Излишняя категоричность никого еще не доводила до добра. Поэтому не станем уподобляться малограмотному и бестолковому школьному учителю биологии. Спору нет, случается, что время от времени человек и впрямь звучит гордо, но стоит только с высоты птичьего полета бросить взгляд на историю рода людского, как восторгов сразу же поубавится. Великий пролетарский писатель и основоположник социалистического реализма был все-таки слишком большим оптимистом. Каннибализм, человеческие жертвоприношения, жестокое преследование иноверцев, костры святой инквизиции, безжалостный геноцид целых народов, истребительные войны и чудовищные социальные эксперименты на себе подобных – вот далеко не полный перечень славных деяний рода Homo. Редкие подвижники и бессребреники, рождавшиеся во все эпохи, погоды не делают. Бал всегда правили корыстолюбцы и пройдохи всех мастей, на корню губившие слабые ростки альтруизма, так что чувствительным натурам впору не только вздребезнуться и сопритюкнуться, но даже, может быть, подудониться. Посему не станем лезть на рожон, а примем компромиссное решение: человек не так чтобы уж совсем из рук вон плох, но и не вполне хорош. Проверенная и осторожная политика золотой середины.
С другой стороны, успехи Homo sapiens в конкурентной борьбе бесспорны. Его агрессивность, исключительная изобретательность и поразительная пластичность всегда были выше всех похвал. В конце концов, это чуть ли не единственный биологический вид (среди крупных позвоночных), сумевший занять все экологические ниши на планете. Прошагав с бодрой жизнеутверждающей песней по шести континентам нашего небольшого шарика, Человек Разумный не оставил своим двоюродным братьям буквально ни единого шанса.
При всем при этом человек смотрится на фоне упомянутых меньших братьев крайне невыгодно. Он вздорен, суетлив, истеричен и редкостно неуклюж. Непринужденная грация крупных кошек явно не про него. Преследующий антилопу гепард – это воплощенное изящество: он летит как птица, почти не касаясь земли. Да и наши домашние мурки запросто дадут сто очков вперед колченогому представителю рода Homo. Волчья стая бесшумной тенью скользит по ноздреватому снегу, и даже нескладный губастый лось обнаруживает в каждом движении своеобразную ломкую пластику. Одним словом, все живое демонстрирует удивительную соразмерность, и только человек, бесповоротно вывалившись из среды обитания, неуклюже топчется на обочине, поминутно утирая сопли. Впору процитировать Гоголя: «Известно, что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов, как то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором раз – вышел нос, хватила в другой – вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: “Живет!”»
И в самом деле: очень похоже, что природа не успела как следует навести глянец на род людской, выпустив в мир неотшлифованное изделие, сырой продукт, своего рода полуфабрикат. Поэтому я очень хорошо понимаю Киплинга, который любил тропическое зверье куда больше собственных кровников. Народ джунглей у него благороден, прям, справедлив и живет по строгим законам. Разве можно сравнить запуганную и суеверную деревенщину индийской глубинки с вольными лесными жителями? Даже старый увалень Балу вызывает больше уважения, чем самый продвинутый дехканин. Правда, лягушонок Маугли в конце концов торжествует, но его победа неминуемо обернется поражением, потому что усидеть на двух стульях невозможно. Порождение совсем иного мира, мира людей, он рано или поздно должен будет сделать выбор, и каким этот выбор будет, сомневаться почти не приходится. Именно в этом как раз и заключается подлинный трагизм киплинговской сказки.
Разумеется, Киплинг не писал ученого трактата. Мир его обаятельных персонажей предельно условен. Тем интереснее бьющая в глаза неукорененность главного героя, безнадежно повисшего меж двух миров. Да разве только в несчастном Маугли дело? Он, по крайней мере, свой – родной и привычный, хотя и отмечен печатью нездешнего происхождения. А вот селяне – это совсем другой коленкор: чужие, опасные и недобрые, не вызывающие никаких чувств, кроме настороженности пополам с высокомерным презрением. Неслышно скользя меж лиан, Багира зорко следит за охотниками, расположившимися на ночлег (у одного из них есть даже английский мушкет). «Что они собираются делать?» – спрашивает она у Маугли. «Они поели, а теперь будут курить, – отвечает Маугли. – Люди всегда делают что-нибудь ртом».
Беда в том, что человек эволюционировал слишком быстро. Неторопливая природа попросту не успела должным образом обтесать своего очередного первенца. Привыкшая действовать методом проб и ошибок, она наивно полагала, что впереди у нее вечность. Когда сообразительный двуногий примат догадался вооружиться острым камнем, овладел огнем и заговорил, генетическая полноценность популяции отступила на второй план. Социальность стала властно попирать биологию. Заработали совсем иные, незнаемые прежде факторы, и первой среди равных была конечно же членораздельная речь. Речь необычайно расширила приспособительные возможности наших далеких предков, позволив передавать от поколения к поколению неслыханный доселе объем информации. Умный человек в значительной степени освободился от жесткого давления отбора и немедленно окружил себя второй, рукотворной, природой, где работали уже совсем другие закономерности.
Но ничто не дается даром. Равнодушная природа миллиарды лет подгоняла звено к звену, и человек продолжает оставаться таким же заурядным ее творением, как инфузория туфелька или овцебык, хотя и претендует на гордый титул первого среди равных. Неистребимая биология никуда не делась, она только съежилась и легла на дно в ожидании лучших времен. Ничего нельзя приобрести, не утратив, и история рода Homo – лучшее тому подтверждение. Связав руки естественному отбору, человек выставил рогатки на пути биологической эволюции, но эта шаткая конструкция – отнюдь не противотанковые ежи. Как известно, недостатки всегда являются продолжением наших достоинств, поэтому и получилось так, что человек, отгородившись впопыхах культурой от матушки природы, вышел из-под биосферного резца кособоким, кривым и нелепым недоразумением. Вместо горячо ожидаемого венца творения городу и миру был предъявлен какой-то непотребный расхристанный тип, форменный маргинал.
У нас нет намерения нагружать слово «маргинал» отрицательной коннотацией. Это понятие восходит к латинскому marginalis, что всего-навсего означает «крайний, находящийся на краю». Античная традиция даже выработала своеобразный литературный жанр – маргиналии, охотно подхваченный просвещенными европейцами в Новое время. Маргиналии – это пометки или примечания, разместившиеся на полях книги или рукописи. Двадцатый век с его стремлением к минимализму вдохнул новую жизнь в старую форму, и пишущая братия сразу же пустилась во все тяжкие, старательно размазывая белую кашу по чистому столу. Английское marginal недалеко ушло от своего позднелатинского предка и означает практически то же самое – «маргинальный, находящийся на краю чего-либо, предельный».
Хотя феномен маргинальности сопровождал человечество на протяжении всей его истории, европейская наука заинтересовалась этим явлением сравнительно поздно. Понятно, что любое сообщество, любой социум, любая популяция существуют не в безвоздушном пространстве и неизбежно вынуждены инкорпорировать чужаков, зачастую не разделяющих «осевых» ценностей титульной нации. Смена идентичности – процесс болезненный и растянутый во времени, поэтому иммигранты, как правило, предпочитают жить «на краю», пополняя когорту неудачников и чудаков с низким социальным статусом.
Понятие о «маргинальном человеке» впервые ввел в научный обиход американский социолог Роберт Эзра Парк в 1928 году, занимавшийся проблемами иммигрантов, наводнивших Соединенные Штаты в начале XX столетия. Люди, бурным потоком хлынувшие в Новый Свет на рубеже веков, оказались в подвешенной ситуации. Не умея преодолеть кризиса идентичности и пребывая в полной растерянности, они полагали себя брошенными на произвол судьбы. Не желая расставаться с традиционными ценностями и одновременно не принимая чуждых стереотипов поведения, пришельцы выпадали из всех и всяческих рамок. Не сумев как следует прибиться к чужому берегу, они уже в значительной степени успели растерять интимные связи с неподвижным каноном отцов, поэтому косная община отторгала их, как инородное тело. По мнению Парка, такая своеобразная межеумочность как раз и порождает особый социально-психологический тип промежуточного, маргинального человека, который не знает, как себя вести, каким быть и на что опереться.
При этом Парк вовсе не считал неукорененных пришельцев людьми второго сорта. Угадывая верхним чутьем их подспудные потенции, он писал: «Маргинальный человек – это тип личности, который появляется в то время и в том месте, где из конфликта рас и культур начинают появляться новые сообщества, народы, культуры. Судьба обрекает этих людей на существование в двух мирах одновременно; вынуждает их принять в отношении обоих миров роль космополита и чужака. Такой человек неизбежно становится (в сравнении с непосредственно окружающей его культурной средой) индивидом с более широким горизонтом, более утонченным интеллектом, более независимыми и рациональными взглядами. Маргинальный человек всегда более цивилизованное существо».
Сегодня о маргинальности, сплошь и рядом трактуемой вдоль и поперек и как попало, написаны целые библиотеки. Социологи и антропологи потрудились на славу. Не имея возможности перелопатить разливанное море культурологических публикаций, отметим только, что маргинальность ни в коем случае нельзя связывать исключительно с инокультурными вливаниями. Поскольку любая популяция генетически неоднородна (а Homo sapiens, как и все живое на планете Земля, подчиняется неумолимым биосферным законам), то внутри нее неизбежно обнаруживаются свои собственные маргиналы – акцентуанты, психопаты и чудаки – люди с девиантным (отклоняющимся) поведением. Вопреки распространенному мнению, они далеко не всегда являются бесполезным балластом, подлежащим безжалостной выбраковке. При наличии интеллектуальной одаренности вся эта разношерстная и шебутная публика может выдавать на-гора совершенно нетривиальные результаты. Как ни странно, кривая логика маргинала нередко позволяет нащупать кратчайший путь к цели. Даже откровенная патология может дать интересный эстетический выход – достаточно вспомнить косноязычного и гениального Велимира Хлебникова, который лихорадочно вышептывал свои стихи, сбиваясь и мекая, и поминутно обрывал себя на полуслове, полагая, что слушателям и без того все ясно. (Когда харьковская интеллигенция узнала, что в их пенатах обретается знаменитый будетлянин, то незамедлительно отрядила нарочного, дабы тот уболтал несговорчивую столичную штучку. Поэт не стал упрямиться и заявил без обиняков, что готов выступить с докладом в двух частях. Первая часть будет посвящена принципам японского стихосложения, а во второй он рассмотрит перспективы прокладки железнодорожной магистрали через Гималаи.)
Короче говоря, чудаки для чего-то нужны. Можно сколько угодно ломать копья относительно душевного здоровья великих мира сего, тасовать бесконечную колоду их психопатологических изъянов, но факт остается фактом: неухоженные и неумытые маргиналы, напрочь выламывающиеся из рамок, сплошь и рядом до неузнаваемости меняют лицо той дисциплины, в которой работают, и почти безраздельно царят на безвоздушных вершинах абстрактного знания, где обычному человеку делать, как правило, нечего. Нередко именно они безошибочно определяют магистральные пути цивилизации. Более того: если трактовать понятие маргинальности несколько шире, то оказывается, что весь органический мир на планете Земля всегда развивался под знаком этого радикала.
Немногие знают, что первые млекопитающие были современниками допотопных ящеров мезозоя и благополучно сосуществовали с ними по крайней мере на протяжении ста миллионов лет. Наши далекие предки, отдаленно напоминавшие южноамериканских опоссумов, были мелкими и робкими созданиями, ведущими преимущественно ночной образ жизни. Прозябая на задворках эволюции, они уступили зеленую улицу великолепным ящерам, которые были полновластными хозяевами всех трех стихий: доисторическую сушу попирали многотонные чудовища, первобытные моря бороздили стремительные ихтиозавры, похожие на современных дельфинов, а в ослепительной синеве мезозойского неба висели на кожистых крыльях зубастые птеродактили, зорко высматривая добычу. Ютящиеся по глухим углам млекопитающие были париями на этом празднике жизни. Они были самыми настоящими маргиналами, поскольку занимали те немногочисленные экологические ниши, которые господствующий класс с великолепной небрежностью проигнорировал.
А потом все как-то сразу вдруг пошло вразнос. Ящеры стали стремительно вымирать, освобождая жизненное пространство для маленьких ночных зверушек. Вообще-то со словом «стремительно» нужно обращаться осторожно, потому что стремительность в понимании палеонтолога совсем не то же самое, что неуловимый выпад рапириста. Процесс растянулся на сотни тысяч и миллионы лет, а отдельные виды динозавров, радикально поменяв свои привычки и рацион, сумели пережить своих незадачливых собратьев аж на 20 миллионов лет. Так что метеоритную гипотезу и версию с убийственными колебаниями гамма-фона, вызванными взрывом сверхновой звезды, придется оставить на совести тех ученых, которые склонны искать простые решения сложных проблем.
Кормовой базой растительноядных динозавров были голосеменные растения и папоротники, распространившиеся еще в девоне. Покрытосеменная, или цветковая, флора, появившаяся в конце мелового периода, была вынуждена селиться на обочине, поскольку дорога в изобильные экосистемы была решительно перекрыта голосеменным мейнстримом. Таким образом, цветковые растения были точно такими же маргиналами, как и мелкие мезозойские млекопитающие. Им ничего не оставалось, как занимать пустые земли, где не было сложившихся сообществ голосеменных: оползни, гари, речные побережья, то есть такие биотопы, которые принято называть нарушенными. Да и сами виды, поселяющиеся в таких условиях, биологи называют ценофобными, то есть боящимися сообществ, предпочитающими существовать в гордом одиночестве.
Однако тактический проигрыш обернулся в конечном счете важным стратегическим преимуществом. Во-первых, расселившиеся на «нехороших» землях цветковые уже больше не пускали туда голосеменную двоюродную родню, а во-вторых, у них был цветок, что сыграло решающую роль в борьбе за существование. Если голосеменные для воспроизводства себе подобных целиком и полностью полагались на ветер, пассивно разносящий их пыльцу, и потому были вынуждены селиться кучно, то цветковые активно привлекали насекомых, что на порядок увеличивало их жизнеспособность. Их существование уже не зависело от слепой игры стихий, и покрытосеменная флора могла себе позволить роскошь обитать на разрозненных пустошах.
Смена растительных сообществ обернулась самой настоящей катастрофой. Вопреки распространенному мнению, вымерли не одни только динозавры. В небытие канули 25 % мезозойских семейств беспозвоночных – головоногие и двустворчатые моллюски, радиолярии, диатомеи, фораминиферы и другие представители планктонных организмов. Их кальциевые раковины образовали грандиозные отложения, поэтому этот период геологической летописи получил название мелового. Вот и выходит, что неприметные вчерашние маргиналы – цветковые растения и млекопитающие, действуя рука об руку, сокрушили господствующую фауну и флору мезозоя.
Дело в том, что подавляющее большинство тварей, населявших планету в позднем мелу, слишком далеко продвинулись по пути специализации. До поры до времени это давало им прекрасные шансы на выживание, но всякое достоинство рано или поздно оборачивается своим недостатком. Привязанность к сообществам голосеменных в конце концов сыграла с ящерами злую шутку: когда цветковые двинулись в наступление, отбирая у прежних хозяев жизни одну территорию за другой, млекопитающие легко влились во вновь образуемые сообщества. А вот динозавры сделать этого не смогли и оказались в эволюционном тупике, поскольку их адаптивные ресурсы были давно растрачены. Необратимость специализации – коварная штука, и когда дело заходит слишком далеко, природа, как правило, уже не может отыграть назад. Мезозойский неповоротливый мейнстрим очутился у разбитого корыта, а млекопитающим-маргиналам такой поворот событий был только на руку. Пережив в новых условиях взрыв видообразования, они заселили всю планету.
Разумеется, маргиналами могут быть не только такие большие таксоны, как класс животных или тип растений. Отдельные биологические виды тоже, как правило, не грешат полным единообразием по всему набору признаков. Более того: чем выше генетическое разнообразие вида или популяции, тем значительней их адаптивный потенциал. Такое сообщество почти всегда найдет способ продлить существование в изменившихся условиях. Да и при стабильной и размеренной жизни внутривидовые маргиналы могут играть важную роль. Скажем, в популяциях бескрылых водомерок изредка встречаются крылатые особи. Их очень мало – всего 4 %. Они имеют генетические отличия, но при этом могут скрещиваться со своими бескрылыми товарками и давать потомство. Выяснилось, что эти летучие выродки способны мигрировать на довольно большие расстояния, обеспечивая таким образом генетическую преемственность между водомерочьим населением всех водоемов. Четырех процентов маргиналов для выполнения этой цели оказывается более чем достаточно.
Надо сказать, что почти у каждого биологического вида имеется на всякий случай такой неприкосновенный запас в виде редкого генотипа или необычной формы, позволяющий пережить ему трудные времена. Повторимся еще раз: генетическое разнообразие вида или популяции – залог их эволюционного успеха, так что к маргиналам следует относиться не только уважительно, но и бережно.
Полагаем, что внимательный читатель уже давным-давно догадался, что речь идет о губительности единообразия и узкой специализации, и маргинальность в этом контексте – не более чем красивая метафора. Четвертичные гоминиды (а именно так палеоантропологи называют наших далеких предков) имели дерзость пустить побоку высокий профессионализм своих многочисленных опасных соседей и сделались дилетантами, умеющими немножко шить. Настоящий хищник, преследуя жертву, действует экономно и безошибочно. Это работают врожденные генетические программы, усиленные воспитанием и индивидуальным тренингом. Леопард охотится из засады; псовые, преследуя стадо копытных, умело отсекают слабейших, применяя хитроумные тактические приемы; сокол-сапсан в стремительном пике ударом когтя рассекает на части дикую утку. Разумеется, врожденные программы – это только полдела: хищники учатся всю жизнь и шлифуют свое мастерство, поскольку совершенство их охотничьих приемов напрямую связано с выживанием вида. Травоядным еще проще – пища в избытке находится у них под ногами. А вот наш предок, вставший на скользкий путь очеловечивания, был вынужден поспевать всюду. Сравнительно некрупный примат, лишенный мощных клыков и острых когтей, он не мог, разумеется, на равных конкурировать с большими кошками и волками. Переваривать листья, ветки и траву он тоже был не в состоянии – у него по-другому устроен кишечник. Его уделом стала стезя собирательства, требующая смекалки, сообразительности и ежечасного нахождения нетривиальных решений. Он довольствовался выброшенной на берег рыбой, объедками с царского стола хищников, насекомыми, побегами растений, орехами, червями, пресмыкающимися, а иногда – мелкими животными и птичьими яйцами. Одним словом, его пищевые пристрастия были предельно широки, и совсем не исключено, что наша склонность лакомиться остро пахнущими продуктами с гнильцой (а они непременно входят едва ли не в любую кухню мира) проистекает из тех ветхозаветных времен.
Короче говоря, прогрессивный примат откровенно проигнорировал осевую стратегию большинства и, поставив на маргинальность, не прогадал. Вынужденный импровизировать на каждом шагу, он получил долгосрочное эволюционное преимущество. А когда человек освоил речь, овладел огнем и перешел к регулярной орудийной деятельности, эволюция и вовсе понеслась вскачь. Изначальная маргинальность рода Homo обернулась дополнительным измерением.
Дело в том, что любой биологический вид (и человек здесь не исключение) получает в наследство от предков полный набор разнообразных поведенческих программ. Инстинкт отнюдь не противоречит разуму. Рассудочная деятельность составляет как бы второй этаж поведения, она не игнорирует унаследованные программы, а плодотворно сотрудничает с ними. Если бы человек, как и все прочие животные, продолжал развиваться спокойно и неспешно, естественный отбор рано или поздно привел бы противоречивые программы в соответствие друг с другом. Лишнее было бы убрано, что-то – подчищено, и на выходе получился бы очередной биологический вид, идеально вписанный в среду.
Карту будня смазал стремительный социальный прогресс. Речь позволила надежно фиксировать в длинном ряду поколений ценные навыки, и критерием успеха популяции отныне стали не унаследованные с генами полезные признаки, а внегенетически передаваемая информация. Неторопливый отбор оказался в значительной степени не у дел, поневоле вынужденный плестись в хвосте скоропалительных социальных перемен. Сметанные на живую нитку многочисленные врожденные программы заработали хаотично и абы как, и такая лихорадочная зигзагообразная гонка в конце концов привела к тому, что проект Homo был спущен со стапелей эволюции в черновом, наспех набросанном варианте. Недоделки и недоработки стали его имманентной чертой, и этот первородный грех пребудет с нами уже навсегда. Таким образом, человек по крайней мере дважды маргинал: во-первых, он начал свой бег к зияющим высотам царя природы с обочины эволюции, а во-вторых, не единожды споткнулся о социальность, вынырнувшую внезапно, как черт из табакерки, и сбившую ему дыхание. Поэтому гордое имя Homo sapiens мы вправе заменить на скромное и неприметное Homo marginalis, каковое и вынесено на обложку этой книги. И если вы, уважаемый читатель, желаете побольше узнать о непростом и извилистом пути четвертичного примата в люди, вам эту книжку следует непременно прочесть.
Но чтобы не заплутать ненароком на развилках эволюции, танцевать придется от печки.