Калифорнию в городок Тиберон в заливе Сан-Франциско, где Роб получил место представителя западного региона в банке Детройта First National Bank.

В который раз карьера Роба сорвала семью Уильямсов с насиженного места, а Робин должен был покинуть свой дом, друзей и школу, которые были ему хорошо знакомы, и переехать жить за тысячи миль – в другую не известную ему часть страны. Те отношения, которые завязались у Робина, все его достижения, механизмы преодоления, которые он разработал, чувство самооценки, которое он создавал годами – все было утеряно, ему пришлось выстраивать все с самого начала, как и раньше, когда они только переехали на Западное побережье. Пришло время опять начать все с нуля.

2 Сбежавший художник

Летом 1968 года заканчивалось путешествие Роба и Лори Уильямс на другой конец страны в Калифорнию – они любили перемещаться на автомобиле, а их семнадцатилетний сын смотрел в окно, пытаясь увидеть что-то, чего он раньше никогда не видел, и это пугало его. Серая дымка простиралась у холмов и вдоль залива Сан-Франциско, идя прямо на них. Это был всего лишь туман, но непривычный к нему Робин решил, что это ядовитый газ. «Я чуть не описался от страха», – рассказывал он позже.

Когда туман рассеялся, Робин впервые увидел залив и округ Марин, его могучие секвойные леса и густую сеть окраин. Тиберон, городок на полуострове, где обосновалась семья Уильямсов, расположился к северу от моста «Золотые Ворота», достаточно далеко от Сан-Франциско, откуда сорвался с места и отправился домой чешский цирк Summer of Love. Роби и Лори быстро освоились и арендовали дом на Парадайз драйв – петляющей дороге, извивающейся вдоль гористого побережья. Помимо своей работы в First National Bank, Роб открыл собственный консалтинговый бизнес, попутно развлекая себя рыбалкой. Он даже приобрел пару рыбацких лодок, одна из которых была с шумным мотором Hicks, чей рокот так восхищал, что Роб даже записал его, чтобы слушать на суше. Лори же стала посещать службу в церкви Христианской науки в ближайшем островном городе Бельведер. «Вечерами по средам я ходила в церковь, – говорила она, – а когда возвращалась, то муж всегда спрашивал: "Как вы сегодня поулыбались?"» Основной принцип церкви, учивший полагаться на молитву, а не на современную медицину, не переубедил Лори время от времени ходить к докторам и делать подтяжку лица в более позднем возрасте. Будучи уже взрослым, Робин называл ее «Ученик Кристиана Диора».

Подросток Робин был просто сбит с толку переходом от регламентированной, консервативной формы воспитания на Среднем Западе к спокойной и расслабленной, где все было разрешено. «Мне, наверно, легче бы было переехать в Мексику, – признавался он позже. – У меня был культурный шок». Эти различия были особенно ощутимы в Redwood High School – частной школе, куда он был зачислен осенью. Сначала эта школа вроде не сильно отличалась от Detroit Country Day: студенты были по большей части из богатых белых семей, спортивное отделение было хорошо оснащено, было хорошо известно, что старшеклассники без проблем поступают в престижные вузы. К тому же существовал студенческий совет, который, как и большая часть населения страны, конфликтовал сам с собой – это было поколение, борющееся за право решать свою судьбу, параллельно выясняя, кем оно хочет быть. Но была одна существенная разница: школа была для представителей обоих полов.

Сначала Робин на уроки в Redwood каждый день надевал пиджак, галстук и носил с собой портфель, как привык это делать в Detroit Country Day. Тогда-то его манера одеваться и привлекла к себе внимание, над ним стали подшучивать, называя его чудиком и говоря, что «от него исходит негативная энергия». Понадобилось несколько недель, чтобы юноша сменил свой старый школьный дресс-код и позволил себе надеть синие джинсы. Вскоре кто-то дал ему предмет одежды, изменивший его жизнь – первую гавайскую рубаху. В тот момент Робин заявил: «Я исчез, я погрузился в дикий этап, я научился себя отпускать».

В отличие от пуританского образования в бывшей школе, в Redwood преподавали курс психологии, кинопроизводство на пленке 16 мм и предметы по истории и культуре темнокожих, хотя в классе таковых не было. Групповая психотерапия – форма тренировки восприимчивости, популярная в 1960-х годах – все еще процветала здесь, и, как вспоминал Робин, очень часто эти семинары заканчивались групповыми объятиями или аналогичными ритуалами. «Один из учителей мог приостановить объяснения, после чего несколько детей начинали отбивать бит, и в итоге все вставали и отплясывали по всему классу», – рассказывал он.

Робин не был в классе своим парнем, как в Detroit Country Day, но и изгоем тоже не был. Несмотря на то, что одноклассники его плохо знали, он смело баллотировался на пост старшего президента в Редвуде и занял почетное второе место, набрав шестьдесят один голос. Молодой человек продолжил заниматься спортом, играл в футбольной команде Редвуда и бегал по пересеченной местности. «Пожалуй, спорт – единственное, что позволяло ему влиться в коллектив», – говорил Дуглас Бешем, один из тренеров Робина и его учитель математики в Редвуде.

Как и остальные одноклассники, он попробовал наркотики. Хотя изначально Робин очень боялся, что травка повлияет на его карьеру бегуна, позже он все равно пробовал курить, говоря, что делает это, «играя в астрологический поиск предметов, где люди одного и того же знака зодиака набивались в автобус и разъезжали по стране в поисках различных вещей, например потерянных мандал». Позже Робин признавал, что марихуана делала его сонным и «не зацепила его», но он продолжил периодически покуривать, даже во время тренировок вместе со своими товарищами по команде. Так продолжалось до тех пор, пока во время такой пробежки он не увидел индейку и не попытался согнать ее с дорожки. «Когда я подошел поближе, она издала звук пшшшш и расправила крылья, а я повернулся к ребятам и сказал: ”Боже мой, я знал, что если обкурюсь, такое может произойти. Я больше так не могу!“»

Команда по кроссу была для Робина всем, здесь он чувствовал себя комфортно. Иногда вместе с другом и товарищем по команде Филом Расселлом юноша фантазировал, что они олимпийские бегуны на длинную дистанцию Фрэнк Шортер и Джек Бахелер. Упражнения на свежем воздухе укрепили его чувство уверенности, а знакомство с природной красотой Сан-Франциско добавило атмосферу спокойствия и благополучия. В одну из тренировок Робин вспоминал, как забрался на гору Тамальпайс и оттуда смотрел на пляж Стинсон, где опять увидел туман. Но только теперь его, уже привыкшего к этому зрелищу, охватило не чувство страха, а напротив «красивое, подобное дзену чувство сатори», погнавшее молодого человека вниз прямо в воды Тихого океана.

Спортсмены Редвуда тоже не остались в стороне от социальных переворотов, проходивших по всей школе. В тот год главный тренер Редвуда Гэри Шо установил правило, по которому длина волос у бегунов мужского пола должна быть «разумной», иначе грозит исключение из команды. «Более консервативно настроенные рассуждали следующим образом: ”Это все происки коммунистов, они хотят нас сломать“, – говорил Бешем, не согласный с решением Шо. – Но как это связано с длиной волос, мне так и не понятно». Многие студенты высказывали недовольство относительно этого волеизъявления властей, в том числе и Робин, хотя он и носил короткую стрижку. Почти все члены команды бегунов Редвуда подписали петицию, выступая против этого правила. Недовольство царило в школе несколько месяцев. «Иногда в бегунов даже что-то кидали и кричали: ”Пусть эти хиппи отсюда убираются“, – вспоминал Бешем. – А некоторых бегунов футболисты поймали после дискотеки и сильно избили. Было много подобных вещей, и с этим было сложно что-либо поделать».

Робин не был стереотипным спортсменом: он был прилежным учеником и членом школьного почетного сообщества, исполнителем собственных сатирических пьес на выпускных, индивидуалистом с многогранным кругом друзей и чувствительным человеком, которого тяготили эти волнения. Как описывал его одноклассник Филипп Калвер, Робин «не был экстравертом, он был застенчив и некомфортно себя чувствовал при большом скоплении людей».

Когда Калвер зависал с Робином в его убежище в подвале на Парадайз Драйв, то видел там его великолепную коллекцию солдатиков. «Он пересказывал мне все диалоги, которые велись в каждом уголке поля боя, словно он мог их слышать, – вспоминал Калвер. – Я же просто видел игрушечных солдатиков. Робин в своей голове слышал голоса и вкладывал их в уста солдатиков на огромном поле боя. Я тогда подумал, что этот парень очень интересный».

Сводный брат Робина Тодд снова вернулся в его жизнь. Уйдя из Воздушных сил США, проведя там четыре года между постами в Гренландии, Панаме, Оклахоме и Миссисипи, он стал работать инженером-геологом в Огайо, а затем приехал в Калифорнию, мечтая открыть собственные бары и рестораны. Он объяснял: ”Я пил и думал, что заиметь собственное питейное заведение – решение этой проблемы“».

В Сан-Франциско Тодд реанимировал старый бар под названием Mother Fletcher, в чем ему помогал семнадцатилетний Робин, который за небольшую зарплату помогал сносить старый клуб и возводить новый. Часть лета после окончания школы Робин провел, работая в ресторане и музыкальном клубе Trident в Саусалито. Этим клубом владели члены группы The Kingston Trio, он был украшен калейдоскопом фресок, посетителей обслуживали экзотические официанты, подавая не менее экзотические блюда органический кухни. Робин рассказывал, что официантки «носили нарисованные спреем костюмы с бахромой, похожие на пару носков. Это выглядело примерно так: «Соня, у тебя видно сиськи» – «Я знаю, я пытаюсь заработать чаевые».

Той осенью Робин начал заниматься в мужском колледже Клермонт на востоке округа Лос-Анджелес, он хотел выучиться на дипломата. Выбор профессии объединил в себе желание Робина заниматься чем-то необычным и желание его отца, чтобы у сына была престижная профессия. Выпускники Клермонта традиционно работали на должностях «белых воротничков».

«Все, кто оканчивал Клермонт, затем занимались бизнесом, политикой или юриспруденцией, – говорил друг Робина Дик Гейл, который был старше его на два года. – Поэтому туда и поступали. Ко всему этому дерьму надо было относиться очень серьезно и что-то с этим делать. Если ты не был политологом или экономистом, ты был вне игры». Очень немногие рассматривали Робина в качестве учащегося Клермонта, никто не думал, что он сможет работать в юридической фирме, офисе генерального директора или особняке губернатора. Можно предположить, что юноша просто боялся сказать отцу, что его амбиции были далеки от этого. «Это было время, когда всем говорили – все вопросы к властям, – говорила Мэри Алетт Дэвис, знавшая Робина в Клермонте, когда она училась в дочернем колледже Скриппс. – Все так делали, и Робин не хотел выступать против всех».

Но внутри Робина происходила революция, и, возможно, в первый раз в жизни он осознавал, что у него появилась возможность выбрать свой собственный путь. «Это был странный катарсис, – позже говорил он о Клермонте. – Абсолютная свобода. Как переход из Синг-Синг в нудистский лагерь Gestalt. Все вскрылось. Весь мир изменился в тот год».

Во время обучения в Клермонте Робин играл в футбол и жил в Бергер Хол, чьи жители ассоциировали себя с сыновьями Бергера (Sons Of Berger) – аббревиатура S.O.B. Здесь он очутился среди энергичных единомышленников, не впадающих в ступор от грязных шуток. Тут же жил его друг Боб Дэвис, второкурсник, член колледжской группировки под названием The Nads (по-англ. – яички), поэтому во время разных спортивных соревнований можно было кричать «Вперед, яйца!»

Здесь же Робин заново повстречал Кристи Платт, свою бывшую школьную подружку, теперь учащуюся на втором курсе колледжа Питцер – еще одного привилегированного учебного заведения. «Я увидала этого милаху на лестничной клетке, – вспоминает она. – У него были выцветшие белокурые брови, и он был очень загорелым, потому что много бегал на тренировках».

Он воскликнул: «Кристи!»

А я: «Да?»

Он: «Ты меня помнишь?»

А я: «Боже мой – Робин!»

Они снова начали встречаться, но Робин не давал клятвы верности. Он только начал понимать, насколько любит женщин и как сильно они любят его, и получал от этого удовольствие. «У меня было одна-две постоянных девушки в старших классах, а в колледже уже три-четыре, – рассказывал он. – Я наслаждался. В какой-то момент у меня было три разных девушки, сходивших от меня с ума. ”Давай займемся любовью в машине! У меня должна быть здесь кровать с рычагом переключения!“» Он говорил, что женщины забавные существа: «Ты никогда не будешь их знать превосходно. Они невероятно притягательны».

Самое значимое решение, принятое Робином в Клермонте, было сделано без лишних раздумий, почти импульсивно. В качестве одного из восьми предметов, обязательных к изучению, он выбрал театральное искусство и через день «попал на крючок». Здесь не было традиционных семинаров по актерскому мастерству, на которые Робин рассчитывал: это был импровизационный театр, где заправлял Дейл Морс, в прошлом преподававшая в ведущих труппах, которые были широко популярны в 1960-е годы, в том числе The Committee (сан-францисский побочный продукт чикагского Second City).

Студенты Морс осознавали, что она учит их не только смотреть на сцену, но и обращаться с собственными жизнями. Боб Дэвис говорит, что «ее уроки не только о том, как играть в театре, но и о том, как направлять свою энергию, думать о вселенной».

Среди основных принципов обучения Морс, используемых в равной степени для постановки и комедийных, и драматических сцен, был принцип импровизационного императива «да и»: установка всегда подтверждать выбор партнеров по сцене и опираться на них, а не отрицать. Как объяснял еще один друг Робина Пол Теппер: «На самом деле это отличная жизненная теория. Когда кто-то вам что-то говорит: ”Когда ты вернулся с Марса?“, ты говоришь не: ”Ты о чем? Я никогда не был на Марсе“. А отвечаешь: ”Вау, я всего три дня как оттуда, и с тех пор я пью“».

В итоге Морс решила, что абсолютно недостаточно посещать только занятия – необходимо организовать труппу и выступать перед зрителями. Так, Робин вместе с восемнадцатью одноклассниками объединились и создали свою первую команду в колледже Клермонт под названием Karma Pie. Дважды в неделю они собирались в театре Strut and Fret в лагере Скриппс и давали бесплатные представления, состоящие из простых импровизаций.

«Мы стояли в глубине сцены, и если появлялась какая-то идея, то выходили вперед и начинали говорить, или же могли спасти другого актера, – рассказывал Боб Дэвис. – Нас объединяли братские чувства, потому что когда ты стоишь на сцене один, то никто не может тебя выручить, за исключением товарища. Это другой театр, не такой, как в других местах, где нашел смешную тему и бесконечно повторяешь ее. Мы могли двадцать минут искать ответ на вопрос из аудитории или обсуждать какую-то тему. Мы презирали быть смешными, в благородном смысле. Мы занимались искусством».

Местный газетный критик, посетивший их выступление в январе 1970 года, остался не вполне доволен. Он описывал труппу как «компанию талантливых и творческих молодых людей, рьяно решающих вопрос: что делать, когда поднимется занавес, а мы забыли наши строчки». Обозреватель заметил, что актеры «похоже веселятся даже больше, чем зрители», сравнив это действо с «наблюдением за тренировкой футболистов».

Скоро всем стало очевидно, что Робин был смешнее всех и в этой компании, и во всей Karma Pie. «Он ничем не отличался от остальных, делал все то же самое, – говорил Боб Дэвис. – Не искал место, где бы мог опробовать комедийный материал. Не думаю, что он рассматривал это мероприятие как возможность поправить свою карьеру». Но этот опыт, похоже, помог Робину раскрыть в себе то, что раньше было глубоко запрятано. «Он обнаружил, что с присущей ему энергией можно чего-то добиться», – говорил Дэвис. – А у него было полно энергии. Но я знал его шесть месяцев прежде, чем услышал его настоящий голос».

Талант Робина не всегда сочетался с коллективным духом импровизационного театра. Как вспоминала Мэри Алетт Дэвис: «Я помню, как-то Дейл сказала: «Вы вот говорите, что Робин потрясающий, но он не соблюдает правила импровизации. Он не всегда выходит, чтобы поддержать остальных». Дэвис говорил, что огромным плюсом нахождения Робина на сцене было то, что «он мог перевоплотиться так много раз, что вам и не снилось. А если вы были с ним не на одной волне, то просто нужно было сесть в стороне и думать, как сюда вписаться».

Робин стал своего рода знаменитостью в лагере Клермонт, его уважали за чувство юмора и быструю реакцию на сцене. Кто-то из друзей стали его называть Ральф Уильямс, так звали ловкого, очень быстро говорящего продавца подержанными автомобилями, чья реклама очень часто встречалась в то время в Южной Калифорнии. (Естественно, Ральф Уильямс управлял дилерским центром Ford.) Кристи Платт говорила, что когда они с Робином ходили на вечеринки, то им никогда не удавалось остаться незамеченными: «Как только мы входили, народ начинал аплодировать. И явно эти аплодисменты были не для меня – у Робина была харизма и изумительное чувство юмора». Порой его умения болтать было очень много: «Когда он появлялся у меня в общежитии, народ сходил с ума, – говорила Платт. – Они спрашивали, не может ли этот парень помолчать? Я ему на голову накидывала одеяло, чтобы заткнулся. Но это не срабатывало».

Вне Karme Pie Робин оттачивал свои навыки актерского мастерства, участвуя в постановках «Под сенью млечного пути» (Under Milk Wood), где он играл слепого капитана Кэт в драме Дилана Томаса о выдуманном уэльском рыбацком городке, и «Алиса в Стране чудес» (Alice in Wonderland), где он исполнял роль курящей кальян гусеницы. Еще он привлек внимание старшекурсников, в том числе Ала Даубера, который организовывал комедийные шоу в колледже. Несмотря на то что Дайбер и Дик Гейл несколько недель писали шутки и номера для шоу, Гейл понимал, что участие здесь смешного первокурсника будет только на руку. «Мы старались завоевать аудиторию, – говорил Гейл, который раньше участвовал вместе с Дайбером в антивоенных митингах в кампусе. – Робин привел за собой людей. Но более того, он принес собой своего рода сертифицированный талант, которого нас с Алом не доставало».

В то время Даубер и Гейл часто сидели по вечерам вместе с Робином в комнате общежития, они наконец-то нашли человека с творческой жилкой. В его арсенале был целый набор акцентов и голосов, в том числе скрипучий голос главного героя «Мухи» (The Fly) – «помогииии, помогииии», и хотя в их шоу уже была пародия на «Шоу Эда Салливана» (The Ed Sullivan Show), Гейл сказал: «С приходом Робина у нас вдруг появился свой Топо Джиджио». Спустя много лет Гейл описал этот период времени как «много возлияний, вздохов и разговоров».

Всем было интересно, если ли хоть один персонаж, которого Робин не мог сыграть экспромтом. «Мы его испытывали, – рассказывал Даубер. – Просили изобразить то цыганского священника, то ортодоксального кролика, то крестьянина на ферме с урожаем. Но Робин каждый раз прекрасно со всем справлялся».

Вечером 21 февраля 1970 года эта троица запустила в McKenna Auditorium бесплатное шоу под официальным названием «Вечер с Алом Даубером, Диком Гейлом и Робом Уильямсом». Девяностоминутная программа открылась пародией на сериал To Tell the Truth, после чего был номер «Как выгнать носорогов из своей кровати» и пародия на Эда Салливана и Топо Джиджио. «Когда вышел Робин, произошла глобальная перемена – началось настоящее шоу», – говорил Гейл.

Но все те часы, что Робин отдавал своему новому хобби, не прошли даром. Возможно, первый раз за все время учебы он провалил экзамены, причем безнадежно. Он не посещал никакие занятия (кроме театрального искусства), не писал курсовые, а его итоговая контрольная по макроэкономике содержала всего одно предложение: «Я правда этого не знаю, сэр». Учителя его не узнавали. Как рассказывал Робин, когда в конце семестра один профессор спросил другого, кто этот человек, второй ответил: «Если бы я знал, кто он, то поставил бы ему плохую оценку».

Робин не мог скрывать свои неудачи в учебе от отца, а Роб даже не пытался скрывать свое разочарование. «За такое обучение я платить не буду», – сказал он. И Робину снова пришлось уйти из школы, к которой он только начал привыкать. Это произошло настолько внезапно, что практически никто не знал, что же случилось, а по школе еще долго ходила легенда, что молодого человека выгнали за то, что он катался на машине для гольфа по коридорам столовой.

Что делать дальше, было не совсем понятно. Робин приближался к военному призыву, но вряд ли его могли призвать на Вьетнамскую войну. Да и Роб, ветеран Второй мировой, не настаивал, чтобы сын связывал свою карьеру с вооруженными силами. «Как-то отец сел со мной рядом и сказал: ”Послушай, война – это не «сладко и пристойно» (dolce et decorum est), это очень и очень жестоко. На войне совсем не так, как показывают в фильмах. Люди умирают в одиночестве и муках“. Он говорил мне правду, потому что хотел, чтобы я жил».

И Робин решился признаться отцу, что нашел свое призвание. «Я знаю, чем реально хочу заниматься, – сказал он Робу. – Я хочу быть артистом».

Реакция отца едва ли могла вдохновить на дальнейшие действия. «Мечтать – это, безусловно, здорово, – сказал Роб сыну. – Но на всякий случай обучись хотя бы на сварщика».

После Робин очень часто рассказывал одну и ту же историю – так часто, что можно начать сомневаться, не было ли это самомифологизацией. Но, возможно, это правда. Со слов сводного брата Робина МакЛорина, Роб не просто дал Робину этот совет. «Он заставил Робина записаться в местное училище, где бы его обучили сварке, – рассказал МакЛорин. – Робин сходил на первое занятие, где мастер продемонстрировал, как работает сварочный аппарат, и ему этот процесс показался интереснее, чем он себе это представлял. На втором занятии мастер объяснил правила безопасности и предупредил, что без соблюдения надлежащих мер предосторожности можно ослепнуть. Как только Робин услышал слово ”слепой“, то сбежал оттуда и больше не вернулся».

Лори более оптимистично отнеслась к тому, что Робин хочет стать артистом. «Мама сказала, что бабушка бы мной гордилась и пожелала удачи», – рассказывал Робин. Но Роб, который только что щедро заплатил за то, чтобы Робин в свое удовольствие провел целый бесполезный год в частном университете, больше не хотел повторять эту ошибку, поэтому, как компромисс, Робин жил дома, пока учился в колледже Marin – муниципальном учебном заведении недалеко от Тибурона.

Хотя у школы и не было широко известного имени или статуса, ее театральная программа, принятая только в 1964 году, обладала новаторскими моментами и ее уже сравнивали с Американским консерваторским театром в Сан-Франциско. У школы был малообещающий программный директор в лице Джеймса Данна, уроженца Сан-Рафаэля и ветерана морской пехоты, служившего во время Корейской войны инструктором строевой подготовки. Но несмотря на этот непривлекательный послужной список, Данн подходил к сцене иронично и нетривиально, он задействовал студентов в нестандартных постановках классических произведений, например в «Двенадцатой ночи» или в «Комедии ошибок», изображая не похожих друг на друга шекспировских близнецов как братьев Марксов.

Данн стал известен и благодаря другим событиям, происходящим вокруг него, хотя школа вела бескомпромиссную политику относительно употребления наркотиков и алкоголя. Во время постановок он говорил: «В дневное время нельзя пройти по кампусу, не попав в наркотическую эйфорию». Он также верил в порядок и, если нужно, применял тактику тренировочного лагеря. Актер Дэкин Мэтьюз, работавший по приглашению в колледже Marin в 1960–1970-е годах, вспоминал Данна при постановке «Отелло» и подчеркивал воинскую дисциплину. «Мы должны были маршировать, – сказал Мэттьюз. – Мы должны были научиться отдавать честь.

А он подходил вплотную и кричал, как профессиональный сержант».

Военная муштра и требования к дисциплине оказали огромное влияние на Робина. «Но сам он знал, что его таланты далеки от муштры, – вспоминал Мэттьюз. – А уже через несколько лет Робин стал звездой программы. Он был необыкновенно талантлив».

Приехав осенью 1970 года, Робин обнаружил, что отбор актеров в постановку «Сон в летнюю ночь» уже завершен. Но он очень хотел быть задействован и уговорил взять его хотя бы на ничтожную роль знаменосца. «Он сказал: ”Я очень хочу играть в пьесе – есть что-нибудь для меня?“ – вспоминал Данн. – Я ответил, что уже всех отобрал, но есть несколько немых ролей, и он тут же согласился».

По мере увеличения ролей и времени пребывания на сцене, Робин расширял границы своих персонажей, не нарушая текстов. «Когда он играл роль Его преподобия каноника Чезюбл в ”Как важно быть серьезным“, то каждый раз это был разный Чезюбль, – говорил Рональд Кремпец, театральный инструктор и дизайнер колледжа. – Он не менял слова, но то добавлял акцент, то выделял одну-две строчки, менял взгляд или выражение лица. Когда же он играл Мальволио в ”Двенадцатой ночи“, то оставался один на один со своим деревянным посохом, и этот посох становился вторым персонажем».

Робин получал много отзывов о своей профессиональной деятельности в Daily Independent Journal, местной газете, и за три года они стали преимущественно положительными. Первый отзыв появился в декабре 1970 года на колледжскую постановку пьесы Ионеско «Лысая певица», в нем говорилось: «Самым приятным из актеров был Робин Уильямс в роли мистера Мартина, его ритм был идеален». Газета также очень высоко отозвалась о его роли Банко в «Макбет» и работе в мелодраме Кэрол Ропер «You in Your Small Corner and I in Mine». Газета охарактеризовала его как «одного из самых великолепных молодых талантов в театральном клубе колледжа». Даже в неоднозначном отзыве на «Скрипача на крыше» Робин был упомянут как актер, «придавший силу мюзиклу, сыграв прогрессивного интеллигента Перчика».

Прорыв произошел в конце 1972 года, когда Робина отобрали на роль профессионального вора-карманника Фейгина в рождественской постановке «Приключений Оливера Твиста». «Время, предшествовавшее постановке, было настоящей каторгой, потому что у нас был новый пульт управления освещением, который вытворял что-то непонятное, из-за чего репетиции регулярно срывались, – рассказывал Данн. – Один прогон растянулся до полуночи, все были на взводе, особенно я». Но тут Данн вдалеке от сцены увидел Робина, который «стоял у пианино, в руке у него была палочка, похожая на барабанную, и он с ней разговаривал. А она ему отвечала». На протяжении двадцати минут Робин и палочка общались, шутили и спорили друг с другом – естественно, Робин говорил за обоих, а актеры и вся остальная команда потихоньку превратились в зрителей. Когда наконец Данн пришел в 2 часа ночи домой, то разбудил жену, чтобы сказать: «Сегодня я видел, как один парень вытворяет такое, чего я никогда в своей жизни не видел. Он точно далеко пойдет».

В своем отзыве на «Приключения Оливера Твиста» Daily Independent Journal написала: «Звезда вечера Робин Уильямс был незабываем в роли Фейгина. Это высший пилотаж… Настоящее удовольствие наблюдать, как за последние годы молодые таланты приобретают статус профессионалов».

Когда Робин жил с родителями, то постоянно был на мели и занимал деньги у коллег. Спрашивать при встрече, когда же он отдаст пять долларов, стало традиционной шуткой.

Однако не все находились под влиянием непокорного магнетизма парня. Джоэль Блам, актер и одноклассник Робина, описывал его так: «Он был приятным парнем, милахой. Но в то же время часто работал на публику, хотя это тоже очаровывало». В конце он подытожил: «Сложно сказать, каким он был».

По мнению Блама Робину не хватало навыков общения, он не мог просто поддержать беседу или поболтать о всякой ерунде, когда все были под кайфом. «Когда я с ним болтал, – рассказывал Блам, – то беседа длилась максимум десять секунд. А затем Робин перевоплощался в какого-нибудь персонажа и полностью менялся. Он буквально с ума сходил от этого процесса, а потом просто уходил».

В 1971 году они с Робином были в числе тех студентов колледжа Marin, которых пригласили принять участие в «Укрощении строптивой» – постановке Данна в западном стиле, принявшей участие в Эдинбургском фестивале, где они завоевали первый приз и по королевскому указу сыграли перед принцессой Маргарет, сестрой королевы Елизаветы II. Блам рассказывал, что во время перелета из Сан-Франциско в Шотландию они с Робином сидели рядом и за все время не обмолвились друг с другом ни словом. Все двенадцать часов. «И не потому, что он не нравился мне или я ему. Просто он был тихим парнем. Говорить было не о чем».

Во время летних каникул Робин возвращался в Южную Калифорнию, где выступал в Тихоокеанской консерватории исполнительских искусств в округе Ориндж. Он сыграл в постановках Бертольта Брехта «Кавказский меловой круг» и «Музыкант» роль афериста Марселлуса Уошберна, который пел и танцевал под глупую, любимую многими песенку «Shipoopi».

Шелли Липкин, актер, также участвовавший в этих шоу, говорил, что пробы Робина в «Музыканте» были близки к провалу, но тем не менее импровизация спасла его и в этот раз. Перед пробами ликующий Джеймс Данн попросил обратить на Робина особое внимание: «Присмотритесь к нему, он очень талантливый». Любой подающий надежды актер должен был выучить монолог и песню, Робин начал с роли Мальволио из своей предыдущей постановки «Двенадцатой ночи». Но когда пришло время песни, его застопорило, у него не было материала, в котором он был бы уверен, поэтому юноша исполнил песню Дэнни Кея «The Lobby Number» из мюзикла «Вступайте в ряды армии»:

Липкин рассказывал: «На задних рядах было видно маленькую фигуру Джима Данна, которая стала сотрясаться. Потом он привстал и стал трястись сильнее». Позже Данн все высказал Робину, он думал, что лучший ученик поиздевался над его помощью. «Как ты мог так со мной поступить? – спрашивал он. – Ты вышел с этим глупым, дурацким номером». Робину было стыдно, он был уверен, что провалил пробы. Но, напротив, роль досталась ему. Липкин говорил: «Робин остался в шоу. Он был самым лучшим на сцене».

Тем не менее, несмотря на рост Робина как актера, оставалось непонятно, прибавилось ли к нему уважение дома, особенно у отца. Один из бывших одноклассников Робина из колледжа Клермонт Боб Дэвис после приезда в Тибурон рассказывал, что их приезд держался в тайне, чтобы Роб не знал о том, что его сын общается с актерами. Дэвис рассказывал: «Мы должны были просачиваться в дом. Спали в его спальне, а заходили через окно, и все это потому, что мы были из театральной среды, а в семье это было запрещено».

После почти трех лет в колледже Marin, откуда студенты обычно уходили через два года, Робин очень хотел продолжать обучение. И преподаватель придумал следующий шаг. За несколько лет до этого Данн познакомился с Джоном Хаусманом – выдающимся англо-американским актером и компаньоном Орсона Уэллса, отвечавшего за театральное отделение в Джульярдской школе в Нью-Йорке. В 1973 году по рекомендации Данна Робин оказался на прослушивании у Хаусмана и его двух коллег Майкла Кана и Элизабет Смит в Сан-Франциско. Отец дал сыну 50 долларов, чтобы он мог поучаствовать в пробах.

Выступление Робина состояло из двух монологов. Первый был внутренним монологом Мальволио из «Двенадцатой ночи»: «Одни рождаются великими, другие достигают величия, к третьим оно нисходит». Другой – монолог Элвина Лепеллье по кличке «Чумной» из «Сепаратного мира» Джона Ноулза, который, будучи эмоционально неустойчивым, попал на войну. В выбранной Робином сильной волнующей сцене Чумной вспоминает, как он лишался рассудка во время подготовки, и снова и снова сходил с ума.

Смит, преподаватель по постановке голоса и техники речи, вспоминала пробы Робина как топорные, но и неотразимые. «Я подумала, что парень не очень хорошо говорит, – рассказывала она. – Немного спустя рукава. Но он, несомненно, был личностью – смешной и яркой». Важно, что пробы Робин прошел, и осенью ему предложили место в Джульярдской школе. А вместе с этим и полную стипендию, благодаря которой молодому человеку не надо было полагаться на подачки от отца для того, чтобы продолжать образование. Да и Роб не стал бы финансировать Робина, чтобы тот продолжил заниматься делом, которое отец не одобрял.

Жизнь в Нью-Йорке предполагала ряд изменений. Пять лет Робин провел, привыкая к спокойствию и тишине Калифорнии, а теперь попал в город, который двигался с максимальной скоростью. Нью-Йоркская непоколебимость, безразличие, безжалостное рвение к самосохранению – те новые реалии, к которым надо было привыкать, но было во всем этом и очарование, которому он не мог противостоять. «Существовал риск того, что я окончательно размякну, – говорил Робин, – но город меня быстро отшлифовал». Когда в сентябре 1973 года он приехал в город, на нем все еще были гавайские рубахи, штаны для занятий йогой и сандалии, что было недопустимо для прогулок по тротуарам, заляпанным собачьим дерьмом.

Однажды в свою первую неделю на Манхэттене Робин ехал на городском автобусе, когда впереди через несколько рядов он увидел, как мужчина упал на сидящую рядом с ним женщину. «Отвали!» – вскрикнула она и пересела. Но мужчина оказался мертвым. Водитель остановил автобус и попросил всех покинуть его. Робин, альтруист с западного побережья, захотел остаться и помочь, но водитель ответил: «Он мертвый, черт возьми, убирайся! Ты нихрена не можешь ему помочь, поэтому подними свою калифорнийскую задницу и вали отсюда!»

Как и у города, ставшим теперь новым домом, у Джульярдской школы тоже был очень непростой характер. Ее уважали, ее боялись, она была необычайно конкурентоспособна, однажды могла выцепить твою сильную сторону и сделать ее еще сильнее, но в другой раз ей было все равно – на плаву ты или тонешь. Театральное подразделение открылось в 1968 году и за первые пять лет существования помогло открыть таких звезд, как Кевин Клайн, Пэтти Люпон и Дэвид Огден Стайерз. Студенты, последовавшие за ними в Джульярд, не достигли таких высот, но стремились за романтикой института и возможностями, которые их ожидали. «Это было какое-то монашеское, религиозное чувство, – говорил Ричард Левин, учившийся вместе с Робином. – Едва ли это было связано чем-то конкретным. Вокруг школы была непередаваемая аура защищенности, но чувство коммерциализации было чуждо, и это побуждало к учебе».

Но опьяняющая атмосфера внушала студентам и раздутое чувство самоуважения. «Актеры из Джульярда считались первоклассными, – говорил Пол Перри, еще один одноклассник Робина. – Их называли занозой в заднице, заносчивыми – что неплохо для начинающего актера. Бизнес есть бизнес, а бизнес ужасен. После театральной школы тебя бросают на растерзание».

Рабочий день обычно начинался в 8–9 утра и мог продолжаться до 10–11 вечера, поэтому долгие рабочие часы, проведенные в компании одноклассников, породили страстные и быстротечные отношения. «Мы были очень близки, все друг с другом связаны, все друг с другом спали, что обычно случается в колледже», – рассказывал Перри.

В Джульярде театральное отделение, наравне с музыкальным и танцевальным, функционировало как консерватория. Четырехлетняя программа в первые два года делала акцент на репетициях в студии (года «открытий» и «трансформации»), старшекурсники (в периоды «осмысления» и «выступления») ходили на кастинги и принимали участие в постановках по всему Нью-Йорку. Вполне предсказуемо, что через несколько лет обучения из 25–30 первокурсников лишь половина была востребована. Эта Дарвиновская система функционировала под эгидой Хаусмана, боготворившего классику – старинные греческие драмы и пьесы Шекспира – и купавшегося в лучах поздно пришедшей славы. В 1973 году, когда Робин поступил в Джульярд, Хаусман в возрасте семидесяти одного года снялся в «Бумажной погоне» в роли высокомерного профессора права Чарльза Кингсфилда, за что он получил «Оскар».

Для студентов Хаусман был приятной, но противоречивой фигурой, он мог быть одновременно добродушным и грозным. Робин вспоминал: «В одной из своих речей он говорил: ”Вы нужны театру. Не искушайтесь телевидением и фильмами. Театру нужна ваша плазма, ваша кровь“. А уже через неделю мы видели его в рекламе Volvo».

Робин, пришедший в Джульярд с неоконченным образованием и отсутствием опыта, был принят в группу с продвинутыми студентами. Ожидалось, что через два года он выпустится, и его зачислили в группу номер IV, а не VI, как остальных вновь прибывших студентов. (В The New York Times о школе говорилось так: «Классы обозначают не классически годами, в римскими цифрами, как в королевских семьях или на Супербоуле».)

Среди других студентов Джульярда того времени были Мэнди Патинкин, будущая звезда Бродвея и телевидения, он тоже был в группе IV, актер Уильям Херт из группы V и Келси Грэммер из группы VI, у которого сложилась очень успешная и долгосрочная карьера в ситкоме. А один из одноклассников станет важным доверенным лицом и источником моральной поддержки для Робина: поразительно высокий, по-мальчишески красивый молодой человек, недавно перешедший из Корнелля в Джульярд по программе для продвинутых студентов. Его звали Кристофер Рив.

Рив, выросший в Принстоне, Нью-Джерси, как и Робин провел несколько лет своего становления в замкнутом мире пригородных подготовительных школ, затем пробовал себя в региональных театральных компаниях, а перед тем как приехать в Джульярд путешествовал по Европе, участвуя в театральных постановках. Когда эти двое впервые встретились, то Робин предстал перед Ривом как «невысокий, коренастый, длинноволосый парень из округа Марин, Калифорнии, одетый в рубашку с галстуком, спортивные штаны и болтающий сто слов в минуту». Но, как и всех остальных, Кристофера окутало очарование его нового знакомого. «Я никогда не видел, чтобы в одном человеке было столько энергии, – говорил Рив. – Он был похож на воздушный шарик, который надули и отпустили. Я с трепетом наблюдал, как он практически отскакивал от стен класса и коридора. Сказать, что он постоянно ”включен“, – преуменьшение».

На занятиях Рив увидел, как Робин ставит в тупик и смущает своих учителей. Когда уроки проводила Эдит Скиннер, уважаемый педагог по речи и постановке голоса, Рив говорил: «Она ничего не могла с ним поделать». Пока Скиннер методично работала над тем, чтобы научить остальных фонетическому алфавиту и изменению гласных в зависимости от диалекта, а Рив старательно добавлял примечания к своим текстам, чтобы выучить новый акцент, Робин не делал ничего. «Робину это вообще было не нужно, – говорил Рив. – Он мог тотчас же выступить на любом диалекте – шотландском, ирландском, английском, русском, итальянском и на самолично изобретенном».

Некоторые курсы, казалось, были связаны с Робином на инстинктивном уровне, например курс по использованию масок, который вел французско-английский преподаватель Пьер Лефевр. Эти занятия требовали от студентов фокусироваться на языке тела, а иногда вообще не пользоваться речью. Вот как заведующая театральным отделением Марго Харли объясняла эти занятия: «Были нейтральные маски, закрывавшие лицо – это были маски мужские и женские, молодых людей, людей среднего возраста и пожилых – говорить было нельзя. Затем одевались комедийные маски – маски персонажей – и можно было говорить».

Цель масок, со слов Харли – изменить тело. «У актеров должно быть тело, которое может трансформироваться и меняться, рассказывать нам о персонаже, в которого актер перевоплощается. Эти маски помогают трансформировать вашу физическую форму, а многие актеры не могут это сделать. Мне кажется, для Робина это было одно из наиболее ценных занятий».