I Мир Лизы

1

Она – химическая блондинка.

Разносчик карточек был толстым скинхедом в спортивном костюме «Рибок». Он таскал с собой полотняную сумку для книг, набитую рекламными карточками проституток. Идя по Бейкер-стрит, переходил от одной телефонной будки к другой, приклеивая карточки к стеклу с помощью липучки «Блю-Тек». Прежде чем подойти к нему, Кит Проктор какое-то время наблюдал за ним издалека. А когда подошел, то показал парню клочок карточки, которую дал ему один из ее друзей, и спросил, знает ли тот, кто она такая. Разговорить расклейщика ему обошлось в пятьдесят фунтов. Да, он знает, кто она такая. Нет, она не его девушка. Но он слышал, что она якобы работает в Сохо.

На обрывке грязной желтой карточки была фотография женщины: она предлагала свою грудь, приподняв ее руками. Нижняя половина карточки – половина с номером телефона – отсутствовала.

Спустя час Проктор торопливо шагал по Шафтсбери-авеню. Падающий с небес дождик был таким мелким, что висел в воздухе, словно туман, и влага пропитывала все вокруг. Те, кто спешил через Кембридж-сёркус к театру на вечернее представление мюзикла «Отверженные», являли собой жалкое зрелище: они шагали, втянув головы в плечи и сгорбившись под холодным дождем. В этот час транспортный поток на Чаринг-Кросс-роуд был плотным. Красный свет задних фар дрожал, отражаясь в лужах.

На Кембридж-сёркус рядком стояли четыре старомодные телефонные будки. Проктор подождал пять минут, пока не освободилась одна из них. Когда тяжелая дверь захлопнулась за ним, заглушив звуки улицы, он понял, что в телефонной будке кто-то недавно курил. Запах затхлого сигаретного дыма был ему противен, но Проктор с неохотой поймал себя на том, что по-своему благодарен за это: ведь тот перебивал запах мочи.

Три стороны телефонной будки были сплошь заклеены рекламными карточками проституток. Проктор пробежался по ним глазами. Некоторые были фотоснимками, цветными или черно-белыми, другие – рисунками. Некоторые содержали лишь типографский текст, а изредка это были просто сделанные от руки надписи. Девушки предлагали своим клиентам обычный секс, оральный секс и анальный секс. Тут были рыжие, блондинки и брюнетки. Зрелые женщины и девушки-подростки. От пола и до потолка телефонной будки они были выложены кучками, словно товары на полке супермаркета. Негритянки, азиатки, Ближний Восток, Скандинавия. Некоторые национальности были частью рекламы: «грудастая голландская девушка – всего 21 год», «бразильская транссексуалка – новенькая в городе», «малышка-австралийка для игр и забав», «немка-нимфоманка, 19 лет – безотказная». Одна карточка сообщала: «Зрелая женщина – и горжусь этим! Сорок четыре – это не просто размер груди – это мой возраст!»

Вынув из кармана порванную желтую карточку, Проктор пробежал глазами карточки в телефонной будке. Подобную он нашел высоко над головой слева. Эта карточка была целой, и на нижней ее половине был напечатан номер телефона. Кит опустил в прорезь аппарата двадцать пенсов и набрал номер.

Ответила женщина. Ее голос был скорее усталым, чем соблазнительным.

– …Я в телефонной будке, – пробормотал Проктор. – На Кембридж-сёркус.

– А мы на Брюэр-стрит. Знаешь, где это?

– Знаю.

– Сегодня у нас есть одна девушка, потрясная красотка. Зовут Лиза. Блондинка с великолепной фигурой и прекрасными длинными ногами. Ей всего восемнадцать, а ее размеры…

Проктор поймал себя на том, что устал это слушать.

– Тридцать фунтов за массаж и облегчение рукой, далее ее расценки повышаются до восьмидесяти фунтов за полный личный сервис. Что именно вы хотите, дорогуша?

Кит не успел заранее приготовить ответ.

– Я… я пока не уверен…

– Ну так почему бы вам не обсудить этот вопрос с юной леди лично?

– Что?

– Вы можете сами решить, когда придете к нам. Когда вы собираетесь приехать?

– Не знаю. А когда она будет?..

– Она сейчас свободна. – Как нахрапистый торговый агент, обходящий дома «от двери к двери», женщина не давала Проктору времени подумать. – Чтобы добраться сюда, у вас уйдет всего пять минут. Вам нужен адрес?

* * *

Над тротуарами висели рождественские гирлянды, ими же были украшены уличные фонари. Огоньки сверкали в окнах пабов и ресторанов. Их безвкусный мишурный блеск был под стать ярким огням секс-шопов. Проктор прошел мимо молодой бездомной парочки, устроившейся в неглубоком дверном проеме в надежде если не согреться, то хотя бы не вымокнуть под дождем. Они по очереди отпивали из пивной банки.

Названный адрес находился напротив бара «Реймонд-ревю», между азиатским мини-маркетом и видеомагазинчиком, торгующим порнухой. На звонок домофона ответила женщина.

– Верхняя площадка лестницы.

Прихожая оказалась тесной, лампочка под потолком – тусклой. Под шаткой лестницей валялись сломанные велосипеды и старая мебель. Чувствуя, как у него сводит желудок, Проктор начал подниматься вверх. На каждой площадке было по две или три двери, все разные. Большинство – ветхие; их петли едва цеплялись за гниющие дверные коробки, что делало замки практически ненужными. Однако на третьем этаже Киту попалась совершенно новая дверь, окрашенная в черный цвет. Было видно: для того чтобы поставить ее, кусок старой стены снесли, а затем возвели заново. На двери красовались три блестящих, сверхпрочных стальных замка.

Дверь на верху лестницы приоткрыла толстуха лет пятидесяти в темных очках. На ней были кроссовки «Найк», растянутые серые лосины и фиолетовый свитер с закатанными до локтей рукавами. Квартира оказалась переоборудованной мансардой. В маленькой гостиной стоял огромный телевизор. На сломанном бежевом диване лежала открытая картонка с наполовину съеденной пиццей. Женщина проводила Проктора в дальнюю комнату.

– Хочешь что-нибудь выпить, дорогуша?

– Нет.

– Поняла. Жди здесь. Она будет через минуту.

Толстуха закрыла дверь, и Проктор остался один. На низкой деревянной раме-каркасе лежал огромный матрас, прикрытый сверху темно-зеленым покрывалом. На каминной полке, на столе в дальнем углу и на двух ящиках, служивших прикроватными тумбочками, стояли пустые бутылки из-под вина; из их горлышек торчали свечки. На комоде стояла голубая стеклянная чаша, а в ней – несколько дюжин презервативов. В комнате было жарко и пахло детским кремом и сигаретным дымом. Скрипнув голыми половицами, Проктор подошел к окну. Пульсирующий уличный свет проникал сквозь тонкие занавески, отчего те казались почти прозрачными. Он раздвинул их и посмотрел вниз на запруженную транспортом улицу.

– Ищешь кого-то?

Он не слышал, как она открыла дверь, и обернулся. На ней был ярко-красный атласный халат, и когда она повернулась, чтобы закрыть дверь, Проктор увидел на ее спине огромного дракона. Халат распахнулся. Под ним оказалось черное нижнее белье, чулки и пояс с подвязками. На ногах – туфли на высоких шпильках. Ее волосы были светлыми – крашеная блондинка, – но были видны темные корни. Средней длины, по плечи, они даже в относительном полумраке смотрелись давно не мытыми.

Увы, никакая игра света не могла скрыть ее бледность, худобу и усталость. При таком телосложении ей полагалось иметь куда более полную фигуру; она же была, как говорится, кожа да кости. Когда сделала шаг, ее халат распахнулся еще больше, и Проктор даже с другого конца комнаты увидел выступающие под кожей ребра. Ее лицо было густо накрашено – персиковые щеки, кроваво-красные губы и жирно обведенные тушью глаза, однако остальное тело было совершенно белым, а когда она улыбнулась, улыбка лишь усугубляла ее нескрываемую усталость.

– Меня зовут Лиза. А тебя?

Проктор проигнорировал ее вопрос.

– На карточке ты совсем другая.

Она пожала плечами:

– А зачем мне идти по улице и видеть себя в каждой телефонной будке, мимо которой я прохожу? Чтобы люди потом тыкали в меня пальцами, потому что узнали меня по моей карточке? Мне это надо?

– Пожалуй, нет.

Она держалась на расстоянии, но вызывающе положила руку себе на бедро. Халатик распахнулся еще больше.

– Итак, что тебе нужно?

Проктор сунул руку в карман пальто. Пальцы нащупали разорванную желтую карточку.

– Просто хочу поговорить.

Ее дешевая улыбка погасла.

– Мои услуги начинаются с тридцатки. За эти деньги ты получишь массаж, и я облегчу тебя рукой.

– Как тебя зовут?

– Я же сказала тебе. Лиза.

– Это твое настоящее имя?

– Может быть.

– Так да или нет?

– Зачем это тебе?

– Просто хотелось бы знать, только и всего.

Она на миг задумалась.

– Послушай, может, ты сам мне скажешь? Кто я, по-твоему? Лиза или кто-то еще?

– Я думаю, кто-то еще.

– В самом деле? – Она вновь улыбнулась. Увы, улыбка эта не смягчила ее ледяного взгляда. – Кто же?

– По-моему, твое настоящее имя… Стефани.

Она даже бровью не повела. Проктор был разочарован.

– Ты – Стефани?

– Это кое от чего зависит.

– От чего?

– От твоих денег. Если я их не вижу, то я – никто. Если ты просто пришел поговорить, ничего страшного, но все равно тебе это обойдется в тридцатку. Я ничего не делаю бесплатно.

Проктор потянулся за бумажником:

– Тридцать фунтов?

Она кивнула:

– Тридцать. И за тридцать я буду Стефани, или Лизой, или кем ты только захочешь.

Проктор вытащил три десятки, но в руки ей не дал.

– Так ты будешь самой собой?

Она не ответила, пока Кит не вручил ей банкноты. Сложила их пополам – и лишь потом спросила:

– Что ты здесь делаешь? Что тебе нужно на самом деле?

– Истина.

– Я – проститутка, а не священник. Здесь нет истины. Ни у меня, ни у тебя. – Заметив, что Проктор нахмурился, она добавила: – Когда вернешься домой этим вечером, расскажешь жене, что ходил к проститутке? Расскажешь, что заплатил ей?

– Я не женат.

– Тогда твоей девушке. Да кому угодно…

Проктору не нужно было ничего говорить.

– Я так и думала. Так что нечего приходить сюда и трепать со мной языком об истине.

Изменился не только ее тон, но и акцент. Говорок Южного Лондона сменился чем-то трудно узнаваемым. Если ее первые слова были пронизаны пошловатым заигрыванием, теперь она стала холодной и прямолинейной.

Проктор также не стал ходить вокруг да около.

– Думаю, твое настоящее имя – Стефани Патрик.

Похоже, он попал в точку. Фамилия выдала ее, и она застыла в неподвижности, правда, всего на долю секунды. От него не скрылось ее напускное равнодушие. Было видно, что она поняла, что он это заметил.

– Я прав, не так ли?

Она впервые посмотрела на него колючим взглядом.

– Кто ты?

– Твое имя Стефани Патрик, верно?

Посмотрев на зажатые в кулаке деньги, она сказала:

– Давай я передам это горничной, а потом мы поговорим. Хорошо?

Проктору потребовалась пара секунд, чтобы понять: под «горничной» имелась в виду толстуха, которая впустила его в квартиру.

– Идет.

Лиза – в его глазах она все еще оставалась Лизой – вышла, оставив его в комнате одного. Когда же через пару минут она вернулась, то превратилась в мужчину в шесть футов четыре дюйма ростом[1], с телом тяжелоатлета. У него не было шеи; огромная бритая голова будто сразу переходила в гротескные бугры плечевых мышц. Белая футболка обтягивала его так плотно, что казалась нарисованной.

Ему не нужно было повышать голос, когда он, указав на Проктора, процедил сквозь зубы:

– Ты. Вон отсюда. Сию минуту.

* * *

Проктор перекатился на спину, смутно ощущая под ней мокрый, раздавленный мусор. Мелкий дождик мягко капал на его разбитое всмятку лицо. Один глаз не открывался. Вторым он разглядел две сходящиеся стены из закопченного кирпича. Кит лежал в каком-то переулке, где стояла омерзительная вонь.

Избиение было коротким, жестоким и до обидного эффективным. Вышибала явно не был новичком в своем деле. Напоследок врезав ногой Проктору по ребрам, он прошипел предупреждение:

– Если хоть раз снова увижу тебя здесь, то оторву тебе яйца. И это только для начала. А теперь вали отсюда.

Еще миг, и дверь захлопнулась. Проктор остался лежать в одиночестве на куче осклизлого мусора. Некоторое время он даже не пытался пошевелиться. Лежал на спине, обхватив руками горящие от боли ребра. Во рту ощущался привкус крови.

Кит поднял глаза и увидел пятна желтоватого света, просачивающиеся сквозь щелки в занавесках. Из приоткрытого окна доносился голос Бинга Кросби, напевавшего по радио:

– О Белом Рождестве мечтаю я…

2

Проктор увидел ее прежде, чем она заметила его. Он стоял в дверном проеме какого-то ресторана, спасаясь от дождя. Изморось прошлого вечера созрела до настоящего ливня. Когда он заметил ее, она направлялась в его сторону, и Кит торопливо шагнул внутрь. В ресторане официанты накрывали к обеду столики, ставя на крахмальные белые скатерти высокие бокалы и маленькие розетки с охлажденным сливочным маслом. Проктор подождал, когда она окажется рядом.

– Лиза?

Она замерла на месте. Ей потребовалось всего мгновение, чтобы узнать его под маской синяков. Проктор поднял руки, как будто сдаваясь в плен.

– Мне не нужны неприятности. Я просто хочу поговорить.

Казалось, она приготовилась сорваться с места и убежать. Прошипела:

– Оставь меня в покое.

– Пожалуйста. Это важно.

Он снова заметил в ее взгляде твердость.

– Чего именно ты не понимаешь? Или, может быть, тебе просто нравится, когда тебя бьют по башке?

– Нет, конечно. Вот почему я ждал тебя здесь, а не на Брюэр-стрит.

– Откуда ты знал, что я пойду этой дорогой?

Кит пожал плечами:

– Я этого не знал. Но догадался, что ты там не живешь и приедешь из какого-то другого места. И тогда я решил, что ты приедешь на метро, а не на автобусе. А так как это кратчайший путь между ближайшей станцией и Брюэр-стрит…

– Умник, – равнодушно отозвалась Лиза. – Но я могла бы пойти другой улицей. Я часто так делаю.

– Могла бы. Но не пошла.

Согласно информации Проктора, Стефани Патрик было двадцать два года. Стоявшая сейчас перед ним женщина выглядела как минимум лет на десять старше. Ее крашеные светлые волосы был растрепаны, макияж смыт. Лицо было таким же бесцветным, как и все остальное, за исключением темных кругов под глазами. Но сейчас, утром, они казались естественными, а не размазанной косметикой.

На ней была серая футболка, а поверх нее – старая черная кожаная куртка-«пилот». Джинсы порваны на коленках и бедрах. С учетом погоды это выглядело скорее как отчет о финансовом положении, нежели демонстрацией модного тренда. Синие холщовые кеды промокли насквозь.

– Ты давно здесь? – спросила она.

– С половины девятого.

Лиза взглянула на дешевые пластиковые часики. Начало двенадцатого.

– Ты, должно быть, замерз.

– И вымок под дождем. И еще мне больно.

Он заметил тень улыбки.

– Могу себе представить. Деликатность не по его части. Зато мастер своего дела. В этом ему не откажешь. – Она пристальным взглядом обвела лицо Проктора. – Ну и видок у тебя, если честно…

Кит не спал всю ночь. Когда парацетамол не помог, пришлось прибегнуть к алкогольному анальгетику, от которого тоже было мало толку. Не будучи человеком пьющим, он заполучил изрядное похмелье, которое лишь усугубило его страдания. Его тело было сплошь в синяках, левый глаз заплыл, ребра болели при каждом вздохе, а правая лодыжка, вывихнутая при падении с лестницы, горела огнем.

– Послушай, если ты отказываешься говорить со мной, это твое право. Но позволь мне задать один вопрос. Ты ведь Стефани Патрик, дочь доктора Эндрю Патрика и Моники Патрик?

Ему нужно было услышать ответ, который он уже знал. Она не спешила ответить.

– Во-первых, кто ты?

– Меня зовут Кит Проктор.

– Почему ты задаешь мне эти вопросы?

– Это часть моей работы.

– Какой такой работы?

– Я журналист. – Как и следовало ожидать, она тотчас ощетинилась. Вызывающая поза лишь подчеркивала ее красноречивое молчание. – Твои родители летели самолетом «Северо-Восточных авиалиний», который разбился над Атлантикой два года назад. А с ними – твои сестра и младший брат.

Проктор видел, как она мысленно прокручивает слова ответа, прежде чем выбрать нужные.

– Мне нечего тебе рассказать. Оставь меня в покое. Забудь об этом.

– Поверь мне, я хотел бы забыть… Но не могу.

– Это почему же?

– Потому что это не был несчастный случай.

Приманка брошена. Его собеседница на мгновение задумалась, затем сказала:

– Я не верю тебе.

– Я и не ожидаю, что ты мне поверишь. Пока что нет. Ты еще не дала мне шанса.

Она покачала головой, но Проктор не желал уступать.

– Я не отказался бы от чашки кофе, мисс Патрик. Вам тоже купить? Я заплачу за ваше время.

– Мне платят за мое тело, а не за мое время.

– Они платят за то и за другое. Ну, давай. Всего одна чашка кофе.

* * *

Бар «Бруно» на углу Уордур-стрит и Питер-стрит был наполовину пуст. В течение дня здесь предлагали горячий завтрак. Возле входа стоял большой автомат с кока-колой. За длинным стеклянным прилавком на тарелках лежала разнообразная начинка для сэндвичей. Столешницы смотрелись как дерево, но на самом деле были пластиком. Банкетки обтянуты блестящим зеленым кожзаменителем.

Они заказали кофе и сели в задней части бара, где было меньше людей. Стефани освободилась от кожаной куртки и бросила ее на соседний стул. Взгляд Проктора тотчас же привлекли ее запястья. На обоих были огромные синяки. Казалось, будто на руки ей надели багровые наручники. Прошлой ночью их не было. Будь они там, он наверняка заметил бы. Стефани перехватила его взгляд.

– Что случилось? – спросил Кит.

– Ничего, – огрызнулась она.

– Не похоже на ничего.

– Кто бы говорил! Ты смотрелся в зеркало сегодня утром?

– К сожалению, да.

Мгновенно рассердившись, она демонстративно сунула оба запястья под нос Проктору для более пристального осмотра.

– Хочешь знать, что это? Случайная профессиональная травма, вот что это такое.

Успокоившись, принялась размешивать сахар в кофе с молоком, а затем сменила тему:

– У тебя есть сигареты?

– Я не курю.

– Я так и подумала, но никогда не угадаешь, пока не спросишь. – Проктор смотрел, как Стефани вытаскивает из кармана куртки свою пачку. Закурив сигарету, она бросила потухшую спичку на блюдце. – Итак, ты журналист.

– Да.

– Ты не похож на журналиста.

– Не знал, что у журналистов какая-то особая внешность.

– А разве я это сказала? Я говорю про твой внешний вид. Приличная стрижка, хороший костюм, дорогая обувь и чистая кожа – не считая синяков… Видно, что ты ухаживаешь за собой.

– Стараюсь.

– На кого ты работаешь?

– Я внештатник. Но написал десяток статей для «Индепендент», а затем для «Файненшл таймс».

– Впечатляет.

– По тебе не скажешь.

Стефани сделала глоток кофе.

– Откуда тебе знать, что я думаю?

Было видно, что она нервничает, несмотря на агрессию, которая чувствовалась даже в этой ничего не значащей болтовне; беспрестанно ерзала и стреляла глазами во все стороны. Проктор сделал глоток кофе и поморщился.

– Твои родители были убиты, – сказал он для пущего эффекта, в надежде произвести на нее впечатление. Увы, она не проявила никаких чувств, как будто даже не услышала его. – Вместе со всеми остальными пассажирами этого рейса.

– Это неправда. Было расследование…

– Неисправная проводка в брюхе самолета, что привело к короткому замыканию. От искр воспламенились пары авиационного топлива, что, в свою очередь, повлекло за собой первый из двух гибельных взрывов. Я читал отчеты Федерального авиационного агентства США и Управления гражданской авиации Великобритании, да и все прочие документы. И до недавнего времени верил им. Все им верили. И, как следствие, электрические системы на части старых «Боингов-747» были переделаны. Проблемой занялись, проблему решили. За исключением того, что проблема осталась. Проблема все еще жива, ходит где-то рядом, и у нее есть пульс, мозг и имя.

Ее взгляд сказал ему все. Ты либо чокнутый, либо идиот. Проктор подался к ней ближе и понизил голос:

– В тот самолет подложили бомбу. Это не был несчастный случай.

Он ждал реакции; что она в шоке вскрикнет, начнет все отрицать; ждал чего-то подобного. Но ничего не дождался. Стефани ковыряла ногти, и Кит только сейчас заметил, какие они грязные. Обломанные. Кончики пальцев выглядели ободранными.

– Сколько у тебя денег? – спросила она.

– Что?

– Наличка. Сколько у тебя ее с собой?

– Я не знаю.

Она подняла глаза, чтобы встретиться с ним взглядом.

– Мне нужны деньги, а ты сказал, что заплатишь.

Проктор растерялся.

– Послушай, я пытаюсь тебе объяснить…

– Я знаю. Но теперь мне нужны эти деньги.

– Тебя это не интересует?

– Так ты дашь мне их или нет? Потому как если нет, я ухожу.

– Я заплатил тебе тридцать фунтов вчера вечером – и посмотри, что я получил.

Она встала и взяла куртку.

Чтобы протянуть время, Проктор вновь потянулся за бумажником.

– На том рейсе была бомба. Власти это знают, но хранят в секрете.

Стефани стало скучно.

– Ты думаешь? Они даже знают, кто ее подложил?

– Верно.

Она не спускала глаз с его бумажника.

– Он жив, и он здесь, в Лондоне. Но они даже не пытаются его поймать.

Стефани протянула руку.

– Как скажешь.

Проктор дал ей две двадцатки.

– Я не понимаю. Мы ведь говорим о твоей семье, а не о моей.

– Сорок? Мне нужно сто. По крайней мере, семьдесят пять.

Проктор закашлялся горьким смехом.

– За что? За твое время? Будь любезна…

– Ублюдок!

Он потянулся через стол и схватил ее за багровое запястье. Стефани поморщилась, но Кит не ослабил хватки. Другой рукой он добавил к двум двадцаткам свою визитную карточку и прижал сверху ее холодные пальцы.

– Почему бы тебе не пойти домой и не подумать об этом, а потом позвонить мне?

Она смерила его взглядом, полным такой ненависти, какой он не видел за всю свою жизнь.

– Отпусти меня.

* * *

Я не подарок. Я всегда была такой и всегда буду. Я не горжусь этим, но и не стыжусь. Просто я – такая, такова моя природа. Раньше я была агрессивно несносной – иногда из чистой злобы, – но сейчас, я бы сказала, я просто еще агрессивнее защищаю себя. Это такая форма защиты.

Проктор ошибся, когда обвинил меня в том, что я его не слушаю. Я слушаю все. Просто многое не впитываю. Я как камень; продукт расплавленной лавы, остывший и затвердевший. Да, мы говорили о моей семье. Но тех четверых, что уже мертвы, их не вернуть к жизни; и если на то пошло, то и ту, что все еще жива, – вот и всё.

Оставив за спиной бар «Бруно», я шагаю по Уордур-стрит и не думаю о Ките Прокторе. Его теории заговора мне неинтересны. Я думаю о предстоящей работе; о тех, кто придет ко мне. Регулярные клиенты и незнакомцы. В их числе и тот, кто оставил эти синяки на моих запястьях прошлой ночью. Такой человек, как Проктор, вряд ли способен понять, как я с этим мирюсь, почему возвращаюсь на следующий день, рискуя получить новые синяки. Или что-то похуже. Правда в том, что это не так уж и трудно. Уже нет. Я живу одна внутри крепости, мною же и возведенной. Физическая боль для меня ничего не значит.

Я уверена, что есть аналитики, которые с удовольствием взялись бы изучать меня. Конечно, они будут разочарованы, поскольку я отказалась бы говорить с ними. Никого нельзя впускать в душу. Так я и выживаю. Я – два разных человека. Тщательно оберегаемая, уязвимая душа в стенах крепости – и несокрушимая, пустая душа снаружи. Пока у меня все идет по плану, я так и живу; но стоит мне сойти с рельсов, как это будет уже совсем другая история.

Нелегко быть сразу двумя разными людьми. Это давит на вас с небывалой силой. Чтобы понять, нужно почувствовать это на собственной шкуре. Поэтому иногда, когда границы размываются, я разваливаюсь на части. Когда мне холодно и тяжело, я должна полностью контролировать себя – даже в самых худших ситуациях. Стоит утратить даже малую толику контроля, как я фактически потеряю все. Рассыплюсь и не смогу собрать себя снова. Алкоголь и наркотики – я прибегаю к ним, чтобы забыться. Как только выхожу из очередного запоя или перестаю ширяться, я тут же с головой ныряю в следующий загул. Главное, чтобы я не успевала начать трезво мыслить, потому что во время этих затяжных падений я вижу себя такой, какой видят меня окружающие. Тогда приходит чувство вины, стыд и отвращение к самой себе. В такие моменты я с такой силой ненавижу себя, что боюсь рассматривать варианты. Поэтому не стану обращать внимания на вкус блевотины во рту и снова потянусь за бутылкой водки. И буду продолжать в таком духе, пока не проснусь и не пойму, что фаза прошла и что я снова тверда, как камень.

Эти аналитики, скорее всего, скажут, что моя ситуация отчасти является следствием ряда обстоятельств. И отчасти они будут правы. Но настоящая правда такова: моя ситуация – продукт личного выбора. Я сама выбрала эту жизнь. Я могла бы иметь любую жизнь, какую только хотела; мне хватило бы ума. Пусть это прозвучит нескромно, но я не припомню, когда в последний раз имела дело с кем-то равным себе по интеллекту. Увы, чтобы избежать ненужных неприятностей, бо́льшую часть времени я притворяюсь дурочкой; в этом бизнесе никто не любит умных. Иное дело, если ты делаешь хороший минет.

Итак, из всех вариантов, что были у меня два года назад, я выбрала этот. Что тотчас вызывает очевидный вопрос: почему? И честный ответ: я больше не помню.

3

Ее разбудил кашель курильщика – хриплый, надрывный кашель, который повторялся каждое утро. Слава богу, что кашляла не она. Затем она вспомнила, что кашляет Стив Митчелл, муж Энн. Это тотчас напомнило ей, где она. На их диване, в тесной гостиной.

Головокружение сменилось тошнотой. Она сглотнула. В горле было сухо, голова раскалывалась от боли, нос заложило. Энн и Стив спорили в своей спальне, что-то крича между приступами кашля. Радио было включено довольно громко и вполне могло конкурировать с их криками. Стефани пыталась не обращать внимания на шум и запах пригоревших тостов. Интересно, какое это по счету похмелье? Сколько времени прошло с того момента, как Кит Проктор купил ей кофе? Четыре дня? Пять?

Она с трудом встала на ноги и на цыпочках подошла к окну. Жилой массив Дентон-Истейт в Чок-Фарм[2], на углу улиц Принс-оф-Уэйлс-роуд и Мейден-кресент, представлял собой высотку, вокруг которой, словно карлики, ползающие рядом с лодыжками великана, примостились несколько зданий пониже. Это было безрадостное место, уродливое детище вертикального и горизонтального строительства. Его выручала лишь одна вещь. Высотка, в которой на восьмом этаже у Стива и Энн Митчелл была их тесная квартирка, представляла собой мрачную башню из красного кирпича. Зато вид из окон на южную часть города захватывал дух – не хуже, чем из любого пентхауса на Парк-лейн. Стефани неторопливо наслаждалась этим видом, охватывая взглядом Примроуз-Хилл, Риджентс-парк, Телеком-тауэр и далее весь Лондон.

Затем она зашла в ванную и заперлась там. Присела на край ванны и вцепилась руками в раковину, полагая, что ее сейчас вырвет. Прошлой ночью Стефани напилась джина, затем какого-то отвратительного пойла, выдаваемого за вино – возможно, турецкое, – за которыми последовали другие напитки, количество и происхождение которых теперь скрывала тайна. Стефани не помнила, как вернулась в Чок-Фарм. Но помнила бизнесменов- иностранцев в отеле на Кингс-кросс и то, как они накачали ее спиртным и что-то грубо говорили ей на языке, который она не понимала. Их вислые усы, волосатые спины, толстые животы, золотые цепочки на шее и дешевые костюмы из полиэстера не были для нее в новинку. К сожалению, с этим типом клиентов Стефани хорошо знакома.

По крайней мере, это был только алкоголь. В ночь после ее второй встречи с Проктором она пошла к Барри Грину и обменяла деньги, полученные от Проктора, на героин. Попросила Грина вколоть ей дозу – эту услугу он иногда предоставлял своим постоянным клиентам, – но тот отказался.

– Какому нормальному мужику понравится трахать прошмандовку со следами уколов на руках?

– А тебе какое дело?

– Большое, если на то пошло. Не хочу объяснять Дину Уэсту, почему я вывел одну из его девочек из строя.

– Дин Уэст мне не хозяин. Я никому не принадлежу.

Грин никогда не мог отказать тем, кто махал наличными перед его носом. Стефани получила свою дозу героина; правда, вместо того чтобы пройтись по вене, лишь курнула его. Как она и ожидала – более того, как она тайно желала, – это было не для ее организма. Ее вырвало, и она тут же вырубилась. Когда пришла в себя, то поняла, что лежит на грязном влажном матрасе в тускло освещенной комнате, примыкающей к билетному агентству Грина. Ее со всех сторон окружали консервные банки с нарезанными помидорами, мешки с рисом, жестянки растительного масла. Почувствовав исходивший от куртки мерзкий запах рвоты, Стефани едва не блеванула снова.

Над ней стоял Грин.

– В последний раз, Стеф, ты поняла? Еще раз, и у тебя появится привыкание. Ты меня слышишь? – Он наклонился и трижды ударил ее по лицу, затем вытер слюну с ладони о ее ногу. – Ты уже и без того довела себя до ручки. Тебе это не нужно.

– Ты прав, – прохрипела она. – Мне это не нужно.

* * *

Энн Митчелл налила Стефани еще одну чашку кофе. Они с трудом помещались в крошечной кухне, где сидели за маленьким столиком, и между ними высилась стопка грязных тарелок. На верхней – засохшая корка томатного соуса. Газовый котел на стене периодически утробно урчал.

– Стеф, нам нужно поговорить.

Стефани предчувствовала этот момент с тех пор, как Стив ушел на работу. Он трудился водопроводчиком, что было довольно грустно и забавно, учитывая его многочисленные супружеские измены. Была ли Энн полностью в курсе его интрижек, Стефани не знала, но догадывалась, что тот ее обманывал. Энн терпит все его грешки, потому что это лучше, чем остаться одной. Она уже была проституткой, когда Стефани впервые приехала в Лондон, и не без оснований считала, что без Стива ей суждено стать ею снова. Он был не в курсе ее прошлого, и Энн убедила себя, что его неверность – это та цена, которую она должна платить за то, что скрыла от него свое ремесло.

– Дело в Стиве, – сказала она, глядя в свою кружку.

– Я так и подумала.

– Извини. Ты слышала?

– Только то, что вы громко ругались. Из-за чего, я не поняла.

Когда-то Энн была хороша собой – рыжеватая блондинка с тонкими чертами лица и веснушками на щеках. Десять лет назад постоянные клиенты брали ее с собой на уик-энды и осыпали подарками. Но когда Стефани познакомилась с ней два года назад, незадолго до встречи со Стивом, Энн продавала себя дешево и всем без разбора – и все равно зарабатывала сущие крохи. Теперь она выглядела изнуренной, лет на пятнадцать старше, чем ей было на самом деле, доведенная до края вечным недосыпанием и жизненными неурядицами.

– Ты сказала, ночь, может, две. Уже почти неделя, и…

– Говори дальше.

Энн почесала на руке болячку.

– Если б это зависело от меня, ты могла бы оставаться здесь сколько угодно долго. Но ты знаешь, каков он.

Стефани точно знала, каков он. Возможно, Стив не был уверен, что она проститутка, но относился к ней как к заслуживающей презрения шлюхе. Он никогда не упускал возможность облапить ее или прижаться к ней. Однажды, когда она была в туалете, ворвался следом и запер за собой дверь. Энн спала по другую сторону хлипкой перегородки, поэтому он, приспустив брюки, шепотом приказал:

– На колени!

Она ответила ему тем же шепотом:

– Попробуй только поднести свой член к моему рту, и он у тебя укоротится настолько, что тебе понадобится искусственный глаз, чтобы его найти. А теперь спрячь его и выметайся отсюда.

После этого случая Стив начал относиться к Стефани еще враждебнее. Соответственно, ее посещения Чок-Фарм стали реже. Стефани нигде не задерживалась долго. Она вот уже девять месяцев не вносила арендную плату за собственную комнату в квартире на пять человек, где проживало одиннадцать. С тех пор перебиралась с одного дивана на другой, каждый раз вымаливая жалость у тающего на глазах числа друзей.

– Сколько я еще могу здесь пожить?

– Можешь остаться сегодня на ночь.

По лицу Энн Стефани поняла, что та предпочла бы, чтобы она этого не делала.

* * *

Она сидела в последнем вагоне; скучающий охранник развлекался тем, что высовывал голову из двери каждый раз, когда поезд отходил от платформы, и убирал ее прямо перед въездом в туннель. Северная линия славилась своей черепашьей скоростью. Чтобы добраться от Чок-Фарм до Лестер-сквер, требовалось полчаса.

Стефани предпочитала Сохо в утренние часы. Тогда здесь бывало тихо, а тротуары полны уборщиков и мусорщиков, а не туристов и пьяниц. Она зашла в кафе выпить чашку кофе и узнала трех проституток за одним столиком. Никто из них, похоже, не узнал ее. Стефани расположилась у стойки спиной к ним. По личному опыту она знала: среди проституток дружба и солидарность – большая редкость. В мире, в котором не было ничего постоянного, клиент, подцепленный одной проституткой, был упущенной возможностью другой, так что всем было не до сантиментов.

Стефани услышала их разговор. Речь шла о шведской проститутке, которой устроили групповуху после пьяной холостяцкой вечеринки. Стефани узнала одну из девушек. Та называла себя Клэр. Семнадцатилетняя девчонка из Честера, или Херефорда, или Карлайла, или любого из сотни других английских городков, предлагавших полное разочарование выросшим в них подросткам. Клэр приехала в Лондон в четырнадцать лет, и с тех пор продавала себя всем желающим. В прошлом году она провела три месяца в больнице после того, как пьяный торговец пылесосами из Ливерпуля избил ее до потери сознания и бросил полумертвой в грязной дешевой гостинице по соседству с Оксфорд-стрит. После этого у нее остались глубокие, багровые шрамы вокруг глаз. Стефани знала: Клэр лишь потому отрастила волосы подлиннее, чтобы скрыть ожоги, которые тот тип оставил на ее затылке.

Они обсуждали несчастную шведку с равнодушием бухгалтеров, рассуждающих о налоговых скидках. Клэр оставалась внешне столь же невозмутима, как и две другие девицы. Сколь неприятными ни были эти факты, они не были редкостью. Если ты в профессии достаточно долго, то неизбежно столкнешься с насилием. Стефани не была исключением. Это был их ежедневный риск – пожалуй, даже, ежечасный.

Работая, Стефани, где бы она ни провела предыдущую ночь, обычно приезжала в Вест-Энд поздним утром и убивала несколько часов, прежде чем отправиться «по вызову». Чаще всего смотрела телевизор с Джоан, «горничной». Они пили кофе, курили сигареты и читали таблоиды. В какой-то момент она могла поесть – обычно это был единственный раз за весь день, одновременно завтрак, обед и ужин. Иногда отправлялась в «Макдоналдс», или «Бургер Кинг», или же покупала уличную еду: сочащуюся жиром рыбу с жареной картошкой или огромные треугольные куски пиццы с теплой синтетической начинкой на плохо пропеченном тесте, похожем на мокрый картон. В другие дни навещала своих редких друзей в этом районе: бангладешца, продавца газет, японскую девушку из Осаки по имени Аки, Клайва, коротышку из Глазго, у которого была палатка на рынке Бервик-стрит. Каждый раз, когда она заглядывала к нему, Клайв разрешал ей брать у него бесплатно какой-нибудь фрукт. Если же настроение было скверным, то перед работой она выпивала, чаще всего в пабе «Карета и кони», а также в «Корабле».

Как правило, чем позже, тем грубее работа, поэтому, при наличии выбора, Стефани предпочитала заканчивать дела к десяти вечера. Впрочем, обычно она работала и позже. И когда бы ни наступал этот последний час работы, когда все заканчивалось, чувствовала себя донельзя измотанной, даже если вечер выпадал не слишком напряженный. Даже если «пустой». Необходимость держать нервы в кулаке выматывала, отнимала последние силы.

Стефани допила свой кофе, оставила тех трех девушек – они все еще обсуждали нападение на несчастную шведку – и отправилась на Брюэр-стрит. Поднявшись по лестнице, заметила, что металлическая дверь на лестничной площадке третьего этажа открыта. Изнутри донесся знакомый голос:

– Я здесь, Стеф.

Дин Уэст. Она тотчас напряглась и, прежде чем войти, на миг замерла на месте, чтобы взять себя в руки. Уэст пил из банки напиток «Ред Булл». На нем были бордовый кожаный пиджак, черная водолазка, черные джинсы и ботинки «Док Мартенс». Как обычно, Стефани поймала себя на том, что смотрит в его выпученные, как у лягушки, глаза и на его кошмарные зубы. Его рот был слишком мал для них – кривых и желтых, росших как попало. Зубов было слишком много.

– Как прошла последняя ночка? Где-нибудь в отеле на Кингс-кросс, верно?

Стефани кивнула:

– Их было двое, когда я пришла туда. Болгары, я думаю. Или румыны.

– И что? Значит, и бабла было в два раза больше.

– Они не заплатили за двоих.

– Как это?

– Они не говорили по-английски. И подумали, что уже заплатили за них обоих.

– Мне плевать, что они подумали. Деньги вперед. Это правило. Всегда.

– Но не в этот раз.

Уэста распирало от злости. Его лоб собрался недовольными складками.

– Черт возьми, Стеф, что с тобой не так? Мы ведь всегда ладили, ты и я. Я всегда считал, что ты умнее других, но теперь больше так не думаю. Чему я тебя всегда учил? Деньги вперед! Сколько раз тебе нужно повторять?

– Я и взяла вперед. – Стефани передала Уэсту его долю. – За одного.

Он принялся пересчитывать банкноты.

– Я не виноват, что ты взяла с них не так, как нужно. Гони мне мою долю за второго. Заранее предупреждаю: меня не волнует, если тебе ничего не достанется.

– Когда я приехала, оба были уже пьяны. Они хотели, чтобы я тоже напилась. Учитывая состояние, в котором они находились, я решила, что лучше согласиться с ними. Поэтому сделала все, что они хотели, а затем напоила их до бесчувствия. После этого я прихватила вот это. – Стефани вытащила из кармана два бумажника и бросила их Уэсту. – Можешь взять отсюда свою долю за второго.

Бескровные губы Уэста растянулись в улыбке. Он принялся изучать содержимое бумажников.

– Кредитные карты? «Дайнерс», «Виза» и «Мастеркард»… Отлично. Что у нас в другом? «Виза» и «Амекс Голд»… Шикарно. Барри будет в восторге. – Барри Грин, иногда продававший Стефани наркотики, также промышлял перебивкой кредитных карт, используя для этого корейскую машинку, которая меняла на магнитных полосках пин-коды. Хорошее настроение Уэста испарилось так же быстро, как и материализовалось. – И только шестьдесят фунтов наличными? Сколько ты сейчас берешь за услуги, Стеф?

– Как обычно.

– И после этого у них на двоих осталось всего шестьдесят фунтов наличкой?

– Откуда мне знать? Я не считала.

– Не надо заливать. Ты ведь немного прикарманила, верно?

Всего триста пятьдесят пять фунтов. Им она оставила лишь мелочь.

– Подозреваю, что всю наличку, какая у них была, они спустили на дешевое пойло, которым накачали меня.

– Не строй из себя дурочку, Стеф. И не пытайся надуть меня. Давай, выкладывай, что там у тебя.

– Точно так же мне всегда говорил детектив Маккиннон. Кстати, у меня все еще остался его телефонный номер.

Внешне гнев Уэста остыл, но внутри он все еще клокотал, и они оба это знали.

– Не испытывай судьбу, Стеф. Когда-нибудь удача от тебя отвернется.

– Знаю. Так же как и от тебя. Мы оба взяли время у нее взаймы.

* * *

Однажды Дин Уэст изнасиловал меня. Я говорю «изнасиловал», потому что так мне теперь кажется, но тогда я была не совсем уверена в этом. С ним меня познакомила Энн Митчелл. В те дни она все еще была проституткой, работала на Уэста, и, я думаю, делала это исключительно для того, чтобы угодить ему, хотя мне она сказала, что это в моих интересах. Энн сказала мне, что за небольшую долю моих заработков Дин обеспечит мне защиту, да и в любом случае без его разрешения мне просто не позволят работать в этом месте. Это была ложь. Как и большая часть того, что Энн говорила в те дни. Но я не обижаюсь на нее. Она ничем не отличалась от других женщин, кто зарабатывает на хлеб этим ремеслом. Во всяком случае, ничем не отличалась от меня.

Все произошло здесь, на Брюэр-стрит, в этой самой комнате, в которой я сейчас стою. Более того, сейчас смотрю на Уэста, и мне не дает покоя вопрос, что, если он тоже думает об этом. Кажется, это было целую жизнь тому назад… Вернее, это похоже на другую жизнь. Не мою, а чужую. Я едва узнаю ту Стефани, которая возникает в моих воспоминаниях. Если я когда-то и была ею, то больше уже никогда не буду.

Когда тем утром я вошла в эту комнату, Уэст был по-старомодному предупредителен. Даже вежливо выдвинул стул, предлагая мне сесть. Как я позже узнала, это было вполне в его духе. В первое мгновение он – сама галантность, а в следующее обращается с тобой как дикарь. Я так и не поняла, насколько эта галантность искренна, или он нарочно культивировал ее, но в любом случае это часть его легенды. Несомненно одно: Уэсту всегда нравилась его репутация человека, которого лучше не злить. Ему тридцать пять лет, и двенадцать из последних девятнадцати он провел за решеткой.

Глядя на него, ни за что не подумаешь, что он садист. В его облике нет ничего угрожающего. Уэст не слишком высок – пять футов девять дюймов[3], если не ошибаюсь, – зато очень худой и с мелкими чертами лица. Руки у него тонкие, а пальцы длинные, как у какой-нибудь пианистки. Прилизанные, светло-каштановые волосы расчесаны на прямой пробор, что придает ему слегка женственный вид. Он не выделяется в толпе. Но стоит ему прийти в ярость, как возникает ощущение, что его глаза вот-вот выскочат из орбит. Бледная кожа становится бескровной, почти голубой, и он излучает чистое зло.

Нет, с Уэстом шутки плохи. Это знают все. Если он говорит, что с помощью ножниц поиграет на вашем лице в крестики-нолики, то будьте уверены, так оно и будет, потому как если вы что-то слышали о нем, то должны знать, что раньше он уже делал такие вещи. Когда пару лет назад я впервые вошла в эту комнату, то даже не заметила отвертку на столе рядом с местом, где сидела.

Сначала он сказал мне, какая я хорошенькая. Сказал, сколько денег я заработаю. Сказал, что, если мне что-то понадобится, достаточно лишь попросить его. А затем вышел из-за стола, взял отвертку и, встав позади меня, наклонился и шепнул мне на ухо: «Хочу посмотреть, что у тебя есть. Потом я тебя попробую, а сейчас раздевайся».

Он не угрожал мне словами, не вертел перед моим лицом отверткой. Ему это было не нужно. И этот факт неким странным образом убедил меня тогда – да и после того, – что это не было изнасилованием. Теперь я знаю: было изнасилование, потому что моя покорность была автоматической, основанной на уверенности в том, что так или иначе, но Уэст получит от меня то, что ему нужно. У меня просто не было выбора. Подчиниться ему было условием самосохранения. И это еще до того, как я узнала о его жуткой репутации. Я чувствовала исходящую от него угрозу и знала, что она неподдельная. Думаю, он предпочел бы, чтобы я запротестовала или даже попыталась сопротивляться – это дало бы ему некое оправдание учиненному надо мной насилию. Но я не сопротивлялась. Вместо этого покорно разделась и позволила ему взять меня так, как он хотел. И он взял меня – чисто механически, жестоко и грубо, но я не показала, что мне больно.

Это его разочаровало. Поэтому в течение следующих двух недель Уэст заставил меня заниматься с ним сексом больше десяти раз. С каждым разом он был все грубее, стараясь спровоцировать меня, но я так и не доставила ему такой радости. Мое ледяное спокойствие не дало ни единой трещинки, и каждое унижение делало меня лишь сильнее. Каждый раз, когда он кончал, я стойко выдерживала его взгляд, и мы оба понимали, чья это победа. Каждая новая попытка Уэста сломать меня лишь еще больше оголяла его истинную животную суть.

Теперь мне понятно, как это было глупо. Рано или поздно его терпение лопнуло бы, и я заплатила бы за его унижение страшную цену. К счастью, до этого не дошло. Гэри Крутер, торговец героином из Ист-Энда, поссорился с Барри Грином из-за денег, которые задолжал ему. В качестве услуги Грину Дин Уэст согласился преподать Крутеру болезненный урок, более того, сделал это лично. К сожалению, годом раньше Крутер на трассе M25 слетел со своего «Кавасаки». Авария оставила его с множественными переломами черепа и потребовала двух операций на мозге, чтобы спасти ему жизнь. Кулак Уэста моментально вырубил Крутера; тот потерял сознание и больше не пришел в себя. Так простое предупреждение закончилось чистой воды убийством.

Я не видела удара, который вырубил Крутера – по общему мнению, это была скорее пощечина, нежели удар кулаком, – но в приоткрытую дверь разглядела неподвижное тело. Всего секунду, но ее мне хватило.

Я была единственным свидетелем, которому Уэст не доверял. Те, кто бросил тело Крутера в Доклендсе, были подручными Уэста. Эти никогда не будут проблемой. Но, учитывая, как он обращался со мной, я понимала: Уэст имел все основания нервничать.

Лучше всего мне запомнилась растерянность на его лице, потому что потом я ее никогда не видела. Уэст действительно испугался. Он прекрасно знал: если его поймают, ему светит пожизненный срок. Что касается меня, он явно не знал, как со мной поступить: то ли попытаться поговорить по-доброму, то ли запугать. В результате не сделал ни того ни другого, потому что я опередила его, сказав следующее:

– Если меня здесь не было, ты больше никогда не тронешь меня. Ты понял?

Не ожидая от меня таких слов, он просто кивнул.

– Хочу услышать, как ты сам это скажешь.

– Я тебя понял.

С тех пор я молчу, Уэст сдержал свое слово, а детектив Маккиннон – офицер, возглавлявший расследование, – лишился последнего свидетеля.

Что касается изнасилования – или, вернее, первого изнасилования, – то я анализировала его постоянно. Не стану притворяться, будто это было грубое нападение, каким оно вполне могло бы быть, когда такие случаи попадают в теленовости и полицейские находят изуродованный труп, – но все равно это был ужас, и мне пришлось его пережить. А когда я его пережила, как ни странно, этот опыт стал для меня полезным уроком. Прежде всего потому, что, пережив его, я поняла, что смогу пережить это снова.

Я начала смотреть на себя глазами Уэста, видевшего во мне вещь, а не человека. Это помогло мне как бы разделить себя на две части, так что теперь есть одна часть меня, до которой никто не может дотронуться, каким бы унижениям ни подвергалось мое тело. Это позволяет мне делать то, что я делаю, даже с самыми омерзительными клиентами. Это позволяет мне жить под постоянной угрозой насилия и при этом не утратить рассудок.

Уэст все еще заставляет меня нервничать, ведь моя власть над ним ничтожна. Нет никакой гарантии, что в какой-то момент я не стану жертвой его необузданного гнева. По прошествии нескольких месяцев случай с Крутером стал забываться, и Уэст снова сделался груб со мной. В наши с ним разговоры начали проникать откровенные угрозы. Я видела, как он смотрит на меня, и отлично понимаю: он хотел бы снова попытаться сломать меня, хотя и говорит, что я утратила привлекательность и что вообще я ему противна.

Это правда, нынче я паршиво выгляжу. Я сильно похудела. Кожа бледная, вся в красных пятнах. Под глазами постоянные синяки, десны без конца кровоточат.

Пожалуй, самое унизительное, что случилось со мной в этой самой унизительной на всем белом свете профессии, состоит в том, что я была вынуждена снизить расценки. Однажды Энн, которая тогда сама выходила из этого дела, а я только начинала торговать своим телом, сказала мне: «Ты не поймешь, что такое настоящее падение, пока тебе не придется снижать цены, продавая себя по дешевке, и тебе будет наплевать на это».

Я пока не в этом положении. Но оно не за горами.

Мне двадцать два года.

* * *

Джоан сорвала обертку со своей третьей за день пачки сигарет «Бенсон энд Хеджес».

– Ты вся дрожишь.

Так оно и было. Руки Стефани дрожали.

– Я устала, только и всего.

Ради блага Энн она не вернулась в Чок-Фарм, проведя следующие две ночи на бугристом диване, который в данный момент был занят массивной тушей Джоан. Это были паршивые ночи – как только вырубили отопление, стало жутко холодно. Чтобы окончательно не продрогнуть, Стефани сжалась в комок и натянула на себя два пальто. Она потихоньку посасывала бутылку джина, пока не отрубилась и смогла забыться на три часа в первую ночь и поспать пару часов во вторую. И вот теперь расплачивалась за это.

Окутанная дымом, Джоан грызла арахис и щелкала пультом, перескакивая с одного телеканала на другой. На полу, рядом с переполненной окурками пепельницей, лежали в ожидании звонков три телефона. Ни один из них так и не зазвонил.

– Он готов, когда ты готова, – сказала она.

– Как он выглядит?

– Верзила. Мне кажется, он поддатый. – Она взглянула на Стефани сквозь темные стекла очков и покачала головой. – Тебе лучше не раскисать, девочка. Ты не смотришься на миллион долларов.

Сама Джоан смотрелась как выброшенный на берег кит. Кит в лайкре.

– Кто из нас раскисает? – ответила Стефани.

Она налила себе полкружки джина, вытянула из пачки Джоан сигарету и пошла в ванную, где ополоснула лицо – холодная вода принесла временное облегчение, – затем накрасила глаза и губы. В дни, когда она выглядела так же отстойно, как сегодня, Стефани всегда старалась привлечь внимание ко рту и глазам – темно-карим, опушённым длинными густыми ресницами. Помада, на которой она остановила свой выбор, была более кровавой, чем обычно. И сколь бы тощей ни было остальное ее тело, сочные губы выглядели такими же сочными, как и раньше.

Стефани переоделась в черное кружевное белье и пристегнула к поясу чулки. На бедрах виднелись лиловые пятна – «сувениры на память», оставленные чьими-то анонимными пальцами, которые слишком сильно сжимали их. Синяки на запястьях стали бледно-желтыми, едва заметными.

Она допила джин, сделала последнюю затяжку, потушила сигарету и прополоскала рот «Листерином». Затем, вздохнув поглубже, попыталась прояснить голову. Увы, стоило ей увидеть в зеркале свое отражение, как это чувство вернулось – страх перед незнакомцем, страх перед самим страхом. Страх сидел в ее пустом, ноющем желудке и в ее горле, сухом и саднящем.

Глядя в глаза похожему на труп лицу в зеркале, она прошептала короткий приказ:

– Нет. Не сейчас.

* * *

– Привет, я Лиза. Как тебя зовут?

Он задумался, как будто выбирал что-то новое.

– Грант.

Джоан была права относительно его габаритов. Он был не только высокий, но и очень крупный. Над ремнем черных брюк нависал огромный живот, как будто чем-то туго набитый. Стефани никогда не знала, что Ральф Лорен выпускал рубашки таких гаргантюанских размеров. Рукава были закатаны до локтей, обнажая толстенные ручищи, покрытые татуировками. Волосы коротко подстрижены, в левом ухе золотая серьга. Зато часы – настоящий «Ролекс». Он выглядел так, словно все на нем было с чужого плеча. Внешность типичного жулика. Впрочем, так выглядели почти все они.

– Чего ты хочешь?

Он пожал плечами:

– Не знаю.

Стефани положила ладонь на бедро, как всегда делала в такие моменты, позволяя халату распахнуться еще больше. В хорошем настроении это было похоже на соблазнительное поддразнивание. Сегодня же ей было холодно и грустно. Она заметила, как его глаза скользнули по ее телу.

– Я начинаю с тридцати фунтов и добираюсь до восьмидесяти. За тридцать получишь массаж и облегчение рукой. За восемьдесят – полное личное обслуживание.

Ее так и подмывало нагрубить, но она сумела сдержаться и даже вымучила улыбку.

– Если только ты не сможешь придумать что-то более личное.

Грант нахмурился:

– Что?

Она видела, как туман алкоголя застилает его взгляд.

– Ну, так что тебе нужно?

– Полный… это… сервис…

– Это за восемьдесят.

– Идет. – Он кивнул и покачнулся всем телом. – Секс?

– Может, решим денежный вопрос прямо сейчас?

– Позже.

– А по-моему, лучше прямо сейчас.

– Половина сейчас, половина после, идет?

– Нет. Всё сразу. Прямо сейчас. Так будет лучше.

Он приоткрыл рот, как будто собрался возразить, но не издал ни звука. Затем сунул руку в карман и, вытащив пригоршню пятерок и десяток, шагнул ближе. Стефани поморщилась – от него за милю мерзко разило алкоголем и по́том. Толстыми розовыми пальцами он перебрал замусоленные банкноты и протянул их ей.

Она быстро пересчитала их:

– Здесь всего семьдесят.

– Это все, что у меня есть.

– Для секса мало. Может, тебе нравится что-то еще?

Грант глупо осклабился.

– Да ладно тебе, – пробормотал он, едва ворочая языком. – Подумаешь, каких-то десять фунтов. Всего-то…

– Да, знаю. Десять фунтов. Которых не хватает.

– У меня день рождения в субботу.

Стефани уже чувствовала, как в ней закипает раздражение, как оно рвется наружу, отчего кровь приливает к коже.

– Вот тогда и приходи. И убедись, что захватил с собой бумажник.

Ее тон, похоже, мгновенно отрезвил его. Он выпрямился.

– Что я получу за семьдесят?

Его слова эхом повторились в ее голове. Что я получу за семьдесят? Вопрос этот не был для нее в новинку, равно как и презрение в голосе. И все же Стефани подозревала, что такой момент когда-нибудь наступит. Вот уже несколько дней она знала, что что-то не так, но отказывалась это признать. Сначала пыталась не обращать на это внимания, убеждая себя, что это ей лишь кажется. Позже, ощутив, как язва беспокойства разъедает ее изнутри, пыталась бороться с ним силой разума. Когда же ее попытки провалились, попыталась уничтожить его химически.

Грант не имел к этому ни малейшего отношения. На его месте мог быть кто угодно. Что я получу за семьдесят?

– Ничего.

Грант оторопел:

– Как это?

– Извини, но ничего.

– Ты сама сказала, что берешь от тридцати до восьмидесяти. Так что я получу за семьдесят?

– Ты не понимаешь. Я ничего не намерена делать. Ни за семьдесят. Ни за восемьдесят, ни за сто восемьдесят. – Она сунула ему деньги назад. – На, забирай.

Грант оттолкнул ее руку, и банкноты разлетелись по всему полу.

– Мне это не нужно. Я хочу…

– Я знаю, чего ты хочешь. Но ты этого не получишь.

Он шагнул к ней. Этого было достаточно. Правая рука Стефани уже потянулась назад и нащупала то, что, как она знала, там находится. На столе, рядом с вазой с презервативами, стоит пустая бутылка из-под шампанского, из горлышка которой торчит огарок свечи, а бока заплыли потеками застывшего воска.

Она со всей силы замахнулась, и ее рука описала в воздухе идеальную дугу. Стекло разбилось о его висок. Осколки посыпались вниз на голые половицы. Стефани увидела, как взгляд Гранта меркнет. Он сумел прижать к разорванной щеке руку, но сделал это явно машинально. Покачнувшись в одну сторону, затем в другую, упал. Пол содрогнулся под его весом.

Джоан потребовалось десять секунд, чтобы протиснуться в дверь. Она посмотрела на распростертое на полу тело, затем – на Стефани. Сжимая в руке бутылочное горлышко, та присела над Грантом, будто собралась полоснуть его острым краем по шее.

Джоан в ужасе зажала рукой рот. Стефани обернулась к ней; ее лицо было лишено каких бы то ни было эмоций.

– О господи, что ты натворила? – пробормотала Джоан сквозь пальцы.

Ничего не ответив, Стефани поднялась и прошла мимо нее в соседнюю комнату. Здесь сбросила с себя халат и потянулась за пальто. Джоан увязалась за ней следом.

– Что нам теперь с ним делать? – спросила она, входя в комнату.

Стефани поискала рюкзачок, в котором были собраны ее жалкие пожитки. Найдя, открыла его, убедилась, что из него ничего не пропало. Затем, закрепив лямки, начала надевать пальто.

– Уэст наверняка психанет, – сказала Джоан. – Мы должны вытащить этого козла отсюда.

Стефани посмотрела на нее:

– На твоем месте я поскорей убралась бы отсюда. Прямо сейчас. Именно это я и делаю.

– Ты не можешь просто взять и уйти. Он ведь там, внизу! Вдруг он все слышал? Что, если он уже поднимается сюда, прямо сейчас?

– Именно. И когда он все узнает, как ты думаешь, он поведет себя? По-твоему, ему будут интересны твои объяснения? Или ты думаешь, он станет искать кого-то, на ком сорвать злость?

Джоан нахмурилась:

– А при чем тут я? Ведь это не я сделала.

– Прекрасно. Это твое решение. Но только не мое.

– Я никуда не пойду. И ты тоже.

Джоан потянулась за телефоном. Стефани схватила рюкзак и выбежала из комнаты.

Если кто-то на третьем этаже и ответил на звонок, то он явно не спешил. Когда Стефани прошла мимо двери, та оставалась закрыта. Высокие каблуки мешали спускаться по неровной лестнице, но она дошла до первого этажа и была на полпути к входной двери; тут сверху донесся крик, за которым последовал топот ног.

Стефани поняла: уходить нужно немедленно. Если преследователи увидят ее, то в два счета поймают. Она быстро свернула направо, затем еще раз направо, уходя с Брюэр-стрит на Уордур-стрит, затем на первом перекрестке налево на Олд-Комптон-стрит и еще раз налево на Дин-стрит. И ни разу не осмелилась оглянуться назад.

Еще не было десяти часов вечера. На улицах было людно, что ей было только на руку. Она свернула направо на Карлайл-стрит и перешла на шаг, лишь когда оказалась на Сохо-сквер.

Пройденное расстояние было невелико, но легкие уже молили о пощаде. Стефани замедлила шаг. Лишь тогда она заметила, что ее пальто застегнуто лишь наполовину, что объясняло недоуменные взгляды прохожих, чьи лица мелькали перед ней. Черное нижнее белье и пояс с подвязками – это все, что было у нее под пальто. Внезапно она поняла: если преследователи начнут спрашивать пешеходов о том, в каком направлении она шла, те моментально это вспомнят, учитывая ее внешность.

Застегнув до горла оставшиеся пуговицы, Стефани вновь перешла на бег. Она знала, что находится не в лучшей форме, но ей и в голову не могло прийти, что все зашло так далеко. В данный момент страх компенсировал недостаток сил, но Стефани понимала, что надолго ее не хватит.

С Сохо-сквер она вышла на Сохо-стрит и, лишь перейдя на другую сторону Оксфорд-стрит, отважилась в первый раз обернуться. Никаких очевидных признаков погони не обнаружила. Пройдя по Рэтбоун-плейс, вышла прямо на Перси-стрит. Между тем мысли в голове начали проясняться. Сиюминутной угрозы ей, похоже, удалось избежать, но впереди ее ждала другая, куда более зловещая. Если ее преследователи вернутся на Брюэр-стрит с пустыми руками, Уэст, чтобы поймать ее, задействует всю свою сеть. Всего одно его слово, и ее станут искать по всему Лондону. Когда это случится, любой, кто встретится ей на улице, станет для нее потенциальной угрозой.

Интересно, сколько времени у нее в запасе и куда ей податься? Чок-Фарм исключается. О возвращении туда не может быть и речи. Вообще-то, исключаются все ее знакомые – зачем впутывать их в эту историю? И тогда ее выбор пал на Проктора. Потому что он был ей никто.

Свернув на перекрестке с Тоттенхэм-Корт-роуд налево, Стефани зашагала в северном направлении. Рядом с Национальным банком Греции, на ее счастье, стоял исправный таксофон «Бритиш Телеком». Она набрала номер, и ей повезло.

– Это Стефани Патрик.

Имей недоумение голос, его можно было бы услышать в молчании Проктора.

– Мы можем встретиться? – спросила она.

Он пытался взять себя в руки.

– Наверное… да… конечно. Разумеется. Когда?

– Сейчас.

– Сейчас? Знаешь, это не очень удобно. Я занят. Работаю…

– У меня проблемы. Мне нужна помощь. Причем прямо сейчас.

4

Я сижу за чашкой кофе в «Макдоналдс» на углу Уоррен-стрит и Тоттенхэм-Корт-роуд. Сижу, не поднимая головы и чувствуя на себе странные взгляды других посетителей. Лучше б я стояла у входа в метро через дорогу, но на улице холодно. Я вернусь туда, когда настанет нужный момент.

Я стараюсь не думать о том типе, которого ударила бутылкой, или о ситуации, в которую влипла. Вместо этого я думаю о том, что стало началом моей нынешней жизни.

Интересно, каково это – попасть в авиакатастрофу? Падать с огромной высоты и осознавать это? Знать, что ты обречен? Каково испытать это на собственной шкуре? Я столько раз размышляла об этом, что потеряла счет. Образы подкрадываются ко мне ночью. Я вижу мою сестру Сару; ее волосы охвачены огнем. Вижу моего младшего брата Дэвида, вижу, как он смотрит на обрубок плеча, туда, откуда раньше росла его рука. Вижу моих мгновенно сгоревших родителей, как они превратились в пепел и разлетелись по ветру.

Это то, что будит меня по ночам. Это причина, почему я напиваюсь, чтобы поскорее отрубиться и заснуть. Вот где их место – в мире сна. Но сегодня вечером все изменилось. Они перешли границу.

Я посмотрела на Гранта – или кто он там на самом деле – и подумала о том, что нам с ним делать. За семьдесят фунтов – даже не за восемьдесят, – так как я в конечном итоге сделала бы скидку. Но до этого не дошло. Я представила себе, что мои родители находятся в той же комнате. Дэвид с одной стороны, Сара – с другой, повсюду запах обугленной плоти, пол скользкий от их крови. Я увидела себя на четвереньках. Пьяный Грант употребляет меня сзади. Моя семья наблюдает за этим, на изуродованных лицах моих близких читается горькое разочарование…

Раньше этого не случалось. Я никогда не видела их, когда продавала себя. Некий инстинкт блокировал их образы – и все, что мне когда-либо было дорого – в моем сознании. Но в последнее время что-то пошло не так. Внутри меня как будто нарастает некое давление, и оно требует выхода. Теперь я знаю причину.

Проктор. Проктор и его заумные теории заговора. Это он воскресил призраков. Это он виноват.

Снаружи, на Юстон-роуд, через подземный переход протянута бетонная конструкция, в которую вставлена металлическая решетка. Возможно, какая-то вентиляционная установка. Я не знаю. В любом случае под решеткой, на стене есть надпись, которую я заметила по пути сюда.

НЕВИНОВНЫХ НЕТ.

* * *

Проктор приехал на маленьком заржавленном «Фиате». Стефани предполагала, что он прикатит в последней модели «БМВ» или «Ауди», на чем-то стильном и немецком. Кит нагнулся и открыл дверь пассажирского сиденья. Она вышла из входа на станцию метро «Уоррен-стрит» и перешла тротуар.

– Ты опоздал на двадцать минут.

– Машина не заводилась.

Стефани одарила его презрительным взглядом:

– Да что ты говоришь?

Проктор явно не ожидал от нее таких слов.

– Для того, кто влип, ты нашла дерьмовый способ сказать «спасибо». – Когда Стефани не нашлась с ответом, он добавил: – Так ты садишься в машину или нет?

– Я не знаю.

– Ты не знаешь? Я думал, тебе нужна крыша над головой…

– Мне нужна безопасная крыша над головой.

Ветер внезапно погнал по тротуару брошенную кем-то газету. Стефани вздрогнула. Проктор медленно кивнул.

– Я ничего плохого тебе не сделаю… – Похоже, он ее не убедил. – Обещаю.

– Тебе нельзя заниматься со мной сексом.

Ее откровенность обезоруживала.

– Что?

– Тебе нельзя заниматься со мной сексом.

Проктор попытался обратить все в шутку:

– Какое счастье… Ты не в моем вкусе. А теперь залезай.

Но Стефани была сама серьезность.

– Я не шучу.

– Не верю… Послушай, ты попросила меня о помощи. Напомнить тебе? Ведь это я, а не ты, работал дома, а затем надел ботинки и приехал сюда, чтобы тебя забрать.

Она прижала к горлу ворот пальто.

– Только попробуй…

– У меня нет желания заниматься с тобой сексом. Ты похожа на смерть. Так ты сядешь в эту чертову машину или нет? Я не могу торчать здесь всю ночь, ожидая, когда полиция арестует меня за то, что я ползу вдоль тротуара, высматривая себе проститутку.

И снова этот взгляд, в котором не то печаль, не то ненависть или страх. Или все это, вместе взятое… Немного постояв в нерешительности, Стефани все-таки села в машину.

Положив обе руки на руль, Проктор смотрел прямо перед собой.

– Прости. Наверное, зря я это сказал.

– Забудь. Ты даже не представляешь, как приятно порой слышать правду.

* * *

Мне нужно время, чтобы вспомнить, где я. Этот диван стоит не на Брюэр-стрит. Он на Белл-стрит, которая проходит между Эджвер-роуд и Лиссон-гроув. Я в гостиной Проктора.

Моя жизнь полна опасностей и без посадок в чужие машины. Прошлым вечером мне позарез нужно было уйти с улицы и отдохнуть, и я благодарна ему за участие. Но сейчас утро, и мне нужно все обдумать и решить, что делать. Я должна двигаться дальше – убегающую добычу труднее поймать, – пока не найду безопасное местечко, где можно залечь на дно и затаиться. И для этого мне нужны деньги. Триста пятьдесят пять фунтов, которые я сняла с тех бизнесменов на Кингс-кросс, позволят мне протянуть некоторое время, но их не стоит считать пропуском в новую жизнь.

Встав с дивана, я ловлю себя на том, что чувствую себя разбитым корытом. Это не похоже на обычное похмелье. Меня мутит, все тело ломит. Мне одновременно и жарко и холодно. Наверное, мое тело вновь протестует против того, как я с ним обращалась.

Похоже, что Проктор еще спит. Я двигаюсь тихо. Когда мы вернулись сюда накануне вечером, мы почти не говорили. Он показал мне, где находится ванная, и я переоделась в джинсы и рубашку, которые лежали в моем рюкзаке. Затем он усадил меня на этот диван и налил мне одну за другой несколько порций виски. Не помню, сколько алкоголя потребовалось, чтобы отключить мое врожденное чувство осторожности. Виной тому крайняя усталость, но к тому времени, когда я была готова поговорить, меня неумолимо сморил сон. Поняв это, Проктор протянул мне подушку и одеяло. Не иначе как решил, что мы поговорим утром. Он будет разочарован.

Когда Проктор забрал меня возле станции метро, на нем была поношенная кожаная куртка. Я не вижу ее в этой комнате и поэтому обуваюсь, собираю вещи, закрепляю лямки рюкзака и надеваю пальто. Затем как можно тише открываю дверь и на цыпочках прохожу мимо спальни Проктора, которая находится слева, и пробираюсь по коридору.

Мои виски отчаянно пульсируют. Меня тошнит.

Прежде чем дойти до входной двери, вижу слева последнюю комнату. Ее можно использовать как вторую спальню. Проктор устроил в ней свой кабинет. Там два стола. На одном – ящики для хранения документов и стопки писем, на другом – компьютер. На спинке стула между ними висит кожаная куртка. Я проскальзываю в кабинет, шарю по карманам куртки и вскоре нахожу его бумажник. Открываю его. Банковские карты меня не интересуют. Меня интересуют только наличные деньги. У него лишь восемьдесят фунтов. Три двадцатки, две десятки. Я складываю их пополам. И в этот момент за моей спиной раздается его голос…

* * *

– Ищешь что-то свое?

Стефани моментально обернулась. Проктор заполнял собой дверной проем, блокируя выход.

– Или что-то мое?

Бумажник был у нее в руке.

На Прокторе спортивные брюки и та же самая черная рубашка, в которой был накануне вечером. Он даже не успел застегнуть ее. С одной стороны головы волосы примяты, с другой – торчат как щетина на щетке.

Он выглядел удрученным, но не сердитым. Однако Стефани уже давно научилась не доверять внешности.

– Тебе было достаточно спросить, – сказал Проктор. – Я дал бы тебе денег.

– Ага, конечно…

– Точно тебе говорю.

Она прищурилась:

– И зачем бы ты это сделал?

– Потому что я все про тебя знаю.

Он протянул руку, ожидая, когда она вернет бумажник. Стефани шагнула вперед, чтобы отдать его, но затем плечом толкнула Проктора в грудь. Тот покачнулся. Крепко сжимая бумажник, она выскочила в коридор и рванула к входной двери. Но Проктор схватил ее за плечо и развернул к себе лицом. Стефани инстинктивно вскинула сжатую в кулак руку и врезала ему в челюсть. Проктор отшатнулся. Он явно не ожидал от нее такой стремительности и силы.

Она несколько раз потянула задвижку дверного замка, но открыть не смогла. Осознание того, что ей отсюда не выбраться, дошло до нее не сразу, а когда дошло, то мгновенно лишило сил. Она отпустила задвижку, ее рука безвольно упала. Обернувшись, Стефани увидела ключи – те висели на кончике его указательного пальца.

Другой рукой Проктор массировал челюсть.

– Двойной замок, на всякий случай, – пояснил он.

Входная дверь была в конце коридора. Проктор поймал ее в западню. Никаких других комнат, через которые она могла бы убежать, не было, ни на какие сюрпризы надеяться не приходилось. Реакция Стефани была автоматической, этакий побочный продукт ее жизненного опыта. Она отступила в угол и опустилась на пол. И начала мысленно погружаться в пустоту, отключая окружающий мир, замыкаясь в себе. Когда же Проктор шагнул к ней, она обхватила голову руками и сжалась в крошечный комок человеческой плоти.

– Что ты делаешь?

Она сжалась, ожидая первый удар.

– Я не собираюсь бить тебя, Стефани. Я не хочу делать тебе больно.

Эти самые слова не раз предшествовали жестокому избиению. Например, Дин Уэст, прежде чем наказать ее, всегда проявлял капельку доброты. Зная, что голову лучше не поднимать, она даже не пошевелилась.

– Послушай, я сейчас отойду. Хорошо? Вернусь к двери моего кабинета и тоже сяду на пол, как ты. И когда я сяду там, ты поднимешь голову. Тогда мы можем поговорить. Согласна?

Ответа не последовало.

– Это все, что я хочу. Просто поговорить.

Лишь услышав, что он отошел, Стефани рискнула выглянуть из-за локтя.

– Видишь? Отсюда я не сделаю тебе больно.

Перед глазами все плыло. Она сглотнула комок.

– Куда ты собиралась уйти?

Ответа не последовало.

– У тебя есть куда пойти? У тебя есть кто-нибудь?

Ее била дрожь.

– Как насчет вчерашнего вечера? – спросил Проктор. – Не хочешь рассказать мне, в чем дело?

Стефани так и не убрала от головы рук.

– Послушай, я знаю, ты мне не доверяешь. Тебе нет причин мне доверять, но я, честно, не интересуюсь лично тобой; мне интересно лишь то, что ты можешь мне рассказать. У меня тоже кое-что для тебя есть, но если ты отказываешься выслушать меня…

– Я ничего не хочу слышать, – прошептала она.

Проктор покачал головой:

– Речь идет о твоей семье.

Стефани пожала плечами.

– Не возражаешь, если я задам тебе кое-какие общие вопросы? Ты ответишь на них?

– Нет.

– Почему нет?

– Тебе незачем знать обо мне или о моей семье.

– Понятно. Тогда почему бы просто не посидеть и не выслушать меня? Я расскажу тебе, над чем работаю, что я узнал и как я…

– Разве ты ничего не понял? Мне плевать.

– Выходит, не понял. Я вообще ничего не понимаю. Если б моя семья была на том «Боинге», я точно захотел бы узнать, почему самолет упал в океан и кто в этом виноват. Я захотел бы справедливости. Ради них и ради всех, кто там был. Ради всех их родственников и друзей, потерявших своих любимых и близких. Пойми, это самое главное. Именно эту цель я ставил перед собой, приступая к расследованию. Я хотел написать историю человеческих судеб. Что происходит с семьями и друзьями погибших через пару лет после того, как это перестало быть новостью? Как им удается так долго справляться со своим горем? Ты можешь не говорить со мной, но есть другие, и они готовы к разговору. Я видел их горе. Я его чувствовал. Два с лишним года ничуть его не уменьшили. Они научились жить с этой болью – некоторые из них, во всяком случае, – но раны всё еще не зажили. И, вероятно, никогда не заживут. Они все до единого прошли через боль утраты и…

– А я, по-твоему, нет? – огрызнулась Стефани. – Ты считаешь, что мне наплевать?

– Конечно, нет. Просто…

– Что просто? Странно, что я не люблю изливать душу журналистам? Бьюсь об заклад, ты считаешь, что моя ситуация – это следствие той катастрофы, да? Будь это так, у тебя получилась бы сногсшибательная история, я права?

Кит хотел сказать «да», но промолчал.

– Я еще мало о тебе знаю. Не могу утверждать.

– Вот видишь? Ты лжешь, как и все. Я даже вижу твои предварительные заметки: разрушенная семья, четверо погибших, двое живых, один справляется с горем, вторая – нет… Как ты сказал, история человеческих судеб.

– Моя история меняется на глазах.

– С чего ты взял, что я хочу прочитать про свою жизнь в газетах?

– Тебя может в ней не быть.

– Но я нужна для изюминки. Тогда ты включишь меня в свою историю. Верно?

На миг Проктор испытал соблазн солгать ей.

– Это моя работа. Это то, что я делаю.

– Точно. Трахать людей ради денег. Мы оба этим занимаемся.

Стефани выглядела даже хуже, чем накануне, возле станции метро. Там она казалась сплошь обтянутой гусиной кожей, подкрашенной резким светом уличных фонарей. Сегодня, куда бы он ни посмотрел, были видны только кости. Скулы слишком выдавались наружу, запястья выглядели опухшими, потому что сами руки были совершенно бесплотными, а когда сквозь разрезы в джинсах выглядывали колени, они были такими острыми, что казалось, вот-вот проткнут насквозь нездоровую кожу.

– Я больше не пишу эту историю, – ответил Проктор. – Это уже не рассказ о человеческих судьбах. Все давно вышло за их рамки. Каждый день я узнаю что-то новое, и угол постоянно меняется.

– Смотрю, ты настоящий ас, Вудворд и Бернстайн в одном лице[4].

Он явно не ожидал от нее таких слов. Похоже, его удивление не ускользнуло от Стефани, потому что она горько усмехнулась.

– Да, я знаю, кто эти парни и что они сделали. Ты думаешь, если я торгую собой, то у меня мозги футболиста?

– Нет. Я так не думаю.

Стефани провела рукой по спутанным светлым прядям.

– Итак, все эти люди, с которыми ты разговаривал – все остальные, такие, как я, – что они думают?

– О чем?

– О твоей теории про подложенную бомбу.

Проктор опустил голову и посмотрел себе под ноги.

– Они не знают.

– Как это?

– Я еще не говорил им.

Стефани вновь напряглась:

– Почему нет?

– Я разговаривал с большинством из них до того, как узнал это. А когда узнал, не был уверен, что это правда.

– Ну а теперь?

– А теперь уверен. Да.

– И когда ты это обнаружил?

– За три дня до того, как впервые увидел тебя. Я не хотел говорить об этом, но когда ты отказалась общаться со мной, у меня просто сорвалось с языка. От отчаяния. Хороший журналист такого никогда допустит. Но теперь уже поздно брать свои слова обратно.

Стефани вздрогнула, а затем ее бросило в жар.

– Кто еще знает?

– Никто. Только ты да я.

Она не пыталась скрыть свое недоверие.

– Ты надеешься, что я в это поверю?

– Это правда.

– Почему ты никому не сказал?

Кит прикусил нижнюю губу:

– Потому что мне страшно.

* * *

Дом, в котором жил Проктор, представлял собой небольшой викторианский особняк. Не слишком красивый внешне, но в квартире имелся свой стиль, хотя и явно скопированный с какого-то журнала. Здесь были стереосистема «Боуз», широкоэкранный телевизор «Сони» и датская мебель – кресла, лампы, книжные шкафы – всё в духе минимализма и очень чисто. Середину гостиной занимал красивый деревянный стол. На полу лежали турецкие ковры-килимы, по стенам развешаны африканские батики.

Стефани закурила сигарету и тотчас заметила, как Проктор поморщился. Когда же попросила у него пепельницу, он подал ей блюдце.

– Что тебе о нем известно? – спросила она.

– Знаю лишь то, что он молод, лет тридцати, не больше, и что он мусульманин. Знаю также, что живет где-то в Лондоне. Что наверняка известно людям из МI-5, МI-6[5] и ЦРУ. Думаю, мы могли бы включить сюда и ФБР, но насчет него ручаться не могу.

– Ты знаешь его имя?

– У него, похоже, их несколько, но я не знаю ни одного из них.

– Национальность?

– Тот же самый ответ.

– Как насчет фото?

– Я его не видел.

– Ты не слишком сузил поле поисков?

– Могу сказать одно: помимо тех организаций, которые я назвал, мы с тобой – единственные два человека, которые об этом знают. Хотя нам не следует этого знать.

Сигарета оказалась бессильна улучшить состояние Стефани. Докурив ее всего наполовину, она затушила окурок.

– Это другое дело. Откуда ты все это узнал?

– Меня свели с одним человеком из МI-5.

– Кто он?

– Я не знаю.

Стефани ущипнула себя за переносицу и зажмурилась, пытаясь унять боль.

– Почему он связался с тобой?

– Видимо, обнаружил, что происходит, и решил с кем-то поделиться.

– Но ведь это означает утечку секретной информации. У него нет с этим проблем?

– Я не знаю, что им двигало. Возможно, этим рейсом летел кто-то из его родственников или друзей. Суть в том, что, когда стало очевидно, что террорист находится в Лондоне, МI-5 было поручено наблюдать за ним.

– Почему же его не арестовали?

– Этого я пока не знаю.

– Твой шептун из МI-5 разве не сказал тебе?

– Нет. Я думаю, если б он это сделал, об этом сразу стало бы известно и было бы слишком легко отследить, откуда произошла утечка. Он хочет, чтобы я работал над этим сам, чтобы все выглядело так, будто это исключительно мое расследование. Ему нужно прикрыть себя.

– И ты в это веришь?

– Все больше и больше. Сначала я был настроен скептически. Но не сейчас.

– Почему его выбор пал тебя?

– Он обнаружил, что я готовил серию статей об этой катастрофе. Не так много в мире журналистов, которые все еще работают над этой темой. Для большинства людей это вчерашние новости.

– Но если это правда, то в мире нет такого журналиста, который не проглотил бы такую наживку. Эта история сделает легенду из того, кто узнает всю правду. Он мог бы поручить это дело кому угодно.

– Ему нужен был тот, кому это интересно, а не первый попавшийся журналюга.

– Это он сам тебе сказал?

– Нет, это то, что я думаю, но…

Внезапно на Стефани накатилась жуткая слабость. Перед глазами все расплывалось. Она зажмурилась в надежде, что это пройдет. Увы, не прошло.

– С тобой всё в порядке? – спросил Проктор.

Стефани сглотнула; горло было сухим и горячим.

– Похоже, меня сейчас вырвет…

Она поднялась на ноги, и голова тотчас закружилась. Пришлось даже вытянуть руку, чтобы сохранить равновесие. Проктор взял ее за плечи и быстро отвел в туалет. Оставив ее там, сам вернулся в гостиную, пытаясь не обращать внимания на звуки рвоты. Когда она появилась вновь, кожа ее была серой и влажной, сплошь в капельках испарины.

– Надеюсь, ты чувствуешь себя лучше, чем выглядишь, – сказал Кит.

Мышцы ее живота подергивались.

– Я думала, что это похмелье…

– Сядь. Я принесу тебе воды.

– Через минуту все будет в порядке.

– Сомневаюсь.

Когда Проктор вернулся со стаканом в руке, Стефани надела куртку и потянулась за рюкзаком.

– Что ты делаешь? Куда ты собралась?

– Мне нужно идти.

– Зачем?

– Не твое собачье дело.

– Послушай, тебе некуда идти.

Она сделала было оскорбленное лицо, но затем с вызовом посмотрела на него:

– Я не могу здесь оставаться.

– Почему нет?

Ее глаза ответили на этот вопрос раньше, чем прозвучали слова.

– Потому что у меня нет к тебе доверия.

– Знаешь, у меня тоже нет к тебе доверия. Но я готов рискнуть.

– Тогда ты идиот. Если б ты знал, что знаю я, ты не стал бы говорить такое.

– Думаю, ты права. Но если б в мои намерения входило поступить с тобой по-свински, то я наверняка уже сделал бы это. Можешь уходить, если хочешь. Не стану мешать тебе. Но если пожелаешь остаться, то оставайся.

5

Как оказалось, Стефани свалил с ног свирепый штамм гриппа. Проктор предложил ей свою кровать, но она отказалась, предпочтя диван. Кит варил ей суп, приносил чай, давал аспирин. Стефани была угрюма и молчалива. Целых четыре дня она практически только спала. Температура постоянно скакала, и первые двое суток ее все время рвало. Голова раскалывалась от боли. Все тело ломило. Это было похоже на наркотическую ломку, вот только разрушительным веществом была сама Стефани, а ее тело отвергало все стороны отравленной жизни. В какой-то момент Проктор хотел вызвать ей врача, но Стефани решительно настояла на том, что врач ей не нужен. Когда на пятое утро она проснулась, то поняла, что идет на поправку.

Проктор готовил кофе. Не растворимый кофе, а настоящий, заваренный молотый. Стефани, словно зачарованная, наблюдала за простыми ритуалами приготовления, от размалывания зерен до разливания готового напитка по чашкам. Она отметила про себя, что Проктор аккуратист до мозга костей. Это было видно по тому, в какой чистоте он держал квартиру и с какой заботой относился к собственной внешности. Вокруг него не было никакого хаоса, и что-то подсказывало ей, что он не допускал хаоса и внутри себя.

Они вернулись в гостиную. На небольшом столике лежали две пухлые папки, открытый скоросшиватель и увеличенный цветной снимок «Боинга-747». Фюзеляж и двигатели были темно-синими. Из крыла вырастали три огромные ярко-красные буквы: NEA, «Северо-Восточные авиалинии». Буквы тянулись от брюха и дальше вперед почти к самой кабине экипажа. На хвосте был белый круг с двумя стрелками, смотревшими из центра одна на север, другая – на восток.

Заметив, что Стефани смотрит на фото, Проктор сказал:

– Лететь в самолете на большой высоте – это все равно что лететь в аэрозольном баллончике. Представь себе, что…

– Я не хочу ничего себе представлять. Просто скажи мне, что случилось.

Кит порылся в одной из папок и вынул из нее лист бумаги, который затем разложил на столе. Это был чертеж «Боинга-747», вид спереди, с обеих сторон и сверху, включая план посадочных мест. В правом нижнем углу стоял логотип авиакомпании «Северо-Восточные авиалинии».

– Взрывов было два. Первый – более слабый из двух – произошел на высоте тридцать семь тысяч футов. Он пробил дыру в фюзеляже прямо перед крыльями, вот здесь… – Проктор указал на вид сбоку, – и, с меньшими разрушениями, в той же точке с другой стороны. Силы этого взрыва было недостаточно, чтобы разорвать самолет на две части. Как только прогремел взрыв, «Боинг» начал терять высоту, однако экипаж пытался восстановить контроль над воздушным судном. Это были довольно опытные пилоты, налетавшие в общей сложности более сорока пяти тысяч часов, но в этой ситуации от их опыта мало что зависело. На тот момент наибольший урон понесли сидевшие в хвостовой части. Те, кто находился в носовой части самолета и на верхней палубе – в первом и бизнес-классе, – пострадали в меньшей степени, хотя и здесь не обошлось без травм. В конце концов, разница была невелика. На высоте двенадцать тысяч футов прогремел второй взрыв, и именно он разорвал самолет пополам. Вернее, разнес на куски.

Проктор налил ей кофе в сиреневую чашку на блюдце. Закурив первую почти за целую неделю сигарету, Стефани взяла чашку с блюдцем и указала на схему самолета:

– А что там случилось с электропроводкой?

– Официальное заключение было уклончивым. Выводы касались лишь вероятности и теоретических предположений, одно из которых состояло в том, что какая-то часть электропроводки могла быть неисправна. И на компанию «Боинг», и на авиаперевозчика были поданы иски, но, пока причина остается «вероятной», их вряд ли признают виновными. Имейся у следствия более существенные свидетельства того, что причиной была неисправность механического характера или чья-то халатность, и «Боинг» и авиакомпания вникали бы в это дело куда тщательнее, пытаясь отыскать причину аварии. С таким же вердиктом они могут спать спокойно. Не случайно самая частая причина аварии – это ошибка пилота. Когда обвиняемый мертв, он уже не может дать неудобные ответы на скользкие вопросы. Признать причиной аварии ошибку пилота куда дешевле, чем признать отказ какой-то части системы.

– Но должны же быть следователи, которые знают правду. А как насчет тех, кто обнаружил доказательства?

– Обычно, когда происходит такая трагедия, ее расследуют представители самых разных ведомств – ФБР, ФАА – Федерального авиационного агентства США, НСБТ – Национального совета по безопасности на транспорте США, и ряда других. Они изучают обломки самолета и останки погибших. Однако в данном случае местом крушения была середина Атлантики. Это резко сузило число следователей, способных физически добраться до места крушения. Более того, ФБР своей проверкой на благонадежность еще больше сократило число тех, кому выдавались разрешения.

– Не знала, что середина Атлантики в их юрисдикции.

– Нет, конечно. Зато задействованные в расследовании корабли и самолеты – да, поскольку его возглавило ФБР. Вот почему последнее слово осталось за ними. Они были весьма осторожны – и влиятельны – в том, кому из представителей ФАА, и особенно НСБТ, предоставить допуск к месту крушения. Те же меры безопасности касались и изучения обломков самолета и человеческих останков, когда те были доставлены в Соединенные Штаты.

– О чем ты говоришь?

– Согласно моему источнику из MI-5, ФБР дважды получало предупреждения о возможном террористическом акте на авиатранспорте. Первое поступило примерно за шесть месяцев до трагедии, второе – за три недели, но фэбээровские «мудрецы» утаили эту информацию от авиакомпаний.

– Но почему?

– Не знаю. Вероятно, на этот вопрос они ответят, что к ним поступает масса сомнительной информации – а также заведомо ложных сведений, – отчего они всякий раз вынуждены принимать трудные решения. Возможно, не поверили в искренность или достоверность предупреждений…

В одной из двух лежавших на столе папок Проктор хранил все связанные с авиакатастрофой публикации, какие только смог найти, начиная газетными и журнальными статьями, напечатанными сразу же после аварии «Боинга», и кончая отчетами о расследованиях, проведенных позднее сотрудниками ФАА, ФБР и НСБТ. Согласно первоначальной версии, самолет был уничтожен подложенной террористами бомбой. В первые сорок восемь часов ответственность за теракт возложили на всех обычных в таких случаях подозреваемых: на арабские террористические организации, колумбийские наркокартели, доморощенных фанатиков из отрядов ополчения Среднего Запада США… Но в последующие месяцы все потенциальные злодеи были исключены из этого списка. Даже будучи окутана коконом собственного социального падения, Стефани все же сохранила тонкую связь с внешним миром и потому помнила, как расследование медленно, но верно сползало к вердикту, который называл в качестве причины взрыва структурный или механический дефект, как самой «предпочтительной» версии.

К статьям прилагались снимки. Некоторые Стефани уже видела – обломок изрешеченного дырами фюзеляжа, плывущий по водам Атлантики, женщины, обнимающие друг друга в аэропорту Хитроу. Другие снимки были новыми – как, например, фото немногочисленных находок, сделанных в Атлантическом океане и выложенных на палубе одного из спасательных кораблей: несколько туфель из разных пар, два намокших паспорта, портативный плеер для компакт-дисков, джинсовая куртка, цепочка с золотым сердечком, плюшевый мишка с оторванными лапами. Был еще один комплект фотографий, сделанных внутри огромного ангара, где лежали рассортированные обломки самолета. Скрученные, словно спагетти, шпангоуты. Кресло, от которого остался один каркас. Черные, обугленные секции фюзеляжа. На одном из снимков следователь стоял над фрагментами кожуха двигательного отсека. Позади него, смазанный, вне фокуса, тянулся огромный ангар, до самой дальней стены заваленный обломками. Казалось, что следователь отказывался верить собственным глазам.

– Должно же быть какое-то доказательство, – сказала Стефани.

– Оно есть. И, где бы ни было, оно расставляет все точки над i. Бризантные взрывчатые вещества оставляют следы. Отчетливо видны пробоины фюзеляжа. Они имеют форму лепестков, а сами лепестки выгнуты в направлении полета осколков. Выделяемые при взрыве газы накаляют металл – речь идет о температуре до пяти тысяч градусов по Цельсию, – после чего тот мгновенно охлаждается холодным наружным воздухом. Высокие температуры, возникающие при взрыве, растягивают и разрывают алюминиевую обшивку самолета с такой силой, что не остается никаких сомнений относительно причин катастрофы. Подобным образом раскаленные газы оставляют свой след и на тех, кто вдыхал их, в виде сильнейших ожогов во рту и легких. Согласно моему источнику, все говорит о том, что на борту была бомба – скорее всего, кумулятивный заряд. И была помещена она рядом с фюзеляжем, специально для того, чтобы взрывом пробить в обшивке самолета отверстие. Меньшее по размеру отверстие на другой стороне на самом деле несущественно.

– Почему именно этот рейс?

– Кто же ответит…

– На борту, случайно, не было важных персон?

– Практически нет. Несколько видных бизнесменов, конгрессмен из Алабамы, французский дипломат, швейцарский кардиохирург. Но никого, кто подходил бы под это определение.

Его пренебрежительный тон слегка уязвил ее, но что поделать? Ее семья действительно не подпадала под категорию особо важных персон. Ее близкие были обычными пассажирами, ничем не отличимые от прочих.

– А как насчет второго взрыва?

– Он почти наверняка был следствием повреждений, вызванных первым взрывом и последовавшим за ним снижением высоты.

– Тогда почему и «Боинг» и авиакомпания купились на версию о неисправной электропроводке?

– Они пока еще ни на что не купились. Хотя эта версия технически возможна. «Боинг семьсот сорок семь» – надежная машина. Там все сделано для того, чтобы не допустить попадания искры или электрического заряда в топливные баки. Через центральный топливный бак в днище самолета не проходит никакая электропроводка. Отверстия для закачки топлива расположены снаружи. Правда, на крыльях некоторых старых «семьсот сорок седьмых» есть проводка, проходящая через топливные баки. Но в качестве меры защиты они покрыты алюминием и двумя слоями тефлона.

– Этот «Боинг» был таким же?

– Да. Это была самая старая машина в их авиапарке. Находилась в эксплуатации более двадцати шести лет. Собственно, в этом нет ничего необычного, как ты понимаешь.

– И какую теорию они выдвинули?

– По их теории, причиной возгорания стал дефект электропроводки внутри одного из топливных баков, расположенных в крыльях. Оно быстро распространилось до конца крыла, а затем по вентиляционной трубе, через которую выходят наружу пары топлива, устремилось обратно к центральному баку. Как я уже сказал, поскольку это лишь предположения, обвинить кого-то очень трудно. И для «Боинга», и для «Северо-Восточных авиалиний» все могло быть гораздо хуже. Кроме того, поскольку это касается лишь старых «семьсот сорок седьмых», стоимость технической переоснастки для отрасли не будет слишком высокой. Более того, предлагаемые работы даже не являются обязательными. Обязательным остается лишь тщательный предполетный осмотр, когда проверяется, нет ли неисправностей в электропроводке.

– А поскольку официального признания террористического акта не было, ни одно разведывательное агентство не обвинят в том, что оно закрыло глаза на предупреждения?

– Верно. В качестве компромисса это касается всех причастных сторон. Все с облегчением вздохнут.

* * *

На следующее утро Стефани осмелилась выйти на улицу, – впервые после того, как Проктор привел ее обратно в квартиру. День был морозный, и холод пробирал до костей. Посмотрев на свое отражение в зеркале в ванной, она пришла в ужас, увидев, во что превратилась. Настоящий скелет. Еще никогда ребра и ключицы не выпирали так сильно. Впадины под скулами были такими же глубокими и темными, как и глазницы. В подростковом возрасте полная грудь сделала Стефани популярной среди мальчишек ее школы, даже невзирая на ее острый язычок. Теперь грудь стала почти плоской, и лишь рот по-прежнему оставался чувственным. По крайней мере, когда губы не были потрескавшимися или распухшими.

Стефани прошла мимо букинистических магазинов, галереи «Уиллоу», магазина велосипедов и антикварной лавки. Белл-стрит казалась застывшей во времени. Одним своим концом она выходила на Эджвер-роуд; всего несколько коротких шагов, и вы из пятидесятых годов вновь попадали в современность.

Стефани выпила чашку чая в кафе «Беллс», с его зеленым фасадом и чистыми занавесками на окнах, которые выходили на улицу. Сидя за маленьким столиком, она играла связкой запасных ключей от квартиры – Проктор дал их ей за завтраком. Его доверие оказалось завоевать легче, нежели ее.

Часть ее существа хотела немедленно уйти; другая же, с каждым мгновением все сильнее заявлявшая о себе, была готова остаться. Стефани все больше убеждалась в том, что Проктор не причинит ей физического вреда. За те шесть дней, что она была в его власти, с его стороны не было никаких поползновений. Более того, Стефани не заметила в нем никаких признаков склонности к насилию. Да и вообще ей просто некуда идти, некуда податься. Так что настоящей причины уйти от него у нее не было. Правда, рано или поздно ей придется заплатить некую цену за проявленную им доброту. В этом она давно убедилась.

* * *

Они сидели в кухне. Был ранний вечер. Стефани устроилась на деревянной табуретке, наблюдая за тем, как Проктор режет на тонкие полоски куриные грудки. Закончив с курятиной, он на чистой разделочной доске принялся чистым ножом нарезать брокколи и кабачки. Краем глаза заметил, что она наблюдает за ним.

– Ты надо мной посмеиваешься?

– Я улыбаюсь, а не посмеиваюсь.

– И чему же ты улыбаешься?

– Я наблюдаю за тобой и вспоминаю отца. Не то чтобы вы с ним похожи; просто он любил готовить и готовил вкусно. Он и меня научил.

– Тебе нравится готовить?

Стефани пожала плечами:

– Я не помню.

– А твоя мама? Разве она не готовила?

– Готовила, да еще как! Но ей это не доставляло такого удовольствия, как отцу. Я предпочитала учиться у него. Я обожала наблюдать за тем, как он работает ножами. Отец всегда делал это быстро-быстро. У него были огромные руки, но он очень ловко все нарезал. Стальное лезвие мелькало так, что за ним было не уследить, и вдруг… все красиво нарезано.

– Наверное, это потому, что он был врач.

– Он был терапевт, а не хирург.

Проктор кивнул, а затем вытер руки о чайное полотенце.

– Какими они были, твои родители?

Улыбка Стефани исчезла.

– Никакими. Это были просто мои родители.

* * *

Было полшестого утра. Стефани не спалось. Встав с дивана, она быстро оделась. Ночью было холодно, а центральное отопление включали лишь после шести утра. Стефани заварила себе кофе так, как это делал Проктор. Затем захватила кружку в гостиную и закурила сигарету. На улице какой-то мужчина счищал наледь с лобового стекла своего «Воксхолла». Его голову скрывало облачко пара.

На столике лежали отчеты, которые Проктор просматривал накануне. Стефани села и начала перебирать фотокопии. На передней обложке одной пластиковой папки флуоресцентным зеленым маркером была проставлена дата. С тех пор прошло лишь три месяца.

Для тел, что удалось найти на месте катастрофы, был проведен анализ причин смерти. Двадцать восемь пассажиров пропали без вести. Учитывая место крушения, эта цифра была удивительно мала. Чтобы поднять на поверхность обломки самолета и останки погибших пассажиров, водолазы совершили почти четыре с половиной тысячи погружений. Их задача осложнялась обширной территорией поисков, а также сильными штормами, которые разбушевались в этой части океана ровно через сутки после крушения. Чуть более двух десятков поднятых тел были относительно целыми. Состояние остальных трупов варьировалось от «частично» до «полностью разложившихся». Согласно заключению психолога, назначенного для взаимодействия с властями и родственниками пассажиров разбившегося «Боинга», из всех сделанных фотографий погибших лишь восемь были пригодны для опознания. В конце концов не воспользовались ни одной.

В одном из отчетов ФАА имелся раздел, в котором описывалось воздействие резкого торможения на пассажиров. Многие погибли мгновенно. Сила, швырнувшая их тела вперед, была настолько велика, что некоторые из них были обезглавлены, а другие погибли от разрыва ствола головного мозга. Те, кто выжил, подверглись воздействию иных, не менее страшных сил. Воздух вырывался из пробоин в фюзеляже с силой настолько мощной, что с людей стаскивало одежду и вырывало из глаз контактные линзы. Во время свободного падения часть пассажиров сгорели заживо, остальные были разрублены обломками самолета.

В другой папке Стефани наткнулась на список пассажиров. Проктор сделал несколько копий, причем рядом с большей частью имен имелись сделанные от руки пометки. Комментарии в основном касались повреждений, вызванных первым взрывом. Стефани пробежала глазами список – и вскоре нашла нужные ей имена.

Место 49A: Патрик, Сара

Место 49B: Патрик, Дэвид

Место 49C: Дуглас, Мартин

Место 49D: Патрик, Моника

Место 49E: Патрик, Эндрю

В хвостовой части «Боинга-747» места в салоне эконом-класса располагались по схеме три-четыре-три, и были разделены двумя проходами. Стоило ей увидеть напечатанные имена и их размещение в салоне «Боинга», как Стефани оцепенела. Она могла справиться с эмоциями, которые видела у других: моментальное отчаяние, длительное отчаяние, растерянность, ярость. С жестокой, клинической правдой справиться было куда сложнее. Отпечатанная типографским шрифтом статистика, причина смерти в скрепленном подписью свидетельстве, имена в списке пассажиров.

Она почувствовала на себе взгляд Проктора раньше, чем увидела его. Кит стоял в дверях.

– С тобой всё в порядке? – спросил он.

– Мне не спалось. Я тебя разбудила?

– Я слышал, как ты ходишь по кухне.

– Человек в кресле сорок девять-С, Мартин Дуглас, – сказала Стефани, глядя на имя между именами брата и матери. – Ты знаешь, кто он?

– Архитектор из городка под названием Юниондейл. Жил и работал на Манхэттене.

– Американец?

– Да.

Она медленно кивнула.

– Американский архитектор, обреченный на смерть из-за капризной выходки английской девчонки, о существовании которой он даже не подозревал…

– Не понимаю, ты это о чем?

– Там должна была сидеть я. Это место было забронировано на мое имя.

– Почему тебя там не оказалось?

– Это был семейный отпуск, но я отказалась лететь с ними. Сказала, что мне нельзя опаздывать к началу занятий в университете. Даже на сорок восемь часов, хотя, казалось бы, ерунда… Но не это было причиной, и они это знали.

– Что же было причиной?

Стефани грустно улыбнулась:

– Я даже не помню. Наверное, что-то мелочное и обидное.

– Это почему же?

– Потому что такой я тогда была. Озлобленной и строптивой. – Она посмотрела на Проктора. – Теперь я просто озлобленная.

– У Мартина Дугласа было бы другое место, Стефани.

– Может быть…

– Рейс был укомплектован почти полностью, но несколько мест оставались свободны. Даже будь ты на борту, он просто сидел бы где-то в другом месте, а число погибших увеличилось бы на одного человека.

– Сколько ему было лет?

– Если память мне не изменяет, тридцать три года.

– Он был женат?

– Нет.

– Вот и хорошо.

Интересно, выжил ли при первом взрыве кто-то из тех, кто сидел на сорок девятом ряду? Или даже при втором… Но стоило ей подумать о том, с какой скоростью пылающие обломки самолета падали в море, как она пожелала им быстрой смерти. Ведь при скорости столкновения в пятьсот миль в час спокойные волны внизу подобны граниту.