Ноябрь
1995 г.
– Девочки, что ты вы зачастили, – Павел Иванович зашел в класс, и увидел Олесю с Мариной, занятых уборкой, – какой-то у вас там странный график дежурств.
– Сегодня Вова с Андреем должны были дежурить, но их Елена Андреевна попросила собрать в мешки остатки листьев перед школой, пока не подморозило, – ответила Олеся, а Марина про себя многозначительно хмыкнула.
Девочки уже успели поднять стулья на парты и теперь собирались мыть пол. Олеся наливала воду в жестяное ведро, Марина стояла рядом, держа в руках две швабры. Вид у нее был недовольный, ей скорее хотелось закончить это скучное и неприятное занятие. Она с некоторым омерзением смотрела на полурваные тряпки, колыхающиеся в ведре под струей воды, всем своим видом выказывая немой протест.
– Давайте я вам музыку включу, чтобы не скучно было, – предложил Павел Иванович, – правда выбор небольшой: «Воскресенье» или «Машина времени».
– «Воскресенье»? Я такую не знаю. Марин, согласна послушать?
– Мне все равно, – пробурчала подруга. Она очень хотела поскорее уйти домой, и это внеплановое дежурство ее раздражало: «Вечно Олеська ищет встреч с ПалИванычем, то уборка, то задание непонятно, объяснить ей нужно еще раз. Ей, и непонятно. Ага. Как же. И везде меня с собой таскает».
Павел Иванович принес из лаборантской магнитофон и поставил на стол на кафедре. «Кафедрой» в кабинете химии называли зону перед доской, помост, возвышающийся над уровнем пола на одну ступеньку. В отличие от линолеума, служившего напольным покрытием в ученической зоне, кафедра была деревянной, покрашенной в грязно-коричневый, с оттенками бордового, цвет. Практически всю ее поверхность занимал массивный лабораторный стол, оставляя за собой лишь узкий проход к доске и столу учителя в углу класса, у окна.
Пространство заполнила довольно странная музыка. Совсем не попса, под которую девочки лихо отплясывали на школьных дискотеках, и даже не «Машина времени», это было что-то другое: новый, туманный, загадочный стиль. Олеся слышала знакомые слова, но связать их в законченную и понятную фразу у нее не получалось. Что-то про дождь за окном, любовь, которая почему-то сменила цвет и уже не радует исполнителя. «А какой был цвет у любви раньше? И что это такое: цвет любви?» – Олеся пыталась вникнуть в смысл песни, одновременно ловко обходя шваброй ножки парты. «Что значит название группы? Это день недели или воскресение души? Наверное, второе», – продолжала размышлять девушка, ритмично и машинально натирая линолеум и думая о Павле Ивановиче. Он сидел за письменным столом и, казалось, не обращал внимание на девочек. Перед ним лежала внушительная стопка разноцветных общих тетрадей, он был углублен в процесс чтения, порой вздыхая и делая какие-то записи. Олеся изредка посматривала на него, хотела спросить про неизвестную группу, но не решилась беспокоить учителя.
Олесе нравились другие песни: тихие, душевные, мелодичные. Оставаясь наедине, она часто напевала вполголоса про тонкую рябину, калину у ручья да степного орла – лихого казака, который «каким был, таким остался». Иногда они пели в школе, с подружками-одноклассницами, рисуя стенгазету или проводя генеральную уборку в классе. На их дискотеках за редким исключением звучала ширпотребная попса, где к тексту лучше не прислушиваться, а полностью отдаться ритмичному, энергичному танцу. У большинства композиций смысла не было, словарный запас же ограничивался расхожей фразой «два словца и опять с конца». Группа «Воскресенье» под эти категории не подходила: в звучании музыки Олесе слышались всего несколько аккордов на гитаре, фразы были не всегда понятные и не укладывались в ее голове в гармоничную, живую историю.
«В моей душе осадок зла
И счастья старого зола,
И прежних радостей печаль,
Лишь разум мой способен вдаль
До горизонта протянуть
Надежды рвущуюся нить
И попытаться изменить хоть что-нибудь».
Кассета закончилась, Павел Иванович отвлекся от проверки тетрадей, выключил магнитофон и посмотрел на Олесю. В его взгляде читалось любопытство, смешанное с некоторой долей легкого волнения.
– Как, Олесь, понравилось?
Он намеренно обратился именно к Олесе, понимая, что Марине такая музыка пришлась не по вкусу: близкие люди чувствуют друг друга издалека, с Мариной же они звучали на разной душевной частоте.
– Сложно как-то, я не знаю… – Олеся пожала плечами. Она хотела быть искренней с учителем, но при этом боялась его обидеть.
– Хочешь я тебе перепишу, дома послушаешь?
«Зачем я это сказал?», – подумал Павел.
– Ой, да? Спасибо… – робко и чересчур быстро прозвучали ответные слова девушки.
Предложение Павла Ивановича, неожиданное и отрадное, заметно сокращало дистанцию между ними, ведь кассетами обмениваются друзья. Возможно, учитель думал по-другому, но Олеся восприняла это как шаг навстречу. В ней только зарождалась любовь, она еще не до конца поняла, что влюблена, собственно, она и не думала, не разбиралась в этом, ничего не анализировала, просто жила. Ей было хорошо в присутствии Павла Ивановича, она предпочитала его уроки всем остальным, готова была заниматься химией целый день, убираться в классе, ходить на субботники, участвовать во всех школьных мероприятиях – обязательно вместе с ним. Олеся боготворила его как кумира, она никогда раньше не встречала учителей, глубоко преданных своему делу, у нее никогда не было классного руководителя, вникающего в проблемы класса. Он называл учеников по именам, редко бывал в плохом настроении, чаще шутил и прививал детям любовь к химии не путем кнута, а в большей степени пряника. Он бы ярким, чрезвычайно резким контрастом все тому, что Олеся видела в старой школе.
Поэтому такое, казалось бы, обычное предложение, восприняла глубоко на свой счет и решила обязательно разобраться в непонятном тексте песен. Спустя несколько дней, дома, Олеся включила запись и, вслушиваясь в слова, переписывала их на листочки, пытаясь понять смысл. Ее пальцы старательно выводили тексты куплета:
«Мой друг художник и поэт
В дождливый вечер на стекле
Мою любовь нарисовал,
Открыв мне чудо на земле…
Сидел я молча у окна
И наслаждался тишиной,
Моя любовь с тех пор
Всегда была со мной…».
Философские, с оттенками меланхолии, местами откровенно грустные композиции Константина Никольского, заставляли пятнадцатилетнюю девочку задумываться о таких вещах, рассуждать о которых, а тем более понимать, было ей еще рано.
«…Моя любовь сменила цвет,
Угас чудесный яркий день,
Мою любовь ночная укрывает тень.
Весёлых красок болтовня,
Игра волшебного огня,
Моя любовь уже не радует меня…».
С тех пор слушать «Воскресенье» во время дежурства в классе стало для Олеси доброй традицией. Она замечала, что и Павел Иванович часто включает любимые композиции, сидя в своей каморке-лаборантской во время «окон» или после уроков, немного отвлекаясь от рутинной работы. Непритворные, искренние стихи Никольского их сближали, Олеся чувствовала некую избранность, особое отношение к ней Павла Ивановича и невинно, по-детски, этому радовалась.
Я влюблена. Теперь я в этом уверена. Поначалу думала, что люблю учителя, а не мужчину. Ошибалась. Нельзя хотеть поцеловать учителя только потому, что он хороший педагог. И не думают об учителе денно и нощно. Я же просыпаюсь и засыпаю с мыслями о Павле Ивановиче. И в школу хожу, только чтобы его увидеть. Как же хорошо, что я пришла в эту гимназию. Помню, день, когда впервые его увидела. Мы пришли с мамой записываться в школу, в апреле предыдущего года, он сидел за столом в учительской, вел прием. Понравился ли он мне тогда? Сейчас мне кажется – влюбилась с первого взгляда. Но, наверное, это не так. Влюбилась я позже, в октябре, как-то незаметно. Где эта грань, где эта черта? Вот сегодня ты еще свободна, а завтра уже влюблена и привязана к объекту своего обожания невидимыми крепкими оковами. Захочешь – не отпустят. Что будет с нами? Хотя, почему с нами? Нет никаких нас. Есть я, ученица 10 класса «Б», и есть он – мой учитель химии и классный руководитель, женатый, с ребенком, старше меня, наверное, лет на двадцать. Вообще, интересно, сколько ему лет и когда у него День рождения. Какая разница, я все равно его люблю. Стыдно. Неправильно. Он женат. Женат. Ничего нельзя. И как это меня так угораздило… Я ведь ничего плохого не делаю. Люблю только… как запретить себе любить? Понимаю, что неправильно, а что делать? Обратно в старую школу уходить? Это невозможно. Что ж. Время покажет, как там будет.
– Пойдемте пригласим в наш круг ПалИваныча! – крикнула Ира, одна из учениц 10 «Б», пытаясь успеть закончить фразу перед следующим оглушительным ударом музыки, рвущейся из двух огромных динамиков актового зала.
– Да он не пойдет! – возразил Вовка, рискуя сорвать голос, – вон, смотри, он там с физичкой разговаривает. Серьезный весь такой, на нас не смотрит.
– Что? Что? Не слышу? – Ира вприпрыжку подбежала к Вовке.
– Говорю, не смотрит он на нас!
– Так может и не смотрит, потому что завидно!
– Гы-гы, завидно! Охота ему тут с вами малолетками прыгать! – с некоторой злобой прокомментировала Оля из параллельного класса, невзначай оказавшись прямо за спиной Вовы.
– Олька, не злись, мы честно сегодня победили. Завидуй молча!
Ребята прыснули со смеху и продолжили отплясывать и «двигать попой» под оглушительный грохот «Джимми Джи и Мистер Босс», где куплеты состояли из несуществующих слов, а три слова припева побуждали их делать те самые движения ягодичными мышцами. В тексты вслушивались разве что учителя, детям было все равно подо что танцевать, лишь бы громко и ритмично.
Сегодня 10 «Б» одержал блистательную победу над 10 «А» в Брейн-ринге, и на дискотеке они гудели, шумели и смеялись сильнее обычного. Извечная конкурентная борьба двух классов уже стала притча во языцех для обитателей школы и порой переходила в шумные конфликты, решить которые удавалось только силами классных руководителей.
– Олеся, иди ты его позови! – не унималась Ира, хитро подмигнув, – он точно пойдет.
– Не, я не пойду…и не мечтайте, – парировала Олеся.
– Да ну, вас, скучные вы такие, ну же, давайте вместе, а? Вдруг пойдет? – поддержала Иру ее подруга Наташа.
– Олесь, ты с нами?
– Конечно, раз все, так и я, только говорить будешь ты, Ир.
Дружной толпой, разгорячённые и задорные, они подбежали к группе учителей.
– Павел Иванович, а пойдемте с нами танцевать? Мы сегодня заслужили, правда?
– Ребята, да мне как-то неудобно, уж лучше без меня, – ответил учитель и посмотрел на стоящую рядом учительницу физики – Марина Ивановну. Она лишь улыбнулась.
– Ну, Павел Иванович, ну пожалуйста… – начали в один голос клянчить Ира с Наташей, а Марина легонько толкнула Олесю в спину, побуждаю к действию. Олеся проигнорировала намек, будто не поняла.
– Идите-идите, Павел Иванович, раз молодежь требует. Меня-то не приглашают, ни мои, ни ваши – голос Марины Ивановны прозвучал с легкой ноткой напускной обиды.
Ее реплика была встречена бурными одобрительными возгласами, и Павлу Ивановичу ничего не оставалось, как согласиться.
Он встал в круг, оказавшись рядом с Олесей. Молодежь двигалась по воле сердца без каких-либо ограничений в стиле и не пытаясь следовать модным танцевальным направлениям. Они плясали от души, восторженно, беззаботно, с удовольствием. Молодой учитель присоединился к всеобщему ликованию и, не боясь косых взглядов (а они были), смешался с толпой своего дружного класса.
В тот вечер 10 «Б» еще долго приходил в себя, сидя в кабинете химии и шумно обсуждая такой удачный, феерический день. Сразу идти домой по морозу и пронизывающему декабрьскому холоду было категорически нельзя, да и не хотелось: пот лился градом, лица все еще оставались красными, глаза горели бешеным огнем, взъерошенные волосы нуждались в расческе. В крайне возбужденном и безумно счастливом состоянии они сидели на партах, пели, дико смеялись по поводу и без, пока Павел Иванович не отправил их домой, мотивируя тем, что родители волнуются и давно уже ждут детей.
Олеся в эту ночь долго не могла уснуть, все вспоминала и вспоминала улыбающееся и такое счастливое лицо учителя, его руку на своем плече, когда они дружно встали в хоровод. В тот вечер у нее родилась идея пригласить его на медленный танец – совсем уже смелый поступок. Причем, что будет, если он откажет, она в тот момент думать не хотела. С этой мыслью Олеся уснула. Впереди были новогодние каникулы, и она уже точно знала, что будет по нему скучать.
В сентябре в гимназию пришло много ребят из других школ. Мой класс оказался самым маленьким, всего 17 человек. Почему-то большинство хотят изучать экономику, а не химию с биологией. Но оно и лучше, меньше проблем, больше внимания можно уделить каждому ученику. Ребята быстро сдружились, чему я был рад и по-настоящему счастлив. Все-таки учитель – мое призвание. Никогда не думал, что найду себя на этом поприще, но пути Господни неисповедимы: оказался в школе, прижился, оперился, заматерел. Не искал любимчиков, старался относится ко всем ровно, в душу не лезть, но и безразличным не быть. А тут она…
Некоторое время я был уверен, что мне все это кажется. Я достаточно трезво оцениваю свою внешность и понимаю – не Аполлон. И ростом не особо вышел, и лицо самое обычное, и возраст не 22 и даже не 25 лет. Все-таки перевалило за тридцать. С чего бы то такой молоденькой девчурке в меня влюбиться, когда вокруг столько сверстников? Да и ухажер у нее есть, из параллельного класса. Не знаю, какие там отношения, но он часто заходит за ней в наш кабинет, и на улице их вместе видели. А потом коллеги как-то стали намекать и хихикать невпопад (женский коллектив, лишь бы сплетни разводить). Директор и вовсе предостерег в открытую: если что – голову оторву. Вот так. Сразу перестал сомневаться и всерьез задумался.
И послал же Бог мне эти глазища. Иногда становится невозможно вести урок, приходится постоянно контролировать свой взгляд, потому что никто так жадно не ловит мои объяснения, как она. И мне хочется объяснять урок ей одной. Я польщен ее любовью, я чувствую, как наполняюсь жизнью от этих глаз, но меня беспокоят пересуды, уже вовсю идущие по школе. Не хватало еще в тюрьму попасть за совращение малолетки. Я намерен сделать карьеру и не отступлюсь от этого. Но и обижать Олесю не хочется, потому что (боюсь даже подумать), когда ее нет в школе, я испытываю некий эмоциональный голод. Этот взгляд со второй парты здорово поднимает мою самооценку. Высокая, стройная блондинка с чуть волнистыми волосами и серыми, почти голубыми, глазами; рассудительная, начитанная, немного замкнутая. Она стала для меня любимой ученицей. Так что пусть себе любит, мне не жалко и даже приятно. Только вот в последнее время я стал вспоминать о ней, находясь вне школы… Вот это настораживает.