Филипп Тюрин
1910–1947
Дмитрий Бараев привез с фронта только два чемодана. В одном был модный патефон, а в другом – пластинки. Его приятели возвращались с фронта с кучей тюков, мебелью и с черт знает чем еще. Повсюду в городе стали появляться вещи с иностранными надписями. Про них с придыханием обычно говорили: «трофейное». Бараеву не хотелось ничего везти с войны. Он считал это дурной приметой, как если что-то принести домой с кладбища. Глупое суеверие, но казалось, что так ты везешь войну домой. Этот патефон с пластинками стал исключением. Его подарила одна женщина, которой он помог довезти ребенка до больницы. Музыкальный аппарат был свидетельством того, что он сделал что-то хорошее и правильное, такое не страшно было привезти домой. Да и хотелось, конечно, быть первым парнем во дворе, а в середине 1940-х этот статус мог получить только обладатель патефона и хороших пластинок. В первое мирное лето Бараевы только и занимались тем, что ставили вечером на подоконник патефон и включали заграничные пластинки на полную громкость. Жена работяги, наверное, предпочла бы, чтобы Дмитрий привез что-то более практичное и дорогое, но глава семьи легкомысленно махал рукой:
– Да все мы купим, на все заработаем.
Трое детей Бараевых бегали все лето совершенно счастливые. Их папа вернулся с фронта, здоровый, да еще и с патефоном, предметом лютой зависти всех вокруг.
Дмитрию действительно повезло, парень вернулся с фронта без серьезных ранений, поэтому вскоре он уже работал на заводе, как и до войны. Когда первая эйфория прошла, а вернувшихся с войны перестали повсюду угощать и спаивать, оказалось, что дома все совсем не так прекрасно. За годы службы Бараев и забыл о том, что значит слово «голод», а вот его жена помнила об этом прекрасно. Ей повезло уехать с детьми в начале блокады, но и тех первых месяцев ей хватило, чтобы испугаться навсегда. Женщина впадала в панику всякий раз, когда понимала, что дома закончились продукты, а добывать их было с каждым днем сложнее. После блокады на время с продуктами все стало хорошо, а потом норму товаров по карточкам снова стали уменьшать, а просто так в магазине ничего нельзя было купить. Оставались рынки, на которых можно было обменять на еду все что угодно, вот только по очень невыгодному курсу.
Осенью 1946-го стало совсем плохо с едой. Дмитрий собирался найти себе подработку на время отпуска, но у него начались сильные боли, какие-никакие, а раны военного времени давали о себе знать, – да и работы никакой не подворачивалось. В предпоследний день отпуска он пошел на работу, чтобы утвердить график, а когда вернулся домой, то увидел жену и троих детей, которые не ели с самого утра. До получения продуктовых карточек было еще долго. Как они протянут этот месяц, никто даже не представлял.
На следующий день парень взял патефон и пластинки и, стараясь не обращать внимания на плач детей, отправился с двумя чемоданами на Лиговскую барахолку. Он только бубнил себе под нос о том, что «все купим, на все еще заработаем».
– Только не покупай мясо, – сказала напоследок жена Бараева.
– Почему? – оторопел Дмитрий.
– Не покупай мясо, – упрямо повторила женщина, и в ее голосе отчетливо послышался страх.
В те дни повсюду работали блошиные рынки. За барахолками в центре приглядывали, поэтому люди старались ходить на те, что располагались вдоль набережной Обводного канала. Здесь никому не было дела до того, кто и что меняет. Портсигары, фляги, ювелирные изделия, антиквариат и, конечно, все виды оружия шли менять на еду. Старинное кольцо или «браунинг» могли стоить пару буханок хлеба или килограмм сахара. Летом самым ходовым товаром были патефоны. Их считали признаком допустимой роскоши. Проигрыватель сразу делал тебя самым главным человеком в любой компании. А уж если это был трофейный аппарат, то цена его тут же подлетала. Дмитрий рассчитывал получить за два своих чемодана как минимум пять мешков картошки, но ушлый мужичок на Предтеченке предложил ему только один. Остальные лишь проходили, довольно цокали, глядя на патефон, но не могли предложить Бараеву ничего полезного. С наступлением осени стоимость патефонов на черном рынке значительно снизилась.
– Хотя бы два мешка давай, – махнул рукой Бараев, решив, что два мешка картошки лучше, чем ни одного. А патефон они еще обязательно купят.
– За вторым нужно ехать, у меня подвода за углом, – легко согласился мужик и поправил шапку на голове. – Поехали, сам наберешь, сколько уместится.
Бараев кивнул, подхватил два своих чемодана и отправился к конной повозке, которые в те годы еще вовсю ходили по городу наравне с автомобилями.
Ехать пришлось довольно долго. Мимо Дмитрия проносились пустынные и промозглые пейзажи города. На улицах практически не было людей, из-за этого город казался мертвым. Полуразрушенные здания с выбитыми стеклами, голые ветки деревьев и парализующий холод от каналов заставляли чувствовать себя здесь лишним. Наконец повозка заехала на территорию завода «Большевик», бывшего Обуховского. Бараев немного успокоился. Тут ему все было понятно, он на такой же завод с завтрашнего дня должен был выйти на работу. Печально было только видеть, во что за это время превратилось когда-то огромное предприятие.
Мужик оставил подводу на стоянке. Они с Бараевым прошли мимо пустующих огородов и теплиц, которые все в те дни старались разбить на любом доступном пространстве, и подошли к зданию барака, на котором значилась истертая табличка с надписью «Столовая». Когда они зашли внутрь, стало понятно, что это помещение уже давно используют как склад. Повсюду стояли тюки и коробки, а во всем здании мерцала только одна лампочка.
– Нам в подпол. Там тепло, но грязно, а проход узкий. Ты разденься и залезай, сам выберешь себе картошку, какую захочешь, – сказал мужик.
Дмитрий послушно повесил верхнюю одежду на стул. Когда мужик попросил снять и обувь, Бараев немного помедлил, но решил не спорить из-за глупостей. В конце концов извозчик остался доволен внешним видом парня, отворил дверь в полу, ведущую в подвал, и велел спускаться вниз по лестнице. Бараев послушался. Подпол оказался глубже, чем он мог предположить. Это была довольно большая темная комната с окнами под самым потолком. Возле стены были сложены огромные мешки с картошкой, намного больше тех, что сейчас держал в руках Бараев. Рядом высилась гора небольших чемоданов, наподобие тех, в которые обычно встраивали патефоны. В комнате было неприятно находиться из-за духоты, неприятного запаха и отсутствия света. Дмитрий постарался поскорее наполнить мешки картошкой, и через несколько минут он уже подтащил мешки к лестнице.
Как только Бараев поставил ногу на первую ступеньку, ему на голову опустилось что-то тяжелое. Дмитрий успел только подумать, что подвал глубже, чем кажется, когда сознание покинуло его.
На следующий день начальник смены, в которой должен был выйти Бараев, заехал к жене парня спросить, почему тот не вышел на работу. В те дни за прогул можно было и в лагерь «уехать», а мужчина не хотел навредить случайно парню. Жена Бараева рассказала, что тот вчера ушел на рынок обменять патефон на картошку, но так и не вернулся.
– Он все говорил, что купим новый, а теперь ни мужа, ни патефона, и детей кормить нечем, – всхлипывала женщина.
На обыске я отошел в сторону и увидел два пруда. Подумал тогда, что это лучшее место, чтобы спрятать труп. Предложил поискать, и через час мы зацепили чью-то руку. Так и нашли Бараева и еще несколько тел.
Вечером того дня начальник смены заявил о пропаже сотрудника в милицию. Живым Дмитрия Бараева больше никто не видел. Милиция тут же списала пропажу человека на происки каннибалов, которых в городе было еще очень много. Через несколько дней после исчезновения Дмитрия о пропаже тещи заявил некто Воробьев. Простой с виду мужичок, который каждую фразу не мог не приправить матерной пословицей, долго уговаривал милицию принять его заявление о пропаже человека, «а то же его жена домой на порог не пустит». Худой, неопределенного возраста, в бушлате и шапке набекрень, Воробьев весь день портил нервы сотрудникам милиции, пока, наконец, у него не приняли заявление. Впрочем, через пять минут после его ухода все о нем и думать забыли. Вспомнили только через два дня, когда в Обводном канале выловили тело пожилой женщины, по описанию похожей на тещу гражданина Воробьева. Оперативники отправились домой к Воробьевым, но там их встретила лишь заплаканная женщина с младенцем на руках. Оказалось, что муж вчера отправился на базар поменять патефон на картошку, а с тех пор не возвращался. Спустя несколько месяцев, когда Тюрина поймали, жена Воробьева официально стала вдовой.
Филипп Тюрин родился в 1910 году в крошечной деревне Сумерки Рязанской области. Несколько десятков одноэтажных бревенчатых срубов с аккуратными белыми ставнями, а вокруг только поля для выпаса скота и посева урожая. В семи километрах отсюда Кадом, рабочий поселок на 8000 человек. Сумерки всегда были на обочине жизни, поэтому и изменения в стране этих мест не так уж сильно коснулись. Кажется, об отмене крепостного права тут так никто и не узнал. По крайней мере, в 1910-х годах деревня на 1000 жителей жила примерно так же, как и полвека назад. Разве что земскую школу открыли, в которую Филиппа и отдали учиться. В 1918 году еще никто не считал здесь школьное образование чем-то обязательным, но родители мальчика были людьми зажиточными и прогрессивными, поэтому считали, что знание грамоты в жизни точно пригодится.
Согласно документам, Тюрин был смышленым мальчиком, усердным и вдумчивым, успевал по всем предметам. Закончив школу, он стал помогать родителям по хозяйству. Подростковый возраст его пришелся на годы НЭПа[2], и он часто ездил на рынок продавать товары, любил изучать разного рода предпринимательские схемы на грани закона и восхищался теми, кто умел быстро разбогатеть. У Тюрина вечно что-то не получалось, но он никогда не оставлял попыток разбогатеть каким-то простым чудесным способом, а не тяжелым трудом. На придумывание сложных схем ему мозгов всегда не хватало, но вот смелости на разбой всегда было не занимать. В городе, куда он ездил на рынок, его считали ушлым и жадным крохобором, с которым не стоит связываться, но вот в родной деревне на него всегда смотрели как на надежду и опору. Он казался всем умным, образованным и достаточно шустрым, чтобы стать кем-то поважнее простого крестьянина.
В начале 1930-х он женился, и вскоре у семьи родилось несколько детей. Никто не знает точного их количества. Одни говорят о двух детях, другие – о трех. Филипп считал жену, не в пример ему, умной, доброй и красивой. Наверное, так и было, но со временем все изменилось. По крайней мере, доброта с нее слетела сразу же после свадьбы. Проходя мимо босяков, клянчивших деньги, она брезгливо поджимала губы. Если приятелю Филиппа негде было ночевать, она никогда не разрешала ему прилечь у них в доме. Женщине так много приходилось думать о том, как добыть, найти и заработать на пропитание детей, что в ней развилась патологическая жадность. Необходимость тратить деньги на что-то вызывала в ней буквально физическую боль, а мечтала она о том, как однажды у них будет самый большой и красивый дом с патефоном на окне, и вот тогда они ни в чем не будут нуждаться и всегда будут рады гостям. Чем голоднее были годы, тем плотнее они запирали окна и двери, тем более дерзкими были схемы Филиппа и тем сильнее женщине хотелось патефон.
В 1941-м Филипп отправился на фронт, пообещав напоследок жене вернуться с «трофеями». Тюрину уже было на тот момент 30 лет, а служить ему пришлось вместе с двадцатилетними. Ребята как один рвались в бой, хотели быть всегда на передовой и погибнуть героической смертью во имя победы. Очень часто так и происходило. Тюрин был далек от идеалистических представлений своих сослуживцев. С первого же дня он решил, что его главная задача – выжить. Если повезет – привезти трофеи домой, чтобы в деревне зауважали. Мысли о том, как он триумфально возвращается в свою деревню Сумерки, служили Филиппу тем лучом надежды, за который он держался в самые трудные минуты.
Во время службы Тюрин сделал все возможное, чтобы его отправили работать на склад. При любой возможности он отлынивал от всех своих обязанностей, за что частенько получал выговоры. Маленький, шустрый, вечно одетый не по форме мужик с шапкой набекрень в любой деревне сходил за своего и умел добыть алкоголь, табак или немного еды. За это его и терпели, хотя никакой другой пользы от него на линии фронта не было. Когда немцы подошли к позициям части и все же потребовалось идти в бой, Тюрин в первую же минуту был ранен и стал потихоньку отползать, пока не наткнулся на скотобойню с мясницкой в подполе. Погреб представлял собой большую темную комнату с какими-то мешками и тюками в одном углу и кучей тряпья – в другом. Филипп обрадовался, когда увидел топор возле лестницы. Мужчина схватил его и стал прислушиваться к звукам с улицы. Он попытался стоять в засаде, но ранение не позволяло этого сделать. Тюрин подполз к лежащим в углу тюкам и увидел, что внутри них освежеванные туши, вот только не животных. Мужик бросил взгляд на кучу тряпья и понял, что это одежда жертв охотников на людей, которые устроили здесь схрон. Очевидно было, что если они застанут здесь раненого Тюрина, то тут же его и прикончат, как любой охотник поступил бы с раненым зайцем, забежавшим в дом.
Несколько дней Тюрин боялся выбраться наружу, но со временем внутри пропахшего гнилью и кровью подпола стало страшнее. За ним никто так и не пришел. В конце концов Филипп все же выбрался и пополз в сторону, где недавно была деревня. На полпути его нашли свои и тут же отправили в медпункт. Травмы были слишком серьезными, поэтому Тюрина перевели в военный госпиталь в Ленинграде, который разместили в здании некогда роскошной гостиницы в центре города. По вечерам тут становилось не по себе. В широких коридорах, при свете старинных светильников на стенах разбросанные повсюду каталки, коляски и костыли выглядели пугающе. Здесь старались вести себя тихо. Всем было стыдно есть свой паек, глядя на то, как медсестры падают в голодные обмороки.
…Вместо помощи «уснувших» в сумерках забирали совсем другие люди. Толстые, с резкими движениями и хищным взглядом. Обычно они приходили поодиночке и грузили тело на телегу, чтобы отвезти куда-то. Тюрин видел, что телега всякий раз едет по разному маршруту, а значит, их везли не в морг.
Раненные не так уж сильно страдали от голода, так как все стремились поддерживать бойцов, да и оказался Тюрин здесь уже в последние дни блокады, когда пайку на человека стали постепенно увеличивать. Филипп долго приходил в себя после ранения. Из окна палаты он наблюдал, как постепенно меняется город. Проспект 25 Октября стал Невским, проспект Володарского – Литейным, площадь имени Урицкого стала Дворцовой[3]. Люди восприняли смену этих названий с настороженным удивлением. Какая разница, как называется улица, по которой ты уже не можешь пройти? Из окна Филипп наблюдал за тем, как люди, похожие на тени, еле плелись по проспекту. Казалось, что они вот-вот упадут и заснут навсегда. К сожалению, в обессилевшем за время блокады измученном городе такое случалось. И вместо помощи «уснувших» в сумерках забирали совсем другие люди. Толстые, с резкими движениями и хищным взглядом. Обычно они приходили поодиночке и грузили тело на телегу, чтобы отвезти куда-то. Тюрин видел, что телега всякий раз едет по разному маршруту, а значит, их везли не в морг.
Выписали из госпиталя Тюрина накануне Победы, поэтому на фронт Филипп снова не попал. У него была возможность поехать домой, но он ведь так и не добыл трофеев. Кем бы он сейчас вернулся? За несколько лет службы он постарел лет на десять, лишился почти всех зубов и поседел. Еще молодой тридцатилетний мужчина выглядел подвижным стариком в бушлате и шапке набекрень. Некоторое время он бесцельно пропадал на улицах города и изучал то, как здесь все устроено. Повсюду бродили изможденные люди, больше похожие на зомби, но возле возникших тут и там блошиных рынков всегда крутилось много народа. Здесь можно было встретить толстых и отчего-то очень злых женщин, которые без конца на всех кричали. Они приходили сюда, чтобы обменять еду на антиквариат, украшения и другие ценности. Если люди просили у них больше за фамильные часы, они тут же принимались кричать, сыпать оскорблениями и унижать, пока человек, наконец, не соглашался. Изможденные и голодные люди отчего-то плохо покупали мясо. Его продавали редко, а люди не спешили менять свои товары на него. На этих рынках можно было купить сколько угодно «трофеев», если только у тебя была еда на обмен. Блокаду уже сняли, но после нескольких недель восторга стало понятно, что еды в городе все равно на всех не хватит.
По данным НКВД, за каннибализм в Ленинграде в 1941 году арестовали 43 человека, в январе 1942-го – 366, в феврале – 612. Каждый месяц эта цифра увеличивалась, пока статистику просто не закрыли.
Вскоре Филиппа задержали, чтобы выяснить, чем он занимается. В городе не хватало рабочих рук, а Тюрин бессмысленно шатался возле рынков. Выяснив, что мужчина – фронтовик с серьезным ранением за плечами, сотрудник милиции его пожалел.
– А чего домой не поехал? – поинтересовался у него милиционер.
– Без наград и без трофеев? Как мне жене объяснять, что теперь я калека бесполезный? Таких, как я, не должно на свете быть. Тот, кто выжил на фронте, на гражданке жить не должен. Заработаю немного и уеду, – пожал плечами мужичок.
В тот раз Тюрина не только отпустили, но еще и посоветовали отправиться на завод «Большевик», чтобы спросить, нет ли у них для него работы. Услышав, что Тюрина направил на завод знакомый сотрудник милиции, кадровик стал слушать сомнительного вида мужика с особенным вниманием. Тюрину предложили работу в цехе, но тот попросился разнорабочим в столовую. Кадровик счел это желание вполне понятным для фронтовика, который к тому же в блокаду был в госпитале, дал Филиппу эту работу и выделил комнату. Помещение, в котором предложили жить Тюрину, выглядело удручающе даже по тем временам. Вместо комнаты в бараке ему досталась холодная комната в подполе старого здания бывшей столовой. Помещение это раньше служило местом для разделывания туш. Окна здесь были под потолком, а из мебели – только стол и куча тряпья, служившая бывшему жильцу матрасом. Эта каморка стала его домом на ближайшие полтора года.
Завод «Большевик» был расположен в промзоне на окраине города и занимался машиностроением. Естественно, он работал в годы войны на нужды фронта. Для противника он был желанной целью, поэтому к 1945 году большинство зданий завода было разрушено. Всю свободную землю, по распоряжению начальства, засадили ценными культурами, чтобы обеспечить сотрудников питанием. Столовая завода стала работать на практически полном самообеспечении. Тюрин, как и все сотрудники, получал талоны на питание, а как помощник повара имел возможность и подворовывать кое-что на продажу. Впрочем, очень быстро выяснилось, что воровать в полную силу не получится. Это был уже не фронт. Здесь никто ничего не забывал и не собирался спускать с рук. От Тюрина требовали работать в полную силу, отчитываться, приходить вовремя. Филиппу не нравилось то, что он буквально заперт на территории, поэтому, как только он выяснил, что заводу требуется извозчик, тут же стал просить его устроить на эту должность. Благодаря своему крестьянскому детству он прекрасно умел обращаться с лошадьми, так что никакой сложности в этой работе не видел. В те годы, конечно, автомобили на улицах уже были, а лошадей считали устаревшим транспортом, но машин не хватало, а топливо стоило дорого. Лошадь ничего, кроме овса, не требовала, так что подводы использовали для хозяйственных нужд довольно часто. Извозчик же был практически свободной птицей. Ему нужно было отвезти что-то или кого-то по указанному адресу, а дальше он был волен делать все, что захочет. Если что, всегда можно было объяснить отсутствие каким-то экстренным происшествием на обратном пути.
Филипп стал регулярно отправляться в город. Чаще всего он посещал на Обводном канале Предтеческий рынок, который к этому времени чаще называли Лиговской барахолкой, и Невский рынок. Последний располагался на набережной Невы, и за ним весьма пристально следила милиция, а вот на то, что происходило на Обводном, всем было по большому счету плевать. Власти понимали, что, если закрыть эти точки обмена, гораздо больше людей умрет от голода, поэтому стражи закона смотрели на всех этих чересчур полных и слишком шустрых посетителей рынков сквозь пальцы.
Их боялись. Все мы были как сонные тетери, а те, кто промышлял каннибализмом, выглядели слишком здоровыми. Толстых людей боялись, как огня. Они были быстрее и сильнее. Все знали, что такие могут своровать ребенка или скрутить старика. Старались отойти в сторону от тех, кто выглядел здоровым. Или каннибалы, или воровали со складов последнее. Человек, который жил честно, не выглядел бы так. Потом говорили, что если съел человеческого мяса, то потом уже никогда не остановишься, но через пару лет уже никто о них не вспоминал. Все прекратилось. Вот только пирожки с мясом на рынках мы не покупали никогда.
Промышленные пейзажи на проклятой набережной лишь добавляли безысходности в эти приюты последней надежды, в которые превратились все барахолки.
«Патефон, продаю патефон», – услышал однажды Тюрин. Тихий голос продавца был едва слышен. Когда Филипп обернулся, он увидел молодого и изможденного парня, который разложил свои нехитрые товары буквально в метре от него. Он был так слаб, что его голос никто уже не мог расслышать.
– Даю мешок картошки, – сказал Тюрин. И выложил перед парнем несколько больших клубней.
Парень встрепенулся и с надеждой поднял глаза. Перед ним был худой, беззубый крестьянский мужик в бушлате и шапке набекрень. Он не вызывал опасений. Через несколько дней Тюрин приехал на рынок, чтобы продать несколько килограммов мяса и холодец, но отчего-то люди не спешили покупать такие ценные продукты.
– Да все ж понимают, что это за мясо, – фыркнула толстая женщина, которая приходила на этот рынок, чтобы поменять сливочное масло на украшения. Тюрин встрепенулся, огляделся вокруг и вдруг понял, о чем говорит женщина. В тридцати метрах от него какой-то хмурый, но мощный мужчина пытался выменять мясо на трофейный «браунинг», но продавец с брезгливостью его пытался отогнать. Все понимали, но не хотели ни говорить, ни думать об этом.
Отныне Тюрин решил больше так не рисковать. Видит кого-то с товаром, который ему по душе, предлагает мешок картошки, а там уж дальше – на завод, в мясницкую и в реку.
Набережная Обводного канала всегда считалась нехорошим районом Санкт-Петербурга, остается им она и до сих пор. Затеяли его строительство еще в 1760-х годах, но потом что-то застопорилось. Рабочие стали в массовом порядке допиваться до смерти, устраивать драки и увольняться.
– Нехорошая земля, нельзя на костях строить, – пояснил один из рабочих, когда его стали расспрашивать, почему он не работает. – Карелы приходили и сказали, что строить нельзя, на всех проклятие ляжет. Я не против работы, но пусть первым кто-то другой начнет копать.
Канал достроили до места, где начинается сейчас Лиговский проспект, а продолжили его прокладывать уже в XIX веке. Обводный должен был теперь служить границей города и соединять Финский залив с Невой. И вновь стройка остановилась из-за слухов о проклятом месте, но на сей раз все ограничилось мелкой забастовкой, которую легко удалось купировать. Вдоль набережной стали вскоре строить дома для душевнобольных, заводы и дешевые питейные заведения. Место это имело дурную славу. Рассказывали о том, как здесь выловили останки мужчины, разрубленного на части, а потом выяснилось, что это жене его надоело побои терпеть. Говорили о призраке, который подталкивает к драке, а потом затягивает в реку. Вдоль канала то и дело возникали стихийные толкучки, которые потихоньку перерастали в блошиные рынки, а уж на них во все времена случались самые неприглядные истории
Страшнее всего в этих проклятых городскими легендами местах стало в 1945 году. Блокада кончилась, но люди все еще получали еду по карточкам и страдали от недоедания, измождения и цинги. Как и несколько месяцев назад, осенью 1945 года они шли на блошиный рынок и пытались что-то продать за буханку хлеба из гороха и жмыха, мешок картошки или килограмм сахара. Вот только теперь все те, кто имел доступ к продуктам, понимали, что со дня на день им придется свернуть бизнес, и старались урвать последний куш. В город вернулись сотни и тысячи фронтовиков. Одни пытались сбыть за мешок картошки свой «браунинг» или патефон, а другие шли от голода и отчаяния на разбой. Впрочем, все это казалось обычной городской суетой по сравнению с каннибалами. Или, может, всем хотелось думать, что все зло только от них.
По Ленинграду множились слухи про банды каннибалов, которые уже не могут обходиться без человеческого мяса, о двух сестрах, которые, чтобы выжить, съели всех своих соседей, а уж история о том, как «купили на базаре холодец, а в нем ноготочки плавают», была у каждого второго. Во время блокады случаев каннибализма действительно было много. Каждые сто дней статистика увеличивалась в десятки раз, поэтому к 1945 году горожане более всего боялись тучных людей со здоровым цветом лица и тех, кто продавал на рынке мясо. Все понимали, какого оно происхождения, и подходили к продавцу лишь в самом крайнем случае. И да. Иногда люди действительно к ним подходили.
Филиппу Тюрину срочно требовались трофеи. В первый раз у него все получилось без сучка и задоринки, поэтому уже через неделю он снова бегал по рынку в поисках подходящей жертвы. Дмитрия Бараева он заприметил быстро. Тщедушный парень буквально терялся в полах своей шинели, поэтому казалось, что патефон с его пластинками просто валяется на какой-то тряпке, пока его владелец куда-то отошел. С таким несложно будет справиться. Филипп подошел, немного поторговался, а потом предложил парню проехаться до «Большевика», чтобы он там сам себе картошку в мешки набрал. Когда парень уже наполнил мешки и стал поднимать их по лестнице, Тюрин нанес свой первый удар топором по голове. На следующую ночь он погрузил завернутое в ткань тело жертвы на повозку и отвез к Уткиной заводи. Там он привязал к телу парня камень и бросил в воду. Ледяные илистые воды затона быстро поглотили тело несчастного, который только хотел найти пропитание для своих детей. Вскоре точно также исчез двадцатилетний Анатолий Сидоров, только что вернувшийся с фронта к своей жене и полуторагодовалой дочери. Ребенок страдал от цинги, поэтому парень отправился на толкучку менять все свои мало-мальски ценные трофеи на хоть что-то съестное. Заслышав про два мешка картошки, он чуть ли не побежал впереди подводы с лошадьми. Поначалу Тюрин примечал только изможденных и потерянных парней в солдатских шинелях, так как они несли на рынок самые ценные вещи, а в стоимости товаров ни черта не понимали. Однако вскоре Филипп стал обращать внимание и на других посетителей блошиного рынка. Ираида Рожина подошла к нему сама. Тучная женщина с тяжелым взглядом каким-то чудом выжила в блокаду, хотя все ее родственники умерли в первый же год. Рожина имела хороший паек, но никак не могла справиться с постоянным чувством голода. Она продала практически все, что у нее было, стопила в буржуйке все книги и всю мебель, но все никак не могла согреться и наесться. По всей квартире у нее были тайники с сухарями и крупами, но она все же пошла на рынок продавать патефон. Кто-то рассказал ей про простого, сговорчивого мужичка, который покупает патефоны за картошку. Тюрин сначала хотел отослать женщину назад, так как она явно была массивнее его и вполне могла бы дать отпор в случае чего, но потом все же решил рискнуть.
Когда парень уже наполнил мешки и стал поднимать их по лестнице, Тюрин нанес свой первый удар топором по голове. На следующую ночь он погрузил завернутое в ткань тело жертвы на повозку и отвез к Уткиной заводи. Там он привязал к телу парня камень и бросил в воду. Ледяные илистые воды затона быстро поглотили тело несчастного, который только хотел найти пропитание для своих детей.
Постепенно в мясницкой Тюрина копились чемоданы. Уже не так и стыдно отправляться домой. Он уже и наград, и патефонов набрал по несколько штук, но не мог себя заставить остановиться. По городу лениво ползли слухи о банде каннибалов, из-за которой на рынках города пропадают люди, повсюду ходили сотрудники милиции, но к Тюрину продолжали тянуться голодные гости. Последней жертвой Тюрина стал его земляк Василий Нефедов. Он пришел на рынок, чтобы продать свои трофеи. Когда Филипп предложил мужчине поехать к нему за картошкой, тот согласился и метнулся к прилавку.
– Куда уходишь, ничего ведь не продал? – поинтересовался у него парень за соседним прилавком.
– Вроде бы продал. Земляка встретил, сейчас к нему на «Большевик» поедем за картошкой, – пояснил мужчина.
По дороге к заводу «Большевик» Нефедов и Тюрин разговорились. Мужчина рассказал Филиппу о том, что деревня Сумерки совсем уже развалилась, жить там остались только несколько человек. Нефедов в шутку спросил, когда Тюрин собирается домой к детям, но Филиппу от этого вопроса стало не по себе. Во всем же остальном все вышло ровно так, как и за неделю до этого. Нефедов набрал в мешок картошки и отправился на выход, когда получил топором по голове. Тело мужчины Тюрин замотал в своеобразный саван и скинул на склад к еще парочке таких же. В эту неделю у него все никак не было времени съездить на Уткину заводь, чтобы избавиться от тел.
На следующий день Тюрин вместе со своей подводой оказался на Лиговской барахолке. Там только и обсуждали банду каннибалов, которая заманивает к себе людей. Повсюду была милиция. Тюрин заметил, как один из сотрудников разговаривает с кем-то. Приглядевшись, он узнал в собеседнике парня, с которым болтал вчера его земляк. Тем же вечером Тюрин пришел в администрацию и попросил отпуск, так как соскучился уже по жене и детям. В те дни оформить отпуск задним числом было практически невозможно, но Филиппу удалось каким-то образом уговорить женщину в администрации. На следующий день он погрузил на свою повозку 11 чемоданов и отправился на вокзал. С ним поехал другой сотрудник завода, чтобы пригнать подводу обратно. Он с удивлением наблюдал за тем, как Тюрин выносит из своего подвала один чемодан за другим.
– Разжился ты за год, – хмыкнул он, когда весь багаж уже громоздился на повозке.
– Еду домой все-таки, – ответил Тюрин и дернул поводья.
Заявления о пропаже людей сыпались на ленинградскую милицию одно за другим. Разбой, кражи и убийства случались постоянно, а особенно часто преступления случались в районе Обводного канала. Близость к центру привлекала приезжих, жили здесь в основном небогатые люди, а наличие поблизости блошиных рынков и разного рода злачных заведений давали о себе знать. За покупками теперь женщины старались не ходить, так как велик был риск, что либо ограбят, либо изнасилуют. Поначалу все эти загадочные исчезновения людей игнорировали, так как было совершенно непонятно, кого искать и где, но затем появилось заявление гражданки Полубояровой.
Торговка с Лиговской барахолки видела, как на повозку возле рынка грузили трупы, завернутые в саван, а затем эти же люди пытались ей продать мясо по заниженной цене. Женщина стала всем рассказывать о том, что на рынке «опять завелась банда каннибалов», а вскоре ее уговорили пойти в милицию и написать заявление. Благодаря этой женщине по городу поползли тревожные слухи. Игнорировать их было уже нельзя, поэтому началось расследование.
Это было очень громкое дело. Я тогда только пришел работать в милицию, и сразу такой резонанс. Силы всей ленинградской милиции были брошены на поимку преступника. Буквально каждый день появлялась информация о новом случае исчезновения человека.
Дело досталось старику Креневу. Сергей Николаевич к тому моменту превратился уже в живую легенду. Он работал еще при царе, ловил главарей легендарных банд 1920-х, арестовывал Ваньку Чугуна[4], Ваньку Белку[5], отлавливал знаменитых «попрыгунчиков»[6]. Честный и крайне неприятный человек славился своим упорством. За «дело банды каннибалов» он взялся со свойственной ему дотошностью и усердием. Он сразу же занял целый отдел тем, что выставил их наблюдать за рынками. Еще человек двадцать стали допрашивать людей, живущих в домах по соседству с рынками. В какой-то момент создавалось впечатление, что вся милиция только и занята, что расследованием этого дела. Для начала выяснилось, что большинство пропавших людей исчезали на рынках. Все они приходили на «блошку», чтобы обменять свой товар на еду, а потом уходили с каким-то невзрачным мужичком и пропадали навсегда. Особый контроль за рынками дал свой результат: предотвратили с десяток изнасилований, поймали подростков, которые заготовили к Новому году елки на продажу. На «блошках» то и дело пропадали люди, а затем их тела находили где-нибудь в подворотне. Парочку таких дел тоже удалось раскрыть, но вот поиски «банды каннибалов» продолжались. Когда жена Василия Нефедова пришла писать заявление о пропаже мужа, у следственной группы по особо важным делам уже было мало надежды поймать «банду», но все же заявление приняли и стали по нему работать. Неожиданно на рынке нашелся мужчина, который вспомнил Нефедова и рассказал, что парень нашел здесь земляка и договорился с ним обменять патефон на два мешка картошки.
– Я еще подумал, кому сейчас этот патефон нужен, чтобы за него столько давать, но промолчал. Они на завод какой-то поехали, там у него был склад, – сообщил мужчина, который вчера продавал свои товары рядом с Нефедовым.
На следующий день с завода «Большевик» в милицию поступило заявление: во время сбора металлолома рабочие нашли подвал, в котором было спрятано два трупа. Тела двух обнаженных мужчин валялись среди мешков из-под картошки. Старый следователь Кренев тут же отправил на завод с десяток человек и велел прочесать там каждый сантиметр, так как тел должно быть больше.
Трупы были обезображены и лежали друг на друге. Большая работа предстояла криминалистам. Нужно было установить личность, а это не представлялось возможным. Спустя некоторое время все же выяснилось, что это были Николай Тихомиров и Анатолий Сидоров. Фронтовики, двадцати с небольшим…
Милиция начала обыскивать все складские помещения завода и вскоре нашла несколько сваленных в кучу тел. Теперь уже не оставалось сомнений, что Тюрин и был как раз тем, кого искали. В его комнате нашлась детская ванночка с кровью и нескольких бурых пятен сомнительного происхождения. Впрочем, ванночка была уже достаточной причиной для ареста. К вечеру водолазы нашли в затоне Уткина заводь по соседству еще несколько тел, а на Тюрина началась охота. Впрочем, не успели сообщить коллегам из Рязанской области о том, что у них скрывается опасный буйнопомешанный, как Тюрин снова приехал в Ленинград. Идти ему было некуда, и он отправился в свою мясницкую на заводе. Там его и арестовали[7]. Никто не мог поверить, что этот худой деревенский мужик с плохими зубами и блеклыми глазами может быть хоть в чем-то, кроме кражи водки, быть виноват. Тюрин не только выглядел как самый средний в мире человек, но и разговаривал вполне нормально: ни агрессии, ни завиральных идей. Немного юмора и множество поговорок, которые свойственны деревенским старой закалки. Вдобавок выяснилось, что кровь в ванночке принадлежала животному, а не человеку.
Заключение: на всех частях стола, на планке наличника за № 2, на двух досках от плинтуса № … обнаружена кровь, не принадлежащая человеку. На двух досках от наличника № 5 обнаружена кровь, видовая принадлежность которой не может быть установлена ввиду плохой растворимости пятен (крови) …
– Хотел продать на рынке, но никто брать не хотел, я и бросил затею, – честно признался мужчина.
Спустя пару дней «задушевных бесед» мужчина все-таки сознался и даже показал, где захоронены были тела. На этом этапе дело Тюрина засекретили. Людям рассказали, что преступник, которого считали «бандой каннибалов», пойман. Им оказался буйнопомешанный мужик, живший в подвале заброшенной столовой. На деле же все было куда страшнее.
– Вы понимаете, он совершенно вменяемый. Самый нормальный человек на свете. Ему просто нравится убивать, – заявил психиатр, подписывая свою заключение. Такого в прессу допускать было нельзя. Никто и предположить не мог, что в Стране Советов может появиться тот, кто убивал просто ради забавы.
Тюрина приговорили к расстрелу и в ускоренном порядке привели приговор в исполнение. По слухам, последними его словами было:
– И правильно. Таких, как я, и не должно на свете быть.
Гражданина Воробьева, который заявил о пропаже тещи вскоре после исчезновения Дмитрия Бараева, нашли спустя несколько лет. Он убил тещу, а потом решил исчезнуть. Смерть его долгое время считали делом рук Тюрина, но оказалось, что мужчина просто решил под шумок убить донимавшую его тещу и сбежать от надоедливой жены с малолетним ребенком. Подобное произошло еще в десятке случаев. Даже спустя несколько лет после расстрела Тюрина люди продолжали исчезать в окрестностях Обводного канала, а затем их тела обнаруживались в илистых водах притоков Невы. На совести Тюрина было 29 жертв. У его подражателей и последователей список был куда длиннее. Дело Тюрина стало последним в карьере следователя Кренева. Всю жизнь он ловил преступников, считая их особым видом человека, но дело Тюрина его поразило. Самый обычный человек, которому просто стало нравиться убивать. Следователь счел бы и этот случай за ошибку природы, если бы не узнал, что ему поручили это дело, чтобы отвлечь людей от других преступлений, коих свершалось слишком много. За время следствия они раскрыли так много убийств, совершенных самыми обычными людьми, которые просто стали считать за эти годы насилие чем-то естественным и не успели перестроиться, что Кренев подал в отставку. Он перестал понимать людей, а без этого навыка, по его мнению, в розыске нечего было делать.
Когда речь идет о нормотипичном человеке, помимо прочего, имеется в виду и его весьма ограниченное мышление с низким уровнем образования. Чем более сложно организована психика, тем чаще в ней случаются поломки. В какой-то мере эта логика вполне имеет право на существование. Филипп Тюрин имел то, что в народе называют «криминальным умом», то есть склонность к социопатии, которая выражается в наплевательском отношении к законам и социальным нормам. Такие люди легко могут сделать карьеру в бизнесе и многих других сферах жизни, но, к сожалению, также часто попадают за решетку, так как не чувствуют границы допустимых норм, легко впадают в раж и азарт, подпадают под влияние своей компании. Житейский ум, расчетливость и крестьянская смекалка помогали Тюрину выживать в самых сложных обстоятельствах. Он умел отлынивать от работы, а затем с не меньшим упорством стал уклоняться от военных подвигов. Это спасло ему жизнь, но опыт, который он приобрел на войне, сместил и без того весьма шаткие для него границы нормы. На фронте он приобрел посттравматический синдром, который усилился тем, что он чувствовал себя «неполноценным» военным, ненастоящим. На войне выживают те, кому повезло, а не лучшие или худшие. Тюрин же ненавидел других выживших за то, что они привезли с собой награды и трофеи, а Филипп – только ранение и тяжелые воспоминания.
Тюрин планировал выменять продукты, которые ему будут доставаться от работы в столовой, на трофеи, благодаря которым он станет в своей деревне не хуже всех других ветеранов. Однако воровать оказалось не так-то просто. В городе был тотальный дефицит продуктов, а за кражи на производстве карали нещадно. Совсем другое дело – насильственные преступления. В городе был такой чудовищный рост преступности, что на них будто и не обращали внимания вовсе. По крайней мере, Тюрину открывалась именно такая картина. Будучи человеком из маленькой глухой деревни, он воспринимал своим домом лишь деревню Сумерки, а в соседний поселок он уже ездил как в чужое место, где можно себе позволить то, что было недопустимо в его родных краях. Ленинград ему казался максимально чужим местом, в которое его доставили насильно и в котором при этом было множество людей куда богаче него. По статистике, человек намного легче решается на преступление, если он находится в городе, который считает чужим. Чем больше город, тем выше уверенность человека в том, что его не заметят.
Немаловажным фактором является языковая среда. Вопреки стереотипам, человек, оказываясь в чужой языковой среде, труднее решается на преступление, так как сохраняется внутренняя критика. Не зная языка, человек сознает, что не понимает законов общества, в котором оказался. Во всех мегаполисах мира львиную долю криминальной статистики составляют преступления, совершенные внутренними мигрантами и людьми, приехавшими из сопредельных стран и знающих местный язык.
…На улицах торговки рассказывали про «банды каннибалов, которые попробовали человеческого мяса и теперь не в силах остановиться». Сам Тюрин имел военный опыт и повидал немало смертей, соответственно, насилие стало для него более нормальным, чем это принято в обществе.
Филипп Тюрин оказался как раз в такой ситуации. Его помимо его воли отправили в Ленинград, где властвовал голод, на каждом углу могли убить или ограбить, а на улицах торговки рассказывали про «банды каннибалов, которые попробовали человеческого мяса и теперь не в силах остановиться». Сам Тюрин имел военный опыт и повидал немало смертей, соответственно, насилие стало для него более нормальным, чем это принято в обществе. Зачастую Тюрин оказывался в ситуации, когда для него как для человека в форме более допустимы какие-то действия насильственного характера, чем для других. С таким бэкграундом и с житейской смекалкой он встал лицом к лицу перед своей сверхценной идеей: добыть как можно больше военных трофеев. По его словам, поначалу он планировал честно обменивать картошку на трофеи, но когда он привез первого человека на склад, его «как будто по голове ударили», и он решился на первое убийство. Ощущение абсолютной власти над жизнью человека в момент убийства, а затем триумф и полученный навар развили в нем гомицидоманию, особое отклонение, при котором человек испытывает удовольствие от самого процесса убийства, а не от действий насильственного характера (что случается чаще). Начиная с этого момента он уже не мог остановиться. Выгода уже не имела никакого значения, значение приобрели лишь сами убийства. В какой-то момент Тюрин испугался преследования и поехал к себе домой, но там его уже никто не ждал, а Тюрин понимал, что хочет лишь одного: продолжить собирать чемоданы с патефонами, пластинками, оружием и ювелирными украшениями. Возвращаясь в Ленинград, он понимал, что в скором времени его поймают, однако остановиться уже не мог.