Саблин открыл глаза и увидел Савченко. Тот улыбался, ставил на тумбу, что слева от кровати, запотевший пластиковый жбан. Рядом пакет положил. Пакет непрозрачный был, от него так пахнуло острым вяленым мясом дрофы, что у Акима слюна выделилась. Деликатес. Редкая еда. А жбан (сто процентов) с драгоценным пивом. Савченко старается не шуметь, но видит, что Аким открыл глаза, спрашивает:
– Что, разбудил?
– Не спал, – говорит Саблин.
– Задремал?
– Да нет, просто… Закрыл глаза.
– К тебе не попасть, очередь, как станичному голове. – Говорил Олег. – Я какой раз прихожу, а у тебя всё кто-то сидит. И сидят, и сидят. Чего им всем нужно?
– Да интересуются всё, как да что. – Нехотя отвечает Саблин.
Савченко становится серьёзным. Садиться на стул верхом, как на квадроцикл.
Аким думает, что и он сейчас начнет вопросы задавать, тоже будет интересоваться, но Олег, чуть помедлив, произносит:
– Слышал, что там, в рейде, произошло. Ты это…– Он говорит медленно, не гладя на Саблина. – Знай, что бы там люди ни болтали, но я верю каждому твоему слову. Я тебя давно знаю, не тот ты человек, который брехать будет. Раз так сложилось, значит, по-другому сложиться не могло.
Савченко, видно, в курсе всего был. Всё, значит, знал.
Аким помрачнел, знал, вернее, догадывался, что люди будут разное говорить о происшедшем. Он глянул старого на приятеля и спросил:
– А что люди говорят?
– Люди? Казаки молчат, а бабы чего только не сочиняют. Чего с них, с куриц, взять. Машка Татаринова бегает, народ баламутит. Бабы погибших казаков тоже дурь несут, я тут все эти сплетни пересказывать не буду.
– Расскажи, – просит Саблин.
– Да отстань ты, – говорит Савченко, чуть раздражённо, – ещё я бабью брехню не пересказывал.
Да, видно, мерзости по станице про рейд говорят. Совсем, видно, плохое.
– Ещё раз говорю, если так случилось, если пришлось… – он не говорит, что именно пришлось делать, – значит, другого выхода не было.
Саблину вдруг самому захотелось всё ему рассказать, вроде как объясниться, чтобы понял, как всё было. Но он сдержался, не такие они уж и друзья, чтобы таким делиться. Юрке бы всё рассказать. Но Юрка в коме. Ему лёгкое восстанавливают.
– У меня у самого такое было, – вдруг говорит Савченко. Снова смотрит не на Саблина, а в угол куда-то. Сложил руку на руку на спинку стула, барабанит пальцами. – Был у меня один китаец, толковый был мужик. Я с ним три раза на промысел ходил. Никогда не ныл, крепкий. Вроде, небольшой, а тянул на себе не меньше других. Пошли мы на девяносто шестую высоту. Недалеко, там вертолёт разбитый я давно заприметил, думали алюминия нарезать. Помнишь, там же никогда не было переделанных.
Саблин не помнил, давно всё это было.
– А тут нарвались, – продолжает Олег, всё еще не глядя на Акима. Словно со стеной говорит. – Стали уходить, да и ушли бы. До лодок километров пять оставалось. От бегунов отбились бы, а этот… китаец… Короче, нарвались мы на рой. На шершней. Ты шершней лесных видел? Видел же.
Аким отрицательно мотает головой.
– Зараза редкая, это тебе не оса степная жёлтая.
«Она и степная-то – мерзость опасная», – думает Саблин.
– И даже не чёрная. – Продолжает Савченко.
Саблин вспомнил одну из самых опасных тварей пустыни: чёрную, как уголь, осу-наездницу, чей укус сразу приводит к анафилактическому шоку и коме.
– Так осы хоть КХЗ не прокусывает, – Говорит Олег, – а эта тварь… – Он показывает указательный палец, – вот, ещё больше. И жало сантиметр, и твёрдое, как из карбона. Шлёпается на тебя с разлёта, вцепится кусачками своими и давай колоть. И колет, и колет, хорошо, если КХЗ армирован, да и тот бывало, пробивали, сволочи, а маску или респиратор так сразу прокалывают. Сразу. И кидаются всегда все вместе, весь рой. В общем, я пока банку с дихлофосом выхватил, его уже три раза куснули.
Он замолчал, и Саблин молчал. Так и молчали, пока Савченко не продолжил:
– А я вешки сигнальные поставил, вижу, один «бегун» пробежал, второй. Надо уходить, а он без сознания. Колю ему, что положено, а толку, час нужен, чтобы подействовало. А часа у нас нет, «бегуны» через пятнадцать минут прибегут. Завяжемся с ними, а там и «солдаты» подтянутся. Трясу его, а у него глаза закатились… И ничего. В себя не приходит. Вот так вот.
На этом Савченко и замолчал. Дальше рассказывать нужды не было. Саблин всё понял. Человека живого переделанным оставлять нельзя.
Мужчины молчат, пока Саблин не говорит:
– А ты водки не принёс?
– Да вот не подумал, – говорит Олег. – Давай хоть пива выпьем.
Он тянет руку к запотевшей баклажке и…
– Нельзя ему пить. – Резко и громко звучит в палате женский голос.
Аким вздрагивает, а Савченко от неожиданности аж подскакивает на стуле.
На пороге стоит Настя, за руку держит Наталку.
– Господи, так и до инфаркта довести можно, – говорит Савченко, приходя в себя.
– Пужливый ты, Олег, стал, – заявляет Настя, проходя в палату.
А дочка бежит к тумбочке и сразу, указывая пальцем на фрукты, что лежат на ней, спрашивает:
– Папа, а это кому?
– Тебе, – говорит Саблин.
– А это что? – Спрашивает девочка, указывая пальцем на один из плодов.
Аким не знает, он знает апельсин, но Наталка апельсины и сама знает.
– Яблоко это, – говорит Савченко, – вкусная вещь.
Он лезет в карман куртки и достаёт оттуда что-то в фольге:
– А это шоколадка. Тоже тебе.
Он протягивает шоколад девочке. Та быстро и ловко выхватывает угощение из рук мужчины. Савченко встаёт со стула:
– Ну, здравствуй, Настя.
– Кому Настя, а кому и Настасья Петровна, – сурово говорит жена Саблина.
Савченко заметно смущается, видно, не ожидал он такого. Аким удивлён. Не помнит он такого, что бы Олег смущался.
– Чего ты, Настя, я ж старый знакомец мужа твоего. – Удивлённо говорит Савченко.
– Знакомцы моего мужа – люди приличные. Женатые все. – Строго говорит женщина. – А у тебя, Олег, семьи нет. Зато есть шалман на всю станицу известный. Чего уж на станицу, на все станицы в округе.
Наталья, дочка, засмеялась, даже под медицинской максой видно, и говорит отцу:
– Мама сказал «шалман».
Саблин хмурится, молчит, ему не очень приятна вся эта ситуация. И ещё ему непонятно, где дочка услышала это слово. Видно, от старших детей.
– Ах, вон ты про что? – Тут Савченко пришёл в себя, засмеялся.
– Да, всё про это.
– Да ты не бойся, я твоего Акима в свой шалман не зову.
– А он и не пойдёт, – заявляет жена, – нешто у него дома нету. И дом у него есть, и жена у него исправная, чего ему по шалманам таскаться.
– Дома я его не видел, а вот про жену не поспоришь, – говорит Савченко и снова лезет в карман, достаёт оттуда три длинных пакетика, Аким сразу узнаёт, что это. Олег протягивает пакетики Насте. – Вам, госпожа казачка.
– Чего это ещё? – Косится на пакетики жена, ей, видно, интересно, но она не торопится брать.
– Кофе, настоящий, офицерский. – Говорит Саченко.
Нет такой женщины на болотах, да и в степных станицах, что устоят перед настоящим кофе. Настя улыбается и, вроде как, нехотя берёт пакетики:
– Ох и жук ты, Савченко.
– Да брось ты, Настя, – говорит Олег, – я хороший.
– Хороший он, – жена разглядывает пакетики, – на всё болото известно, какой ты хороший. Бабам, если бы волю дали, так давно тебя из станицы выселили бы.
– Так бабам только дай волю, – ехидничает Савченко. – Они бы уже дел наворотили бы.
Настя заметно смягчилась после подарка, но всё ещё серьёзна:
– Ты, Савченко, моего мужа никуда не втягивай, смори. У него и без тебя суматохи хватает. И домой его к себе не приглашай.
– Да я о здоровье пришёл узнать, – говорит Олег.
– О здоровье, – не верит женщина, – либо на промысел подбиваешь его. Не подбивай, не пойдёт!
– Ишь ты какая! – Смеётся Савченко. Глядит на Акима. – Прямо войсковой атаман у тебя в доме проживает.
Настя опять руки в боки встала, красивая женщина, и уж точно от своего не отступит. Савченко видит это, смеётся, протягивает руку Саблину:
– Ладно, пойду.
Аким жмёт ему руку, и он уходит, на прощанье оборачивается в дверях:
– Вот тебе повезло, Аким, вот повезло, ну прям вылитый восковой атаман и только, как ты к ней в постель-то идёшь ложиться, видать, строевым шагом.
– И с отдачей чести, – кричит ему вслед Настя.
– И даже не сомневаюсь, – уже из коридора доносится голос Савченко.
Жена берёт у Наталки яблоко, легко разламывает его на две половины, половину отдаёт девочке.
– Это всё, что ли? – Удивляется Наталка.
Настя ей поясняет:
– Остальное братьям и сестре.
Садиться сама к мужу поближе, начинает по-хозяйски его осматривать, ворот ли не грязен на рубахе, повязку на руке смотрит, свежая ли. Руку больную погладила, ласковая.
– Чего ты на него накинулась? – Недовольно спрашивает Саблин.
– Нечего около моего казака вертеться, чего он, друг тебе, что ли?
– А может, друг.
– Не нужны нам друзья такие, сейчас начнёт тебя на промысел сманивать.
– Ты уже за меня будешь решать, кто мне друг, а кто – нет?– Начинает злиться Саблин. Смотрит на жену сурово.
– Да не решаю я, Аким. – Настя начинает гладить его по небритой щеке, говорит примирительно. – Чего ты? Просто не хочу, что бы он тебя в свои промыслы сманивал, ты и так дома не сидишь, либо в призывы уходишь, либо на кордоны. А когда дома, так в болоте этом, пропади оно пропадом.
– Так работа у меня такая – в болоте пропадать, – бурчит Саблин, – с твоего садика долго не проживём. Нужно две бочки в месяц горючего добыть.
Настя его гладит, слушает, кивает, только всё это пустое, ей всё равно, что говорит муж, и Аким это знает. Говори ей – не говори, всё одно будет своё гнуть: сиди у её юбки, никуда не ходи.
– Пиво, что ли? – Трогает тяжёлую баклажку женщина.
– Пей, – говорит Саблин.
Но она не пьёт, нюхает с пакет палочками вяленого мяса, смотрит на фрукты, потом на Акима:
– А апельсины тоже Савченко принёс?
– Нет. – Отвечает он.
Не хочется ему говорить о приходивших. Но Настю разве остановишь:
– А кто ж тебе их принёс?
– Городские были.
Она как знала, даже улыбнулась едва заметно, взяла апельсин, понюхала его, словно почуяла что-то:
– А баба с ними была?
– Женщина была.
Вот зараза, и уже щурится сидит, уже бесится.
– Женщина, а то я думаю, бабы в магазине говорили про бабу приезжую, думаю, что тут городской бабе у нас в станице делать. К кому она приехала? А известно к кому.
– Чего тебе известно? – С раздражением говорит Саблин.
– Да ничего, ладно уж. – Как ни в чём не бывало отвечает жена.
– С учёными она приехала, сама она учёная. Интересуются случаем этим, тварью убитой интересуются. Вопросы задавали. Дав мужика и она, чего ты там себе уже напридумывала?
– Да ничего, – жена поправляет ему одеяло, которое не нужно поправлять. – Андрей Семёнович говорит, что выпишет тебя через два дня.
Это Саблин и сам знает, пуля ему попала в диафрагму, повезло ему. Пулю извлекли, всё заросло как надо. Грибок, судя по предварительным анализам, его тоже миновал, хотя нужно будет через месяц ещё раз проверить. Кожу он тоже сохранил, вовремя смыл амёб. Да и чувствовал он себя нормально, даже хорошо. Лежал бы да отдыхал, только как тут отдохнёшь, когда виноват в смерти боевых товарищей. Троих-то ты убил, как не крути. И что бы там себе и другим не объяснял, какие бы истории про удивительную тварь и про боль в глазах и голове не рассказывал, ничего не поможет.
Стрелял в них ты. Казаки, может, всяко бывает, и поймут, а вот близкие тех, кто не вернулся из болота, знать ничего ни про какую тварь не хотят.
Стрелял в их отцов и мужей ты.
Вот и отдыхай теперь. Отдыхай. За больницу тебе платить не придётся, больница за счёт общества. Всем, кто за интересы общества пострадал, больница всегда бесплатна.
Хорошо, что посетители приходят, не то от этих мыслей и умом тронутся нетрудно.