И надо же было так случиться, что в тот памятный поздний вечер – вечер субботы – перед тревожным звонком Кати Сергей Мещерский как раз целиком был погружен в мечты. Бывает так в выходные, особенно если вы молоды, одиноки, если вернулись, наконец, домой после долгих странствий, где видели немало нового и любопытного. Дела туристической фирмы «Столичный географический клуб», совладельцем которой являлся Мещерский, в последнее время заставляли его по нескольку месяцев проводить заграницей – в Таиланде, Индии, Непале. Фирма традиционно специализировалась на экстремальных экзотических путешествиях и активно осваивала все новые и новые маршруты – в Лахор, Кашмир, Бутан, в западную Бенгалию, Раджастан и Бангладеш. Март Мещерский провел с экспедицией в Лахоре, а в конце апреля слетал на остров Пхукет, чтобы убедиться лично, в каком состоянии находится знаменитый тайский курорт после цунами и есть ли вообще смысл заключать с местными отелями контракты на ближайшее будущее.
«Пляжников»-туристов, честно признаться, Мещерский просто не переваривал, но где было найти столько экстремалов, мечтавших о путешествиях в Тибет и в Гималаи, столько спелеологов, альпинистов, уфологов, рерихианцев и рокеров, жаждавших неизведанного и вместе с тем способных выложить за экотур в Индокитай две-три тысячи баксов? А «Столичному географическому клубу» надо было как-то выживать в жестокой конкурентной борьбе. Поэтому его основателю и совладельцу Сергею Мещерскому приходилось, скрепя сердце, терпеть и оголтелых пляжников – москвичей, волгарей и сибиряков, этих детей зимы, стосковавшихся по южному солнцу, и желавшую исключительно крутого «отвяза» братву из Хабаровска и Красноярска, признававшую отдых только в тайских массажных салонах с девочками, и разных сумасшедших, «открывших» вдруг у себя «экстрасенсорные способности» и рвавшихся во что бы то ни стало приобщиться к тайнам аюрведы и тибетской медицины.
Все это приходилось терпеть. Но, к счастью, все это с лихвой компенсировали чудеса – процессия слонов, случайно увиденная из окна джипа на улицах Дели, фантастический восточный базар в Карачи, крики обезьян и павлинов за затянутыми сетками окнами маленького отеля в Удайпуре, ветер, приносящий с Сионийских гор пряные ароматы джунглей, и великая река Брахмапутра, по которой так и подмывало отправиться в плавание на личном теплоходе магараджи княжества Бунди, который по молодости лет учился в СССР и – вот совпадение – был вашим закадычным однокашником по Институту имени Лумумбы.
И надо же было такому случиться, что в этот вечер – вечер субботы, ставший своеобразным мостом ко многим ужасным и трагическим событиям, о которых так хотелось забыть поскорее, Мещерский находился в состоянии полнейшей нирваны. Попросту говоря, валялся перед телевизором на обломовском кожаном диване после солидной субботней порции армянского коньяка. Лежание было вызвано отнюдь не ленью, а безмерной усталостью. Всю субботу Мещерский как пчела трудился по дому. Пылесосил как бобик, вытирал вековые залежи пыли, жарил куренка в духовке и как проклятый, как раб крутил белье в допотопной стиральной машине, в сотый уже, наверное, раз давая себе слово купить продвинутый «автомат» с сушилкой, отжималкой, полоскалкой, программным управлением и прочими полезными в хозяйстве прибамбасами. Но в том, что он весь выходной был сам себе домработник, Мещерский не признался бы даже под угрозой расстрела – особенно другу Вадиму Кравченко и особенно его жене Кате, Катюше…
«Женится тебе, Сережечка, надо, – твердила она все чаще, вся мягче и все деликатнее, – пора… Ну, хочешь, я с Ниной поговорю, а? Ты ведь помнишь Нину? Она так похорошела, и детеныш у нее немножко подрос – такой забавный, он тебе обязательно понравится. Ты ведь детей любишь, я знаю. Ну, хочешь, я с ней завтра же этот вопрос провентилирую?» Мещерский на это отвечал с детским простодушием: «Какой вопрос?» Катя лукаво умолкала. А ее муж, друг детства и собрат по духу – мужскому, корпоративному, Вадим Кравченко противно и очень многозначительно хмыкал. И тут же вспоминал давнего институтского кореша Витюху Мамурина, который жил, жил себе преспокойненько тридцать лет и три года и вдруг бац! – женился. «Да, – повествовал Кравченко, щурясь, как кот, – женился Витюха наш, а что из этого вышло? Помнишь, Серега, что вышло?»
Мещерский помнил – собственно не вышло у Витюхи Мамурина ни шиша. Был суд и развод через пару лет. Мамурин жены своей бывшей не любил никогда. Сам в этом потом признавался. Не любил, как Данте любил Беатриче, и как счастливец Коля Остен-Бакен любил нежную Ингу Зайонц. А женился, оказывается, так – от скуки и по глупости, по совету друзей и по настоятельному пустому словечку «пора». Мещерский сравнивал себя с Мамуриным – получалось, что они были в этом коварном вопросе как братья, ведь Мещерский тоже совсем не любил хорошую и добрую подругу Кати красавицу Нину, женится на которой по какой-то совершенно непонятной причине ему было «уже пора».
Эх, Катя, Катя… Что же ты наделала? Своими советами, вообще своим существованием на этой планете… Собственно, Мещерский никогда ни в чем Катю не винил – упаси бог. Не винил он и друга детства Вадима Кравченко – успел-таки, подсуетился, обаял, пришел, увидел, победил. Стал мужем, распустил над Катей орлиные крылья – мое, не тронь. Винил во всем Мещерский всегда одного себя – эх, мямля, интеллигент, а нет, чтобы ребром этот вопрос в свое время поставить, настоять, решить все по-мужски, может, тогда бы и…
Но нет. Увы, увы, увы… И тут Мещерский сравнивал себя уже не с бедолагой Витюхой Мамуриным, а с Колосовым Никитой. Вот человек цельный, который все вопросы может ставить ребром и все решает всегда сугубо по-мужски. И в зубы может дать – с его-то физическими данными это плевое дело. Но решает-то он все вопросы… кроме одного.
В этот вечер субботы после притупляющей ум стирки и готовки Мещерский, потягивая коньяк, размышлял о Никите. Вспоминал день его рождения, который отмечали они в дешевеньком баре на Пресне. Колосов настойчиво приглашал Катю. Она обещала быть и не пришла. Конечно, из-за Кравченко – Мещерский точно это знал, только не озвучивал сию версию, не желая сыпать соль на раны друга Никиты. Никита с Кравченко друг друга не переваривали и никогда не сидели за одним столом, не раздавливали по банке.
– Вот почему все так? – глухо спросил Колосов. Он здорово нагрузился – таким пьяным Мещерский никогда его не видел.
– Да потому. Все потому, – ответил, вздыхая, Мещерский. Лежа на диване, он снова вздохнул, как бы вспоминая, дублируя тот свой горький вздох. Тогда с Никитой они понимали друг друга с полуслова, с полунамека.
– И аквариума нет – проклятье, – Колосов стукнул кулаком по столу.
– Какого аквариума? – спросил Мещерский.
– Такого, что «пейте рыбы за мой день рождения», – Колосов любил песню Высоцкого «День рождения лейтенанта милиции в ресторане „Берлин“, но цитировал ее только в крайних случаях, а водку в аквариумы в присутствии Мещерского не выливал никогда.
– Что поделаешь? – Мещерский сочувствовал другу. – Ничего тут не поделаешь.
Колосов снова саданул кулаком по столу – подпрыгнули бокалы, бутылка.
И тогда – это Мещерский отчетливо помнил – они заговорили про мечту. Колосов тихо сказал:
– Никогда в жизни ничего так не желал, понимаешь, Серега?
И Мещерский понял, что речь шла совсем не о том, чтобы Катя явилась в этот задрипанный пивной подвальчик и поздравила Никиту с тридцатитрехлетием. Речь шла о чем-то гораздо большем, в корне меняющем судьбы – и Катину, и Кравченко, и колосовскую.
– Никогда ничего так не хотел. Думаю об этом постоянно, – изливал душу Колосов. – На работе мозги сохнут, вкалываешь как… А встречу ее и… Она ж меня в упор не видит, Серега. Если нет убийства какого, трупешника, по которому статейку можно настрочить, она ж меня за километр обходит. Не интересен я ей без всего этого, понимаешь ты или нет?
– Что ты мелешь? – оборвал его Мещерский. – Она… Катя к тебе хорошо относится. Просто она…
– Ну что – просто она?
Мещерский тогда снова вздохнул – сказать Никите «просто она тебя не любит, потому что любит Вадьку Кравченко» язык не поворачивался. И так вон у Никиты кулаки сжимаются и в глазах искры-молнии.
Мещерский решил деликатно перевести разговор на другую тему. И вот как это у него тогда получилось:
– Знаешь, – сказал он, прикуривая, – когда я в прошлом году был в Индии, наши ездили в Путтапарти – городок там такой есть – в ашрам к Сай Бабе. Рассказывали такое, что и я не выдержал, поехал.
– Чего-чего? – угрюмо спросил Колосов и долил из бутылки.
– Ашрам – это храм, а вокруг него что-то вроде монастыря. С виду похоже на пряничный замок – голубое, розовое, везде орнамент, позолота, фигурки индийских божков. И тысячи паломников, все в белых одеждах. Там такая огромная веранда крытая, как вокзальная площадь, и они все часами сидят на ней и ждут выхода Сай Бабы.
– Кого?
– Сай Бабы. К нему едут со всего мира.
– Зачем?
– За… Ну, одни за исцелением от болезни. Другие за просветлением. Третьи за исполнением мечты. Считается, что если очень сильно захотеть и попросить Сай Бабу – лично, мысленно или отправив ему письмо с описанием своей мечты, своего самого заветного желания, он это желание непременно исполнит.
Колосов вскинул голову.
– Он вообще кто? – спросил он.
– Он гуру.
– Ерунда. Такого не бывает.
– Знаешь, я пошел в ашрам. Нас целая группа была с переводчиком. Сидели мы три часа ждали выхода гуру, – Мещерский рассказывал сказку, чтобы отвлечь друга – день рождения все же день знаковый, создан для радости, не для печали. Ну и пусть, что Катя не пришла, и что аквариума нет под рукой, как в песне. – Сидели мы, сидели, потом он вышел, и я его увидел только издали. Он…
– И чего ты у него попросил?
– Ничего. Я растерялся сначала. Потом обрадовался, сам не зная чему – вот живу, вижу мир, езжу по Индии, вот нос у меня облупился от загара… Я мысленно с ним поздоровался и… Я не знаю, как тебе это описать – странное ощущение вот здесь, – Мещерский приложил руку к груди. – Мы ведь в какой-то степени с тобой братья по несчастью… Да-да, чего смотришь? Братья, друзья. Я даже ведь познакомился с ней гораздо раньше тебя… Так вот, я бы посоветовал тебе послать Сай Бабе письмо или самому туда со мной поехать. А вдруг и…
– Чушь ты мне какую-то впариваешь по доброте душевной. Эх, Серега, славный ты человек, люблю я тебя за это, но… Чушь ведь все это, такая детская чушь.
– Разве ты не хочешь, чтобы твоя мечта исполнилась? – спросил Мещерский.
– Очень хочу.
– И разве ты не желаешь чуда?
– Желаю, но…
– Так вот же – говорят, это и есть самый верный путь к исполнению мечты.
– Кто говорит-то?
– Люди, тысячи людей из разных стран. Неужели все они дураки или обманщики?
– Написать письмо какому-то индийскому гуру? – Колосов хмыкнул. – А может, мне лучше самому постараться исполнить свое желание?
– Это как же? – спросил Мещерский.
Колосов демонстративно распахнул куртку – указал глазами на кобуру с табельным пистолетом, с которым не расставался:
– А так вот.
– Дуэль? – Мещерский поднял брови домиком. – Болван ты, Никита. Ну что это даст? Скандал, следствие. Да Вадька стреляет как бог – он где работал-то до того, как в личники подался, знаешь? В ФСБ. И потом, даже если ваши ревнивые мозги что-то там подобное и сварят, и пуля у виска прожужжит, это все равно ничего не изменит и не решит.
– А что решит? Вояж в этот, как его там… в ашрам?
– Может, и это тоже ничего не решит, но… Мне как-то комфортнее жить на свете становится, когда подумаю, что вот, мол, есть такое место на свете, где исполняются мечты.
– Советуешь ехать в Индию? – усмехнулся Колосов. – Посоветуй, что полегче. Откуда у нищего опера бабки на полет за три моря?
– А ты пожелай, чтобы Сай Баба прислал за тобой самолет.
– Ага, держи карман… А сколько желаний он исполняет – что об этом говорят люди? – после небольшой паузы спросил Колосов. – И потом, что делать, если чьи-нибудь желания на сто процентов совпадают – ну, например, друг Серега, как в нашем с тобой конкретном случае?
Мещерский тогда не нашелся что ответить. А действительно, что делать? И как выходит из положения гуру из Путтапарти?
Сейчас, ворочаясь на диване, глядя на то, как постепенно сумерки за окном густеют, темнеют, и вечер превращается в ночь, он просто мечтал о том, что все же здорово было бы собраться всем вместе и, невзирая на ревность, любовь, уязвленное самолюбие, гордость и душевные раны, большой дружной компанией сесть на рейс Москва – Дели и отправиться туда, в страну чудес. И там, в этой чудесной стране…
К реальности Мещерского вернул телефонный звонок. Звонила Катя – она задыхалась. Мещерский даже испугался – неужели что-то с Вадькой там, в этой Перми? Но проблема была не в убывшем в очередную командировку друге Кравченко. Катя выпалила:
– Сережечка, приезжай, у нас такая беда! Я у Анфисы. Помнишь Анфису? Она мне час назад позвонила в панике. Она вся в крови, ранена в руку. Тут у нас «Скорая».
– Да что стряслось-то? – Мещерский вспомнил Анфису – занятная такая толстушка, фоторепортер по профессии. И тоже Катина подруга.
– Ты не поверишь. Да и я сначала не поверила, но теперь верю, – голос Кати срывался от волнения. – Анфиса говорит – на нее напали. Якобы кто-то хотел ее убить. Сережечка, милый, у меня голова кругом, скорее приезжай!
Мещерский глянул на часы – было без пяти минут полночь. Вот-вот с двенадцатым ударом курантов 31 мая должно стать 1 июня. Получалось, что нынешнее лето начиналось с какой-то фантасмагории, суть которой сводилась к невероятному – милейшую Анфису, девочку-пончик, душку-толстушку, которую Мещерский и видел-то всего пару-тройку раз в обществе Кати, кто-то хотел убить. Мещерский тут же сказал сам себе словами Колосова – чушь. Что за бред? С какой стати и за что? Кому нужна Анфиса? Они или разыгрывают его специально на пару, проверяют, или вообще в отсутствие Вадьки насмотрелись ужастиков, начитались своего любимого Лавкрафта, и теперь им мерещится невесть что. Но Катин голос… Она сказала «здесь „Скорая“, сказала „Анфиса ранена в руку“… Он ринулся в прихожую – черт, где права, где ключи от машины?! С этой уборкой ничего в собственном доме не найдешь. О том, что его в легком подпитии запросто может тормознуть первый же попавшийся гаишник, Мещерский даже не подумал. Он пытался вспомнить адрес девочки-пончика – кажется, Анфиса проживала в Измайлово на какой-то там Парковой улице. Было дело, он, Мещерский, однажды подвозил ее вместе с ее парнем с Катиного дня рождения.
«Ничего, там, на месте дом вспомню визуально», – легкомысленно решил он. Звонить Кате, когда она в таком состоянии, уточнять «а по какому адресу, собственно, прибыть вас спасать?» было как-то совсем не по-рыцарски. А рыцарем верным, без страха и упрека, без особых, уж если на то пошло, притязаний так хотелось быть! Может, именно в этом и заключалась самая заветная, потаенная и самая дорогая для одинокого сердца мечта.
Последний раз с Анфисой Берг Катя виделась зимой, когда они ходили вместе в кино на любимого Катей актера Райфа Файнса (сам фильм не имел значения) и чудно провели время. Правда Файнс, по которому Катя украдкой вздыхала, на Анфису не произвел ровно никакого впечатления. Катя догадывалась о причинах – Анфиса с головой была погружена в роман с человеком, который ее любил, но был женат. Женатика Катя знала – это был начальник Столбового отделения милиции Константин Лесоповалов. С Анфисой он познакомился при расследовании дела об отравлении в ресторане, по которому Анфису угораздило проходить одним из главных свидетелей. Шуму по тому сенсационному делу было много. Катя из всего происшедшего слепила яркий репортаж с продолжением для «Криминального вестника Подмосковья». Анфисе же домой начал сначала позванивать, а затем и заглядывать на огонек бравый капитан милиции, который отлично водил старенькую милицейскую «Волгу», один и без всякого бронежилета в нарушение инструкций выходил на задержание ОО – особо опасных преступников, метко стрелял из всех видов табельного оружия и даже был в самом недалеком прошлом рекордсменом района по поднятию тяжестей.
В общем, достоинства Кости Лесоповалова можно было перечислять и перечислять. Катя знала их исключительно со слов Анфисы – та захлебывалась от нежности и восторга, рассказывая о нем. Катя, знакомая с капитаном Лесоповаловым по службе, прежде, до его романа с Анфисой, больше обращала внимание на его недостатки – грубоват, резковат, на язык несдержан. Да, спору нет – смел, отважен, но как-то не по-человечески – так и прет на рожон, все что-то кому-то доказать пытается, вспыльчив как порох и, кажется, особым интеллектом не украшен. Но, понаблюдав за ним однажды – дело было дома у Анфисы, с которой Лесоповалов виделся теперь уже регулярно, она поразилась переменам в капитане милиции.
В том, что «буян и бретер» Лесоповалов влюбился по уши, уже не было никакого сомнения. В присутствии Анфисы куда что девалось – он был совсем тихий, смирный, как овца, и какой-то потерянный. Приезжая вечером, готовил Анфисе ужин, нянчился с ней, как с ребенком. Фанатично чинил все подряд в квартире – от кофеварки до утюга. Когда осенью Анфиса тяжело болела гриппом с осложнениями, он в обеденный перерыв мчался на машине из подмосковных Столбов в Измайлово – мотался по аптекам, варил горячий бульон, ставил Анфисе горчичники и возил ее то в поликлинику, то на рентген.
«Я вешу девяносто пять килограмм, – каждый раз напоминала Анфиса Кате, и голос ее при этом всегда дрожал от волнения. – Такая жуткая бомба, а он, Костя мой… Он словно жира этого моего проклятого и не замечает. Твердит, что я красивая, что он с ума по мне сходит. Я ему – Костя, дорогой, взгляни на меня, глаза открой пошире – неужели в такую, как я, – жиртрест-мясокомбинат – можно влюбиться? А он мне – не смей так говорить, чтоб я больше такого не слышал. Ты для меня самая желанная, ты – моя женщина, для меня создана. Ты представляешь?».
Внешность и проблемы лишнего веса всегда были для Анфисы темой болезненной и острой. Душераздирающей темой. Сколько признаний было сделано Кате по этому поводу, сколько слез пролито на ее плече. Катя особой беды не видела – ну, подумаешь полнота! Ну да, Анфиса – не эталон стройности, ну так что же? Зато она умна, симпатична, добра, сердечна. Она талантливый фоторепортер, настоящий художник. Она, наконец, верный товарищ и надежный друг. И если одну из радостей жизни видит она во вкусной, калорийной пище, любит сладкое и острое, жареное и обильно приправленное специями – так и слава богу. Что уж тут такого фатального?
Но Анфиса думала, увы, иначе. Она ежедневно, ежечасно, ежесекундно боролась со своими, по ее выражению, «животными привычками», со своим аппетитом, и что только ни делала с собой, бедняга, на каких только диетах не сидела. Но все было зря – она очень мало худела и слишком жестоко нервничала. Как считала Катя – из-за сущих пустяков. Конечно, из-за пустяков! Вот ведь влюбился в нее капитан Лесоповалов, а значит… Значит все в Анфисе ему понравилось – все, даже эти ее лишние килограммы. А у него, между прочим, своя жена – худышка-стройняшка. А из этого уже следовало важнейшее открытие, которым Катя втайне страшно гордилась. Мол, не все то, что с какой-то вдруг непонятной стати признается непонятно кем и почему за эталон женской привлекательности, на самом-то деле возбуждает мужчину. Ой, не все – вот и думай своей головой, мозгуй.
Одно было печально – Лесоповалов был непробиваемо женат. Дом у него был как крепость – жена, шестилетняя дочка, тесть, теща. Из-за дочки он, по его словам, не мог разрушить свой брак и жениться на Анфисе. Уговаривал ее мягко – что же делать, нам надо подождать, вот подрастет дочка, тогда уж… Анфиса была готова ждать. Она была готова на любые жертвы – лишь бы только они с Лесоповаловым могли встречаться. «Он не может бросить семью сейчас, – твердила она Кате, – и я от него этого не требую. Я все понимаю. На нем держится весь дом – ребенок, старики-пенсионеры. И жена у него не работает. Уйди он от нее ко мне – что будет с ними? Материально-то мы будем им помогать, но духовно, фактически что будет? Пострадает сразу столько людей. И главное он, я же его знаю, в душе сам от всего этого будет страдать. Нет, пусть уж лучше мне одной сейчас потерпеть придется. Ничего, я справлюсь. Я его бесконечно люблю, я так ему благодарна за то, что он обратил на меня внимание. Он радость вернул в мою жизнь, надежду. И я буду делать так, как он хочет, буду жить с ним. Буду его второй любимой женой. Женой на час».
У Кати от всех этих жертвенных рассуждений закипала в груди чисто женская злость на Лесоповалова – ах ты змей, нашел, чем запудрить мозги влюбленной романтичной Анфисе. Она искренне желала своей подруге счастья. Анфисе, как и другому неприкаянному скитальцу из «Столичного географического клуба» Сереге Мещерскому, давным-давно было пора завести семью, детей. Но что было делать, раз уж судьба распорядилась вот так? Оставалось только надеяться на лучшее – на всепобеждающую силу взаимной любви, на верность Лесоповалова своим обещаниям и на то, что дочка его лет этак через десять-двенадцать действительно должна хоть слегка, да подрасти. «Да что ты мне говоришь! – отвечала на все Катины подобные замечания Анфиса. – Я не то, что десять – я двадцать лет его согласна ждать. Мне все равно – лишь бы ему сейчас и потом со мной было хорошо, спокойно».
В этом была вся Анфиса. В душе Катя считала, что капитану Лесоповалову крупно повезло, может, и не совсем заслужено. Он, мимоходом, вытянул выигрышный билет в лотерее жизни, но пока еще по молодости и ветрености не до конца это понял. Он был приятелем Никиты Колосова еще по учебе в Высшей школе милиции. А в самом конце мая сменил кресло начальника Столбового отделения милиции на должность замкомандира сводного отряда главка, направленного в командировку на Северный Кавказ. Командировка была рассчитана на полгода. Со слов Колосова Кате было известно, что Лесоповалов добровольцем отправился в горячую точку сражаться с боевиками и террористами. Там платили командировочные, «боевые». Лесоповалов мечтал заработать денег и для семьи, и для того, чтобы, наконец-то, поехать с Анфисой отдыхать на Красное море. У нее была дальняя родня в Израиле, в Эйлате, так что с устройством в недорогом отеле проблем не возникло бы. Анфиса сама прилично зарабатывала фотосессиями и вполне могла оплатить этот отдых из своего кармана. Но Лесоповалов был человеком гордым и жить за счет своей любимой женщины считал самым последним делом. В результате чего и отправился на Кавказ.
Анфиса только и жила его звонками по телефону и письмами. Последнее письмо, как впоследствии узнала Катя, было прислано неделю назад. После долгого периода «невстреч» Катя и Анфиса планировали увидеться на открытии фотовыставки «Ночной город» в галерее на Суворовском бульваре, где выставлялись сразу несколько Анфисиных фоторабот. Анфиса была задействована в организации выставки – у галереи на Суворовском не было богатого спонсора, и фотохудожники делали все сами, работая порой и за декораторов, и за менеджеров по рекламе, и за грузчиков, когда некому было разгружать и монтировать выставочные стенды.
Открытие должно было состояться в воскресение – Катя очень хотела пойти, чтобы порадоваться вместе с Анфисой ее успеху. Но все получилось совершенно по-другому.
В субботу о происшествиях в Скарятино и Мамоново-Дальнем Катя старалась не вспоминать. Так и свихнуться недолго, если все о работе и о работе… Но не вспоминать получалось плохо – особенно дома, за поздним завтраком. Чтобы отвлечься, она двинулась в долгое сладостное путешествие по магазинам – лето стучится в двери, так хочется чего-нибудь нового. Например, вон ту милую юбочку в цветочек из «Наф-Наф» или босоножки с бабочкой на грандиозной платформе из «Рандеву». Проблуждав до обеда по ГУМу, Катя угнездилась в кафе – ела мороженое. Потом снова упоительный вихрь закружил ее по магазинам – вон та кофточка из «Бетти Барклай» идеально подойдет к вон тем укороченным брючкам из «Четырех сезонов», а вон та кенгурушка ни к чему не подойдет, но она такая хипповая, желтенькая! И гольфы нужны – как без них обойтись, и лодочки на шпильке новые замшевые не помешали бы. И сумка – вместительная, объемная – та, что глядит прямо на вас из витрины итальянского бутика и томно так подмигивает, продажно – ну, возьми меня, возьми, купи…
Эх, где вот только найти столько денег на все и сразу? К пяти Катя ополовинила месячный семейный бюджет и подумала, что на все это скажет «Драгоценный В.А», когда вернется? Возвращаться домой она так рано не хотела, и в довершение всего отправилась на шестичасовой сеанс на «Войну миров». Обалдев от взрывов и инопланетян и оплакав в душе попранный Голливудом гений Уэллса, она выползла из кинотеатра в десятом часу. Голова немножко кружилась от усталости, но в основном настроение было бодрое – и какие там трупы на кладбищах, какие удавленники! Черт бы их всех побрал.
Она стояла на остановке и поджидала троллейбус. Троллейбуса все не было, и она решила поймать машину – часы показывали уже половину одиннадцатого. К тому же складывалось такое впечатление, что собирается дождь. Нагруженная покупками, сумками и пакетами, Катя сунулась искать зонт – его не было, она забыла его дома. Вот и еще один повод не ждать троллейбуса, а барыней прокатиться на такси – не мокнуть же на асфальте? Она проголосовала и почти сразу же поймала частника. «Куда едем?» – спросил водитель. «На Фрунзенскую набережную», – ответила Катя, и… сработал ее мобильный – динь-дон.
– Алло, да, я. Вадик, золотко мое, это ты?
– Катя… это я.
– Анфиса, ты? Завтра встречаемся, да? Очень плохо тебя слышу. Я в машине, еду домой, давай я тебе через пять минут перезвоню, мы сейчас на Садовом в туннеле…
– Катя, я не знаю, к кому мне обратиться, – голос Анфисы, обычно звучный грудной голос, так хорошо знакомый Кате, сейчас едва шелестел. – Меня ударили ножом, полоснули по руке… Только что, прямо на улице… Столько крови – наверное, вена повреждена, я умираю, Катя, милая, мне кажется – я умираю!
Каково услышать такое от лучшей подруги в одиннадцать часов вечера в такси в туннеле на Садовом кольце? Катя на секунду потеряла дар речи. Когда обрела, заорала:
– Анфиса, ты где? Где ты, скажи мне, я еду к тебе!
– Я дома. Сумела дойти. Ты же знаешь – я не выношу вида крови… Боялась грохнуться прямо в подъезде.
– Я сейчас же вызову тебе «Скорую»! Ты еще не вызвала? Нет? Тогда я вызову. У тебя большая рана? Завяжи чем-нибудь пока. Кто тебя? Грабитель, да? Ты его успела разглядеть?
– Я не знаю, кто это был. Катя, ты, конечно, очень удивишься, но меня хотели убить!
– Ты успокойся, не трать силы. Анфисочка, милая… Ты слышишь меня, ты только, пожалуйста, не умирай! Все будет хорошо, сейчас я приеду, и все у нас с тобой будет тип-топ! Умоляю, отвезите меня в Измайлово на Пятнадцатую Парковую улицу, – крикнула Катя опешившему водителю. – Я заплачу, сколько скажете. И как можно быстрее – с моей подругой несчастье!
Летя по освещенному огнями третьему кольцу, Катя, наверное, впервые в жизни, со страхом и трепетом осознала – какой все же огромный город Москва. Ваш друг ранен, быть может, истекает кровью где-то там, в недрах Измайлова, а вы все еще не миновали Сущевский вал. И «Скорая», вызванная вами по мобильнику, может не успеть.
В довершение всего на запруженное, несмотря на поздний час, транспортом третье кольцо и на мчавшееся по нему старенькое такси с Катей, полуживой от тревоги и ужаса, с неба обрушилась гроза. Сверкали молнии, гремел гром. По крыше машины лупили дождевые струи, как из пожарного брандсбойта. По туннелям неслись настоящие реки. Кате казалось – еще чуть-чуть, и такси поплывет по магистрали как плот. Но все обошлось – они не приплыли на Пятнадцатую Парковую, а приехали – точнее влетели во двор как угорелые. Возле Анфисиного подъезда уже стояла «Скорая». Дверь в знакомую квартиру на третьем этаже была распахнута настежь. Анфиса была жива. Ее левая рука в области предплечья была туго забинтована. Молоденький врач делал ей успокаивающий укол. На полу виднелись красные пятна и валялись окровавленные марлевые тампоны. Катя, чувствуя, что силы покидают ее, рухнула на стул.
– Ну вот и все. Рана, к счастью, неглубокая, крупные сосуды не задеты. Так что надобности ехать в больницу нет. Через три дня придете в травмпункт на перевязку. Вообще-то я советовал бы вам вызвать милицию, – высказал свое мнение врач. – Это типичный ножевой порез. Возможно, вы, девушка, стали жертвой какого-то пьяного хулигана, и милиция обязана…
Анфиса указала ему глазами на Катю: «Вот моя милиция». Катя предъявила свое удостоверение – как в этой горячке она не выронила его из сумки, расплачиваясь во дворе с шофером, – уму непостижимо.
Через полчаса врачи уехали. Катя закрыла за ними дверь. Заперла на все замки. И сразу же позвонила Сергею Мещерскому. Ей казалось, что если он приедет, то уж на пару они справятся с ситуацией гораздо лучше. И все снова встанет на свои привычные места. Анфиса, бледная, осунувшаяся, сидела в кресле, держала раненую руку здоровой, словно боялась отпустить.
– Это не был пьяный хулиган, – сказала она тихо. – Я должна тебе рассказать, что произошло. Но я не знаю с чего начать.
– Погоди, я принесу тебе попить чего-нибудь горячего. – Катя ринулась на кухню. Включила электрический чайник. По-хозяйски открыла створки шкафа – у Анфисы все полки обычно забиты баночками какао и средствами для похудания. Эра гербалайфа канула в лету, но у Анфисы просто мания принимать разные препараты «антижир» или «жироблокаторы», запивая их при этом чашечкой калорийнейшего шоколада. Шоколад Катя и приготовила, подсластила от души. А когда вернулась в комнату с чашкой, застала Анфису все в той же позе – в кресле. Она баюкала свою раненую руку, как ребенка.
– На, выпей. Может, приляжешь? – Катя протянула ей чашку с шоколадом.
Анфиса всхлипнула и жадными глотками осушила чашку.
– Катя, ты не представляешь, что было. Я так испугалась… Меня хотели убить!
– Может быть, просто пытались ограбить? Ты сумку на каком плече носишь – на левом или на правом?
– На этом, – Анфиса кивнула на повязку.
– Ну вот, так я и думала. У тебя пытались вырвать сумку, вот и полоснули лезвием. Вообще-то такой способ грабежа не типичен. Эти уличные ханурики предпочитают простой рывок, – авторитетно вещала Катя, – но тебе как на зло попался какой-то урод-новатор.
– Какой там урод-новатор! Ты о чем? Я говорю тебе – меня хотели убить. Я видела, как оно замахивается на меня ножом. Финка – вот с таким лезвием, – Анфиса снова всхлипнула и развела руками на полметра. – Если бы я не отшатнулась и чисто инстинктивно не закрылась рукой – вот так, – она дернулась, демонстрируя Кате по-женски неуклюжий прием, – я бы сейчас валялась в луже крови на асфальте, а ты бы звонила в похоронное бюро.
– Типун тебе на язык, – Катя рассердилась, но тут же смягчилась, подсела к Анфисе на подлокотник кресла. – Ну-ну, перестань, успокойся. Все прошло. А этого гада, что тебя поранил, мы найдем. Я сейчас же позвоню в ваше территориальное отделение милиции, – от волнения она не обратила внимания на странное словечко оно , употребленное Анфисой.
– Катя, – Анфиса положила здоровую руку ей на плечо, – Катя, послушай меня… Помнишь, мы были в Риме?
Катя воззрилась на приятельницу – Рим? Конечно, она помнит, как они с Анфисой прошлым маем ездили в турпоездку «Рим – вечный город». Это было как раз тогда, когда Катин отпуск (увы, увы) не совпал с отпуском «Драгоценного В.А.». Но Катя в душе была даже этому рада – Рим с Анфисой Берг понравился ей гораздо больше – они уходили из отеля в девять утра, а возвращались в два часа ночи. Ездили в Остию, в Тиволи, бродили по музеям, исходили город, изъездили на такси вдоль и поперек. Анфиса похудела от нескончаемой ходьбы больше, чем от всех своих пилюль и чаев, и была безмерно счастлива от самого сознания, что они с Катей в Риме и что она так ударно худеет. Вот только однажды вечером, на Палатинском холме в самом центре археологического музея под открытым небом с ней произошел странный припадок.
– Я помню, – сказала Катя, – Анфиса, что с тобой, тебе нехорошо? Ты вся дрожишь.
– Сегодня, столкнувшись с этим на улице, – голос Анфисы срывался, – я почувствовала себя, как тогда – возле арки Тита. Как под проклятой аркой – смертельный ужас, Катя. Отчаяние, безысходность, близость смерти.
Катя обняла подругу, крепко прижала ее к себе, стараясь не потревожить рану. То происшествие на Палатине она помнила. Был жаркий вечер. Солнце садилось за холмы. На Форуме и на Палатине было как всегда полно туристов – в музей под открытым небом прекращали пускать посетителей в пять, но из тех, кто уже гулял среди античных развалин, никто еще не собирался домой, в отель. Катя с Анфисой шли по Via Sacra – священной римской дороге. Мимо прогарцевал конный полицейский патруль – полицейский-парень и полицейский-девушка. На глазах Кати и Анфисы они лихо припустили гнедых коней, галопом въехали на холм и остановились возле триумфальной арки императора Тита. Катя потащила Анфису к ним – ей не терпелось сфотографировать итальянских коллег по борьбе с криминалом и сицилийской мафией на фоне памятника. Арка Тита, ее барельефы, изображавшие разрушение римлянами Иерусалима, устояли перед натиском времени. Катя сфотографировала полицейских. Те великодушно позволили это сделать и потом лихо ускакали в сторону развалин Мамертинской тюрьмы. Она сфотографировала «мыльницей» арку, оглянулась и… почувствовала, что с ее подругой что-то не так.
Анфиса, забыв про свою мощную профессиональную фотокамеру, с которой она до этого в Риме не расставалась, как сомнамбула на ватных ногах приблизилась к арке и, не обращая внимания на запрещающую надпись, медленно вошла под ее своды. Внезапно она пошатнулась и – непременно бы упала, если бы не оперлась обеими руками о стену. Катя кинулась к ней – подумала, что от римской жары у толстушки Анфисы случился тепловой удар. Но это был не удар – Анфису била дрожь, у нее, как в лихорадке, зуб на зуб не попадал. Вдруг она глубоко, очень глубоко вздохнула и начала оседать на камни. Катя шлепнула ее по щеке, приводя в чувство, и буквально вытащила на себе из-под арки, усадила на траву. Анфиса открыла глаза – взгляд ее был странен: уплывающий в никуда, испуганный.
– Что с тобой? – тормошила ее Катя.
– Я не знаю… Что это было? Я видела… Катя, я все видела!
– Что ты видела? – Катя не понимала ничего.
– Видела, как их вели. Как жертвенный скот… С деревянными колодками на шеях, рабскими колодками… Я видела стражников, видела толпы народа по обеим сторонам дороги – они смотрели, как их ведут… Я была как бы среди них, горло саднило от пыли и ноги болели от язв, – Анфиса судорожно дотронулась до своей голой щиколотки. – Я не знаю, как это возможно, но я все видела, чувствовала – и мне было так страшно! Мне и сейчас дико страшно, сердце колотится, – она цепко схватила Катю за руку. – Они разрушили город, все сожгли. Они убили столько людей… А тех, кто уцелел в резне, продали в рабство, погрузили на свои галеры, привезли сюда и провели по этой вот дороге, вот здесь, перед лицом императора, под этими сводами…
Взгляд Анфисы был прикован к барельефу арки Тита, где римские воины вели связанных пленников Иерусалима. Кто-то из солдат тащил украденный храмовый семисвечник…
Они покинули Палатин и до поздней ночи сидели в Трастевере в летнем кафе на Пьяцца Белли. Анфиса постепенно успокоилась и словно стеснялась происшедшего. Просила Катю – не рассказывай никому, а то поползут сплетни – она с приветом, у нее видения. Удивительно, но тогда Катя поверила ей сразу и бесповоротно. Она поверила, что Анфиса в какие-то короткие секунды действительно увидела и сопережила все. Но насколько все это было реально, а насколько фантастично – это уже был вопрос иной.
И сейчас, здесь, еще ничего толком не понимая, Катя снова, не раздумывая, поверила Анфисе – поверила, что та в момент нападения пережила такой же сильный эмоциональный шок, как и тогда под сводами триумфальной арки императора Тита.
– Расскажи мне, что случилось, – попросила она.
– Если коротко, то вот что, – Анфиса прижалась к ней, словно ища защиты. – Я сегодня с трех работала в галерее на Суворовском. Там новое ковровое покрытие привезли в залы, и мне пришлось помочь ребятам. Они там все зашиваются вконец, завтра ведь открытие. Потом мы перекусили, кофейку дернули – Макс пришел, помнишь, я тебя на выставке с ним знакомила, и Женька с ним. Женька снова от него беременна – у них уже будет третий ребенок, а брак он с ней, паразит, все не оформляет официально… В общем, я с ним немножко поругалась. Ну, и припозднилась в результате. Доехала до Кропоткинской на автобусе. Вряд ли оно следило за мной по дороге – в автобусе и в метро, я бы непременно заметила…
– Кто оно? – на этот раз Катя среагировала.
– Подожди. Я хочу, чтобы ты все себе представила. Вышла я тут у себя из метро, и сразу подошел мой трамвай. Народу было мало, а на остановке вообще я сошла одна. Тут у нас стройка возле остановки, но и там, я думаю, никто меня не караулил. Меня ждали у дома.
Катя не стала торопиться с вопросом «кто?» – она смотрела на Анфису, та снова дрожала как в лихорадке.
– Я подошла к подъезду. Дождик еще на Кропоткинской начал накрапывать, а тут, у нас в Измайлово, начал расходиться все больше, больше. Во дворе нашем было темно, лампочки у нас как всегда над дверями подъездов вывинчивают малолетки, воруют… Но тут молния сверкнула. Я заторопилась – терпеть не могу грозу. Вбежала по ступенькам и вдруг почувствовала – спиной что ли, что я у подъезда не одна. Что за мной из темноты наблюдают. Но это мне сейчас, после всего случившегося понятно. А тогда я просто не обратила внимания – там доска объявлений у подъезда, я шагнула к ней – у нас вот-вот воду горячую отключат, и мне хотелось не прозевать – помыться там, постирать… В темноте ни фига не было видно, и я достала телефон – подсветить. И вот тут я почувствовала ужасный запах…
– Запах? – переспросила Катя.
– Ну да, натурально какой-то мертвечины. Я обернулась и увидела – Катя, в двух шагах от меня было оно .
– Грабитель?
– Никакой не грабитель – непонятное какое-то существо – я даже сначала подумала ребенок. Недомерок какой-то скрюченный. И запах от него – вонь мокрой кожи. Знаешь, осенью, когда все куртки кожаные напяливают – в метро не войдешь. Плохо выделанная кожа шибает в нос.
– Ты увидела кого-то, и от него несло мокрой плохо выделанной кожей, так что ли?
– Да. Этот недомерок подскочил ко мне – тут снова молния сверкнула, и я увидела, что у него в руке нож, и он замахивается на меня вот так, – Анфиса широко замахнулась. – Клянусь тебе – если бы я не отпрянула чисто инстинктивно, не заслонилась бы вот так рукой, нож бы вошел мне в грудь, прямо в сердце. А так лезвие полоснуло по руке. От боли я вскрикнула, а это существо как-то зашипело, выругалось нечленораздельно – голос был какой-то полудетский и вместе с тем хриплый, злобный… Кинулось снова на меня. Я заслонилась сумкой – закричала изо всех сил, начала его отпихивать от себя. Тут, на мое счастье, в наш двор въехала машина – сосед из третьего подъезда, у него джип. Музыка у него играла на полную катушку – видно, принял мужик на грудь по случаю выходного. Этот шум меня и спас. Существо отскочило как ошпаренное и словно растворилось в темноте. Я потрогала плечо – смотрю, кровь, рукав куртки весь промок. Я побоялась упасть прямо там, на ступеньках, бросилась в подъезд. Катя, мне было так страшно, я думала – сейчас сосед уйдет к себе, а это с ножом вернется и прикончит меня прямо в подъезде. Кое-как добралась до квартиры, думала, что кровью истеку, поэтому позвонила тебе. У меня сейчас, когда Костя в отъезде, кроме тебя никого нет…
– Значит, нападавшего ты не рассмотрела? – спросила Катя.
– Говорю тебе – нет. Злобный какой-то недомерок – метр с кепкой, вонючий…
– Может быть, беспризорник, бродяжка? – предположила Катя. – Сейчас их столько развелось, в приемники направлять не успевают. А мыться, сама понимаешь, им на улице негде.
– Не знаю… Но это точно был не грабитель. И не мужик, – Анфиса кашлянула. – Если бы ему надо было меня ограбить, он бы ограбил – выбил бы из руки телефон и утек с ним. Но ему вещей моих не нужно было. Катя, ты не видела, какой у него был нож! Меня ждали у подъезда, специально, чтобы убить.
– Но почему? – не выдержала Катя. – По какой причине? Анфисочка, ну подумай, кому потребовалось тебя убивать? За что?
– Я не знаю.
– Ну, вот видишь! Это был какой-нибудь бродяжка, он…
– Я не знаю, – повторила Анфиса. – Я могу только догадываться.
– Догадываться? О чем?
– О причинах. Точнее об одной причине.
– Анфиса!
– Катя, подожди… То, что я тебе рассказала, – это короткий вариант.
– Есть длинный?
– Кажется, есть. Доказать, что тут имеется какая-то связь, я не могу, мне нечем. Ты должна поверить мне – я сердцем чувствую после всего, что со мной произошло…
– Ну что, что ты чувствуешь сердцем, Анфиса? – мягко спросила Катя. В душе она решила не спорить и не возражать – в таком состоянии, в котором сейчас находилась ее подруга, лучше с ней во всем соглашаться, пока она окончательно не оправится от потрясения.
– Я чувствую…Я предполагаю. Я убеждена – другой причины точно нет. А это… тоже мало похоже на причину, но уж больно странное происшествие…
– Какое еще происшествие?
– Это случилось позавчера, нет позапозавчера – в среду. Но ты должна сначала сама это увидеть.
– Что я должна увидеть? Анфиса, милая, давай-ка ты приляжешь, а я найду в твоей аптечке валокордин и…
– К черту валокордин! Катя, ты должна это увидеть своими глазами. Дай мне, пожалуйста, вон ту коробку, – Анфиса указала на стоявшую на подоконнике красную картонную коробку, разрисованную черными птичками-галочками, из тех, что по дешевке продаются в «Икее».
Тут в прихожей пискнул домофон.
– Кто это? – вскрикнула она. – Кто это может быть так поздно?! Катя, это опять он, точнее оно … Не впускай его, не открывай!!
Нервы у нее уж точно были совсем не в порядке. Катя решила завтра же утром позвонить другой своей подруге Нине – она врач, она подскажет, куда обратиться.
– Кто там? – спросила она, на цыпочках подходя к двери.
– Это я, – голос принадлежал не ночному призраку с ножом, а Сергею Мещерскому, – Катюша, это ты? Наконец-то, методом «тыка» я вас нашел! Я тут уже полчаса езжу между домами, адрес в памяти восстанавливаю.
– Поднимайся на третий этаж, – велела Катя, – Анфиса, не волнуйся, это Сережка приехал. Помнишь Сережку? Я подумала – лучше будет, если сейчас в этом доме появится мужчина.
– Этот шибзик? – Анфиса хмыкнула. – Тоже мне мужчина. Ну ты даешь, Катька. Да он мне по локоть и тебе по локоть. От кого он нас с тобой сумеет защитить?