Расплата. Цена дружбы - читать онлайн

Глава 2 НИНА ШАРОВА

Ничего этого Нина, конечно, не знала. Она росла в детдоме, и не помнила ни отца, ни матери. Зато частенько представляла обоих. И еще, они приходили к ней по ночам. Мама в образе сказочной феи, отец непременно офицера. Родители любили Нинку во сне, она отвечала взаимностью. Бывало, они отправлялись на пикник, или купались в море. Море Нинка видела на картинках, и они влекли ее как прибой. Все было здорово и весело, если бы не одно обстоятельство. Нинка слышала и смех, и голоса, она почти ощущала прикосновения теплых, заботливых рук, но не могла разглядеть лиц. Лица расплывались в воображении, неуловимые, как мысль, которая есть, и в то же время недосягаема. Они не желали прорисовываться, упорно оставаясь смутными улыбающимися пятнами. И она ничего тут не могла поделать.

Правда, у нее было воспоминание, относящееся то ли к сорок пятому, то ли к сорок шестому году, настолько хрупкое, чтобы скорее казаться плодом воображения. Вроде как она возилась в песочнике, рядом с другими сиротками, когда к площадке подошел офицер. Воспитательница подозвала Нинку, подвела к офицеру и отступила в сторону. Дальнейшие события оставили только крохотную, но яркую зарисовку: вечером того дня каждому выдали по полплитки шоколада и, очевидно, появление таинственного офицера каким-то образом увязывалось со столь диковинным пиршеством, случившимся после ужина. Вот, собственно, и все.

В пятьдесят седьмом Нина окончила школу с золотой медалью, открывавшей двери любого вуза, будь то мединститут, политех или университет. Нину тянуло в медицину. Проблема состояла в том, что лучшая подруга Алка Гринштадт собралась обучаться на финансиста. Экономическое поприще не привлекало Нину, но дружба в юности не абстракция. Юность наивна и потому чиста. Нина предпочла дружбу призванию, и подала документы в НарХоЗ. Летом подруги были зачислены на дневное отделение. В институте они сидели за одной партой, в общаге заняли соседние койки.

Студенческие годы – едва ли не самый счастливый период жизни, если, конечно, вам удалось протолкнуться в студенты. Вы молоды и здоровы, а потому беззаботны, даром, что ваш желудок частенько пуст, а в карманах гуляют сквозняки. Ну и пусть. Деньги – дело наживное.

Большинство сокурсников Аллы и Нины жили в семьях, имея за спинами подготовленные родителями тылы. Подруги же на этом свете были одиноки, как два атолла посреди океана, что наделяло их определенной свободой, свойственной перекати-полю, но, от того, не представлявшейся менее заманчивой. Впрочем, среди студентов встречались и отпрыски колхозников, благо, Хрущев отменил сталинское крепостное право. Последних насчитывалось немного, и перекати-полями они не казались.

Между тем, на дворе стояла Оттепель. В уродливом средневековом анклаве, каким была выстроенная Сталиным империя, веяли ветры перемен. Новое руководство страны, убрав самых одиозных соратников Вождя, кого мирно, а кого через трубу крематория, взялось за давно назревшие реформы. Вскоре, правда, выяснилось, что переделать унаследованную боевую колесницу во что-нибудь удобоваримое сложнее, чем перековать мечи на орала. Но, Нинка об этом не задумывалась, опьяненная приходом невиданной доселе свободы. Ей не довелось увидеть воочию международный фестиваль молодежи и студентов, потрясший Москву в 57-м. Но, его продолжали упоенно обсуждать, потому что волны того действа расходились по стране, всколыхнувшейся после полярной ночи. Ослабленные, как вирусы под солнечными лучами органы, на скорую руку переименованные в КГБ, валились с ног в безуспешной попытке проконтролировать невиданное по размаху событие.

Спохватившиеся «реформаторы» ринулись заворачивать отпущенные было гайки, штампуя один драконовский указ за другим. То об уголовной ответственности за валютные операции, то вообще за хранение валюты, то о борьбе с расплодившимися будто саранча тунеядцами. Бульдозеры давили выставки картин, а танки восстания в восточной Европе. Стало очевидно, что как только смирительная рубашка ослабела, пациент попробовал вырваться. «Забыли, видать, 37-й? – бросил Хрущев по этому поводу. – Так мы напомним!».

В шестьдесят втором Нина очутилась на производственной практике в Новочеркасске, где своими глазами видела кровавую бойню, устроенную войсками демонстрантам. Добросовестно изучая в институте марксизм-ленинизм и другие науки того же пошиба, Нина усвоила взгляды классиков на экономические требования трудящихся, почитавших последние оппортунизмом, то есть отходом от идеалов классовой борьбы. Это, естественно, в мире капитала. «Что же бы предприняли войска, – думала Нинка, огородами возвращаясь в общежитие, – если бы демонстранты требовали политических перемен, а не колбасы и хлеба в магазинах?»[18]

После расстрела в Новочеркасске, еще не просохли кровавые лужицы на мостовой, как КГБ не замедлил с арестами, выявляя и ликвидируя зачинщиков. Ах, это волшебное слово «зачинщик», с поразительной быстротой ссучивающее запуганный властями народ.

Вскоре Нина покинула онемевший Новочеркасск. Практика подошла к концу. Киев встретил ее желтеющими кронами каштанов и тонким запахом прелой листвы.

Когда в октябре шестьдесят четвертого товарищ Хрущев погорел стараниями товарища Брежнева сотоварищи, Нина уже трудилась экономистом. Подруга Алка к тому времени выскочила замуж и обзавелась потомством. День падения дядюшки Хрю (так Алка втихаря прозвала Хрущева) запомнился Нине на удивление четко, в виде некоего имплантированного в голову образа. Нина приехала навестить Алку, сидящую в законном декрете. Подруги отправились погулять. Ребеночек спал в коляске, низкой, словно болид Формулы-1.

– Черт знает что! – возмущалась Алка, пока подруги шли по Щербакова. Кругом высились пятиэтажные новостройки, а только-только приживившиеся саженцы напоминали воткнутые в почву стрелы. Во дворах жужжали циркулярки, рабочие прямо по месту мастерили двери. – Белого хлеба днем с огнем не найдешь. Пока с коляской не припрешься, булки не выпросишь!

– Да тише ты… – одергивала подругу Нина. Она не раз слышала, что за подобные разговоры можно шутя лишиться прописки. – Чего ты орешь? Хочешь в каталажку?!

– Довели страну до ручки! – не сдавалась Алла, отчего Нинку обуял порыв нырнуть за ближайший угол.

В обед ТАСС передало экстренное сообщение о внеочередном Президиуме ЦК. Хрущева отстранили от власти.

– Туда ему и дорога, волюнтаристу чертовому! – делилась впечатлениями Алла. Нинка поспешила уйти. После полудня хлебные магазины наполнились пшеничным хлебушком, и Нинка констатировала, что нехитрый фокус, рассчитанный на выхолощенное беспрерывной селекцией сознание совков, вступил в финальную стадию. Еще Нина подумала, что, возможно, фокус предназначался для самих фокусников. Кому, в конце-то концов какая разница, что там подумают сограждане бараны. Их мнение никому не интересно.

В шестьдесят пятом Нина неожиданно для самой себя влюбилась и вышла замуж. Вообще-то была она девушкой серьезной, рассудительной. Недаром Алка любила повторять, что мол, мы, детдомовские, тертые калачи. Но тут Нинку обуяла страсть. Виной всему была Алка. Это она, следуя врожденной женской склонности к сводничеству, познакомила Нину с Олегом Капониром, мастером спорта, интеллектуальным и обаятельным красавцем, обладателем фигуры античного героя и такой белозубой улыбки, что любой американский киноактер наверняка бы лопнул от зависти. Олег был одноклассником ее мужа, Алика.

– Хватай парня, пока бесхозный, – шипела Алка, прополаскивая посуду после вечеринки. Мужчины прохлаждались на балконе. – Такие на дороге не валяются. Ты погляди, какой видный. А родители? Родители знаешь у него кто?!

От таких разговоров Нина багровела, как вареный рак.

– Да я…

– Да ты слепая, если не заметила, какими он на тебя глазами смотрел. Хватай, пока я, ей Богу, своего Алика ради него не отшила!

Но, что бы там не молола подруга Алка, Нина сама чувствовала, как голова кругом идет. В общем, они с Олегом, очевидно, нашли друг друга. Такое, как правило, чувствуется сразу, хоть, порой, и не влияет на последствия. Свадьбу сыграли в ресторане отеля «Москва». С таким поистине купеческим размахом, что воспитанная в пуританском духе Нина была несколько оглушена.

– Ох, Нинка, и подфартило тебе! – трещала Алка, естественно, избранная свидетельницей.

После бурной брачной ночи, стоившей Нине девственности, молодые отправились в свадебное путешествие. Лоснящаяся, как сапог хорошего солдата «Чайка» доставила их в аэропорт. Все для Нинки было внове. И крутой трап, по которому они поднялись на борт серебристого лайнера, и элегантные стюардессы в небесно-синей униформе.

«Наверное, это просто сон, – думала Нинка, боясь вот-вот пробудиться, а за плексигласом иллюминатора проплывали белые, словно снег облака. Земля проступала кое-где в виде подернутых дымкой пятен, отчего сверху казалось, будто смотришь на дремлющую под сугробами речушку с редкими прорехами полыней.

В аэропорту города-курорта Нальчик их встречала угольно черная «Волга» с хромированными бамперами и оленем на капоте. Водитель-кавказец с ветерком доставил молодых в чудесный загородный дом, показавшийся Нинке дворцом арабского халифа из сказок Шахерезады.

– Мы тут будем жить?!

– А то. – Олег самодовольно улыбнулся. – Это дачка старинного папкиного приятеля, а он, между прочим, второй секретарь крайкома. Передохнем, пару дней, и отправимся дальше, когда надоест.

Нинка подумала, что посреди этой роскоши, возле журчащего во дворе фонтана, под налитыми виноградными гроздьями, или в тени такого роскошного сада, который и Мичурина бы заставил проглотить язык, ей и за тысячу лет не надоест. Но благоразумно смолчала.

Хочу тебе Кавказ показать, – сказал Олег, и Нина подумала, что это будет здорово. Так и вышло. Нина увидела Пятигорский провал, у которого Бендер обирал «лохов», наладив тот вид бизнеса, что достигнет апогея при Березовском и Абрамовиче. Они посетили нарзанные источники, навеивавшие Лермонтову «Кавказского пленника» или «Мцыри». Побывали в Домбае, и Нинка впервые прокатилась на канатке, а на память купила шерстяную шапочку с кисточкой, которую называли «домбаевкой». Многое у нее в эту поездку случилось впервые. И величавый двуглавый Эльбрус, и Военно-Грузинская дорога, и погруженный в облака Казбек. Тбилиси поразил Нину уютными узкими улочками и гостеприимными, улыбчивыми горожанами. Фуникулер поднял молодоженов на Мтацминду,[19] а от открывшегося вида захватило дух. Затем они пересекли Колхиду, и выбрались на Южный берег Кавказа. Здесь их тоже встретили и опекали вездесущие друзья свекра.

– У твоего отца что, по всему Союзу друзья?

– А ты как думала? Такой он человек.

Отец Капонира был человеком не маленьким, занимая пост ответственного сотрудника ЦК Украинской компартии.

– Как ты вообще на такую нищету запал? – поинтересовалась Нина. Они сидели на берегу сказочно красивого озера Рица, полоща ступни в изумрудной водичке. Роскошь, в какую Нина угодила нежданно-негаданно, заставляла чувствовать себя Золушкой. А это, в свою очередь, пробуждало иронию. Не совсем уместную и темного цвета. Рождавшееся на подсознательном уровне тотчас же выливалось через рот.

– Это ты к чему? – Олег на ходу осекся.

– Так, ни к чему. – Отвернулась Нинка.

– Мне скрывать нечего, – его голос дрогнул. – мои родители такие, как есть. Я не виноват, что из верхушки. Родителей не выбирают, впрочем, мои меня устраивают. И тебя, полагаю, тоже. – Нинка открыла рот, но Олег еще не закончил. – Ты права, они были категорически против моего выбора. И настойчиво переубеждали, поверь. Безуспешно, как видишь…

– Какой же ты храбрый! – фыркнула Нинка.

По возвращении из круиза их ждала собственная благоустроенная квартира на улице Свердлова, обставленная по последней тогдашней моде. Особенно Нинку поразила тахта, казавшаяся приземистой, словно спортивная машина. В гостиной стояло чудо современной радиотехники, ламповая радиола «Эстония», смахивающая на сундук Билли Бонса. Ручки настройки, цвета слоновой кости, каждая величиной со стакан, производили подобающее впечатление, а шкала радиоволн вмещала такой внушительный перечень городов, что впору браться за географический атлас. Проигрыватель грампластинок в верхней части радиолы предполагал две скорости вращения. Олег сразу нашел последнему новшеству применение, слушая записи партийных съездов и буквально покатываясь со смеху. Нинка неодобрительно пожимала плечами.

В шестьдесят шестом она родила сына. Роды были тяжелыми, вопреки целому табуну врачей, собранных всесильным свекром. Нелюбимая невестка не помешала старшему Капониру должным образом побеспокоиться о наследнике. Появившийся на свет мальчуган оказался болезненным и невезучим. Он здорово не добирал в весе, к тому еще заработал диспепсию. Из роддома Нину увезла правительственная «Чайка», свекор снова оказался на высоте. Извечно недовольная свекровь по этому торжественному случаю даже изобразила улыбку, что само по себе воспринималось, как подвиг.

Рождение продолжателя рода Капониров с подобающей помпой отметили в ресторане. Нинка на мероприятии не присутствовала. Младенец подхватил отит, ей было не до застолья. Свекор предлагал нанять няню, но Нинка наотрез отказалась.

Олег возвратился из ресторана под утро, Нина закатила истерику, держа сынишку на руках и безрезультатно пытаясь укачать. Пьяная болтовня мужа распалила ее до белого каления, и, впоследствии, они долго не разговаривали.

Следующая размолвка не заставила долго ждать. Олег, видимо с подачи матери, вознамерился назвать сына в честь деда – Ростиславом. Нине это имя не нравилось. На ее взгляд, оно было еврейским, а евреев она недолюбливала, на каком-то неосознанном, генетическом уровне. В конце концов, она уступила. Но, отступить, не значит забыть. Нина ничего не забывала.

Будь Капониры спартанцами, у Ростика не было бы ни малейшего шанса. Младенец без перерыва болел. Нина не отходила от сына, выматываясь, как сталевар у мартена. По прошествии многих лет тот ранний период материнства казался ей невероятно длинной непрерывной ночью, в продолжение которой она только и делала, что нянчила ребенка на руках, поила молочной смесью из бутылочки, а он давился, кашлял и горел. И плакал, плакал без перерыва.

Справедливости ради следует признать, что свекор держался молодцом, помогая то врачами из четвертого управления Минздрава, призванного лечить номенклатуру, то лекарствами, о каких простые социалистические смертные не могли даже мечтать, потому как не знали об их существовании. Свекровь же не таила чувств, приезжая раз в две недели, чтобы сделать внуку дежурное «уси-пуси». Этим «уси-пуси» ее забота ограничивалась. «Тожемне, бабушка», – скрипела зубами вынужденная помалкивать Нинка.

Олег, которому отец выхлопотал безбедное местечко в спорткомитете, пил и гулял в полном соответствии с должностью. Семья его почти не интересовала. Он беспрерывно болтался «по заграницам» в составе всевозможных номенклатурных делегаций, подвигая советский спорт к новым мировым достижениям. Дома объявлялся наскоками, проявляя к сыну поразительное, с точки зрения Нины, безразличие. «Да чего ты бесишься? – удивлялся Олег, извлекая из безразмерного гроссовского чемодана всевозможные западных безделушки, по части которых он имел «пунктик». – Я же для нас всех стараюсь». Нина, не без оснований полагала, что диковинный кассетный магнитофон «Грюндиг», величиной со средних размеров мыльницу, даже в комплекте с не менее миниатюрным усилителем, вряд ли заменит Ростику отцовскую заботу, но лучше так, чем вообще никак. Нинка первое время оценивала чрезмерное увлечение супруга западным ширпотребом, как некую мещанскую блажь, и только позднее отнесла к разряду «манечек», которые не лечатся медицинскими препаратами. Чуть позже Олег начал закладывать. Не попивать, от случая к случаю, а именно пить, что, в принципе, целиком отвечает логике. Это было уже серьезно и требовало немедленного вмешательства. Нина попробовала бороться, противопоставив состоянию «под шафе» истерики.

Олег только кивал в ответ, а потом надолго исчез. Перепуганная Нина, продержавшись с неделю, забила тревогу. К делу подключился всесильный свекор, и вскоре выяснилось, что Олег преспокойно проживает у другой женщины, в нескольких кварталах от дома. Свекор лично поехал к сыну, выволок за грудки, (перепуганная сожительница забаррикадировалась в ванне), и, в три минуты доставил домой. В машине отец дал волю гневу:

– Говнюк поганый! – орал он на пределе связок. – Чучело задрипаное! Шуры-муры развел?! Опозорить меня хочешь?! Я тебе покажу, членом туда, членом сюда! Я тебе, сучий кот!..

Олег, в деталях изучивший отца-начальника, помалкивал в тряпочку, зная, что гнев сильных миро сего страшен поверхности для излияния, и чем шероховатей края, тем ужасней последствия. Поскольку Олег молчал, ярость Ростислава Капонира вылилась через эту немоту, как жидкость в воронку. На пороге квартиры старший Капонир приутих. Их встретила бледная, словно смерть, Нина. Ей как раз удалось укачать малыша, и она приложила палец к губам. Свекор понимающе кивнул. Олега она не удостоила даже взглядом.

С тех пор, как беглый муж был водворен домой, будто крепостной на барщину, между ним и Нинкой воцарилось глубокое отчуждение, напоминающее холодную войну. Они спали в разных постелях. Нинка горела огнем, полагая, что он избегает ее нарочно. Демонстративно брезгует, что ли, и от того бесилась все больше и больше. Он же просто потерял к ней интерес. В общем, супруги жили в условиях негласного бойкота, от чего Нинка со временем стала чувствовать себя Эдмондом Дантесом, похороненным заживо на улице Свердлова. Забота о болезненном сыночке занимала все ее время, и она была почти образцовой матерью. Но, ее тянуло в мир, которого она была временно лишена.

– Пойдем мы с тобой в ясли, – говорила Нина Ростику, а тот радостно улыбался в ответ, жуя соску и пуская слюни. – Да. А то я, знаешь, совсем дома отупею. Ты уж меня извини.

Олег решение Нины проигнорировал. Видимо, ему было безразлично. Зато свекор примчался, как на пожар, пустившись в уговоры, благожелательные, но настойчивые.

– Ну, какая надобность, а? Деньги не проблема, ты же знаешь.

– Дело не в деньгах, Ростислав Иванович…

– Ты же сама говорила, что, мол, болезненный…

– Клин клином, – отмахнулась Нинка, хотя сама так не думала.

– Ты это брось, клин клином…

И все же, Нине удалось убедить свекра, что роль затворницы отыграна до последнего акта.

– Ладно, – смирился он, – будь по-твоему, дочка. Уговорила.

Меньше всего Нине хотелось, чтобы к обязанностям бабушки приступила свекровь. Свекрови этого тоже не хотелось, и это был первый и последний случай, когда устремления обеих женщин совпали. Еще свекор предложил нянечку, но Нина настояла на яслях:

– Пускай ребенок в коллективе растет.

Как только Ростик очутился в лучших яслях города, свекор подыскал Нине работу:

– Ты у нас по финансовой части? Тут место есть, в банке. Неплохое.

«Ну, что же. Банк, так банк».

Периодическое вмешательство свекра в свою карьеру (негласное и весомое), она ощущала на протяжении нескольких последующих лет. На службе с нее не то, чтобы пылинки сдували, но и обидеть, никто не смел. И продвигалась она не стремительно, но легко. Рывки чреваты падениями, а поступательное движение залог успеха. Летом свекор выбивал для Нины и внука самые престижные путевки на море, так что экзотические названия вроде Гагры, Сочи или Пицунды не были для нее пустыми звуками. В семьдесят первом году они с Ростиком совершили круиз по Средиземному морю, с заходом в Афины, Венецию, и Марсель. В Египте Ростик катался на верблюде, а Нина смотрела на пирамиды Гизы и не верила собственным глазам.

В семьдесят втором Ростик пошел в школу. Первый раз в первый класс, как тогда принято было говорить. Ему даже посчастливилось звонить в звонок, чему он был невероятно рад. Из вынесенного во двор проигрывателя «Аккорд» неслась песенка про Наташку-первоклашку, ставшая очень популярной:

Свекор прослезился, и пошел в черную «Волгу» за платком. Олег же уже привычно отсутствовал. Он вообще редко появлялся в семье. Нина давно смирилось.

После занятий свекор заехал за внуком, выдернул с работы Нину, и повез в ресторан «Одесса», где был заказан банкетный зал. Первое сентября надлежало отметить.

– Как у тебя с Олегом? – спросил свекор под вечер. Спиртное сделало свое дело. Товарищ Капонир закурил, что случалось редко и по большим праздникам.

– Никак, – без обиняков призналась Нина.

– Вот и я гляжу, что никак. – Он потрепал Нину по плечу, покосился на тезку внука, закашлявшегося от дыма, и ушел травиться на балкон. Проводив его задумчивым взглядом, Нина отметила, что со спины свекор выглядит стариком. Ничего подобного раньше не замечалось, а напротив, он хорохорился, рассчитывая, по-видимому, молодцеватым видом отпугнуть годы, которые, в любом случае, не обманешь. Нине захотелось впервые в жизни обнять его, потому что он и вправду сделал немало. Но, она сдержалась, не обняла.

В канун нового семьдесят третьего года в гости завалилась Алка. Подруги не виделись тысячу лет. Алка расплылась, добавив лишних килограммов тридцать, от чего выглядела готовой натурщицей для какого-нибудь современного Кустодиева.[21]

– Ну, ты и даешь… где столько сала нагуляла?

– В Гаване, – томно отозвалась Алка. – А что, разве плохо смотрится? Кубинцы, между прочим, без ума. Маленькие и худые предназначены для работы, а большие и красивые для любви. Лучше погляди, какой загар.

Нина согласилась, что загар ничего себе. Тропическое солнце и океан не купишь в солярии. Впрочем, Нинкина сослуживица Наталия, отдыхавшая летом на даче, добилась сопоставимых результатов.

– Ну, принимай гостей. – Алка шагнула в комнату, колышась безразмерными телесами. Глядя на ее бюст, Нинка успела подумать о дрожжевом тесте, из которого пекут калачи. – Что ты топчешься в дверях, не проехать, не пройти? – Нина с улыбкой посторонилась. Вслед за Алкой в квартиру зашел ее муж Алик. Он тоже загорел, как негр, но, в отличие от жены, похудел.

– А где Олег?

– В командировке. – Нина неопределенно махнула рукой, и отправилась собирать на стол. На днях она отоварилась в распределителе ЦК, так что холодильник был забит под завязку. На столе появились апельсины, доступные согражданам разве что в канун Нового года, да и то, если крупно повезет, настоящие португальские сардины, ведерко исландской селедки, кусок ветчины и, наконец, бутылка хорошего грузинского вина. Алка так и ахнула:

– Опачки. А ты тут нормально пристроилась. И заграницу ехать не требуется.

– Да, уж. Ладно, лучше давайте, рассказывайте, как там Куба?

После окончания Энергетического факультета Алик сделал успешную карьеру, в скором времени очутившись в Главке, из которого улетел на Кубу, помогать братскому кубинскому народу развивать социалистическую индустрию и, в частности, энергетику. Гавана встретила советских товарищей ослепительным солнцем на безоблачном небе, пенистым прибоем и высотками фешенебельных отелей, возведенных, между прочим, империалистами.

– Кубинцы просто замечательные, – болтала за столом Алка. – Такие гостеприимные. И радушные. Все время улыбаются.

– Только работать не хотят, – вставил пять копеек Алик.

– Что есть, то есть. Им бы в теньке прохлаждаться, да на гитарах бренчать. Зато на белых баб падки… На руках готовы носить. Одно слово, кабальеро… – добавила Алка, одарив супруга уничижающим взглядом.

– И воюют по всей Африке, – понизил голос Алик, когда они опрокинули по чарке. – В Анголе, Намибии, Родезии и, Бог знает, где еще. Как говорится, во имя мира и социализма.

Тише ты, – цыкнула Алка. – А, вообще, хорошо там, конечно. Как в сказке. А если бы наших не было…

– То есть? – не поняла Нина.

– То есть особый отдел. Следят, сама понимаешь, чтобы ЦРУ не завербовало.

– Это везде так. – Нина усмехнулась, вспомнив строчку Высоцкого:

– Каждую субботу к особисту, – скорчив неподражаемую гримасу, сказала Алка. – И, сиди, пиши, кто что говорил, какие анекдоты рассказывал, или… В общем, что говорить, сама не девочка.

– И ты писала?

– А ты, как думаешь? Протест в ООН заявила.

Алик шмыгнул на кухню.

– Алик, небось, к сигарам в Гаване пристрастился? – сказала Нина, меняя неприятную и опасную тему. В НарХозе она была активисткой, комсоргом группы, а потом и членом бюро факультета. Там же ей предложили стать доверенным лицом КГБ. Это было обыкновенным делом. С улицы в КГБ не брали, зато Комитет пополнял ряды комсомольцами. Ряды были безразмерны, пополнение требовалось постоянно. Желающих тоже хватало.

– Что ты! Их курить невозможно, если в затяжку. Он на «Столичных» подвисает. Или на «Экспрессе», в худшем случае.

– Вообще-то, я к «ВК» привык, – подал голос из кухни Алик. – Их еще «Вечным кашлем» называют.

– Вечным кайфом, – поправила Алка.

– Или так.

– С такими ушами в органы сам Бог велел. Все, Алик. Иди кури. – Алка выставила супруга жестом. – Не видишь, мы с Нинкой о своем, о бабьем, говорим.

– Как у тебя с Олегом? – поинтересовалась Алка, когда Алик послушно прикрыл дверь. Нинка не стала ничего скрывать. Выложила все, как есть. Подруги, обнявшись, всплакнули. Алик, заглянувший, было, на кухню, снова ретировался.

– Ладно, – в конце концов вздохнула Нинка. – Мы ведь с тобой, тертые калачи. Детдомовские.

– А мы с тобой, брат, из пехоты! – подхватила Алка.

А летом лучше, чем зимой, – подпела Нина, растирая слезы по щекам. «Белорусский вокзал» произвел впечатление на обеих, песню про высокую цену Победы крутили по телевизору и радио постоянно.[22]

– А кофе лучше чая, – пропел Алик, снова появляясь в амбразуре двери.

– Кому что по душе, – согласилась Нинка. – Тебе индийский или бразильский?

– Ого!

Гости засиделись допоздна, благо, идти домой было недалеко, центр Киева относительно компактен. Нина с Ростиком проживали на Свердлова, а Алик и Алла на Рейтарской, из чего вытекает, что извечные жилищные проблемы, стеснявшие граждан СССР с рождения Союза и до развала, никоим образом не касались верхушки, упорно с этими проблемами боровшейся. Родители Алика переселились на Русановку, в новый дом с улучшенной планировкой, возведенный для героических тружеников Совмина, кузнецов наших нетленных побед.

В начале семьдесят четвертого Алик и Алла взлохматили чековые сбережения, появившиеся в итоге четырехлетнего проживания на Кубе, приобретя в инвалютном магазине новейший «Москвич-2043», белый как снег, с квадратными фарами и габаритами, в которых угадывались отголоски американского дизайна пятнадцатилетней давности.

– Шик! – восхищалась Алка.

– Хотя я бы предпочел «Жигули». – Алик застенчиво улыбнулся. Приемистая лайба, спортивная. И половина деталей итальянские.

В апреле семьдесят четвертого года скоропостижно скончался Капонир-старший. Вскоре после похорон семья Олега и Нины окончательно развалилась. Впрочем, от нее давно оставалась жалкая оболочка, державшаяся на банальном страхе Олега перед отцом. Нина к такому обороту событий была готова, и не испытала ничего, кроме облегчения.

Олег убрался из дома, поселившись у какой-то женщины. Вслед за сыном из жизни Нины и Ростика ушла свекровь, их отношения тихо увяли, как теплолюбивый куст в октябре. Нина с Ростиком жили в достатке. Каждое лето ездили в отпуск по профсоюзным путевкам, правда, уже не в Пицунду, и не в Картахену. Ростик рос мальчиком примерным, учился на «хорошо» и «отлично», редко огорчая Нину Григорьевну. Правда, по-прежнему часто хворал, а все попытки Нины закалить его по разным методикам, как правило, заканчивались ОРЗ. Несколько раз Нина определяла сынишку в спортивные секции, благо, спортшколы процветали, и работали бесплатно. Ничего хорошего и из этой затеи не получилось. В плавательном бассейне Ростик мерз, непременно зарабатывая насморк, на катке упал, и схлопотал сотрясение, а после первого же занятия в группе Самбо при «Динамо», куда она устроила его через знакомых в ГУВД, с ним случился приступ аппендицита. Прыгая через коня в секции легкой атлетики, Ростик ушиб копчик и долго впоследствии лечился в клинике. После этого Нина плюнула – пускай будет, как будет. Спортсмена из Ростика не вышло.

Впрочем, у него бывали увлечения, обещающие, рано или поздно перерасти в страсть. В пятом классе Ростику подарили масштабную модель самолета. Склеивать было сложно. Обыкновенно, первые шаги в подобных затеях ребятам помогают делать отцы. Ростику с отцом не повезло, зато моделирование буквально очаровало. Пластмассовые фрагменты постепенно складывались в эстетически безукоризненные модели, и это выглядело настоящим чудом. Правда, на пути к прекрасному он вскоре встретил две непреодолимые преграды. Хронически дефицитную коммунистическую экономику, без скрипа производившую разве что бомбы с патронами, и позицию Нины Григорьевны, оказавшуюся в данном случае решающей. Нина не переносила запаха клея, применявшегося в изготовлении моделей. В те времена дихлорэтан еще не нюхали, как наркотик, но он был точно так же вонюч. Нина вспомнила о болезненных легких и бронхах Ростика, и первая модель оказалась в его жизни последней.

Чтобы хоть как-то заполнить пустоту, Нина определила его на музыку. Не то, чтобы Ростик после учиненного произвола возненавидел скрипку. Просто замена была неполноценной, и главное, ее навязали силой. Ростик исправно посещал занятия, честно пилил струны смычком с упорством дауна, доводя преподавателя до инфаркта, а Нину Григорьевну до нервного тика. В общем, Паганини из него тоже не получилось.

В восемьдесят втором Ростик окончил школу, и настала пора сделать основополагающий шаг, частенько оказывающийся роковым. В какой из ВУЗов податься, Ростик понятия не имел. Что неудивительно, по большому счету. Тот, кто в семнадцать лет знает свое будущее, как расписание школьных занятий, либо безнадежный заучка, либо личность, которая впоследствии чего-то добьется. Ростик симпатизировал истории, главным образом Древнего мира, скопив об этом периоде весьма обширные, хоть и бессистемные знания. Самостоятельно и весьма искусно выполненные иллюстрации легионеров в полной боевой выкладке, катафрактариев[23] и египетских мамелюков украшали стены его комнаты так плотно, что почти полностью заслонили обои.

– Ну, сын, что делать будем? – для проформы поинтересовалась мать. Решение она уже приняла, и они оба об этом знали. Ростик пожал плечами.

– Мне история нравится…

– История, – презрительно фыркнула Нина. – Чтобы сейчас об Университете думать, надо было в школе не лоботрясничать. А с двумя тройками в аттестате…

Ростик в десятом классе действительно разболтался, а выпускные экзамены так и вовсе провалил, учитывая тот факт, что еще в девятом фигурировал среди претендентов на медаль. Виной тому послужила трогательная влюбленность, вызвавшая такую драконовскую реакцию матери, какая напоминала войну, с переходом на осадное положение.

– Хватит с меня твоего папаши! – вопила она на перепуганного до смерти Ростика. – С тем намучилась, а теперь ты начинаешь?!

Оглушенный невиданной вспышкой материнской ярости, Ростик молчал, как партизан на допросе. Упоминание об отце было ударом ниже пояса. После смерти деда Олег Капонир вылетел из спортивно-номенклатурного кресла и теперь промышлял неизвестно чем. До Нины дошли слухи, что он якобы подрабатывает за городом в лесхозе. Еще поговаривали, что он умер прошлым летом. Ростик об этом тоже слышал.

Именно с той поры между матерью и сыном пролегла трещина, хоть предпосылки копились давно. Ростик сдал в учебе, и получил аттестат, ее понимании позорный.

«С таким в университет переться, тысяч пять возьми да положи, – со злостью думала Нина, поглядывая на сына, выводившего авторучкой бессмысленные загогулины в тетрадке. – У меня таких денег нет. А и были бы, ну какая в СССР история? У сына одни гладиаторы в голове, а там съезды и партконференции. Значит, выпрут, и в армию. А армия, это Афганистан». Афганская тема выступала тогда в роли страшилки для всех матерей, вырастивших сыновей призывного возраста. Было чего бояться.

– Ну, и кем ты оттуда выйдешь? – поинтересовалась Нина, имея в виду диплом историка.

– Археологом, хотя бы, – промямлил Ростик.

– Зубными щетками в пыли копаться. – Нина покачала головой. – За сто десять «рэ» в месяц. Это в лучшем случае. Или учителем в школу! Вот здорово будет!

Ростик потупился.

В общем, она сделала выбор, и огласила его, как приговор. Ростислав отправился в НарХоз, где и знакомые из приемной комиссии страховали, и с будущим распределением была полная ясность. Все эти годы Нина медленно, но уверенно карабкалась по служебной лестнице, достигнув не последнего поста в Сдербанке. Сыну она прочила то же самое, прагматичную службу финансиста.

Ростик, как всегда, смирился. Три года он, скрипя зубами, грыз точные науки в НарХозе, который про себя обзывал наркозом. Приходя с работы, Нина, как правило, обнаруживала сына с какой-нибудь исторической книжкой в руках.

– Ну, как дела, сын? – спрашивала она, по обыкновению влетая в квартиру наподобие тропического урагана.

– Нормально, – лаконично отвечал Ростик.

Нина перегружала продукты из сумок в холодильник и становилась к плите готовить. Через час Ростик ковырял вилкой в тарелке.

– Что нового в институте, сын? – наседала Нина. Ответы были стандартны: нормально, нормально, нормально.

– Что ребята не заходят?

– Да так, как-то… – уклончиво отвечал Ростик, который не забыл школьной любви и последовавших затем репрессий. – Занимаются ребята. Не до посиделок.

Нина чувствовала, что сын замкнулся в себе, отгородившись неким невидимым но крепким барьером. Попытки прорваться потерпели провал. Очевидно, время прорывов истекло. Нина подумывала его подкупить, если подобный глагол, конечно уместен. К слову сказать, она никогда не экономила на сыне. Но Ростик остался неумолим.

– Я тебе новую куртку достала. Погляди. Настоящая «Аляска».

– Угу, мама. Спасибо…

В восемьдесят шестом Нина совершенно случайно узнала, что у Ростика появилась женщина. Гром грянул, что называется, среди ясного неба. Но, чем неожиданнее бабахнуло, тем решительнее реагировала она. Когда же стало известно, что потаскуха, к тому же, замужем, бешенство Нины не имело границ. «Только мерзавка спровадила мужа, как давай хвостом вилять?! А этот лопух возьми, и попадись. Эго же любая окрутит! Дрянь бесстыжая! Но и он тоже хорош. Яблоко от яблони…», – Нина сорвалась с работы, мечтая только о том, чтобы застать сына дома, а застав, вцепилась в него, как фокстерьер в лисий хвост. Ростик, на свою беду, как раз вернулся с занятий, и угодил в самое пекло.

– Ты хоть понимаешь, во что вляпался?! Крест на себе поставить решил?! Вы посмотрите на него, его облапошили, а он рад, как дурак!

Результат предпринятой кавалерийской атаки сказался без промедления. Сын молча собрал вещи и ушел из дома. Нина была так ошеломлена, что даже не попробовала его удержать. Напротив, даже вопила в спину, чтобы выметался к чертовой матери. Он и выкатился, аккуратно притворив дверь. Нина осталась одна.

Вытерпев контрольные несколько дней, в продолжении которых Ростик не объявился, Нина заявилась в общежитие, собираясь учинить грандиозный скандал. Ростика она не застала, зато распутница оказалась на месте. Нина шагнула через порог, опустив голову, словно бык на корриде, а противоестественно высокая девица в спортивных штанах и майке отступила в кухоньку, освобождая будущей свекрови дорогу.

«Ну и каланча, – подумала Нина. – Да она моего Ростика на три головы выше! – Геометрические размеры не сбросишь со счетов. Гнев Нины Григорьевны не спал, но потек в несколько ином русле, заставив импровизировать на ходу. – Если до рук дойдет, – прикидывала она, – плохие мои дела».

Впрочем, не та она была женщина, чтобы остановиться при виде преграды. Еще ниже опустив голову – «Сейчас бодаться начнет», – с ужасом предположила Ольга, Нина перешла в наступление, в вызывающих выражениях осведомившись, как это так у некоторых получается: не успел муж в армию загудеть, как совсем невинные мальчики, из порядочных, между прочим, семей, сманиваются, втягиваются и растлеваются. Язык от ярости заплетался, но Нина высказала, что хотела, то есть гораздо больше, чем следовало говорить. Дылда (именно этим словом Нина окрестила развратницу) спокойно отвечала, что так случается, ничего не попишешь. Мужа она разлюбила, а Ростислава не держит, это его выбор. «Хотя, – добавила дылда, зардевшись, как рябина в сентябре, – Ваш сын мне очень нравится». Нина Григорьевна задохнулась.

– И как себе ЭТО представляешь? – спросила она дрожащим голосом. Дылда как ни в чем не бывало заявила, что Ростик сделал ей предложение, а Валерий, мол, даст развод. Как поняла Нина Григорьевна, Валерием звали обманутого супруга.

– Дайте нам попробовать, – попросила дылда без тени агрессии. – Мы любим друг друга. Что надо еще?

Нина покинула общежитие в смятении, успев мимоходом подметить, что квартирка чисто прибрана, а из кухни тянет будоражащим ноздри запахом приготавливаемого на плите борща. «Или голубцов», – заключила она, подумав, что дылда хотя бы не неряха. Нина миновала холл, и в рассеянности побрела вдоль аллеи. Она не прошла и тридцати метров, как нос к носу столкнулась с Ростиком.

– Здравствуй, мама, – тихо проговорил сын. Нина вздрогнула, как от удара, и от неожиданности широко открыла глаза. Вот так, только вчера жили под одной крышей, деля радости и невзгоды (так, по крайней полагала она), а теперь встретились, словно двое прохожих.

– У нас была? – Ростик смотрел настороженно.

Нина Григорьевна кивнула.

– Зачем?

– Познакомиться хотела, – мрачно сказала Нина, здорово огорченная этим «у нас».

– Познакомились? – даже не с тревогой, а скорее с усталостью спросил Ростик, и погасшая, было, ярость вспыхнула с новой силой. Щеки, по обыкновению, пошли пятнами. Нина глотнула побольше воздуха, собираясь выложить Ростиславу все: помянуть его непутевого бессовестного отца, породившего не менее бестолкового сына, покупающегося на первую же встречную юбку. Досталось бы, естественно, и Ольге, но Ростик взял ее под руку и сказал тихо, но твердо:

– Не говори ничего такого, о чем потом придется жалеть.

– Какого такого? – она опешила:

– Ты сама знаешь.

Нина отступила на шаг:

– На что же вы жить собираетесь? – спросила она уже без вызова, не то, чтобы капитулировав, а, скорее, поменяв тактику.

– На стипендии…

Нина поджала губы.

– …и, я буду подрабатывать.

– Интересно, кем?

– Грузчиком на овощной базе. Там за тонну до рубля платят.

– Грузчиком?! С твоим-то здоровьем?!

– Мама, прекрати.

– Что прекрати?! – взвилась Нина, но сразу осеклась. – «И что мне прикажете предпринять? Кормить его дурацкую семью, которая развалится не сегодня, так завтра? Это какое-то безумие!»

– Я справлюсь, – обнадежил Ростик.

«Если надумаешь эту блажь поддерживать, так уж будь последовательной – посели их в своей квартире. Тем более, что она, между прочим, и его».

«Вот! – вспыхнуло у нее. – Дура я дура! Сразу не сообразила! Каланча чертова к прописке подбирается. Нашла тютю с квартирой на Прорезной, и вперед! Ну уж нет, дудки. Только через мой труп». – Решение было окончательным и обжалованию не подлежало.

– Ну, я пойду? – спросил Ростик, выведя Нину Григорьевну из задумчивости и больно ранив в самое сердце. Она стиснула зубы.

– Тогда, пока?

Глядя, как сын уходит, она запаниковала, как же остановить, и выкрикнула совсем неподходящее:

– А как ты в глаза ее мужу посмотришь, когда он из армии воротится?

Ростик прибавил шагу. Очевидно, у него не было ответа. Или он не хотел продолжать.

– Он тебя прибьет! – крикнула напоследок Нина.

Ростик так и не оглянулся. Дождавшись, чтобы он скрылся в дверях, Нина поплелась восвояси.

«И месяца вместе не проживут», – как заклинание твердила она, и, пока добиралась домой, почти успокоилась.

Надежды Нины на скорое возвращение сына не оправдались. Как и расчеты Ростика на мирный диалог с обманутым супругом, который возжелал сатисфакции. Противопоставить ему оставалось только мужество. Силы были несопоставимы. По рассказам Ольги Ростик знал, что бывший муж здоровяк, каких мало. Только одно дело услышать, второе увидеть, и, наконец, третье, почувствовать на шкуре. Не успел Ростик подумать «Ой-ой-ой», как уже летел в окно, которое вывалил вместе с рамой. Дальнейшее хорошо известно. Ольгу выставили из общежития, Протасова посадили на нары. Прилетев к сыну в больницу, Нина грешным делом подумала, что с тандемом Ростик-Дылда покончено раз и навсегда. Но, не тут-то было. Изгнанные из общежития, словно Адам и Ева из рая, они сняли квартиру на окраине. Ростик изредка навещал мать. Ольга не появилась ни разу. В конце четвертого курса Ростик объявил Нине, что они расписались.

– Что сделали? – поперхнулась Нина.

– Расписались.

– И ты мне даже не сказал?!

– Вот теперь говорю. – Ростик не думал оправдываться. – Мы никому не сообщали. Как только Оля получила развод, поехали в ЗАГС и зарегистрировали брак. Канцелярская процедура, не более.

– Маме бы мог все же сказать, – упрекнула Нина, чувствуя, что свадьбу сына у нее украли. Впрочем, она толком не знала, огорчаться ли по этому поводу. С тех самых пор, как Олег Капонир оставил семью, в мозгу Нины поселилась унылая и навязчивая мысль: теперь она вечно одна, как та медведица из мюзикла Добрынина. Сыну и за папу, и за маму. С годами тоскливое ощущение семейного дисбаланса несколько притупилось, но не исчезло, как протекающая хронически болезнь. Будь то родительское собрание, или районная больница в Скадовске, куда сынишку привезли из пионерлагеря, выпускной школьный бал или томление под аудиторным корпусом, в толпе родителей абитуриентов, Нина всюду была одна. Опекая Ростика вследствие этого сверх меры, балуя и довлея одновременно, Нина Григорьевна еще острее чувствовала одиночество, болезненно морщилась при виде других ребят, у которых отцы, как отцы (они, ребята, видимо лучше моего), комплексовала по этому поводу и щедро передавала комплексы сыну. Как и всякая любящая и заботливая мать, Нина частенько задумывалась о том, какова она будет, избранница сына, мечтала о замечательно вежливой, трогательной принцессе, которой с радостью станет матерью. Но, каждый раз размышляя о свадьбе, Нина не забывала о дисбалансе: родители невесты, будьте добры – туда, родители жениха, простите, мама, прошу, сюда.

– Значит, ты теперь женат!

– Женат, мама.

«Ох, и зачем ты себе на шею ярмо так рано повесил?» — захотелось возопить Нине Григорьевне, но она благоразумно смолчала.

– И… – Ростик в задумчивости потеребил нос. – Я хотел тебе сказать… у нас с Олей будет ребенок.

Нина вытаращила глаза.

– Тебя, похоже, удивляют мои способности? – осведомился Ростик, давая понять Нине, что ее реакция не осталась незамеченной.

– Какой месяц? – выдохнула госпожа Капонир.

– Насчет аборта интересуешься?

– Ты слишком молод.

Ростик кивнул. Иного он от нее не ждал.

Переварив в течение нескольких дней перспективу нежданно-негаданно сделаться бабушкой, Нина купила на базаре творог, кусок вырезки и неподъемный пакет фруктов. В те времена питаться с базара означало крепко стоять на ногах. Супермаркеты еще не родились, а партийных распределителей не хватало даже на избранных. К тому же, они скудели на глазах, по мере ветшания самого Союза. Итак, отоварившись на круглую сумму, Нина отправилась к детям, впервые за долгие годы. Ростик и Ольга встретили ее настороженно, но без злобы. Нина обнаружила скромный быт, и, в то же время образцовый порядок. Округлившийся животик Ольги тянул месяца на четыре, то есть процесс приобрел неотвратимый характер. Нина на ходу приняла решение, что обидные клички типа Дылды или Каланчи отныне предаются забвению. По своему обыкновению, она немедленно приступила к делу, дав понять, что в свете изменившихся обстоятельств Холодная война окончена.

– Значит так, дети, – безапелляционно заявила Нина, – будущему ребенку требуются витамины?

Ольга и Ростик переглянулись, вопрос казался риторическим.

– Есть у вас на это средства?

Ростик было заикнулся, что кое-что кое-где…

– Будешь мне рассказывать, – фыркнула она, и пошла загибать пальцы: – молоко требуется, творог для костей. А откуда взять? И зря ты, Ольга, ухмыляешься. Будешь пренебрегать кальцием, после родов все зубы вывалятся. – Для убедительности Нина пошамкала ртом, точно как столетняя бабуленция. Вышло так комично, что Ольга и Ростик прыснули. Нина и сама расплылась в улыбке. Напряжение пошло на спад.

– Ты когда у гинеколога была? – развивала успех Нина Григорьевна.

– Недели три назад. – Ольга неопределенно повела рукой, мол, а какой толк к ним частить.

– Тоже мне, – возмутилась Нина Григорьевна. – Раз в неделю надо, как минимум. Что тут за поликлиника?

– Хорошая поликлиника, – начала Ольга.

– Да уж, хорошая, – Нина Григорьевна вскочила с места. – Рожать в пригороде собралась?! Ты вообще, где прописана?

Ольга пожала плечами. Это был хороший вопрос.

– Хочешь, чтобы в роддом для инфекционных завезли? Ростик?! А ты гуда смотришь?! Что за инфантилизм, а?! В общем так, – ее тон стал безапелляционным, – Рожать будешь в Октябрьской больнице. Я уже договорилась. И без разговоров! – напряглась она, заметив, что Ростик открыл рот. – Завтра же съездим к гинекологу. Пускай посмотрит.

– Утром пришлю за вами машину. – Продолжала Нина, игнорируя порывающегося вставить пять копеек сына. – Перебираетесь ко мне. У тебя, Ростислав, есть дом, значит, у Ольги тоже.

Оля и Ростик переглянулись. Они не строили радужных иллюзий. Жизнь под крылом деспотичной свекрови напоминала известный политический анекдот советской поры про различия между экскурсией и ПМЖ, касающиеся не только социалистического лагеря. Но, Нина не желала слышать возражений, и они позволили себя уговорить. В конце концов, в жизни молодой четы наступил такой момент, когда любая поддержка не лишняя. В первых числах апреля 1986 года Ольга и Ростик перебрались в центр. Двадцать пятого числа Ольга оформила декретный отпуск, а в ночь на двадцать шестое разразилась Чернобыльская катастрофа.

Впрочем, ни в ту роковую ночь, ни на следующий день народ ничего не услыхал об аварии. Вскормленные КПСС и КГБ масс-медиа молчали, как рыбы. Только-только зародившаяся стараниями Горбачева Гласность захлопнула рот по его же приказу. Другого не стоило ждать. Коммунистический режим держался исключительно на промытых мозгах и абсолютном отсутствии совести, если говорить об общечеловеческом ее понимании. Не совсем ясно, каким смыслом наделял Гласность Михаил Сергеевич, но есть все основания полагать, что случись миру сложиться по сценарию Джорджа Оруэлла, исчезни навеки Западный мир, как бредилось некогда Ленину со Сталиным, и мы бы до сих пор жили в неведении. Удавалось же коммунистам замалчивать не менее масштабные преступления, будь то испытания ядерного оружия на солдатах или исчезновение Аральского моря. Любое злодейство сходило с рук, пока не выплывало на поверхность. Сошло бы и это. Не даром коммунистический лидер Украины Щербицкий с помпой провел очередной первомайский карнавал под мелким радиоактивным дождем. Мог бы, казалось, и плюнуть, хлопнуть дверью, да уйти на пенсию, благо, Горбачев бы его не расстрелял. Но, не из того теста система лепила своих героев. Он не плюнул, не хлопнул, и не ушел, а отбыл номер, и бровью не поведя. На наше счастье первое радиоактивное облако ветры унесли в старушку Европу. Там немедленно забили тревогу.

– Ростик, включи программу «Время», – попросила Нина Григорьевна. Было без пары минут 21:00 и стоял мягкий теплый вечер, какие не редкость во второй половине весны. Нина собиралась посмотреть для проформы новости. Уже и дураку было ясно, что в кривом зеркале правды не разглядеть. На работе циркулировали слухи, один мрачнее другого, а официальные источники информации онемели. Именно это обстоятельство настораживало особенно сильно. Нина Григорьевна сделала пару звонков знакомым начальникам, но их ответы звучали на редкость уклончиво. Это Нине совсем не нравилось, принимая во внимание тот факт, что детей партноменклатуры в срочном порядке вывозили из города. У коммунистов особенное восприятие долга, но, они хотя бы любят своих домашних. В определенном роде это внушает надежды, впрочем, не особенно сильные.

Ростик послушно щелкнул тумблером и плюхнулся перед экраном в кресло. После зрелища известного всей стране циферблата зазвучала набившая оскомину мелодия. Программа новостей вышла в эфир и сладкая парочка дикторов, женщина с лицом мужчины и мужчина с бровями домиком (брови домиком, обязательный атрибут дикторов ЦТ тех лет, вернувшийся в мутировавшем виде стараниями товарища Путина) пошли распинаться о свершениях советского народа под мудрым руководством компартии, и прочее, по длинному списку. А потом прозвучало то, чего Нина Григорьевна опасалась больше всего. Лица дикторов стали скорбно-патриотичными, и они заговорили об аварии на ЧАЭС. Точнее, даже не об аварии, а о мелком ЧП, которое враги Мира и Социализма пытаются раздуть в очередную антисоветскую истерию. На экране появился рисунок из какого-то западного журнала, тут же обозванный дикторами провокацией. Центр композиции занимал зловещего вида череп, мастерски изображенный на фоне силуэта градирен и реакторного цеха, с вырывающимися из-под крыши клубами угольно-черного дыма. Когда дикторы дошли до слухов о тысячах погибших, распускаемых вражескими голосами, Нина Григорьевна схватилась за голову. Любой мало-мальски грамотный совок умел читать между строк, расшифровывая коммунистический новояз таким образом, чтобы отделить зерна от плевел.

Пока дикторы бессовестно лгали (эта ложь именовалась гражданской позицией) чудовищное зеленое свечение через сорванную крышу реактора упиралось в облака, герои-пожарные умирали от лейкемии, а вертолетчики сбрасывали в атомный зев песок. Ничего более мудрого московские академики не выдумали. Возможно, другого рецепта не существовало.

– А у нас в институте говорят, будто в Припяти атомный взрыв бабахнул, – беспечно сказал Ростик, оторвавшись, наконец, от телевизора. На экране картинку самой страшной техногенной катастрофы, какая только случалась в истории, сменил международный блок новостей, рассказывающий, с каким оптимизмом передовое человечество воспринимает нашу Перестройку.

– Какой взрыв? – в комнату заглянула испуганная Ольга.

– Только странно, как это мы его не услыхали? – беззаботно добавил Ростик. До него еще не дошел весь смысл ужасной трагедии, которой теперь аукаться снова и снова, на нашей земле замогильным эхом, отыскивая жертвы в каждом последующем поколении.

– Ты мне прекрати Ольгу запугивать, – одернула сына Нина Григорьевна. – И вообще, хватит языком молоть.

– Ты, прямо наш райком комсомола, – с восхищением сказал Ростик.

– Причем тут комсомол? – не поняла Ольга, в свою очередь усаживаясь на диван.

– Они нас сегодня на факультете собрали, и предупредили, насчет провокационных слухов.

– Так и не распускай, – посоветовала Нина Григорьевна, после чего тот, обиженно фыркнув, отправился на кухню ловить «Голос Америки». Нина проводила исполненным сомнений взглядом кухонного бунтаря, отчего-то припомнив Новочеркасск. Новочеркасск всегда был где-то неподалеку.

– Как вы думаете, это серьезно? – спросила Ольга. Беременные выглядят особенно беззащитно, и Ольга не была исключением, вопреки своим без малого двум метрам роста, крепким рукам и спортивной закалке.

– Не знаю, – вздохнула Нина, предпочитавшая поменьше болтать, и побольше делать. По ее мнению существовало два приемлемых пути. Первый, который подсказывало все существо, состоял в том, чтобы немедленно бежать из города. Затолкнуть детей в вагон и отправить, куда подальше. Только вот куда?

За те несколько месяцев, что Ольга и Ростислав прожили под кровом Нины Григорьевны, она не упустила случая поговорить с невесткой о родителях. Есть ли они вообще. Ольга тогда вначале напряглась, но Нине, поведав историю собственного детства в детдоме, удалось перевести беседу в доверительное русло. За откровенность Нина была вознаграждена рассказом о двух алкоголиках, коротающих остаток жизни в полуподвале на окраине Днепродзержинска.

– И ты с ними не контактируешь?

– Не с кем контактировать. – Глаза Ольги увлажнились. – До второго курса я ездила домой, пару раз, и, знаете, Нина Григорьевна, зареклась. Отец днями не просыхал, мать ему под стать. Я пробовала им помочь, но, по-моему, это невозможно. Они… невменяемые. Тогда я предпочла разорвать отношения. Это было легче, чем наблюдать, как они… – Ольга замешкалась, а потом добавила шепотом, – наблюдать их конец.

В тот вечер Нина решила повременить с расспросами и, обняв невестку, дала ей выплакаться. Да и сама смахнула слезу.

Так что Днепродзержинск в качестве убежища отпадал. Ситуация усугублялась тем, что Ольга не просто была на сносях, а готовилась вот-вот родить. В таком положении колесить по свету было чрезвычайно опасно. Тем более, в компании тюти Ростика, от которого толку как от козла молока. Промучившись с полчаса, Нина взялась за старые телефонные блокноты. А, поколдовав над ними, отправилась к телефону. Ольга вышла на кухню к мужу. Тот сидел за столом и чертыхался, вращая ручку настройки приемника. Из динамиков летел характерный для коротковолнового диапазона треск, перемежаемый обрывками фраз.

– Они говорят, будто на станции крышку реактора снесло, – пересказал услышанную из-за океана информацию Ростик. – Представляешь? Вроде, первое облако улетело в Скандинавию, и у них там дозиметры зашкалило. В Припяти есть жертвы, а уровень радиации много выше нормы. Их глушат постоянно, – добавил Ростик, возвращаясь к ручке. – О! Опять началось. – Голос диктора потонул в вихре помех. Через мгновение из динамиков доносилось только мощное и ритмичное «бу-бу-бу». – Заглушили, – резюмировал Ростик. – Это НАШИ стараются. Ничего. Сейчас перенастроимся.

– Обожди, – попросила Нина Григорьевна. – Значит так, ребята. Я, насчет вас, договорилась. Завтра вы с Ольгой выезжаете в Ужгород. Там у меня старинные знакомые. Рожать, Оля, будешь в Закарпатье.

– Меня из института попрут, – попробовал возразить Ростик.

– Забудь, – отмахнулась Нина. – Я с деканом поговорю.

Вечером следующего дня они втроем отправились на вокзал. Представившаяся картина, едва они подкатили к главному входу на такси, поражала воображение, словно материализация апокалипсиса. Вокзал напоминал растревоженный улей. Нина подумала о хаосе сорок первого года, хотя ее память базировалась на подсознательном уровне. В живую она, конечно, ничего не помнила. Люди штурмовали вагоны, давка на перронах была невероятная. В воздухе стоял многоголосый рев. Детей просовывали через окна. Толпа раскачивалась, как прилив. Ольге сделалось дурно.

– Ой, Нина Григорьевна, – выдохнула она. – Ой…

– Ростик, а ну, держи ее! – крикнула Нина, сразу оценившая ситуацию.

– Ой, мамочки!

– Товарищ милиционер! – завопила Нина, заметив неподалеку серую фуражку с красным околышем. – Товарищ милиционер?! Сюда!

Карета скорой доставила Ольгу в дежурную больницу. Нина втиснулась в скорую, растерянный Ростик остался у вокзала. Как только Ольгу переправили в приемное отделение, Нина ринулась искать главврача.

Двенадцатого мая 1986-го года Ольга Капонир родила мальчика. Роды прошли успешно. За роженицей и младенцем приглядывали на совесть. Через неделю Нина Григорьевна взяла служебную банковскую «Волгу», и забрала Ольгу с малюткой домой. В квартире их поджидала звенящая чистота. Накануне Нина, мобилизовав Ростика, выдраила полы хлоркой, перестирала занавески и покрывала, а с пылью расправилась при помощи пылесоса. Все окна и форточки были задраены наглухо, как люки на боевом корабле перед боем.

– Ух ты, – пробормотала Ольга, которую после свежести улицы прошиб пот. – Душно-то как.

– Ничего не поделаешь, – Нина Григорьевна не теряла бодрости. – Но, во-первых, милая моя, младенцу сквозняки ни к чему. А, во-вторых, свежий воздух теперь во вред. Такое дело, Чернобыль.

– По радио советуют окна держать закрытыми. – Поддакнул Ростик.

– А дышать чем?

– Лучше ничем, чем ураном-238. – Отрезала Нина. – Воду мы сначала фильтруем, а потом дважды кипятим.

В бездонном голубом небе не было ни облачка. Солнце блистало ослепительно.

– Говорят, облака зенитными батареями расстреливают, – поделилась городскими слухами Нина Григорьевна. – Чтоб, не дай Бог, радиоактивный дождь не выпал. Улицы моют постоянно. Я столько поливальных машин за всю жизнь не видела.

– Говорят, прямо в реактор вертолет упал, – добавил Ростик. – Бросал мешки с песком, и, то ли двигатели отказали, то ли еще что.

– На-ка, выпей, – Нина подала рюмку темно-коричневой жидкости.

– Что это?

– Йод. Надо принимать.

Ольга отхлебнула, поморщившись:

– Фу, гадость!

Гадость – не гадость, а не помешает, – нравоучительно сказала Нина Григорьевна. – Сам профессор Гейл[25] рекомендовал.

Такого шила, какое родилось в Чернобыле, не утаишь даже в коммунистическом мешке. Аварию на ЧАЭС довелось признать, в страну допустили заморских медиков, а из зоны бедствия эвакуировали жителей. Впрочем, границы ее оказались нестабильными. Радиоактивную воду не остановишь ни шлагбаумами, ни постами ДПС. Центральный общесоюзный телеканал продемонстрировал список погибших, «Первыми вступивших в огонь». Список возглавляли фамилии героев-пожарных, обуздавших в ту роковую ночь рвущееся на волю атомное чудовище.

Мало кому тогда приходило в голову, что расчеты Кибенка и Правика лишь открыли бесконечный список жертв катастрофы, конца которому в обозримом будущем не предвидится.

Тридцатикилометровая зона вокруг рукотворного апокалипсиса была официально объявлена районом бедствия. Сотни мобилизованных для эвакуации автобусов потянулись в обреченные города, очутившиеся на гиблой земле. В них пускали только с ручной кладью, да и с той порой доводилось расставаться, на постах дозиметрического контроля зараженные вещи неумолимо изымались. Хуже бывало, когда счетчики Гейгера принимались яростно трещать у одежды или голов беженцев. На подступах к Киеву были развернуты фильтрационные пункты, где следующие из Припяти машины и их пассажиры проходили дезактивацию. Автобусы тщательно мыли, беженцами занимались медики.

– Хорошенькие дела, – сказал в те дни матери Ростик. – Я тут Витьку недавно встретил.

– Какого Витьку?

– Романова, из моего класса. Помнишь его?

Витя Романов был одноклассником Ростика, после школы, с первой попытки поступившим в медицинский институт.

– Это у которого родители врачи? Помню, конечно. А что с ним?

Его в Иванков[27] отправляют. Беженцам помогать. Так он мне по секрету сказал, что им велели закрывать глаза на симптомы лучевой болезни, и всем, кому можно, лепить ОРЗ.

– Кто велел? – подавилась Нина Григорьевна.

– Почем мне знать? Он не сказал. С них, вроде, и подписочку о неразглашении взяли.

– Если он дал подписку, то чего языком как помелом метет?! – разозлилась Нина Григорьевна.

Ростик пожал плечами:

– Не веришь?

Нина побледнела, снова вспомнив Новочеркасск. Шум толпы, и солдат, перекрывших улицы мирного города. В Новочеркасске не было ни империалистов, ни фашистов, так что свалить вину оказалось не на кого. Все сделали так называемые НАШИ, которые, как правило, страшнее чужих.

– Что с тобой, мама? – Ростик взял ее под руку. – Ты – как призрак увидела.

Нина Григорьевна замотала головой:

– Ничего. Болтай поменьше.

Едва крохотному Богдасику (бабушка настаивала на имени Григорий, но оба родителя решительно воспротивились, и она сдалась, затаив обиду) исполнилось два месяца, Нина отправила его в Ужгород, естественно, с мамой и папой.

– Хотя бы до сентября поживете, – говорила она с перрона. Ростик и Ольга махали из купе. – В Закарпатье и воздух чистый, и продукты безопасные.

В Киеве они замучились сомнениями, что съесть, а чего, пожалуй, не стоит. Это был вопрос из вопросов. Лето – пора овощей и фруктов, ударная страда для любителей домашней консервации и время набирать запасы витаминов на зиму. Лето 86-го года стало исключением из правила, потому что вопрос есть или не есть тот или иной продукт, пить пять раз кипяченую воду, а если нет, то где разжиться другой, приобрел ощутимый гамлетовский привкус: быть или не быть.

Помимо проблем с продуктами город будоражили слухи о поразительно дешевых бытовых ценностях, добытых мародерами в Припяти для перепродажи на черном рынке. Поговаривали о кем-то купленном шикарном паласе, после повешения которого на стену у жильцов квартиры махом вылезли волосы. Милицейские патрули стреляли мародеров на месте, но репрессии не меняли картину. Смертоносная контрабанда шла. Личный шофер Нины Григорьевны поведал историю о пригнанной в гараж новой «шестерке», по приближении к которой счетчики Гейгера затрещали, будто сучья в костре. Машину погнали дальше. В места, где дозиметр не стал непременным атрибутом туалета.

В первых числах сентября Ростик, Ольга и Богдасик вернулись домой. Страсти вокруг трагедии на атомной станции понемногу улеглись. Не потому, что она стала безопаснее, или вырвавшаяся на свободу радиация растеряла смертоносную силу. Просто миллионы людей не в состоянии долгие месяцы жить в непрерывном напряжении, словно узники камеры смертников. Народ мало-помалу успокоился, и каждый надеялся, что его пронесет. Не в каждый же окоп попадает по снаряду. Тем более, что облажавшаяся в тысячу первый раз власть сделала все возможное, чтобы засекретить последствия катастрофы. Люди мрут, как мухи, а отчего, пойди разберись.

Осенью 86-го среди полесских болот выросла уродливая громада саркофага, и лучшего памятника семидесятилетнему произволу при всем желании невозможно придумать. Плохо, что доступ ограничен, саркофаг в самом центре закрытой зоны.

В 88-м году Ростик окончил институт. Диплом о высшем экономическом образовании открывал путь на финансовое поприще. Беда заключалась в том, что на финансы ему было плевать. Ему по-прежнему нравилась история, обреченная быть домашним хобби. До Ростика в полной мере дошло, что значит расплачиваться за неправильный выбор, который к тому же делал не он. Если в институте о буднях бухгалтера он старался вообще не думать (институт – это учеба, то есть, в конце концов, явление временное), то с работой дело обстояло по-другому. Благодаря протекции матери он распределился в планово-финансовый отдел столичного строительно-монтажного треста, и зашагал туда ежедневно с энтузиазмом каторжника, отбывающего наказание в каменоломнях.

– Ох, не могу я! Тошнит меня! – жаловался он жене.

– Ну, зайчик, потерпи. – Уговаривала Ольга.

– Сколько терпеть?! Сорок лет до пенсии?!

– Я тебе нарукавники пошила, – не в лучший момент ляпнула Ольга, не хотевшая ничего плохого.

– Что пошила? – зловещим голосом уточнил Ростик.

– Нарукавники… – промямлила она. – А то… понимаешь, рукава… лоснятся. Я их отстирать не могу.

– Да чтоб они сгорели вместе с тобой, эти проклятые нарукавники! – завопил Ростик. Ольга в ужасе отшатнулась.

У Нины Григорьевны в тот вечер раскалывалась голова, а «пятирчатка» не приносила облегчения.

– Ты что вопишь? – возмутилась Нина. Она морщилась и держалась за виски. Ростик ее состояние проигнорировал.

– Заткни уши ватой!

Разразился чудовищный скандал, в ходе которого стороны не скупились на эпитеты. Ольга пыталась умиротворить ссорящихся, и ей перепало и от Ростика, и от Нины.

– Это я на шее сижу и пальцем о палец не ударяю?! А готовит вам дядя?! Желудки моим борщом набиты, и вы еще смеете куском хлеба попрекать?! И намного я вас объела?!

Конец сваре положил Богдасик. Перепуганный истошными воплями взрослых, он разразился громким плачем. После ссоры участники чувствовали себя опустошенными, и не подымали друг на друга глаз. На следующий день Ольга занялась сбором документов для яслей.

– Куда ты, интересно, собралась? – хмурясь, спросила Нина Григорьевна. Осадок вчерашнего скандала отравил весь день, и она готовилась идти на попятную. Ольга ничего не ответила. Обида по-прежнему клокотала в ней, тем более сильная, что Ольга остро ощущала беспомощность, делавшую ее позицию непримиримой.

– Давай забудем, – предложила Нина.

– Извините, Нина Григорьевна, – дрожащим голосом отвечала невестка. – Вы для нас с Богдасиком много сделали, и я вам искренне благодарна за все. Но, терпеть ваши упреки в куске хлеба… простите, если что не так. – Ольга ушла в комнату. Ростик тенью шмыгнул за ней.

«Пошел вымаливать прощение. Понимаете ли? Слова сказать нельзя! И этот хорош, кашу заварил, а я теперь во всем виновата».

В рекордные сроки пристроив Богдасика в ясли, Ольга пошла в спортклуб «Буревестник». Деньги тренерам платили не ахти какие, но, все же лучше, чем ничего, и Ольга почувствовала себя увереннее. Она засиделась дома. Богдасика из яслей забирали по очереди, но Ольга чаще Ростислава, потому что освобождалась раньше. Нина Григорьевна в очереди не участвовала, обязанности управляющей держали ее на работе допоздна. Потом Ростик потихоньку перевесил ясли на жену. Она какое-то время терпела, пока ее терпение не лопнуло.

– Интересно ты устроился?! Других деток то папы, то мамы забирают, а про нас с Богдасиком можно подумать, что, мол, сирота и мать одиночка!

– Ты же раньше заканчиваешь! – парировал Ростик, у которого завелась неприятная привычка поздно заявляться домой. Он, в последнее время вообще казался загадочным, и был рассеян, что случается с ушедшими в себя людьми. Ольгу это бесило.

– Правильно! – вспыхнула она. – Я раньше всех освобождаюсь, мотаюсь по магазинам с высунутым языком, вожусь с Богдашей, готовлю жрать, а еще вылизываю эту чертову квартиру. Так, может, я и есть одиночка?

– Интересная мысль, – согласился Ростик.

– Бабушки у нас нет, а теперь и папа исчез?! У всех бабушки, как бабушки, с внуками сидят, а у Богдана особый случай, ответственная банкирша, Синий Чулок!

Нина Григорьевна, к несчастью, как раз объявившаяся в дверях, ухватилась за последнюю фразу:

– Что?! Это ты про меня?!

– Вам на внука наплевать.

– Ах, ты… – Нина колебалась с определением, но, в конце концов пошла по минимуму. – Бессовестная. На скамеечке мне вязать?! Устала по магазинам бегать?! По каким, спрашивается?! – По социальному статусу Нина Григорьевна стояла несравненно ниже покойного тестя Ростислава Капонира. Сдербанк, в конце концов, не ЦК. Но, ее положение было достаточно высоким, чтобы пользоваться закрытым распределителем, без которого и про молоко, и про финских кур, и про апельсины можно было смело забыть. Перестройка близилась к завершению, злые языки шутили, что за ней последует Перестрелка, а потом Перепись оставшегося населения. Как бы там ни было, прилавки магазинов были пусты. Богдасик, ставший по милости безмолочной Ольги искусственником, был вскормлен на югославских смесях для малюток, которые в магазинах для простых смертных и искать не имело смысла. К концу десятилетия товарный дефицит стал таким же атрибутом действительности, как красные знамена и портреты Ильича. Чтобы купить обыкновенное молоко, надо было здорово расстараться. На работе у Ростика дефицитные товары распределялись посредством лотереи, предполагавшей шляпу и бумажки с крестиками. В целях торжества справедливости везунчики исключались из следующего розыгрыша, так что счастливый обладатель банки кофе «Пеле» утрачивал шансы полакомиться конфетами. Как-то раз Ростику подфартило ухватить при жеребьевке вошедшие в моду дамские ботфорты, но сотрудницы планово-экономического устроили бунт, исключив мужчин из общего списка. «При чем тут жены сотрудников?!» – вопили бухгалтерши с экономистками, разыгрывая лотерею заново. При втором розыгрыше ботфорты достались Циле Михайловне, ведущему инженеру ПЭО, рост которой не превышал полутора метров. Местные остряки на следующий же день присовокупили к сапогам подтяжки, исключительно для удобства ношения. С Цилей Михайловной приключилась истерика.

В «Буревестнике» у Ольги тоже изредка случались пайки, индюшачьими крылышками и сигаретами «Ватра», курить которые следовало вертикально, чтобы не высыпался вонючий табак. Все это напоминало блокаду Ленинграда, перенесенную на одну шестую часть суши, а такое было не под силу даже Гитлеру, в лучшие его денечки.

Так что возмущение Нины Григорьевны основывалось не на пустом месте. Кормящей дланью семьи по-прежнему выступала она. Быстро осознав этот непреложный факт, Ольга решительно переключилась на Ростика:

– Совсем совесть потерял. Можно подумать, Богдасик тебе чужой.

– Тебе виднее. – Огрызнулся Ростик.

В конце концов Ольга заподозрила, что у Ростислава другая женщина. Однако это было не так. Как уже известно Читателю, Ростик обрел новую веру. Каким образом он приобщился к кришнаитам, Ольга так толком и не узнала. Впрочем, это не имело значения. Инфицирование было на лицо, болезнь протекала тяжело, чем лечить, оставалось гадать.

– Имя мое Брахмавайвата, – заявил Ростислав, после чего Ольга так и села. Нина Григорьевна пришла на помощь, но она давненько утратила былое влияние. Наличные лекарства оказались дерьмом. Ростик стоял на своем, непоколебимо, как Александрийский столб.

Крещеная матерью в оккупированном Киеве и не ведавшая этого Нина была воспитана в духе воинствующего атеизма, пронизывавшего советскую общеобразовательную систему. Немного модифицированного со времен «Мы церкви и тюрьмы сравняем с землей…», (с тюрьмами приключилась промашка), но, не менее ортодоксального. Табунами батюшек никто не стрелял, как бывало на заре эпохи, ну так и батюшки стали иными, приспособившись к тоталитаризму, как некогда к самодержавию. Злые языки даже болтали, что все они члены КПСС, и, как минимум, половина, стучит КГБ, закладывая собственную паству.

Эти разговоры отвращали от церкви. Но, не от Бога, ни в коем случае. Просто сложился некий водораздел, отсекающий выдуманные людьми религиозные обряды от Бога, к которому обращаешься, когда по-настоящему тяжело, то есть когда больше обратиться не к кому. Нина Григорьевна не знала молитв, что, впрочем, вовсе не мешало молиться. Когда Ростик в младенчестве заболел пневмонией, она находила для Бога такие слова, каких не сыщешь ни в одной шпаргалке. Бог, очевидно, все это слышал тысячи раз, но не отвернулся, и помог Ростику. С тех пор Нина изредка посещала церковь. Стояла, прикрыв глаза, вслушиваясь в баюкающий треск свечей, в застенчивое шарканье ног и вздохи, уносящиеся к сводам, под купол.

То же, что стряслось с Ростиславом, происходило на совершенно другом духовном уровне. Он даже от имени своего отрекся, отказавшись от семьи, отвергнув материальные блага и будущую карьеру с такой страстью, которая, очевидно, отличала христианских отшельников, удалявшихся некогда в подземные катакомбы, и какая нынешним церковным чиновникам, вероятно, не снилась даже в бреду. Слишком много в нынешних церковных институтах финансово-экономических составляющих, карьеризма и канцелярщины, чтобы осталось место для веры.