Посетитель нарисовался ближе к ужину. К тому времени я успел отобедать (молочный суп, макароны с куском рыбы, компот) и обдумать свое нынешнее положение. Днем все виделось не так грустно, как ночью. Да, попал. Ну, так в свое тело, а не в какого-нибудь неизвестного индивидуума. Так что никаких проблем с совмещением психоматриц. Я это, я! И тело, и биография, и воспоминания – все мое. Что-то подзабылось, конечно, но это ерунда. На память я никогда не жаловался – вспомним. Почему «херувим» выбрал именно этот период моей жизни, я догадывался. 1975 год стал поворотным в моей судьбе – точкой бифуркации, если говорить по-научному. Я бросил заочное отделение политехнического института и поступил в Литературный – тоже на заочное. Вернее, еще не поступил – это случится в будущем году. Направление было выбрано правильное. А потом я свернул… Поправим.
Итак, план действий. В политику мы не лезем – глупо. Сжуют и не поморщатся. Но кое-что попытаемся. Чернобыльская АЭС… В моем времени эта катастрофа положило начало крушению СССР. А потом… Заболевшие раком дети, переселенные деревни, загрязненные территории… Тридцать лет небогатая Беларусь, отрывая последний кусок, минимизировала последствия аварии. Вбуханы миллиарды долларов. Если направить их на другие цели, страна легче переживет распад СССР. И националисты обломятся. В той жизни они прорвались в парламент, спекулируя на чернобыльской теме. Правда, потом Батька их разогнал. Но в этой реальности может пойти по-другому, и моя Беларусь станет задворками Европы. Как та же Болгария.
Чтобы ко мне прислушались, нужен статус. Но не журналиста. Здесь они в авторитете, и даже становятся лауреатами Ленинской премии[4]. Но… Аграновских[5] мне не потеснить – уровень не тот. А с меньшим статусом к властям предержащим нечего и соваться. Зря потрачу время. В той жизни я кинулся в журналистику, потому что не верил в себя. Боялся, что в литературе потеряю время. В принципе, был прав. Тогда я ничего умел. А вот сейчас… Талант, как известно, не пропьешь. И пусть писатель из меня слабенький, не Лев Толстой и не Гоголь – чего уж там, но слова в строчки я складывать умею. В той жизни критики хвалили мой стиль. Были и тиражи, и восторженные отзывы читателей. Значит, смогу.
В литературе, как и в журналистике, очень важно оказаться в нужном месте в нужное время. Здесь у меня колоссальное преимущество. Я знаю, что нужно читателю. Так что – в путь! Все остальное – побоку, даже Литературный институт. Нет, вуз классный. В том времени он превратил провинциального паренька в отменного специалиста, затмевавшего своими знаниями не сподобившихся в нем учиться коллег. Но зубрить по второму кругу? На фиг, на фиг! Для писателя диплом не обязателен. Успех Шолохова с его четырьмя классами гимназии и Пикуля, отчисленного из военного училища «за нехваткой знаний», – тому пример. Шолохов – живой классик, а книгами Валентина Саввича сейчас зачитывается страна. Его романы издаются миллионными тиражами и расходятся влет. Решено!
Где будем пробиваться в литературу? Минск отпадает. Я неважно знаю белорусский язык, а здесь он в тренде. Из трех толстых литературных журналов два выходят на белорусском языке. Третий – «Неман» – публикует переведенные на русский «творы», напечатанные в первых двух. Можно, конечно, подтянуть «мову», но это притормозит путь к признанию. Пока напечатают на белорусском, затем переведут на русский… «Перевести», конечно, могу и сам – Василь Быков так делает, но время, время! У меня его и без того в обрез. До Чернобыльской катастрофы меньше одиннадцати лет. Отнести рукопись в издательство, минуя журнал? Они там лежат годами. К тому же книга, изданная без публикации в журнале – могила неизвестного писателя. Здесь пока так. Так что – в Москву, в Москву!
Я пребывал в размышлениях, когда отворилась дверь. В палату шагнул мужчина лет пятидесяти – высокий, худой и со смуглым лицом. Надо же! Сам товарищ Мамай пожаловал. И не надо лыбиться: в Беларуси татары живут со времен Витовта. Не один век охраняли западные рубежи Княжества Литовского. В Грюнвальдской битве уконтрапупили великого магистра. С веками татары потеряли язык, но сохранили веру. Их священные книги написаны на старобелорусском языке. По ним, к слову, восстанавливали древнее звучание «мовы».
Мамай встал на пороге и зашарил взглядом. Увидев меня, заулыбался и направился к койке. Блин! Забыл, как его зовут. Столько лет прошло. Неудобно. Хотя… За глаза мастера дразнили «Буденный». Спрашивается, из-за чего? Усы? Лицо у Мамая гладко выбрито. Значит, имя-отчество…
– Здравствуйте, Семен Михайлович!
– Привет, Сергей!
Мамай опустился на стул, поставив у тумбочки холщовый мешок. Не пустой, между прочим, пришел. Передачка прибыла. Сам мастер принес! Горжусь…
– Как ты?
– Нормально, Семен Михайлович! Скоро выпишут. А у вас?
– Ну… – он сморщился.
– Дело шьют?
– Нарушение правил техники безопасности, приведшее к травме работника, – процитировал он. – В мою смену – значит, я виноват. Выговор – это в лучшем случае.
Печаль. За производственные травмы в СССР спрашивают строго. Жаль Михайловича – хороший человек. А выговор – это лишение квартальной премии. И о тринадцатой зарплате можно забыть.
– Что там произошло? Не помню, – я тронул рукой забинтованную голову.
– Ты затачивал штамп на шлифовальном станке. Перед этим менял пуансон. Коснулся его кругом, отлетел кусок… Хлопцы видят: упал. Подбежали, а ты без сознания, и голова в крови…
– А где тут нарушение?
– Ну… – он задумался. – Ты же его боковой стороной круга резал.
Разумеется, боковой. Так удобнее и быстрей. Все так делают. Но правилами запрещено.
– Кто это видел?
– Никто. Но на осколке остался след от круга, так что сразу поймут.
– Осколок нашли?
– Не искали. Не до того было.
– Вот и хорошо. Комиссии скажете: уборщица замела. А мусор вывезли.
– Все равно не поверят, – вздохнул он. – При шлифовке сверху осколок ударяет в щиток.
– Не факт. Излом пуансона видели? Ровный?
– Наискосок, – мастер заинтересовался.
– Вот! – сказал я. – В пуансоне могла быть микротрещина. Или перекалили. Надо выпрессовать остаток и отдать в лабораторию. Пусть проверят. В том штампе пуансоны часто выкрашивались – значит, перекалены. А теперь смотрим. Я впрессовываю в штамп новый пуансон. Ставлю его на плиту шлифовального станка. Подвожу круг. Бац – отлетает кусок и летит в щиток. Но не прямо, а наискосок. Из-за этого рикошет мне в голову. На щитке вмятина есть?
– Нет.
– Плохо искали. Должна быть.
Я подмигнул.
– Сережа! – Мамай протянул мне сухую ладонь. – Сделаем. Спасибо!
– Не за что, – я ответил на рукопожатие. – Так и напишите в объяснительной: обстоятельства непреодолимой силы.
– Как, как? – заинтересовался он.
Я повторил.
– Запомню. Я тут кое-что принес, – Мамай придвинул к кровати сумку. – Может, еще чего?
– Одежду. Она в шкафчике в раздевалке. Номер шкафчика – восемьдесят два. Не идти же домой в робе…
– Прямо счас и сбегаю! – кивнул он. – Тут рядом.
Ну, да, до тракторного завода – рукой подать. Можно даже пешком – одна остановка. Шестая больница Минска.
– Сергей! – прицепился ко мне Миша, когда Мамай ушел. – Что такое пуансон? И штамп?
– Ну… – я почесал в затылке. – Представь, что то, что у тебя между ног, называется пуансоном. А то, что у жены, – матрицей.
Миша хихикнул.
– Ты ведь вставляешь пуансон в матрицу?
– Конечно! – Миша обиделся. – Я же не импотент!
Дядя Коля заржал.
– Что будет, если между пуансоном и матрицей положить, скажем, носовой платок?
– Ну…
– Пуансон втянет его в матрицу. По такому же принципу работает штамп. Бац – и пуансон выдавил в металле деталь. Миску, к примеру. Или вырубил отверстие – скажем, под болт. Так изготавливают многое. Со временем пуансоны и матрицы тупятся. Их требуется подточить или заполировать края, если штамп гибочный. Этим я и занимаюсь.
– Мы так вырубаем прокладки в краны, – сказал Миша. – Из листовой резины. Но я не знал, что вырубка – пуансон. Умеешь ты объяснять!
А то! Меня за это в редакциях ценили. Написать сложно может любой дурак. А ты сделай так, чтобы домохозяйка поняла…
Мамай сдержал слово. Пока он ходил, я обревизовал передачу. Деревенская, «пальцем пиханная» колбаска, домашняя булка, конфеты и даже бутылка коньяка. Фруктов нет – их в июне не продают. Свои не выросли, а из-за границы не завозят. Не поскупился мастер! Ну, и я не остался в долгу. Квартальная премия у Мамая рублей двести. По нынешним временам – сумма! А бутылка коньяка стоит чуть больше пяти. Нормальный обмен.
После ужина я отнес бутылку врачу. Поначалу тот заартачился, но конфеты склонили чашу весов в нужную сторону. Я получил разрешение покинуть больницу на предстоящие выходные под железное обязательство вернуться вечером в воскресенье. Перед этим доктор вновь провел тест с доставанием носа пальцами и убедился, что пациент в порядке.
– Наверное, просто болевой шок, – пробормотал задумчиво. – Оттого и сознание потерял. Ладно. Застрахован?
Я кивнул.
– Справку составлю как нужно, – пообещал доктор.
Я поблагодарил.
Больницу я покинул в сумерках. К остановке шел, неся в правой руке сумку Мамая. Колбасу и выпечку я зажал. Есть захочется, а в магазин заходить лениво. Да и к вечеру на прилавках – шаром покати.
Улицы города выглядели пустынно. Вечер пятницы. Народ сидит по домам или рванул в деревни: Минск – город приезжих. Сам такой. Личного транспорта здесь мало, государственный стоит в гаражах.
В воздухе стоял кислый запах горелой земли. Литейка… На тракторном она работает в три смены. Рядом – заводы автоматических линий и шестерен. Тоже не легкие планеты. Промышленный район. Подошел автобус, и я, запрыгнув в полупустой салон, сел у окна. Талончик пробивать не стал: в кошельке проездной. «Икарус» медленно катил по пустынной улице. Я смотрел, узнавая забытые места. Парк 60-летия Октября – так его назовут два года спустя. Пока – «Корчи». Прозван народом за торчащие на дорожках корни деревьев. Гостиница «Турист», улица Плеханова. В моем времени здесь пустят трамвай и настроят высоток. Но пока – двухэтажные «сталинки» и частный сектор. Панельные дома начинаются в Серебрянке. В этом микрорайоне я живу.
Автобус свернул на проспект Рокоссовского, затем – улицу Малинина. Все герои Отечественной войны. В Минске их именами названы десятки улиц. В моем времени ни одну не переименовали, даже новые появились. В Беларуси не забыли, кому обязаны освобождением. В той жизни я жил на улице Рафиева – азербайджанца, танкиста, Героя Советского Союза. Что бы он сказал, узнав, что через шестьдесят лет после его подвига на Украине в таких, как он, будут плевать? А в Прибалтике снесут памятники павшим воинам? Националисты, мать их!..
Автобус подкатил к остановке. Я вышел и зашагал к комплексу зданий, стоящему на возвышении. Два девятиэтажных жилых корпуса, соединенных двухэтажным переходом. Малинина, 28 – общежитие тракторного завода. Один корпус – мужской, второй – женский. По четыре сотни женихов и невест с каждой стороны. Вечерами из корпуса в корпус идет бурное встречное движение, за которым присматривают бдительные вахтерши. От них не скроешься – знают все. Посетителей пропускают только до 23 часов. После чего гостей из общежития выдворяют. Как-то один из изгнанных решил влезть к подружке через лоджию. С внешней стороны женского корпуса они низкие. Мимо шел милицейский патруль. Он засек нарушителя и стал свистеть. Испугавшийся парень успел скрыться, потеряв при этом ботинок. Милиционеры подобрали его и предъявили вахтерше. Та выдала полную информацию: как зовут парня, к какой девушке он ходит и в какой комнате сейчас. Чекистки…
Вахтерша, увидев меня, ойкнула.
– Все в порядке, Юзефа Ивановна, – успокоил я. – Бандитская пуля. Но враг не прошел.
– Сказали, несчастный случай, – не поверила она. – Железякой пробило голову, в больницу без сознания отвезли. Девчата плакали.
– И зря! – сказал я. – Нет железяки, способной пробить лоб советского человека.
– Как тебя только из больницы выпустили? – покачала она головой.
– А чтоб не мешал, – просветил я. – У них там праздник. Юбилей.
– Какой?
– Сотого больного похоронили.
– Тьфу на тебя! – плюнула Юзефа. – Нашел чем шутить! Иди отсюда!
– Слушаюсь! – я вскинул ладонь к виску.
– К пустой голове руку не прикладывают! – уязвила она.
– А кто сказал, что она полная?
– Трепло! – заключила Юзефа. – И за что тебя девки любят?
– Я добрый, – сообщил я. – Они это сердцем чуют. Или другим местом.
Юзефа потянулась к венику, стоявшему у стола, и я ретировался. А то ведь махнет сгоряча. Наша вахтерша – женщина суровая, в войну служила в НКВД. Ее группа в числе первых врывалась в освобождаемые города. Задачей чекистов был арест коллаборационистов, которые не успели сбежать. Нужные адреса у них были.
Мне Юзефа благоволит. Во-первых, я сирота, а она – детдомовская. Родственные души. Во-вторых, я пришел со службы с медалью. У фронтовиков к медали «За отвагу» отношение особое. Просто так ее не давали. Юзефой я был допрошен и признан достойным. Теперь вхожу в список особо доверенных лиц. Могу даже оставить девушку на ночь. Правда, Юзефа этого не одобряет, так что льготой я не пользуюсь. Пока…
Я поднялся на седьмой этаж и открыл дверь с номером 707. Планировка в общежитии блочная, в каждом блоке две комнаты. Каждая рассчитана на двоих обитателей, итого их в блоке – четверо. Однако на каждом этаже есть блок, не имеющий второй комнаты. Ее «съел» лестничный пролет. Жить в таком считается удачей – всего один сосед. В комнаты с цифрами «07» селят лиц, приближенных к руководству, то есть блатных, или особо заслуженных. Я – из вторых. Кавалер боевой медали… В комитете комсомола похлопотали.
Соседа дома не оказалось. Все ясно: свинтил в деревню. Там у Коли родители и дружбаны. Завтра отправятся на Щару[6], где будут купаться и ловить рыбу. Был я у Коли. Родители у него замечательные, да и сам он – парень что надо. Футболист, кандидат в мастера спорта. Заочно учится в физкультурном институте. В 90-е Коля пойдет в бизнес, и его убьют. Бандитский наезд. Все сделаю, чтобы этого не случилось…
Встав на пороге, я некоторое время обозревал место моего прошлого и нынешнего обитания. Аскетично. Две койки с железной сеткой и спинками из шпонированного ДСП. Стол, на нем лампа. Купили в складчину. И Коле, и мне нужно готовиться к сессии. Хотя мне – уже нет. Стул один. Если приходят гости, они сидят на койках. На окнах – шторы из плотного льна. Стенные шкафы, дверь в туалет… Душ – в подвале.
Я снял ботинки, брюки с рубашкой и переоделся в спортивный костюм. Затем, кинув полотенце на плечо, отправился в душ. Там осторожно ополоснулся, стараясь не мочить голову. После купания захотелось есть. Я выложил колбасу на деревянную доску и нарезал ломтиками. Нож пластал мясо играючи. Ну, так – сам делал. Инструментальщики мы или кто? Ножи мы изготавливаем из расклепанных моторных клапанов. Их сталь хорошо держит заточку и не ржавеет. Заготовки поставляет кузнечный цех. По бартеру – за готовые ножи, или за деньги. Дальше – просто. Из полос на наждаке формируется контур – лезвие и рукоять. Затем будущий нож вставляется в самодельную оправку и кладется на стол плоскошлифовального станка. Спускаем «конус», затем шкурка и полировальный круг. Лезвие получается зеркальным – смотреться можно. Остается просверлить твердосплавным зенкером отверстия под заклепки в рукояти и прикрепить накладки. Для них используют органическое стекло. Здесь каждый изгаляется, как может. Можно просто поместить под накладку цветную фольгу. Ее предварительно мнут, затем расправляют. Получается красивый узор. Один слесарь засунул под накладку фотографию тещи. С другой стороны – свою. Пришел домой, положил на стол своим фото к верху. Теща заметила и стала ругать зятя. Дескать, самовлюбленный болван. Затем перевернула нож… Слесарь уверял, что после этого отношения с тещей наладились. Есть любители, которые делают наборные рукоятки. Но это сложней. К лезвию нужно приварить шпильку, на которую нанизать куски оргстекла. Зажать навершием и сформировать рукоять. Морока. У меня рукояти простые. Строгать продукты это не мешает.
Уполовинив колбаску, я сбегал на кухню и вскипятил чайник. Сыпанул в заварник из бумажной упаковки. Чай грузинский, сено-соломенный. Индийского в магазинах нет. Дефицит. Дают только в продовольственных заказах, да и то – к праздникам.
Попив чаю с выпечкой, я помыл посуду и достал из шкафа стопку бумаги. Как плохо, что нет компьютера! Даже пишущей машинки. Они в этом времени продаются, но цена! Калечная «Москва» стоит 135 рублей – это моя месячная зарплата. Но за такое убожество и рубля жалко. Этой «Москвой» только гвозди заколачивать. Из портативных машинок самая лучшая – «Эрика». Ее делают в ГДР. Чудо, а не агрегат. Тихая, эргономичная, писать – одно удовольствие. Но и цена соответствующая – 280 рублей. В прошлой жизни у меня была югославская «Юнис», обошлась в 220. Тоже хорошая модель. Но ни «Эрики», ни «Юниса» в Минске не купить. В Москву ехать надо.
Машинка сейчас не требовалась. Я взял шариковую ручку и вывел: «Паважаные таварышы! Даколи наша милицыя будзе сажаць у турму не тых? У нашей вобласци гвалтяць и забивают жанчын. Кагосци за гэта ужо пасадзили. Але яны невиновные. Гвалтиць и забиваець Михасевич Генадзь з вёски Салоники ля Полацка. Ёе сам, пьяны, аднойчы мырмытав сабе пад нос, что вось яки разумны. Ён гвалтить и душа жанчын, а садзяць иншых. Ён думав, што нихто не чуе. Але я пачув. Разбярыцеся. І не глядзице, што ён таки примерны, нават у дружыну уступив. Бандыт и забойца, вось хто ён! Сваё имя не пишу, бо кали вы яго не арыштуеце, будзе мне помстиць.
Добры чалавек».
(Перевод: «Уважаемые товарищи! Доколе наша милиция будет сажать в тюрьму не тех? В нашей области насилуют и убивают женщин. Кого-то за это уже посадили. Но они невиновные. Насилует и убивает Михасевич Геннадий из деревни Салоники около Полоцка. Он сам, пьяный, однажды бормотал себе под нос, что вот какой умный. Он насилует и душит женщин, а сажают других. Думал, что никто не слышит. Но я услышал. Разберитесь. И не смотрите, что он такой примерный, даже в дружину вступил. Бандит и убийца, вот кто он! Свое имя не пишу. Если вы его не арестуете, будет мне мстить. Добрый человек»).
Я взял конверт – у заочников они всегда есть – и написал адрес: «Минск, КГБ». Затем полюбовался на текст. То, что нужно. Стирать отпечатки пальцев я не стал. Зачем? Таких анонимок в органы приходят сотни. Сообщение об уголовном преступлении? Ерунда. Вот если бы я написал, что собираюсь убить Брежнева… Хотя не факт, что нашли бы. У многих людей кинематограф и детективы сформировали неверное представление о возможностях правоохранительных органов. Дескать, не успеешь пукнуть, а люди в штатском – уже за спиной. Ерунда. В ночь на 4 июля 2008 года во время празднования Дня Независимости у стелы «Минск – город-герой» произошел взрыв. Расследование показало, что это теракт. Около 50 человек были ранены. На празднике был президент, так что можно представить, что он сказал органам. За два года они перевернули страну. Дактилоскопировали практически все мужское население. (На второй, неразорвавшейся бомбе у стелы остался отпечаток пальца.) Результат? Террорист со средним образованием, троечник, легко проскользнул в расставленную сеть. Изготовил новую бомбу и 11 апреля 2011 года взорвал Минское метро. Погибли 15 человек, более 300 пострадали. Некоторые стали инвалидами. Гада поймали и расстреляли, но сам факт… Искали милиция и КГБ, приезжали консультанты из-за границы – все без толку. Если бы не видеокамеры в метро…
В КГБ за мое письмо уцепятся. Михасевич разбойничает пятый год. Не одну женщину спровадил на тот свет. Милиция сбилась с ног. Посадили нескольких невиновных. Сигнал в работу возьмут. Михасевича расколют – психика у него неустойчивая. Сделают обыск, найдут вещи жертв – маньяк их грабил, а это – улики. Почему КГБ? Комитет за милицией присматривает. Если получится раскрыть тяжкое преступление, да еще ментов рожей в грязь сунуть, сильно обрадуются. Отношения между ведомствами не лучшие. Откуда знаю? В той жизни я контактировал с органами. Журналист… И о деле Михасевича я писал. Заклеив конверт, положил письмо на стол. Завтра брошу.
С наслаждением почистив зубы (индийская паста «Kolynos» – это вам не болгарский «Поморин»), я отправился спать. С чувством глубокого удовлетворения. Один долг прошлому я вернул.