Но терпение, говорю я, терпение. Медленно, неторопливо движемся мы.
– Обрати внимание, – замечает мой спутник. – Вон та женщина… вот она, в пёстрой юбке… и сандалиях, да? Она выходит замуж за американского консула.
– Ты её знаешь?
– Приходилось, – многозначительно произносит спутник. – Кстати, она не глупа (с какой стати?). Теперь она уезжает. И мы никогда её не увидим. Эх! – вздыхает он сокрушенно. – Эх, эх, нам бы… – и не договаривает.
– Ты, кстати, высоко ценишь умных женщин, – говорю я.
– Но она, правда, не глупа!
– Ну, подойди к ней, – говорю я. – Тебе же хочется. Подойди.
– Ты думаешь, это удобно? Мы с ней долго не виделись. Ах, чёрт возьми!.. И всё исключительно по моей дурости. Потом… она почему-то думает, что я – свинья, хотя так, как я к ней относился, никто… Да я тебе, по-моему, рассказывал.
– Она почти ушла. И ты никогда её больше не увидишь, – говорю я. – Поторопись.
– Мне неловко, – произносит он и оглядывается.
– Если человек уезжает навсегда, – говорю я, а солнце роится у меня в глазах, и оранжевые мухи копошатся, безвольно оседая над крышами и синим куполом запущенной церкви. – Если человек уезжает навсегда, – повторяю я. – Если…
– Ладно, – решается он. – Ты не уходи без меня. Я сейчас, мигом.
И он, прыгая, настигает женщину в пёстрой юбке, касается её загорелого локтя, останавливает. Забилась, задёргалась лента немого кино, застрекотали картинки.
От нечего делать я разглядываю женщину. Она молода. На вид ей не больше двадцати шести… Но лето! Что с нами делает лето! Загар, воздух… На левой руке у неё платиновый браслет. Консулы не дарят медных браслетов. Если бы консулы дарили медные браслеты своим невестам, некто не пропивал бы золотых и платиновых в Нижнем Тагиле. Её браслет ещё не пропит, замечаю я, мой приятель знает это, но ему неловко, видите ли, он сгорает от стыда. Ещё сумка из светлой замши, какая-то майка, под которой лежит покато грудь, и сквозь жёлтую ткань видны соски. Розоватое ухо, прядь ржаных волос. Они направляются ко мне, вот что я вижу.
«Плохо, – с внезапной тоской думаю я, – как плохо»… Они не помешают мне, они не смогут мне помешать, они не разбудят спящих слуг, но отчего так плохо?
– Познакомьтесь, – приятель цветёт от счастья. Его простили, с ним поздоровались и не назвали свиньёй. – Это Вера, моя старая знакомая. Кажется, я тебе говорил о ней.
– Вера, – и не громко, и не тихо, и не быстро, и не медленно называет она своё имя.
– Вот, – говорю я. – Очень приятно. Вы, правда, выходите замуж? Так вот оно что!..
– Какой ты болтун! – притрагиваясь к уху, говорит она моему приятелю да пальцем грозит вдобавок.
– Правда, – это уже мне говорит и волосы убирает за уши.
– А консул не напарит? – спрашиваю я строго, даже безжалостно.
– Нет. Мы познакомились с ним на пушном аукционе, где я зарабатывала деньги на поездку к тёте. Тётя у меня с «тараканами», – усмехается она, – У неё никого, кроме меня, и она капризная. То ей это, то ей другое, то ей подай шляпу китайского кули, то меня. Я не могу без тёти, и тётя без меня никак, – закончила она. Высокомерие? И у приятеля какая-то ненужная фамилия. Утром у меня болело сердце.
– Куда мы пойдём? – спросил я. – Не век же стоять тут! Вера возьмёт нас с собой. Да? Во имя счастья, Вера, прихватите нас куда-нибудь, где под полосатыми маркизами дают ледяные напитки, и чтобы женщины в кисейных платьях…
– На голое тело, – лихо подхватил Амбражевич, но в тот же миг сник. Наверное, про свинью вспомнил.
На него иногда находит нечто вроде просветления, и я его люблю в такие минуты, когда он в неописуемом упоении завивается винтом, и его уже несёт в полную тягу, и не остановить его. Сколько прекрасной чуши, сколько восхитительной глупости обрушивает он на собеседника! Увы, за последние месяцы всё реже и реже становлюсь я свидетелем его душевного волнения. Годы берут своё.
– А куда бы вы хотели? – сухо спросила Вера. Как видно, её не тронули наивные и чистые мечты о полосатых маркизах, прохладительных усладах и летнем бессмертии. А всему виной некий консул. Не будь консула, не будь жениха – куда бы она делась?
Вера презрительно и недоуменно пожала плечами.
– Тогда в мастерскую, – поглядывая на меня, предложил робко Амбражевич. – Если, конечно, нам некуда пойти, отметить событие… – продолжил он. – Мы, стало быть, в мастерскую направимся. Ну как, идёт?
– Что идёт? – спросил я. – Кто идёт?
– Ко мне или не ко мне, выбирайте!
– Отмечать событие? – спросил я. – Отпраздновать?
Вера пришла ему на помощь:
– Ну да, мы столько не виделись! И не в моих правилах…
– Ну и событие! – перебил её Амбражевич совершенно хамским образом.
– А не надо было будить меня утром. У меня сердце болело, – сказал я.
– Меня это не касается, – сказал Амбражевич и закурил. – Так и будем стоять?
– Пойдёмте… – рассеянно, мило, скромно, с корзиной плетёной, подол муслинового платья оправив. Стерва. – Пойдёмте, и скорее. Мне потом надо позвонить в консульство, а потом, Господи, ещё в ОВИР, к маме заехать, телеграмму тёте дать. Сколько дел! А вы, шалопаи, представления не имеете, что такое дела. Говорят, там все что-то делают…
Они пошли. Я сзади пошёл. Постепенно терял их из виду. Последнее, что до меня донеслось, были слова Амбражевича:
– Вер… зайди ко мне, ну, конечно… да? Он покупает? Надо, чтоб покупал… он Ермакова купил? Нет?.. Странно… Вера… с утра, до одиннадцати, всегда у себя.
Я ускорил шаг.
– Нет, он не такой, каким ты его представляешь – услышал я. – Ты думаешь, что он толстый потный старик, изнемогающий от похоти, с жёлтыми прокуренными усами? Глупый, он не такой, совсем не такой. Молодой, худющий… Знаешь, есть люди, напоминающие пернатых, но не птиц. Понимаешь, он не совсем птица, но многое такое… Недавно окончил Гарвард, а это не шутка. У них вся семья заканчивала Гарвард. У него мама в штате Цинциннати. Он ещё и по-русски толком не говорит, а ты – Ермакова купил?
– Какая мама? Какой язык? – издалека всполошился Амбражевич. – Живопись не требует знания языка. Тут цвет, если хочешь, архетип, наконец, вера… творчество это молитва… судьба… и… слияние…
Их затёрла тётка с корзиной огурцов. Тётка надвигалась на меня двуполым божеством полудня.
И тут, в Петропавловской крепости, как раз ударила пушка. Был полдень.
Голуби попадали с крыш, две тени сомкнулись в одну. Взревели старухи на детских площадках, удерживая смеющихся чад. Солнце вонзилось в середину цифирного круга, разбрасывая в стороны фарфоровые фигурки часов.