Дело проясняется: если я вынужден сомневаться в своём праве на патриотизм, если оно нуждается в оправдании перед моей совестью, то не столько потому, что я не очень настоящий немец, сколько потому, что мои отношения с политикой, по доброй немецкой традиции, суть безотносительность. Ибо политика – это участие в государстве, пылкая к государству страсть, а наш брат каких угодно, только не гегельянских взглядов; не думаю, что государство нужно «почитать как нечто божественно-земное»; я вижу в нём не «самоцель», а скорее нечто техническое, нежели духовное, машину, следить за которой, обслуживать которую есть дело знатоков, и не только не считаю предназначением человека пребывание в государственно-общественной сфере, но, напротив, полагаю такое воззрение отталкивающе негуманным; по-моему, важнейшие составляющие человеческого духа – религия, философия, искусство, поэзия, наука – существуют помимо, превыше, вне государства, а зачастую и вопреки; любое использование, мысль об использовании этих составляющих человеческого духа в качестве государственных, то есть любая официальная, унифицированная и регламентированная духовность, думается мне, провоцирует иронию, равно как и «министерство изящных искусств»; лично я никогда не горел желанием иметь дело с государством; чувства мои к нему всегда были донельзя халатно-хладными и индивидуалистически-неверноподданническими; я был аполитичен, был тем, кого литератор цивилизации называет «эстетом»… Но разве патриотизм не политика? Разве, будучи политикой, он не придаёт художнику экстравагантности? Ведь политика бесчеловечна, а дело художника если не «человечное», то по крайней мере человеческое. Хорошо понимаю тех, кто говорит: «Я не могу любить или ненавидеть целый народ; я знаю только людей». Ну да, иногда и мне кажется, что художнику подобает думать лишь так, хотя