Вы слышали когда-нибудь голос ангела? Нет? Вот и я не слышала, до этого дня. И, честно говоря, еще бы три раза по столько же лет не слышала, но у судьбы свои планы.
В этот день в ее планах было испытание для меня.
Ну и голос ангела, естественно.
– Давай руку! – рычит ангел сверху и добавляет, когда я мешкаю от ужаса, – быстрее, еб твою мать!
Ну да, согласна, лексикон не старославянский, хотя, когда там официально зарождение русского мата?
Надо же, какая ерунда в голову лезет на пороге смерти…
А в том, что я именно на пороге сейчас, вообще никаких сомнений.
Лифт, на котором я имела несчастье ехать в гости к подруге, все больше угрожающе кренится и скрипит так душераздирающе, что ежу понятно: старичок на последнем издыхании. И был, и остается.
Наверно, у всего есть предел прочности, и для этого механизма мои пятьдесят пять кило оказались явно за пределами этого предела…
И я скоро за пределами окажусь… Всего в этом мире.
Честно говоря, еще с утра я и не думала о смерти, а уж про голос ангела совсем не помышляла.
Собиралась, как обычно, быстро, по-солдатски, привыкнув в Москве выходить из дома за полтора часа до начала рабочего времени или назначенной встречи.
Здесь, в родном городе, такой проблемы не существовало, пробки имелись только на главных улицах и в часы пик, но привычка еще не искоренилась. Как и некоторые другие.
Я отогнала от себя неуместные мысли о прошлом и о привычках, которые теперь придется менять, и выбежала из дома в яркий летний день, в очередной раз удивившись утреннему солнцу, щедро заливавшему крыши пятиэтажек.
Есть что-то в небольших городках. Своя прелесть… Воробьи, вон, в пыльных лужах купаются… К дождю, да?
Мирка жила в старинном доме в пять этажей. Всего пять, но с высоченными потолками и огромными проемами лестниц, так что в доме даже имелся старинный лифт. Жуткий такой с решёткой, которая блокируется, когда лифт приходит в движение. Я, по правде говоря, этот дом ещё с детства терпеть не могла. Говорили, что в нём приведения водятся. Типа, бывших жильцов, еще с дореволюционного времени. Раньше пугали нас этим, чтобы в подвал не лазали.
Теперь я думаю, что не пугали, а правду говорили. Из шахты дует ветер, завывая жутким призраком.
Да уж, лифты в этих мрачных домах, где в полтора метра стены шириной – отдельный треш. И я бы, если честно, лучше пешочком прогулялась, но по пути накупила две сумки подарков для Лерочки и её бабули. С трудом донесла до подъезда и теперь решила проехаться…
И знаете, что скажу: лучше бы я пешочком потопала…
Когда лифт резко остановился, и погас свет, я напряглась, но не устрашилась. Подумалось, что обычная авария, ну, и еще, что день вообще не задался… Я достала телефон, чтоб посветить панель с кнопками и вызвать диспетчера, как вдруг лифт издал невероятно жуткий звук и дрогнул.
Я оторопело уставилась на аккуратно забитые фанерой двери лифта, потому что, оказывается, за моё отсутствие в городе, в лифте пропали старинные решётки, наверно, в цветмет сдали…
Давайте посмотрим правде в глаза, дом аварийный! Людей срочно нужно расселять.
Меня – вытаскивать!
Пол под ногами заходил, и я замерла от ужаса, нелепо растопырившись по кабинке и вытаращив в темноту глаза.
Когда лифт еще раз заскрипел и пошатнулся, заставив меня скользить по наклонной, я наконец-то опомнилась и заорала. Громко и жутковато, завывая, словно банши на крыше.
Так страшно получилось, что замолчала, испугавшись собственного голоса.
Лифт еще раз скрипнул и накренился сильнее.
Я принялась вспоминать молитвы.
А потом по моему лицу заскользил свет, наверно, уже потусторонний, какой бывает в конце тоннеля, и раздался он, голос ангела…
– Ну, блядь! – нетерпеливо рычит ангел, – шевели задницей! Для кого я табличку написал внизу! Нельзя пользоваться лифтом!
– Да?
Табличка… Какая, нафиг, табличка???
И почему я сейчас вспоминаю про то, видела ли внизу табличку, вместо того, чтоб пытаться спастись?
Ангел рычит что-то сверху, неразборчиво, но определенно матерно и опять орет, чтоб двигала задницей уже!
Я в ужасе, не понимаю, в каком направлении мне надо шевелить тем, чем он приказывает, видно, голова от страха полностью отрубается, и просто тупо тянусь к свету, всем телом, всей собой…
Ангел, забери меня отсюда! Забери!
И ангел, как и положено божественным существам, выполняет мою просьбу.
Жесткий хват за запястья протянутых рук, и я взлетаю, так легко, так волшебно, что даже взвизгнуть не успеваю!
Мгновение – и я наверху! На твердой и, самое главное, вообще не кривой поверхности, стою, прижатая к жесткому, большому телу ангела, и счастливо рыдаю в его грубую спецовку.
От него пахнет железом, острым, словно бы грозовым воздухом, немного потом и стиральным порошком. Самое лучшее сочетание ароматов!
Он что-то бубнит, удивленно и успокаивающе, обнимает меня, гладит по голове и плечам.
И, кажется, хочет оторвать от себя.
Последнее воспринимается диким, каким-то первобытным ужасом, и я не позволяю ему этого сделать, цепляюсь изо всех сил, плачу все громче…
И, в итоге, добиваюсь своего.
Ангел матерится приглушенно, а затем я снова взлетаю в воздух. И лечу, прижатая к вкусно пахнущему телу, куда-то… Не важно, куда.
Главное, прочь отсюда, от места этого страшного, от шахты лифта, чуть не ставшего моей могилой…
Темень подъезда сменяется яркостью дня, и я пугливо прячу лицо от солнечного света на груди у своего спасителя.
Мыслей никаких нет, меня трясет от пережитого, в голове полный ужас.
Снова полумрак перед глазами. Похоже, ангел принес меня в какое-то помещение.
Опять яркость, уже кафельная.
Ванна.
Меня ставят на ноги.
– Вот, умойся, коза, – миролюбиво бормочет ангел, но я, вместо того, чтоб сделать то, о чем он просит, поднимаю взгляд на лицо своего спасителя.
Он высокий, такой… словно гора передо мной. Ворот спецовки открывает крепкую шею, с дубленой на вид, загорелой кожей. Борода, даже не борода, а небритость. Не гламурная, а такая… настоящая, мужская. Твердый подбородок, твердая линия губ, крупный нос, глаза… В смешливых лучиках морщинок. Он смотрит на меня внимательно, ничего не говоря, позволяя себя изучать. И сам в ответ изучает.
А мне необходимо потрогать, коснуться его, просто чтоб осознать, что он настоящий, живой… И я на этом свете, а не в шахте лифта…
Я поднимаю ладонь и провожу по колючей скуле пальцами. Пугливо, но настойчиво. Он не препятствует, просто смотрит. И руки на моей талии тяжелеют.
– Ты… Красивый… – говорю я, словно в трансе, – ангел…
– Нихера себе… – бормочет он, криво усмехаясь, – так меня еще не называли… Ты же вроде не упала, с головой всё в порядке, девочка?
И тут я смеюсь. До слез, до всхлипов. Понимаю, что таким образом истерика выливается, стресс… Но это так забавно… Сколько лет меня не называли девочкой? Десять? Пятнадцать?
Он непонимающе хмурится на мое веселье, а затем мягко проводит пальцами по щеке, видно, желая успокоить, привести в чувство.
А я не хочу успокаиваться. И в чувство приходить тоже не желаю.
Наверно, опасность что-то во мне сдвинула, может, последние мозги вышибла, но мне хочется сделать то, что я, в итоге, и делаю.
Привстаю на цыпочки и прикасаюсь губами к его твердо сжатым губам.
Почему-то удивляюсь их твердости, это так странно… У моего мужа, бывшего, пусть он и считает пока по-другому, губы мягкие, полные. Сексуальные…
Он хорошо целовался, мне нравилось.
А этот… Он не целуется совсем. Не отвечает.
Я хмурюсь, останавливаюсь, смотрю на него капризно и грозно. Встречаюсь с удивленным, немного насмешливым взглядом, с досадой прикусываю губу. Это что такое? Почему не хочет отвечать?
Мне это по неведомой причине кажется невероятно важным: получить от него ответ.
И я пробую еще раз.
Опять привстаю на цыпочки, потому что он огромный просто, кладу ладони на царапучие щеки и смело припадаю к твердо сжатым губам.
И в этот раз, о чудо! Он отвечает!
Выдыхает мне в рот, словно сдаваясь, чуть слышно рычит, плечи напрягаются… А в следующее мгновение я понимаю, что бывший муж вообще не умел целоваться! По крайней мере, делал это как-то… Не в полную силу!
Потому что меня сейчас целуют так, словно от этого вся жизнь зависит, словно мы на краю гибели, и спасти может именно этот поцелуй.
Это пограничное, странное состояние.
Ангел завораживает своей настойчивостью, своей силой и полной отдачей, я буквально тону в его эмоциях, которые так ярко транслируются сейчас в действиях.
Ничего не успеваю!
Только подхватываю, только реагирую уже на случившееся.
Ослепительность ванны меняет полумрак помещения.
Под моей спиной – жесткий диван. Я растеряно скольжу руками по кожаной обивке, смотрю только на склонившегося надо мной ангела…
Он упирается огромными кулачищами в диван у моей головы, смотрит серьезно и жадно.
– Пожалеешь ведь… – хрипит он, а грудь так часто и быстро двигается, что становится понятно, сдерживаться ему сейчас крайне сложно. И это подкупает… Он меня хочет, этот огромный ангел-спаситель, этот невероятно привлекательный, невероятно жесткий мужчина… Хочет, но оставляет последнее слово за мной.
И я его говорю:
– Не пожалею.
И тянусь к его шее, сама.
Хочу поцеловать, прижаться, опять ощутить этот аромат, смесь озона и металла, хочу его губы, его вкус свежий и одновременно острый, всего его хочу!
Это помешательство, какой-то бред… Но если меня сейчас остановят, если мне помешают, клянусь, я кого-нибудь убью!
Ангел становится на колени надо мной и снимает через голову спецовку, даже не расстегивая ее.
И я замираю, залипая на огромной, совершенно шикарной груди, покрытой негустым волосом, с мощными, проработанными мышцами, скольжу взглядом ниже, по каменному даже на вид животу, к ремню на брюках…
Возвращаюсь обратно: на плечах татуировки, причем, не современные, тщательно выверенные, брутально-выхолощенные. Нет, у него старые татухи, явно армейского производства: скалящийся тигр, крест мальтийский, увитый розами и плющом… Он невероятен просто в этой своей небрежной мощи, ненавязчивой, истинно мужской шикарности…
Я хочу сказать ему это, восхититься, но не успеваю.
Он опускается на меня и снова целует, мгновенно выбивая из головы все слова, в том числе и восхищенные.
В мозгах становится пусто-пусто, как в барабане, и только звон с гудением преследуют: когда он стягивает с меня футболку, все звенит. Когда рвет пояс джинсов, гудит.
Когда раздвигает ноги, смотрит и счастливо матерится, явно довольный тем, что видит, словно барабаны тревожные бьют внутри.
Бам-бам-бам…
Со своей одеждой он справляется мгновенно.
Я не успеваю толком оценить доставшийся мне размер орудия для удовольствия, как сполна ощущаю его… И прямо вам скажу… Очень сполна. Чересчур сполна!
Так сполна, что невольно выгибаюсь и жалобно выстанываю свой протест:
– Ой-й-й-й… Большой… Какой…
– Прости, малышка, – хрипит он, чуть выходя и уже по-другому, мягко и плавно, погружаясь обратно, – прости… Я сам охренел…
Ну да, правильное слово… Охренел… И я… Охренела… И… Ох…
Очень большой… И, наверно, это даже больно… Хотя… Нет… Или да? Или нет… Или да? Нет. Определенно, нет.
Когда я успела так возбудиться, что вообще не скромный размер моего ангела помещается полностью и мало того, вполне легко скользит, все ускоряясь и ускоряясь, не знаю.
Может, когда разглядывала его, такого жесткого, такого серьезного, только что, в ванной?
Или еще до этого, когда нес меня, легко-легко, на руках, оберегая от всего мира, укрывая собой?
Да разве это важно?
Главное, что первый момент боли быстро проходит, и дальше… дальше я только сдержанно, а затем и несдержанно визжу в такт каждому мощному удару его тела. Визжу и обнимаю его руками и ногами, не в силах сдвинуться. Да от меня и не требуется никакой инициативы, у него ее за глаза!
Горячий, жесткий, какой-то невозможно железный, он похож на машину, неутомимую, но не бесчувственную. Он постоянно что-то говорит, в основном, нецензурное, но определенно восхищенное, постоянно трогает меня, целует, беспорядочно и жадно, везде, где удается достать… И двигается, двигается, двигается, найдя какой-то совершенно идеальный ритм, заставляя меня стонать и взвизгивать все громче, забывая вообще обо всем на свете.
Нет ничего сейчас в этом мире, кроме него, его настойчивых губ, его огромных, каменных мышц спины, ритмично и правильно напрягающихся, его глубоких, гипнотических глаз… Его размашистых, грубых движений, от которых сотрясает и мерно бьется о стену здоровенный кожаный диван.
Я тону в этом всем. Погружаюсь на дно, ощущая себя невозможно тяжелой и невероятно легкой одновременно, невесомой.
Словно, он меня все же на небо за собой утащил…
И мне хорошо сейчас с ним, на небе.