Всю мою жизнь я не знал ничего другого, кроме вечно говорящего внутри меня голоса. Диктующего свои правила, иногда поддерживающего, но чаще – грубого. Он бывал разным, и со временем я научился даже выделять виды нашего сосуществования. Чаще всего он просто отдавал приказы: я мог повиноваться или поступать по-своему, тогда недовольный голос отчитывал меня, но не высовывался. Так я провел большую часть своего детства, когда практически бессильный ребенок, еще не познавший своих способностей, мог лишь идти на поводу. Когда же я начал понимать гораздо больше и осознал самого себя, учитель позволил себе управлять мной. Ту первую боль сожжения заживо, когда он не только заставлял, но и владел моим телом, я не забуду никогда. Отчаяние, ужас и нестерпимая пытка слились воедино, выплескиваясь наружу огнем. Я не мог самостоятельно даже пошевелить рукой, а делал лишь то, чего хочет он. С возрастом он все чаще брал бразды правления в свои руки. Я привык к боли, почти перестал ее ощущать и смирился со своей беспомощностью. Но самым страшным было вовсе не это, а тот третий вид нашего сосуществования, когда он стал слишком могущественным, чтобы вообще не считаться со мной. Когда впервые он полностью вытеснил меня куда-то в глубь тела, и темная сущность расползлась в каждую его клеточку, я думал, что это конец – борьба проиграна, я навсегда останусь лишь жалким отголоском в его сознании. Но все же я возвращался раз за разом, чтобы довести битву до конца.
Моим любимым временем года всегда был конец августа – переходный период между летом и осенью. Я подолгу сидел на качелях, слабо отталкиваясь от земли, и разглядывал хвойный лес, в котором знал каждую иголку. Уже не летний ветерок то и дело налетал со стороны других домов, где лесной массив отступал от поселка, издалека доносилось глухое постукивание колес электрички, пролетающей мимо нашей утопающей в зелени станции. Горько пахла полынь, обступившая мой уголок уединения со всех сторон, а за спиной диковинными цветами пестрел сад – мамина гордость. Здесь я мог быть самим собой – не бояться говорить вслух с учителем, ругаться и спорить, а иногда – благодарить за что-то. Здесь я впоследствии постигал свои силы, здесь же он отдавал судьбоносные приказы.
Последний день перед школой навсегда остался в моей памяти. Солнце уже бросало последние красные отблески на поселок, собираясь на покой, а мама давно звала к ужину, я отпросился еще на несколько минут, чтобы вдохнуть последние минутки детства – тогда мне казалось, что первый класс сразу придавал мне взрослости и важности. Задрав голову, я всматривался в небо и размышлял о чем-то своем. Как вдруг в груди, в самом ее центре, появилось неприятное жжение. К этому моменту учитель лишь однажды выходил на свет, чтобы взглянуть собственными глазами на мир, хотя тогда все произошло так быстро и настолько болезненно, что я толком ничего не понял. И все же, я догадался, что сейчас меня ожидает. Сжав кулаки в ожидании пытки и зажмурив глаза, я ощущал, как что-то раскаленное разливается по венам, а огненный шар из сердца перемещается выше и проникает в голову. В следующую секунду мои глаза будто зачесались, а потом разогрелись настолько, что смотреть стало невыносимо больно – я с трудом сдержал крик и зажмурился. Вскоре боль стихла, и я приоткрыл глаза. Это странное чувство невозможно описать – на мир смотрел и я, и он. Одновременно. Одними глазами. Я попытался поднять руку, но не смог, пока он не пожелал этого – я стал лишь наблюдателем в собственной оболочке.
– Игорек, ну ты где? – раздался с крыльца голос мамы.
Я хотел задержаться, выгнать из себя постороннего, но не мог ничего. Совершенно ничего. Внутри меня раздался злобный смешок, и мое тело двинулось к дому.
– Я иду, мам! – ответил учитель моим голосом, и сердце в панике забилось.
Я сидел за столом, с усилием жевал выкопанную утром вареную картошку и старался не поднимать глаз. Конечно, все это делал он, а не я – словно учитель заново познавал окружающий мир. Он проводил моими пальцами по краю деревянной мебели, трогал металлические вилки, ковырял картошку и молчал. Мама с плохо скрываемым страхом смотрела на меня и боялась хоть что-то спросить.
Ужин проходил в тишине, но стоило ей только заикнуться о грядущем первом дне в школе, как я рывком поднял голову.
Мама вскрикнула и вскочила, с грохотом уронив стул
– Что с твоими глазами? – с трудом произнесла она, бледнея и покрываясь красными пятнами.
– А что с ними не так? – ответил учитель моим голосом.
Не дождавшись ответа, я подошел к зеркалу – из обычно зеленых с карими штришками глаз сейчас наружу рвались языки пламени, придавая мне вид хищника. Мое лицо улыбнулось, и огонь погас, а вместе с ним спряталась куда-то и тьма, только что властвовавшая во мне.
Я кинулся к маме и прижался к ней, сотрясаясь в рыданиях. Больше она ничего не спрашивала, а я бы все равно не знал, что ответить. Конечно, мама знает про него и все понимает. Даже когда боится и раздражается, она ни на секунду не вправе забыть, что такое на самом деле ее сын. Иначе последствия могут быть самыми ужасными.
Море малиновых и фиолетовых астр, нежно-голубых дельфиниумов и разноцветных гладиолусов с собственных огородов наводнило площадь перед двухэтажной сельской школой, распахнувшей свои двери для двадцати пяти первоклассников из всех окрестных сел и поселков.
В новом черном костюме, похожем на смокинг, в каких женятся в фильмах, я стоял в первом ряду рядом с незнакомым белобрысым мальчиком и сжимал огромную охапку цветов, срезанных вечером мамой. Директор школы, где мне предстояло провести десять не слишком счастливых лет, распиналась о нашем будущем, о чудесных годах и дружбе на всю жизнь, заводила унылые песни про то, чему учат в школе и крылатые качели, а мне хотелось поскорее сбежать.
Никогда прежде я не оказывался в таком большом коллективе, а учитель внутри меня требовал найти самых слабых и подчинить себе. Я понятия не имел, кто сильный, а кто слабый, и уж тем более не умел никого подчинять. Но он утверждал, что это дело времени, и он меня научит. Вот еще – в школе учиться, еще и этот учить собрался! Краем глаза я уловил испуганные взгляд мамы, стоящей во главе второклашек, а мой белобрысый сосед шикнул на меня и еле слышно спросил: «Ты с кем там шепчешься?». «Ни с кем», – ответил я и постарался больше не обращать внимания на тираду учителя, вернувшись в окружающую действительность.
В классе я оказался самым высоким, и мне почетно отвели последнюю парту, хотя я слышал, как мама упрашивала мою учительницу посадить меня поближе и, если что, сразу звать ее. Учительница только отмахнулась, убеждая, что с таким тихоней вряд ли будут проблемы.
Моей первой учительницей стала совсем еще молодая женщина, в два раза шире мамы и на голову ниже, она казалась полной противоположностью своей подруги, и все же они дружили. Не будь их отношения такими теплыми, наверное, мама вообще не рискнула бы отдать меня в общеобразовательную школу.
Моим соседом по парте оказался паренек на два года старше из не слишком благополучной семьи, славившейся в нашем поселке вечным пьянством и кучей голодных детей. На уроках он строгал ножом палки и в свои девять лет не знал даже букв. Поговаривали, что родители просто не знали его возраст и забывали отдать в школу, пока директор самостоятельно не заявилась к ним домой. На удивление, наши отношения с Федей поначалу складывались весьма миролюбиво. Я не делал ему замечаний за то, что он притаскивал в школу всякий мусор и ковырялся в носу, глядя в окно, а он делал вид, что не слышит, как я постоянно разговариваю сам с собой.
Нормальные дети, которых в нашем классе было большинство, очень быстро назвали нашу парту обителью прокаженных и стали обходить стороной. Меня это не слишком задевало – я не искал компании, она всегда была во мне, а мой сосед, уставший от постоянной ругани и кучи братьев и сестер дома, предпочитал отмалчиваться и держался от других детей подальше.
Учитель, наоборот, жаждал общения. Становясь сильнее в моем растущем организме, он уже не просто требовал повиновения, он мог заставлять. И как бы я ни сопротивлялся, он принимал решения сам. Каждый раз это сопровождалось вспышками огня, пожирающего меня изнутри, которые, впрочем, с практикой переносились все легче, если, конечно, я не слишком сильно упирался.