Глава 1 Начало истории Равенны: от варварского городка на болоте до римской твердыни

История будущей столицы империи римлян, королевства готов и экзархата византийцев начиналась довольно прозаично – с городишка на болоте, основание которого великий греко-римский географ и историк Страбон (ок. 63 г. до н.э. – ок. 23 г. н.э.) приписывает грекам-фессалийцам. Он так пишет в своей «Географии»: «Самый большой город на болотах (в Италии. – Е.С.) – это Равенна, построенная целиком на сваях и прорезанная каналами, так что проходить там можно только по мостам или на лодках. Во время приливов в город поступает немало морской воды, так что все нечистоты вымываются морем через каналы и город очищается от дурного воздуха. Во всяком случае, эта местность считается настолько здоровой, что правители приказали устроить здесь школу для воспитания и обучения гладиаторов. Одной из тамошних достопримечательностей является то, что воздух на болотах безвреден, как и в Александрии Египетской, где летом озеро теряет свои вредные свойства из-за разлива реки и высыхания болот. Но и свойства виноградной лозы вызывают удивление. Ведь лоза произрастает на болотах и от этого быстро и обильно плодоносит, но зато погибает за 4 или 5 лет… По преданию, Равенна основана фессалийцами. Но так как они не могли вынести притеснений тирренцев, то им пришлось добровольно принять некоторое количество омбриков, которые еще и теперь владеют городом; сами же фессалийцы вернулись на родину». О фессалийцах как основателях Равенны пишет и историк Зосим (ок. 460 – ок. 520 гг. н.э.): «Равенна – столица Фламинии, древний город – колония фессалийцев, прежде называлась Рене, от воды, которая омывала все вокруг нее. Олимпиодор Фиванский ложно утверждает, что название происходит от имени Рема, брата Ромула, который якобы был основателем города. Как я думаю, мы должны доверять Квадрату, который выяснял этот аспект истории города в своей «Истории императора Марка».

Итак, оставляя под вопросом реальность «исконного» (по Страбону и Зосиму) греческого населения Равенны (хотя присутствие минойцев и микенцев на Апеннинах несомненно), видим, что на рубеже эр, когда творил Страбон, город не представлял собой ничего совсем уж примечательного – разве что только он походил тогда на Венецию (ныне большая часть равеннских каналов – городские улицы), был римским форпостом для контроля пути на Аримин и далее на сам Рим, да вино, по древнему присловью, было там дешевле воды (из-за обильной, но недолговечной лозы, упомянутой Страбоном): это позднее осмеял в одной из своих сатир Марциал (ок. 40 – ок. 104 гг.): «Ловкий надул меня плут-трактирщик намедни в Равенне: // Мне, не разбавив водой, чистого продал вина». Как могла выглядеть Равенна в далекие века ее основания, предшествовавшие относительной урбанизации III в. до н.э., показывают лишь реконструкции современных ученых, представляющих ее собранием больших деревянных домов на сваях посреди воды, по которой снуют утлые лодчонки ее первых обитателей. Кто же являлся этими обитателями варварского городка на болоте?

Касательно этнического состава равеннского населения Страбон, упомянув (см. выше) греков и омбриков (умбрийцев), свидетельствует, говоря об Аримине (Ариминуме, совр. Римини): «Последний является колонией омбров, так же как и Равенна, хотя оба города приняли римских колонистов». Исходя из определенной исторической и географической близости обоих городов (расстояние меж ними Страбон оценивает в 300 стадиев (чуть более 57 км), ныне оно исчисляется по прямой в 49 км), резонно предположить, что одними из древнейших обитателей этих земель (однако ж не автохтонными!) были этруски (в 1968 г. неподалеку от Римини был найден огромный этрусский некрополь с полутора сотнями захоронений, среди которых были найдены уникальные предметы искусства из золота, янтаря, бронзы и т.п., оружие и деревянный резной трон этрусского правителя; в самой Равенне также были обнаружены некоторые предметы этрусской цивилизации – бронзовая скульптура и статуэтка воина с этрусской надписью конца VI в. до н.э., ныне хранящаяся в лейденском музее.

К этрускам мы вернемся чуть позже; однако вопрос, кого сменили эти пришельцы на итальянской земле, гораздо легче поставить, нежели дать на него ответ. Немецкий историк Вильгельм Вегнер в труде «Рим» справедливо пишет: «Ни одна страна Европы своим положением не манит так к иммиграции, как Италия. Ее протяженное туловище делит Средиземное море на западный и восточный бассейны и поэтому очень легко достижимо из всех прочих приморских стран; громадное протяжение ее берегов делает почти невозможным отражение народа, являющегося морем; а с севера иммиграция сушей также облегчается многочисленными удобными альпийскими проходами. Поэтому Италия, вероятно, задолго до исторического времени была целью народных передвижений. Древнейшим населением страны, о котором мы имеем сведения, были лигуры, которые прежде бродили в качестве рыбаков и охотников по покрытой лесом и многочисленными озерами и болотами стране от берегов названного по их имени Лигурийского моря на запад за самую Рону, может быть, до Пиренеев (баски им родственны), а на восток далеко вовнутрь равнины По, и лишь постепенно через распространение более сильных племен были ограничены береговой и горной полосой между Ниццей и Луной (Луни)».

Опираясь на более недавние по времени (сравнительно с Вегнером) труды, И.Л. Маяк в своей работе «Рим первых царей» указывает, что ученые отказали лигурам в индоевропейском происхождении и отождествили их с некоей средиземноморской расой восточноафриканского происхождения, что заставляет усомниться и в автохтонности лигуров: «Много было сделано учеными и в области исследования населения Италии каменного века. Наряду с изучением жилищ человека эпохи неолита, представленных пещерами и основаниями примитивных хижин, были изучены и скелеты их обитателей. Краниологические исследования выявили распространение по Апеннинскому полуострову и прилегающим островам, на территории современных Франции и Испании, а также Северной Африки неких долихоцефалов, которых итальянский антрополог Дж. Серджи назвал средиземноморской расой, имевшей родиной Восточную Африку. Сопоставляя этот феномен с сообщениями античной традиции, ученые сделали вывод об идентичности средиземноморцев с лигурами в указанных районах Европы… Позднее стали отходить от понимания языка лигуров как индоевропейского». Поэтому вряд ли прав С.И. Ковалев, предполагая в своей работе «Эллинизм. Рим» родство лигуров с галлами. Зато родственны лигурам были сикулы.

Далее очевидно проникновение в «будущую Италию» индоевропейских племен, прибывших из-за Альп («италиков», первая половина II тысячелетия до н.э.) и двигавшихся им «навстречу» с юга; так на Апеннинах появились племена италов, певкетов, моргетов, хонов, авзонов, умбров (населявших, по Страбону, Равенну) …Прибыли минойцы и греки-ахейцы, свидетельством чего, кроме обильной античной литературной традиции, является множество археологических свидетельств (и дело явно не только в импорте). Ю.В. Андреев в своем капитальном труде «От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III – начало I тысячелетия до н.э.)» указывает, что Геродот (ок. 484 – ок. 425 гг. до н.э.) и Фукидид (ок. 460 – ок. 400 гг. до н.э.) свидетельствуют о походах флота полулегендарного критского царя Миноса на Сицилию и в Италию. Геродот действительно упоминает о войне Миноса на Сицилии, Фукидид же ограничивается утверждением, что «…Минос первым из властителей построил флот и приобрел господство над большей частью нынешнего Эллинского моря». Как отмечает И.Л. Маяк: «Уже в (19)50-е годы прозвучал отказ от бытовавшего в науке мнения о том, что предания об Эвандре и Геркулесе, т.е. о греках, пребывавших на месте возникающего Рима, обязаны своим появлением и распространением моде на греческую культуру, с которой Рим вплотную соприкоснулся в III—II вв. до н.э., и со стремлением греков связать прошлое могущественного Рима со своим прошлым. Паллотино не исключал, что первая доколониальная иммиграция греков в Италию – возможно, исторический факт. Античные писатели характеризовали ее как аркадскую. Но в свете поздней микенской торговой экспансии точнее назвать ее ахейской. Особенно примечательны, по мнению Паллотино, некоторые связи между латинским языком и аркадо-эолийским диалектом микенской эпохи… Весьма интересны наблюдения П. Де Франчиши над аналогами древнеримского фетиша – щита анциле. Подобные двудольные щиты встречаются на хеттских изображениях Тешуба, на кносской печати, на микенском и пилосском украшениях, на микенском ритоне. Это привело Де Франчиши к мысли о средиземноморских корнях столь почитаемой в Риме реликвии, о давних связях Италии с эгейским культурным кругом. Изучение микенской торговой экспансии привело ученых к обследованию Италии и ближайших к ней островов. Большой материал собран в книге В. Тейлур «Микенская керамика в Италии и прилежащих районах», а также у Бьанкофьоре «Микенская цивилизация в Южной Италии». Находки микенской керамики доказали интенсивность контактов между греческим миром и Южной Италией, Сицилией, Липарскими островами и Искьей, причем основные находки, особенно в Сицилии, богаты и бронзой». Итальянский лингвист Э. Перуцци посвятил отдельную статью греко-микенским заимствованиям в латинском языке. Однако, разумеется, самыми известными «переселенцами» на Апеннины стали этруски.

Археология давно доказала, что они – не автохтоны Апеннин, но пришельцы, обосновавшиеся там к X в. до н.э. (или еще на 300 лет ранее). К известию Геродота о том, что этруски приблизительно во время Троянской войны (XIII—XII вв. до н.э. – как видим, археология здесь солидарна с Геродотом) прибыли в Италию из Лидии – страны на Малоазийском полуострове (ныне входит в состав Турции) – долгое время относились скептически, археология же свидетельствует о правдоподобности сведений галикарнасского автора. Геродот пишет так в своей «Истории», по-своему толкуя происхождение тирренского топонима (в Античности тиррены, по большей части, отождествлялись с этрусками): «Во всей Лидии наступил сильный голод [от недорода хлеба]. Сначала лидийцы терпеливо переносили нужду, а затем, когда голод начал все более и более усиливаться, они стали искать избавления, придумывая разные средства… Так лидийцы жили 18 лет. Между тем бедствие не стихало, а еще более усиливалось. Поэтому царь [Атис] разделил весь народ на две части и повелел бросить жребий: кому оставаться и кому покинуть родину. Сам царь присоединился к оставшимся на родине, а во главе переселенцев поставил своего сына по имени Тирсен. Те же, кому выпал жребий уезжать из своей страны, отправились к морю в Смирну. Там они построили корабли, погрузили на них всю необходимую утварь и отплыли на поиски пропитания и [новой] родины. Миновав много стран, переселенцы прибыли в землю омбриков и построили там город, где и живут до сей поры. Они переименовались, назвав себя по имени своего царя [Тирсена], который вывел их за море, тирсенами». Древние римляне держались той же точки зрения – к примеру, Тацит (ок. 50 – ок. 120 гг.), практически повторяющий Геродота, с тем лишь исключением, что пишет в «Анналах» о братьях Тиррене и Лиде (соответственно первый дал свое имя этрускам-тирренцам, второй – лидийцам, чем только подчеркивается родство этих народов). О том же упоминает Г.А. Стратановский в своих примечаниях к «Истории» Геродота: «Даже в эпоху Римской республики, когда язык этрусков еще существовал, малоазийское происхождение их считалось общепризнанным». Лингвистический анализ дает мало результатов – одни ученые говорят об абсолютном разрыве между языком этрусков (родственном ретскому и лемносскому, а то и хурритскому и урартскому) и лидийцев (язык последних относился к хетто-лувийской группе индоевропейских языков), другие считают, напротив, что язык этрусков – из той же хетто-лувийской группы. Так что попытка авторов работы «Этруски: италийское жизнелюбие» опровергнуть Геродота языкознанием выглядит довольно убого и малодоказательно. Иные свидетельства говорят о причерноморском или древнегреческом «следе» в этрусской цивилизации (С.И. Ковалев пишет: «Версия Гелланика Лесбосского сводится к тому, что предками этрусков были пелазги (так в цитате, обычно пишут «пеласги». – Е.С.») (древнейшее население Греции), изгнанные эллинами и поселившиеся в Северной Италии». В. Вегнер, разбирая разные версии (о родстве этрусков с семитами, приплывшими из Азии, или с лигурами), выдвигает свою – об идентичности этрусков с «туршами», упоминаемыми в египетских источниках морских разбойниках (хотя считается, что здесь он ошибается и турши – какое-то малоазийское племя). В общем, прав итальянский искусствовед Джулио Карло Арган, когда пишет в своей «Истории итальянского искусства»: «Происхождение этрусского народа, жившего вначале вдоль побережья Тирренского моря и расселившегося затем в более глубинные районы, с точностью не установлено. Мы мало знаем о нем, несмотря на обилие документов и успехи в изучении языка, религии и обычаев этрусков».

К VII веку до н.э. этруски распространились от побережья Тирренского моря и достигли интересующей нас современной области Эмилия-Романья, где располагаются Римини и Равенна. Впрочем, власть этрусков там оказалась не особо продолжительной по историческим меркам. Уже почти в то же самое время те же причины – голод и перенаселение – заставляют новых варваров – галлов – впервые перейти через Альпы и вторгнуться в Италию. Тит Ливий (59 г. до н.э. – 17 г. н.э.) в своей «Истории Рима от основания города» датирует первое проникновение галлов через Альпы временем царя Тарквиния Древнего (616—579 гг. до н.э.) (почти за два века до первой Галло-римской войны), отмечая при этом, правда, что галлы еще не воевали с этрусками. Другое дело, что к 390 г. до н.э. галлы уже начали осаду союзного римлянам этрусского города Клузия, что привело к тому, что римляне вступились за союзников и в результате сначала чуть не лишились и своего государства, и даже столицы (Рим пал, – за исключением капитолийской крепости, которую, как гласит известная легенда, спасли своим гоготом гуси, почуявшие в ночи пытавшихся проникнуть в крепость галлов); как известно, римляне тогда дали за себя выкуп золотом, а затем уничтожили все галльское войско. Однако эта победа римлян не остановила галльской экспансии, и в итоге бывшие этрусские владения в современной Эмилии-Романье оказались разделенными между галлами, продвигавшимися с севера, и римлянами, идущими им навстречу. Границей Римской Италии с Галлией стала протекавшая у города Аримина река Рубикон. Соответственно Равенна оказалась под властью галлов (справочный аппарат к сочинению Аппиана Александрийского «Римская история», М., 1998) гласит: «Равенна – город бойев», известного галльского племени, обосновавшегося в Северной Италии; по Д. Маускопф-Дельяннис, на это указывает Птолемей).

Рассмотрим, пользуясь случаем, «административно-территориальное» деление Древней Галлии, чтоб о ней не было такого общего представления, как о «дремучей» Галлии Астерикса и Обеликса, воевавшей с Цезарем. Она представляла собой несколько совершенно разнородных частей, населенных различными племенами. Наиболее привычное деление Галлии – на Трансальпинскую и Цизальпинскую (то есть, в переводе, на ту, что находится «по ту сторону» Альп от Италии и, соответственно, «по эту»). Цизальпинская Галлия, в свою очередь, подразделялась на две части в зависимости от течения реки Падус (совр. По) – на Транспаданскую и Циспаданскую. Цизальпинская Галлия начала подвергаться римскому завоеванию к 223 г. до н.э., когда римляне стараниями Гая Фламиния (ок. 260—217 гг. до н.э.) основали в ней две колонии, служившие опорными пунктами, – Плаценцию (совр. Пьяченца) и Кремону, укрепив Мутину (Модену) и соединив новую область с Римом дорогой от Аримина, названной в его честь Фламиниевой; однако процесс остановил Ганнибал (247—183 гг. до н.э.), перевалив с войском через Альпы в 218 г. до н.э.; причем он весьма рассчитывал на помощь местных галлов и, в целом, не особо ошибся: сопротивление оказали только две вышеупомянутые Фламиниевы колонии (сам Гай Фламиний доблестно пал в бою при Тразименском озере). Пережив войну с Ганнибалом и оправившись от ее последствий, приблизительно к 183 г. до н.э. римляне овладели Цизальпинской Галлией; кроме того, под их власть попала часть Трансальпинской Галлии, примыкавшая к Средиземному морю (эта часть получила название Нарбоннской Галлии, иначе – Провинции, откуда пошло наименование французской области Прованс). Эти земли настолько стремительно романизировались – не в последнюю очередь благодаря притоку колонистов из Римской Италии – что жители Циспаданской Галлии получили право римского гражданства почти за век до н.э. Так что Цизальпинская Галлия – иначе, по словам самих же римлян, «Галлия, одетая в тогу», – ко времени Юлия Цезаря (100—44 гг. до н.э.) уже радикально отличалась от прочей – «косматой» – Галлии, и галло-римская граница по Рубикону давно стала условной; бывшая Цизальпинская Галлия окончательно присоединяется к Италии при Октавиане Августе (63 г. до н.э. – 19 г. н.э.), что весьма благоприятно сказывается на развитии Равенны, но об этом позже.

Итак, подводя своеобразный итог сказанному, в древнейшем пласте населения Равенны мы видим довольно четко выраженные или засвидетельствованные этрусские и умбрийские элементы; добавляем к ним, в меньшей степени, элементы греческий (в Равенне обнаружены древнегреческая керамика V—III вв. до н.э.) и галльский и, естественно, неопределенный автохтонный; так Равенна «встретила» пришествие римлян, говорить о едином этническом составе которых к III в. до н.э. по меньшей мере смешно.

Новые хозяева Цизальпинской Галлии быстро оценили стратегическое положение расположенной средь болот и каналов Равенны – по сравнению с Аримином она была просто неприступна, по крайней мере с суши, могла содержать воинский контингент, благодаря чему контролировала проходящую неподалеку стратегически важную дорогу консула Марка Эмилия Лепида (ум. ок. 153 г. до н.э.). Он повелел создать эту дорогу в 187 г. до н.э.; она была проведена из Плаценции через Мутину до Аримина, где смыкалась с не менее знаменитой дорогой Фламиния. «Отросток» Эмилиевой дороги шел напрямую к Равенне, а позднее, в 132 г. до н.э., римляне выстроили дорогу Попилия, соединившую напрямую Аримин с Равенной и далее с Адрией на севере.

Время основания «римской» Равенны на месте древнего варварского поселения довольно долго дискутировалось, пока на помощь не пришла археология. Дебора Маускопф-Дельяннис в своей работе «Ravenna in Late Antiquity» («Равенна в поздней Античности») пишет следующее (пер. с англ. – Е.С.): «Стены Равенны периода поздней Античности выстроены по нерегулярному плану, но юго-западный угол включает три стороны прямоугольника. Ученые долго полагали, что эта прямоугольная часть воспроизводит линию стен оригинального римского города, поскольку прямоугольный план, подобный этому, с решетчатой схемой улиц, зависящих от двух главных дорог, пересекающихся в центре (об этом в нашей работе еще будет сказано в главе 3, при обсуждении темы ворот Клавдия. – Е.С.), был в широком употреблении при основании новых римских городов и колоний. До недавнего времени полагали, что город, обычно упоминаемый как «oppidum» (укрепленный город, укрепление. – Е.С.) или «Ravenna quadrata» (четырехугольная/квадратная Равенна. – Е.С.), был основан в I в. до н.э. императором Августом. В 1980 г. археологические работы на месте сооружения Народного банка вдоль восточной части прямоугольника открыли остатки городской стены, оказавшейся намного старше, чем кто-либо думал, а также керамику, датируемую второй половиной III в. до н.э. Остатки укреплений были найдены на глубине 7,50—4,75 м по сравнению с современным уровнем и состояли из пролета стены 24 м длиной и 2,6 м высотой и прямоугольной башни с измерениями 3,80×6 м (общая площадь «первой» равеннской крепости республиканского периода составляла 33 гектара. – Е.С.). И стена, и башня были сооружены из прямоугольных кирпичей, по размерам близким к обнаруженным в Греции и Южной Италии, и, что необычно, каждый кирпич имел клеймо в виде одной или двух букв, возможно, обозначавших, какой из местных производителей делал каждый из кирпичей. Датировка этой стены позволяет считать Равенну древнейшим после Аримина римским укреплением к северу от Апеннин. Есть свидетельство, что нижние слои южной и западной стен прямоугольника датируются тем же временем, что и стена у Народного банка… Возможно, город был укреплен в связи с завоеванием Ганнибалом Италии в 218 г. до н.э. (как последствие, надо полагать. – Е.С.)». Подобные кирпичи были найдены в основании канализационной системы на деревянных сваях, т.о. доказывая ее существование в республиканский период. Большая часть строений того времени не дошла даже в руинах (отчасти это объясняется тем, что они строились из недолговечного материала вроде дерева или тростника, каменные же части были использованы повторно); возможно, на территории будущего дворца Теодориха стоял храм; единственное относительное исключение – руины дома II в. до н.э. (на современной улице д’Адзельо), в атриуме которого была найдена многоцветная мозаика, изображающая бой аргонавта Поллукса с Амиком, царем бебриков. Архитектор и инженер Витрувий (I в. до н.э.) пишет, рассуждая о строительстве города, что в целом «…необходимо избегать соседства болот. Потому что, когда при восходе солнца до города будет доходить утренний ветер вместе с поднимающимся туманом, а жители будут подвержены поветрию от отравленного дыхания болотных тварей, смешанного с туманом, это сделает местность зараженной». Но что делать, если болота защищают, а воздух там, на удивление, здоровый, как в случае Равенны? «Если город будет основан на болотистом месте, то при условии, что эти болота будут у моря, а город обращен на север или на северо-восток, болота же расположены выше морского берега, можно счесть, что город основан разумно. Ибо путем проведенных канав вода отводится на берег, а море, загоняемое бурями на болота, благодаря сильному прибою волн и своим морским примесям, не допускает разводиться там болотным тварям, а те из них, которые из вышележащих мест подплывают к самому берегу, уничтожаются непривычной для них соленостью. Примером этого могут служить болота Галлии в окрестностях Альтина, Равенны, Аквилеи и других городов, лежащих в подобных, примыкающих к болотам, местностях, так как они по указанным причинам невероятно здоровы. Наоборот, там, где болота стоячие и не имеют проточного выхода ни по рекам, ни по канавам, каковы болота Помптинские, они, застаиваясь, загнивают и испускают тяжелые и заразные испарения на всю округу». И у Витрувия есть ценное свидетельство о том, из какого дерева делали сваи в Равенне: «Ольха же, растущая по самым берегам рек и кажущаяся совершенно непригодным строительным лесом, обладает превосходными качествами. В самом деле, она состоит в наибольшей степени из воздуха и огня, в небольшой – из земного начала и в наименьшей – из влаги. Поэтому, будучи вбита частыми сваями под фундаментами зданий в болотистых местностях и вбирая в себя жидкость, которой немного в ее древесине, она никогда не гниет, поддерживает огромную тяжесть кладки и сохраняет ее без повреждений. Таким образом, не будучи в состоянии держаться над землей даже короткое время, она, погруженная во влагу, остается нетронутой на долгие годы. Это лучше всего видно в Равенне, потому что там под всеми фундаментами как общественных, так и частных строений имеются такого рода сваи».

Остается лишь еще добавить, что, судя по упоминанию (в 56 г. до н.э.) Цицероном (106—43 гг. до н.э.) в связи с событиями 90 г. до н.э. некоего равеннца Публия Цезия как «федерата», то есть союзника первого класса (civitates foederatae), есть смысл отнести к ним и всех его земляков; они имели автономию, административное самоуправление, право чеканки монеты, собственный суд, были независимы от римских наместников; только посылали деньги, войско и корабли (где-то после 49 г. до н.э. Равенна «доросла» до римского муниципия – то есть ее жители получили еще больше прав и, в большем или меньшем количестве, римское гражданство).

Однако впервые на скрижалях истории Равенна появляется только в 82 г. до н.э. в связи с именем сулланца Метелла, сделавшего ее базой своих военных операций в гражданской войне Суллы (138—78 гг. до н.э.) против Гая Мария (ок. 157—86 гг. до н.э.). Как пишет Аппиан Александрийский (ок. 95 – после 170 гг.), «Метелл, продвигаясь обходным маршем в окрестностях Равенны, занял территорию Урии, богатую пшеницей равнину». Естественно, особенно учитывая раскопки 1980 г., что уже к этому времени Равенна была важным стратегическим опорным пунктом – иначе, чуть погодя, ее не избрал бы Юлий Цезарь для начала своего знаменитого «рывка» через ариминский Рубикон. Многие ведь помнят такие фразы, связанные с Цезарем, как «жребий брошен» и «перейти Рубикон». Именно это он сказал, когда повел войска на Рим, чтоб захватить власть. Дело в том, что Аримин стоит на реке Рубикон, которая, как мы помним, отделяла, собственно, Италию от Галлии. Древние римляне свято блюли заповедь предков, свергнувших царское иго и установивших республику, поэтому любое стремление захватить единоличную власть каралось смертью (поэтому Цезаря в итоге и закололи). Именно по этой причине существовал закон: ни один полководец не мог войти в пределы Италии со своим войском, но должен был оставлять его на границе. Если он ее (в данном случае – реку Рубикон) переходил с войском, это являлось актом неповиновения и каралось смертью. Вот и пошло с тех пор присловье: перейти Рубикон – значит, решиться на что-то важное, смертельно опасное, от чего нет возврата. Аппиан так повествует о пребывании Юлия в Равенне и связанных с этим событиях: «(Цезарь), переплыв океан, только что вернулся из Британии и из области рейнских галлов, перешел Альпы с 5 тысячами пехотинцев (Тринадцатого легиона. – Е.С.) и тремястами всадников; он спустился в пограничную с Италией Равенну, последний пункт, на который распространялась его власть. Радушно приняв Куриона (народного трибуна, своего тайного сторонника. – Е.С.) и выразив удовольствие по поводу всего сделанного им, Цезарь следил отсюда за развертывающимися событиями. Курион полагал, что нужно собрать все войско и идти на Рим, Цезарь же считал необходимым сделать попытку к примирению. Он приказал своим сторонникам договариваться за него и заявлял, что откажется от других провинций и войск, кроме двух легионов в Иллирии вместе с Цизальпинской Галлией, пока не будет назначен консулом. Помпей, казалось, был удовлетворен этим. Но когда консулы стали противодействовать желанию Цезаря, последний написал письмо сенату, а Курион проехал в три дня 2300 стадиев, передал письмо новым консулам, которые должны были вступить в сенат в первый день Нового года. Жалоба Цезаря содержала торжественный перечень всего того, что он совершил с самого начала, а также его заявление, что он хотел бы отказаться от власти вместе с Помпеем; но так как тот еще остается у власти, то и он не сложит с себя полномочий и скоро явится мстителем за отечество и за себя самого. Все громко закричали, принимая это за объявление войны, и назначили преемником Цезаря Луция Домиция. Последний тотчас выступил с тремя тысячами человек, вновь набранных. Антоний и Кассий, бывшие народными трибунами после Куриона, одобрили его. Сенат же, еще больше склонный к вражде, полагал, что войско Помпея, противопоставленное войску Цезаря, является его стражем, а войско Цезаря, напротив, враждебно ему. Консулы Марцелл и Лентул приказали сторонникам Антония удалиться из сената, чтобы они не подверглись каким-нибудь оскорблениям, хотя они и были народными трибунами, тогда Антоний с громким криком, в гневе вскочил со своего кресла и стал призывать на сенаторов богов по поводу насилия над священной и неприкосновенной личностью трибунов. И не совершив ни убийства, ни каких-либо других гнусностей, они изгоняются только за то, что внесли предложение, которое, по их мнению, будет полезным. Сказав это, Антоний выбежал, словно одержимый богом, предвещая предстоящие смуты, войны, убийства, проскрипции, изгнания, конфискации и тому подобное. В возбуждении он призывал тяжелые проклятия на головы виновников всего этого. Вместе с ним из сената выбежали Курион и Кассий, ибо оказалось, что один отряд, посланный Помпеем, уже окружает сенат. Они немедленно отправились к Цезарю – тайно, ночью, в наемной повозке, переодетые рабами. Он показал беглецов в таком виде солдатам и, возбуждая их, говорил, что их, совершивших такие подвиги, сенат считает врагами, а вот этих мужей, замолвивших за них слово, постыдно изгоняют. Итак, с обеих сторон война была начата и открыто объявлена. Сенат полагал, что войско из области галлов прибудет к Цезарю не так скоро и он не пойдет на предстоящее серьезное дело с малыми силами. Поэтому сенат предписал Помпею набрать 130 тысяч италийцев, главным образом из опытных в военном деле ветеранов, и чужеземцев из наиболее храбрых соседних племен. На ведение войны постановили выдать Помпею государственные средства и, если понадобится, обратить на военные нужды и свои частные средства. А в города с величайшим гневом, рвением и быстротой посылали за новыми средствами. Цезарь же прежде всего отправил за своими войсками. Он всегда предпочитал действовать страхом неожиданности и смелости, а не силой подготовки. Поэтому в столь великой тайне он решил прежде всего напасть с пятью тысячами человек и своевременно занять выгодное положение в Италии. Центурионов с небольшим отрядом наиболее храбрых солдат, одетых в гражданское платье, он выслал вперед, чтобы они вошли в Аримин и внезапно захватили город. Это первый город Италии на пути из Галлии. Сам Цезарь вечером под предлогом нездоровья удалился с пира, оставив друзей за ужином. Плутарх (ок. 46 – ок. 127 гг.) отписывает этот день Цезаря в Равенне более детально: «Командование войском он поручил Гортензию, сам же провел целый день на виду у всех и даже присутствовал при упражнениях гладиаторов. К вечеру, приняв ванну, он направился в обеденный зал и здесь некоторое время оставался с гостями. Когда уже стемнело, он встал и вежливо предложил гостям ожидать здесь, пока он вернется. Немногим же доверенным друзьям он еще прежде сказал, чтобы они последовали за ним, но выходили не все сразу, а поодиночке (практически то же у Светония. – Е.С.). Сев в колесницу, он поехал в Аримин, в то время как всадники следовали за ним на некотором расстоянии. Быстро подъехав к реке Рубикон, которая служит границею Италии, Цезарь остановился, глядя на ее течение, и стал размышлять, взвешивая в уме каждое из тех бедствий, которые произойдут, если он с вооруженными силами перейдет эту реку. Наконец, решившись, Цезарь сказал присутствующим: “Если я воздержусь от этого перехода, друзья мои, это будет началом бедствий для меня, если же перейду – для всех людей”. Сказав это, он, как вдохновленный свыше, стремительно перешел реку, прибавив известное изречение: “Пусть жребий будет брошен”. Быстро подойдя к Аримину, Цезарь на заре захватил его и двинулся дальше».

Профессор Джузеппе Бовини пишет в книге «Равенна. Искусство и история»: «В двух документах конца XII века упоминается также порт Юлия Цезаря; тем не менее, отсутствие иных предшествующих свидетельств… призывает к величайшей осторожности, несмотря на все относящиеся к этому утверждения и предположения. Все же существует вероятность, что Цезарь, избравший Равенну своей штаб-квартирой во время переговоров с сенатом, велел, по военным соображениям, произвести здесь работы над портом».

Октавиан, племянник и преемник Гая Юлия Цезаря, по свидетельству того же Аппиана, в самом начале своего конфликта с Антонием (ок. 83—30 гг. до н.э.), в 44 г. до н.э. «…с новыми денежными суммами объезжал Равенну и всю прилегающую к ней область, вербовал в войска все новые и новые массы и всех посылал в Арреций». Делал он это, как указывает английский историк Эдвард Хаттон в своем труде «Ravenna», отлично осознавая важную роль Равенны как своеобразного «ключа» к узкому проходу, соединявшему собственно Италию с Цизальпинской Галлией, на обладание которой и выдвинул претензии Антоний. Последовавшее примирение соперников, как хорошо известно, оказалось не окончательным, и, разбив республиканцев, Антоний и Октавиан вновь сошлись в противоборстве; Равенна при этом служит опорным пунктом для сторонников Антония. Как пишет Аппиан, они, «имевшие войско далеко не малое – у них было до тринадцати обученных легионов и около шести тысяч пятисот всадников… отправились к морю в разные стороны: одни – в Брундизий, другие – в Равенну, третьи – в Тарент; из них некоторые стремились к Мурку и Агенобарбу, другие – к Антонию. За ними следовали друзья Цезаря (Октавиана. – Е.С.), предлагая им мир; но они не хотели отозваться на эти настойчивые предложения, в особенности пехотинцы…» Выбор портов (в частности, Равенны) Э. Хаттон объясняет так (пер. с англ. – Е.С.): «В последовавшей войне Равенна играла значительную роль. В 41 г. до н.э., например, в год начала войны, партия Антония нашла укрытие в Равенне не только из-за ее стратегической важности по отношению к Италии и Цизальпинской Галлии, но и потому, что в качестве порта она позволяла осуществлять коммуникацию с Антонием в Египте, от которого ожидали помощи. Все это показывает все большую и большую важность Равенны, и мы можем быть уверены, что мудрый и проницательный Октавиан отметил ее». Этот раунд борьбы «наследников Цезаря» вновь завершился временным перемирием и общей борьбой с Секстом Помпеем. Аппиан особо подчеркивает наносимый Помпеем-младшим вред своим врагам посредством сильного флота: «Голод в это время терзал Рим: по морю ничего не привозилось, так как море было во власти Секста Помпея, сына великого Гнея Помпея, а в самой Италии из-за междоусобных войн обработка земли почти прекратилась, если же что и произрастало, то шло для войска. В Риме по ночам целые толпы занимались грабежом, еще более осложняя положение города… Морская добыча сделала Секста Помпея богатым; он имел и большой флот (порядка 300 кораблей, по данным Ч. Старра. – Е.С.) и полный людской состав».

У Аппиана же читаем, как эти обстоятельства коснулись Равенны: «Цезарь вызвал Антония из Афин в Брундизий в обусловленный день для совещания относительно предстоящих военных действий. Цезарь спешно выслал в Брундизий и Дикеархию военные корабли из Равенны, войска из Галлии и прочее военное снаряжение, чтобы с двух сторон напасть на Сицилию в случае согласия на это Антония… Берега Италии он усилил одновременно многочисленными отрядами в предупреждение неожиданного нападения Помпея… Корнифицию он велел все снаряженное в Равенне перевезти в Тарент». Первые флоты Октавиана, созданные им в Риме и Равенне в 39 г. до н.э., год спустя погибли в военных действиях и от бурь, но неутомимый преемник Цезаря воссоздал флот в 400 боевых судов, и в итоге Помпей, сделавший ставку на оборонительные действия, был разбит; финал борьбы Октавиана с Антонием хорошо известен; отметим только, что решающее поражение первый нанес второму именно на море, при мысе Акциум. Вряд ли это случайность, как можно увидеть из нижеследующей цитаты.

Э. Хаттон пишет, подчеркивая важность войны Октавиана против Секста Помпея в деле развития Равенны как одного из двух важнейших флотских центров будущей Римской империи (пер. с англ. – Е.С.): «Именно война с Секстом Помпеем явно показала, каким быть будущему Равенны. Во время этих событий мы уже обнаруживаем Равенну как обустроенный морской порт, видимо, вспомогательный (на том побережье) по отношению к Брундизиуму, как Мизены на Тирренском море по отношению у Путеолам; и там Октавиан строил корабли. Однако лишь когда Октавиан одолел всех своих врагов и сделался императором, учредил и в общем отрегулировал свое великое правление, он избрал Равенну главным портом всей Италии на востоке, так же как Мизены – на западе. В войнах, которые Октавиан вел за то, чтоб овладеть монархией, установленной его великим дядей, он познал две вещи. Он узнал необходимость и ценность власти на море и понял уникальную позицию Равенны в отношениях Востока и Запада. Поскольку он был способен высоко оценить оба этих факта, этого достаточно, чтобы охарактеризовать его как великого человека, которым он и являлся. Юлий Цезарь, несмотря на свое особенное восприятие реальности, не оценил важности, если не необходимости, власти на море, и из-за этого промаха его карьера дважды чуть было не оборвалась: при Илерде, где только морская победа Децима Брута над массилиотами спасла его, и в Александрии. (Ч. Старр, однако же, не согласен с этим тезисом и приводит в своем труде «Флот Римской империи» ряд фактов, что Юлий Цезарь как раз-таки не только «интересовался морем», но и предпринимал определенные военно-морские операции: «Хотя военные походы Цезаря порой претерпевали трудности из-за нехватки флота, сам Цезарь не пренебрегал ни флотом, ни его ролью. С началом борьбы с Помпеем он предпринял срочные меры для защиты Сицилии и Сардинии. Это делалось для пресечения, таким образом, любых планов Помпея использовать свой флот, “чтобы отрезать поставки в Италию и завладеть хлебом провинций”… Во время короткой остановки в Риме в 49 г. до н.э. он приказал строить военные корабли на побережье как Адриатического, так и Тирренского морей»; кроме того, «…вторжения в Британию Юлия Цезаря (в 55 и 54 гг. до н.э.) зависели от его флота, что и подтверждают его “Записки”» (в первом вторжении в Британию Цезарь использовал 80 грузовых кораблей и неустановленное число военных, во втором – гораздо больше: сам Юлий пишет в «Записках о Галльской войне»: «Как Цезарь узнал впоследствии от пленных… (бритты) устрашены были множеством кораблей: вместе с прошлогодними и теми судами, которые частные лица построили для своей надобности, их показалось на горизонте единовременно более 800»; см. также цитату из Бовини о возможной заботе Юлия о равеннском порте. – Е.С.). И республиканцы, и Антоний владели кораблями, но они не использовали их с нужным эффектом. Это Секст Помпей заставил Октавиана обратиться к морю, и, когда Октавиан стал Августом, он не забыл этот урок. Будучи единым владыкой Средиземноморья и всех его военных кораблей, он сразу понял, какую великую поддержку давала власть на море ему и его принципату. Не бывать империи, пусть и сильной, но всегда опасающейся моря и отвернувшейся от него».

Так, Август своим декретом учредил на Средиземном море два флота – в Мизенах и Равенне; о последнем и о Равенне как его базе мы поговорим более подробно в следующей главе, здесь же отметим, что, хоть Э. Хаттон и превозносит величие Августа, сам Октавиан трезво оценивал свои силы и способности, так что верно пишет о нем Е.В. Федорова в работе «Люди императорского Рима»: «Август не обладал талантом полководца, но его подлинный талант заключался в том, что он умел осознать ограниченность своих способностей и старался не браться за дела, которых не разумел. Поэтому он очень заботился о том, чтобы иметь при себе талантливых и преданных помощников; выгодным людям он был непоколебимо верен. Август очень редко возглавлял военные походы, обычно он поручал это другим. В военных делах так же, как и во всех прочих, он старался проявлять большую осмотрительность и рассудительность. “Он никогда не начинал сражение или войну, если не был уверен, что при победе выиграет больше, чем потеряет при поражении. Тех, кто домогается малых выгод ценою больших опасностей, он сравнивал с рыболовом, который удит рыбу на золотой крючок: оторвись крючок – и никакой улов не возместит потери” (Светоний)». Надежным помощникам Октавиана в военно-морских делах (а потом и его зятем) был Марк Випсаний Агриппа (63—12 гг. до н.э.), фактически разгромивший на море Секста Помпея и выигравший судьбоносную для Октавиана морскую битву при Акциуме. И Ч. Старр далеко не безосновательно приписывает ему становление имперского флота: «Совокупный ресурс каждого флота определялся в соответствии с его функциями. Подбирались удобные базы и, где было нужно, дополнительные стоянки. Строились необходимые здания и портовые мастерские. Определялись условия службы, включая призыв, сроки, подготовку, жалованье и дисциплину. Разрабатывались штатно-организационные расписания. Большая часть этой работы была завершена в первые десятилетия принципата Августа, и по крайней мере часть ее можно приписать Агриппе».

Загрузка...