Глава 10

После убийства судьи Фосетта и Наоми Клэри минул месяц. Газеты пишут о расследовании все меньше и все реже. Сначала ФБР воздерживалось от комментариев, а через месяц, когда сказать все равно было нечего, похоже, отозвало свою следственную бригаду. За это время произошло землетрясение в Боливии, стрельба на школьном дворе в Канзасе, одна звезда рэпа умерла от передозировки, другая, наоборот, излечилась от зависимости. Кажется, все сговорились переключить внимание на более важные темы.

Для меня все это – добрые вести. Может показаться, что расследование сошло на нет, но внутреннее напряжение нарастает. Мой наихудший кошмар – жирный заголовок, сообщающий об аресте подозреваемого, но это все менее вероятно. Проходят дни, я набрался терпения и жду.

Я принимаю только тех клиентов, которые удосуживаются записаться. Мы беседуем в моей каморке в библиотеке. Они приходят, нагруженные своими правовыми документами – заявлениями, ордерами, ходатайствами и постановлениями, – которые нам, заключенным, позволено держать в своих камерах. СИСам нельзя к ним притрагиваться.

Обычно хватает двух бесед со стандартным клиентом, чтобы убедить его в беспочвенности надежд. Первую я посвящаю изучению сути дела и документов. Затем еще несколько часов работаю с делом. На второй встрече я обычно сообщаю грустную новость: ничего не выйдет. Лазейки отсутствуют, спасения нет.

Но за пять лет набралось шесть заключенных, которым я помог добиться досрочного освобождения. Излишне говорить, как это поспособствовало моей репутации хорошего тюремного юриста, но я все равно предупреждаю всех, что шансов на успех заведомо немного.

То же самое я объясняю молодому Отису Картеру, двадцатитрехлетнему отцу двоих детей. Следующие четырнадцать месяцев он проведет здесь, во Фростбурге, за преступление, которое не должно называться преступлением. Отис – сельский парень, искренне верующий баптист, электрик, состоящий в счастливом браке, и до сих пор не верит, что угодил в федеральную тюрьму. Их с дедом признали виновными в нарушении закона 1979 года об охране полей сражений и предметов, относящихся к Гражданской войне (с поправками от 1983, 1989, 1997, 2002, 2008 и 2010 годов). Семидесятичетырехлетний дед, больной эмфиземой, содержится в Федеральном медицинском центре в Теннесси и тоже отбывает четырнадцатимесячный срок. Из-за состояния здоровья он обойдется налогоплательщикам в двадцать пять тысяч долларов в месяц.

Картеры искали военные реликвии на своей ферме, примыкающей к Государственному историческому парку битвы при Нью-Маркете в долине Шенандоа, меньше чем в часе езды от моего родного Уинчестера. Ферма принадлежит этой семье уже больше ста лет, и Отис, едва научившись ходить, стал сопровождать деда в поисках реликвий и сувениров Гражданской войны. За несколько десятилетий семейство собрало внушительную коллекцию пуль, ядер, фляжек, медных пуговиц, лоскутов мундиров; предметами их гордости были два боевых знамени и несколько десятков всевозможных ружей. Все это укладывалось в рамки закона. Нарушением закона является перенос артефактов и реликвий с территории национальной исторической достопримечательности, федеральной земли, о чем Картеры прекрасно знали. Их маленький семейный музей в бывшем сенном сарае состоял из экспонатов, найденных на собственной земле.

Однако в 2010 году в закон об охране полей сражений и реликвий Гражданской войны была внесена очередная поправка. Усилия защитников памятников истории по ограничению хозяйственной деятельности вблизи полей сражения увенчались коротенькой припиской к этой поправке размером в сотню страниц. Статус противозаконных приобрели раскопки «ближе двух миль» от границы достопримечательности, независимо от того, на чьих землях они ведутся. Картеров о новых правилах не уведомили, и немудрено: этот пункт был похоронен так глубоко в недрах поправки, что о нем не знал буквально никто.

Федеральные агенты много лет донимали деда Отиса, обвиняя его в раскопках на охраняемой земле. Его периодически задерживали и требовали показать домашний музей. После изменения закона они дождались возможности поймать деда и внука с металлодетектором в роще на территории Картеров. Те наняли адвоката, который посоветовал им признать вину. Многие федеральные преступления более не требуют преступного умысла, незнание закона не служит оправданием.

Как жертва RICO, федерального закона, славного чрезвычайно гибким применением, я проявляю острый интерес к беспрерывному разбуханию федерального уголовного кодекса, насчитывающего ныне более двадцати семи тысяч страниц. Конституция называет всего три федеральных преступления: измена, пиратство, фальшивомонетничество. Ныне нарушений федерального законодательства набирается четыре с половиной тысячи, и это число продолжает увеличиваться по мере роста суровости конгресса и изобретательности федеральных прокуроров, ищущих способы применения все новых и новых законов.

Отис мог бы потребовать признания поправки к закону неконституционным. Но многолетняя тяжба длилась бы еще долго после того, как он выйдет на свободу и вернется домой, к семье. На второй встрече я объясняю ему это, и он теряет интерес к борьбе. Если нельзя выйти уже сейчас, то зачем возиться? Но его дело показалось мне любопытным, и мы договариваемся к нему вернуться.

Если мой замысел рухнет, то я, пожалуй, займусь делом Отиса и дойду до Верховного суда. Будет чему посвятить следующие пять лет!


Верховный суд дважды отказывался от рассмотрения моего дела. Доказать ничего невозможно, но было сильное ощущение, что мои апелляции пропускались через систему в ускоренном порядке, поскольку правительство очень торопилось убрать с глаз долой Барри Рафко и его сообщников, в том числе меня.

Меня признали виновным в ноябре 2005 года, а двумя месяцами позже приговорили к десяти годам. После вынесения приговора я был взят под стражу. Некоторым осужденным везет: им разрешается «самостоятельная явка к месту отбывания наказания», то есть пребывание на свободе до оговоренного срока. У таких есть время подготовиться. Но большинство лишены этой роскоши.

Мой адвокат думал, что мне дадут лет пять-шесть. Подкупающий Барри – главный обвиняемый, мишень, яркий негодяй, предмет всеобщей ненависти – получил двенадцать лет. Я, понятное дело, заслуживал в два-три раза меньше, чем эта куча дерьма. Дионн, моя красавица жена, такая любящая и участливая, сидела в зале суда рядом с моим опозоренным отцом до самого конца. Я был одним из восьми приговоренных в тот день и, стоя перед судьей Слейтером, слева от своего адвоката, едва дышал. «Этого не может быть, – твердил я себе, плохо различая все вокруг. – Я этого не заслуживаю. Я все могу объяснить. Я невиновен». Слейтер бранился, читал проповеди, ломал комедию для прессы, а я чувствовал себя проигрывающим матч боксером тяжелого веса в пятнадцатом раунде – висящим на канатах, закрывающим лицо и ждущим нового удара. Колени ватные, весь мокрый как мышь.

Судья Слейтер сказал: «Десять лет», – и я услышал позади себя крик: Дионн разрыдалась. Когда меня уводили, я в последний раз оглянулся. Сто раз видел это в кино, в телешоу, в репортажах из зала суда: испуганный прощальный взгляд приговоренного. О чем думаешь, когда твой путь лежит из зала суда не домой? На самом деле ответить на это непросто: в голове роятся случайные мысли, тебя мучает страх, душит злоба, захлестывают чувства – где тут понять, что происходит…

Дионн в ужасе закрыла рот ладонями, вся в слезах. Отец обнял ее, пытаясь успокоить. Последнее, что я видел, – моя красавица жена, обезумевшая и совершенно раздавленная.

А теперь она вышла замуж за другого.

Спасибо за все это федеральному правительству.

Мои присяжные были из Вашингтона. Некоторые выглядели неглупыми и образованными, но о большинстве этого нельзя было сказать. После трехдневных совещаний они объявили судье, что топчутся на месте. Винить их было не за что. Вывалив в зале суда целую кучу обвинений, вытекающих из уголовного кодекса, обвинители прибегли к старой стратегии: стали швыряться в стену грязью в надежде, что часть пристанет. Этот перебор превратил нехитрое с виду дело против Барри Рафко и конгрессмена в настоящий юридический кошмар. Я провел невесть сколько времени, занимаясь собственной защитой, но так и не уяснил всех версий обвинения. Мой адвокат с самого начала предсказывал, что коллегия присяжных не придет к общему мнению.

После четырех дней совещаний судья Слейтер прибег к способу, прозванному в судебных кругах «динамитной шашкой»: потребовал, чтобы присяжные засели в совещательной комнате и любой ценой вынесли вердикт. Пока не вынесете, домой не вернетесь! Это не часто срабатывает, но мне не повезло. Спустя час полностью обессиленные присяжные огласили единодушно принятые обвинительные вердикты в отношении всех подсудимых и по всем пунктам обвинения. Мне, да и другим, было очевидно, что они не поняли многих положений кодекса, не говоря о запутанных версиях обвинения. Один из присяжных впоследствии заявил: «Мы предположили, что они виновны, ведь иначе их вообще не привлекли бы к суду». Я использовал эту цитату в своих апелляциях, но она, похоже, прошла незамеченной.

На протяжении всего процесса я внимательно наблюдал за присяжными и видел, насколько они подавлены. А как иначе? Девять адвокатов предлагали собственные версии происшедшего. Зал суда пришлось переоборудовать, чтобы в нем поместились все подсудимые со своими защитниками.

Суд был спектаклем, фарсом, смехотворным способом установить истину. Но истина, как я понял, не важна. Может, когда-то давным-давно суд служил ареной для изложения фактов, для поиска правды и справедливости. А теперь это состязание, в котором одна сторона побеждает, другая терпит поражение. Одна сторона ждет от другой нарушения правил и жульничества, о честной игре речи не идет. В свалке теряется главное – правда.

Через два месяца я вернулся в зал суда за приговором. Мой адвокат испрашивал для меня разрешение на самостоятельную явку, но судья Слейтер запрос отклонил. Приговорив к десяти годам, он распорядился взять меня под стражу.

Удивительно, что в федеральных судей так редко стреляют! Не одну неделю потом я вынашивал всевозможные схемы медленного мучительного умерщвления Слейтера.

Сначала федеральные маршалы доставили меня в суд, в специальную камеру, а потом в вашингтонскую тюрьму, где меня раздели, обыскали, выдали оранжевый комбинезон и заперли в камере с еще шестью заключенными. Коек там было всего четыре. Первую ночь я коротал на цементном полу под тонким дырявым одеялом. Городская тюрьма – шумный, битком набитый зверинец, где не хватает персонала и сон невозможен. Я был слишком напуган и потрясен, чтобы уснуть, поэтому, забившись в угол, до зари слушал вопли и угрозы. Так я провел неделю, почти не ел и не спал, справлял малую нужду в зловонный открытый унитаз со сломанным сливом под носом у сокамерников. Один раз нас набилось в камеру целый десяток. Душа я не принимал. Когда приспичит, страждущий просился в туалет в коридоре.

Транспортировка федеральных заключенных, осуществляемая федеральными маршалами, – это тоже форменный кошмар. Арестантов независимо от тяжести преступления и опасности, которую они представляют, возят вместе, а потому во всех видят дикарей и убийц. Для каждого перемещения мне на руки надевали наручники, на ноги кандалы, приковывали к одному бедолаге впереди и к другому сзади. Настроение у маршалов злобное. Их задача – перевезти узников, исключив побег. Заключенные – многие такие же «первоходки», как я, – напуганы, угнетены, совершенно растеряны.

Нас, четырнадцать душ, закованных в наручники и кандалы, вывезли из Вашингтона в автобусе без опознавательных знаков, когда-то доставлявшем учеников в школу. Наш путь лежал на юг. Впереди сидел маршал с карабином. Четыре часа дороги – и окружная тюрьма в Северной Каролине. Нам сунули по сырому сандвичу и разрешили помочиться за автобусом, по-прежнему закованным. После двух часов ожидания к нам подсадили еще троих заключенных и повезли на запад. На протяжении шести дней мы останавливались в окружных тюрьмах Северной Каролины, Теннесси и Алабамы, кого-то забирали, кого-то высаживали, и всякий раз ночевали в новой тюремной камере.

Окружные тюрьмы хуже любых других: крохотные перенаселенные камеры без отопления, кондиционирования, солнечного света, нормальной канализации; еда, от которой отвернулись бы даже собаки; мало воды; головорезы-надзиратели; бал правит насилие; «свои» заключенные, не дающие спуску «пришлым». Я не мог представить, что в стране возможны такие жуткие условия, – простительная наивность. Путешествие никак не кончалось, настроение становилось все хуже, в автобусе усиливалась грызня. Но мы взялись за ум, когда видавший виды ветеран объяснил нам принцип «дизельной терапии». Жалуешься, причиняешь беспокойство – и маршалы будут возить тебя в автобусе неделями, устроив бесплатный тур по десяткам окружных тюряг.

Куда спешить? Маршалам разрешено перевозить заключенных только в дневное время суток, а потому расстояния невелики. Наши удобства их нисколько не занимают.

В конце концов мы добрались до распределительного узла в Атланте – отвратительнейшего места, где меня гноили в одиночке по двадцать три часа в сутки, пока мое дело ползло со скоростью улитки по чьему-то письменному столу в Вашингтоне. Через три недели такого режима я стал сходить с ума. Ни почитать, ни словом перекинуться, жуткая еда, мерзкие надзиратели. В итоге нас снова сковали по рукам и ногам, запихнули в другой автобус и отвезли в аэропорт Атланты, где ждал грузовой самолет – тоже без опознавательных знаков. Прикованные к пластмассовой скамейке и упираясь друг в друга коленями, мы прилетели в Майами, не представляя, что нас ждет. Один из маршалов соизволил утолить наше любопытство. В Майами к нам подсадили еще нескольких человек и, как и обещал маршал, отправили в Новый Орлеан, где мы час провели в сумасшедшей духоте и влажности, пока маршалы приковывали к нам новых пересыльных.

В самолете разрешалось разговаривать, и от болтовни мы пришли в себя. Большинство протомились несколько дней в одиночках. Для некоторых это была не первая транспортировка, и они поведали о цепях – еще одном удобстве от федерального правительства. Я стал прислушиваться к описаниям тюремной жизни.

В темноте мы сели в Оклахома-Сити, где нас затолкали в автобус и повезли в очередной распределительный узел. Там оказалось не так плохо, как в Атланте, но я все равно уже подумывал о самоубийстве. Пять дней в одиночке – и опять в аэропорт. Мы прилетели в Техас, мировую столицу смертельных инъекций, и я размечтался о воткнутой мне в руку игле и о спасительном вечном забытье. Восьмерых крутых парней-латиносов усадили в Далласе на рейс «Зек-эйр», и мы перелетели в Литтл-Рок, оттуда в Мемфис, оттуда в Цинциннати – где мои перелеты завершились. Я провел шесть ночей в опасной городской тюрьме, после чего двое маршалов отвезли меня в тюрьму в Луисвилле, Кентукки.

От Луисвилля до моего виргинского Уинчестера пятьсот миль. Если бы мне разрешили самостоятельную явку, то мы с отцом доехали бы туда за восемь часов. Он высадил бы меня перед воротами и попрощался.

Вместо этого – сорок четыре дня мучений, из них двадцать шесть в одиночках; слишком много остановок, чтобы все упомнить. Во всем этом нет ни капли логики, но никому нет до этого дела. Никакого контроля!

Истинная трагедия федеральной системы исполнения наказаний не в ее нелепостях. Она в загубленных, зря потраченных жизнях. Конгресс требует длинных суровых приговоров, и в отношении уголовников, творящих насилие, это оправданно. Закоренелых преступников держат в федеральных тюрьмах строгого режима, крепостях, где орудуют банды, а убийство – обычное дело. Но большинство федеральных преступников осуждены за ненасильственные преступления, причем многие совершили деяния, почти или совсем не связанные с криминалом.

Весь остаток жизни на меня будут смотреть как на преступника, и я отказываюсь с этим мириться. Я хочу избавить свою жизнь от следов прошлого и не впускать в нее щупальца федерального правительства.

Загрузка...