Во время визита в Лондонскую школу экономики, когда финансовый кризис 2008 года достиг своего апогея, королева Елизавета задала вопрос, без сомнения приходивший на ум многим ее подданным: «Почему никто не предвидел приближения кризиса?» Ответ, данный экономистом Университета Чикаго Робертом Лукасом, был прямым: экономическая наука не смогла оказаться полезной в 2008 году, потому что экономическая теория установила, что не может предсказывать подобные кризисы.
Как пишет Джон Кей: «Получив такой ответ, мудрый государь будет искать совета в другом месте».[1]
Так могли бы поступить и все остальные.[2]
Королевская семья Англии не впервые столкнулась с финансовым кризисом, она знакома с эволюцией экономической мысли, развитие которой такие кризисы стимулировали. Наша стандартная экономическая модель, неоклассическая, была создана в викторианской Англии в период промышленных и экономических революций, а также кризисов и жестоких социальных и экономических диспропорций, связанных с ними. Этот экономический подход возник из-за того, что классическая политическая экономия Адама Смита и Давида Рикардо потерпела неудачу в новой реальности. Неоклассическую модель отстаивал англичанин Уильям Стенли Джевонс, на себе испытавший последствия кризисов и подготовившийся к использованию новых инструментов в работе. Джевонс первым из современных экономистов ввел математику в экономический анализ и инициировал понятие «маржиналистская революция». Это огромный скачок вперед, изменивший наше представление о значении инвестиций и производительности.[3]
Тем не менее, несмотря на области, в которых подход Джевонса улучшил наше понимание проблем, экономическая модель, которую он создал, не годится для прогнозов и объяснения причин кризисов. Мы можем начать с попытки понять ограничения нынешнего стандартного экономического подхода к финансовым кризисам и тому, что с ними делать, глядя на путь, который проделал Джевонс в Англии середины XIX века.
Экономическая революция тогда была обусловлена революцией технической. Железная дорога стала деструктивной технологией. Она коснулась всех аспектов промышленности, торговли и повседневной жизни: сложная сеть, исходящая из центра самых больших городов, дотянулась до отдаленной сельской местности. Говоря словами Карла Маркса, железные дороги привели к «уничтожению пространства временем» и «преобразованию продукта в товар». Теперь судьба продукта определялась не тем, где он был произведен, а рынком, на который его транспортировала железная дорога. Она прорезала нетронутую местность, где появились набережные, туннели и виадуки, меняя пейзаж и восприятие природы. В романах, написанных в XIX веке, железнодорожное путешествие было для пассажиров событием, связанным с приключениями и неожиданными встречами.[4]
Железные дороги также стали источником повторяющихся кризисов. Тогда, как и сейчас, больше средств тратилось на мечты о новой технологии, чем на создание конкретных мест, где ее можно было бы применить. Трудно было найти более глубокую пропасть, в которой исчезали финансы, чем железные дороги. Многие из железнодорожных схем были неосмотрительными, а то и просто безумными проектами, где инвестиции часто исчезали бесследно. Сам термин «железная дорога» был в викторианской Англии тем же, что и «атомный» или «аэродинамический» после Второй мировой войны, а также «сетевой» или «виртуальный» сегодня. Когда дело касалось инвестиций, романтическая привлекательность стать участником этой технологической революции часто преобладала над соображениями прибыли. Барон Ротшильд заметил, что существуют «три главных способа потерять деньги: вино, женщины и технологии. И если первые два – более приятны, то третий – самый надежный». Капитал, инвестированный в строительство железных дорог, оказался самым верным путем в рамках третьего способа. Тех, у кого был капитал, поощряли к вложениям инженеры-проектировщики, получавшие прибыль от строительства железных дорог, им не приходилось задумываться о раздутых тратах, с которыми позже столкнулись строители. Миля железной дороги в Англии и Уэльсе стоила в пять раз больше, чем в Соединенных Штатах.[5] Приток прибылей инвесторов, полученных на стадии проектирования, позже закончился резким падением. Одной из жертв такого нисходящего цикла стал отец Джевонса, торговавший железом.
В 1848 году, в разгар этой промышленной революции с ее циклическими кризисами, великий экономист и интеллектуал Джон Стюарт Милль опубликовал свои «Принципы политической экономии», памятник долгой и богатой традициями классической политэкономии Адама Смита, Жана-Батиста Сэя, Томаса Роберта Мальтуса и Давида Рикардо. С этой публикацией экономика как наука достигла весьма респектабельного тупика, став клубом степенных джентльменов, сидящих в креслах, самодовольно погрузившись в рефлексию. Экономическая теория переживала застой в течение большей части двух последующих десятилетий. Милль писал, что «к счастью, в законах стоимости нет ничего, что нужно было бы прояснять настоящим или будущим авторам; теория этого предмета завершена».[6]
Но за эти два десятилетия, на фоне рабочих беспорядков и растущих проявлений бедности, в фундаменте теории Милля начали возникать трещины.[7]
Его экономическая теория не смогла разглядеть существенных изменений, вызванных промышленной революцией. Он поставил на первое место труд. Чем больше труда затрачивается на производство вещи, тем больше ее стоимость. Это верно для эпохи, когда производство было обусловлено трудом.[8]
Но с промышленной революцией капитал мог увеличивать результативность труда, и сам не был фиксирован. Он мог постоянно наращивать эффективность. В то же время предложение рабочей силы было избыточным, поскольку многие мелкие землевладельцы и сельскохозяйственные рабочие переехали в города, а их земельные владения в результате «огораживаний» превратились в продуктивные крупные землевладения. Рабочим выплачивалась заработная плата, которой едва хватало на пропитание, а экономическая выгода от повышения производительности доставалась тем, кому принадлежали станки, – капиталистам.
Для тех, кто благодаря собственным успехам или по рождению принадлежал к новому бизнес-классу, жизнь была стабильной и полной обещаний. Мужчины становились джентльменами, имевшими загородные дома, их сыновья получали образование в Оксбридже. Рабочему классу жизнь предлагала меньшие возможности. Генри Колман, американский политический деятель, посетивший Великобританию, так отреагировал на фабричную жизнь в английских городах: «Я уже достаточно повидал в Эдинбурге такого, что заставило кровь стынуть в жилах, а волосы – встать дыбом. Манчестер, как говорят, так же плох, а Ливерпуль еще хуже. Лицо общества обезображено кровоточащими язвами убогих, обманутых, угнетенных представителей человеческого рода. Каждый день жизни я благодарю небо, что я не английский бедняк, вынужденный кормить семью».[9]
Ученый Ричард Паркинсон с иронией писал, что когда-то отважился назвать Манчестер самым аристократическим городом в Англии, потому что «в мире нет другого города, где расстояние между богатыми и бедными так велико, а барьер между ними так трудно преодолеть».[10]
Экономика индустриальной эпохи удалялась от Милля по двум путям. Первый, открытый Марксом, основан на историческом анализе и сосредоточен на человеческом измерении последствий господства капитала, которые должны были вызвать революцию, охватившую весь мир. Второй, основанный на математике, подражал механике естественных наук, полностью игнорируя человеческий аспект, формируя основу современной стандартной экономической модели, неоклассической экономики. Это был подход, продвигаемый Уильямом Стенли Джевонсом.
Говоря, что развитие неоклассического подхода игнорировало человеческий аспект, нужно помнить, что это был продукт своего времени. Арифметика, пишет историк Эрик Хобсбаум, была основным инструментом промышленной революции. Стоимость предприятия определялась операциями сложения и вычитания: разницей между ценой покупки и ценой продажи; между доходами и затратами; между инвестициями и их отдачей. Такая арифметика проникала в дискурс и анализ политики и морали. Простые арифметические вычисления могли выражать человеческое состояние.
Английский философ Иеремия Бентам предположил, что удовольствие и боль могут быть выражены количественно, а удовольствие минус боль равняется мере счастья. Уменьшив несчастье, правительство, которое производило больше чистого счастья для наибольшего числа людей, де-факто проводило лучшую политику. Такова была бухгалтерия человечества, создававшая свою книгу дебетовых и кредитовых оборотов.[11]
Отправной точкой «Теории политической экономии» Джевонса стал количественный анализ соотношения удовольствия и боли. Из семи рассмотренных Бентамом обстоятельств, связанных с удовольствием и болью, Джевонс выбрал интенсивность и продолжительность как наиболее фундаментальные характеристики чувств.
Ясно, что «каждое чувство должно длиться какое-то время, и… пока оно длится, оно может быть более или менее острым и интенсивным». Таким образом, количественное выражение чувства – это просто продукт его интенсивности и продолжительности: «Общее количество можно найти, умножая количество единиц интенсивности на количество единиц продолжительности. Тогда удовольствие и боль – это величины, обладающие двумя измерениями, так же, как площадь или поверхность имеют два измерения – длину и ширину».[12]
Джевонс был эрудитом, который начал с чистой науки и математики. Он два года учился в университетском колледже в Лондоне, завоевал золотую медаль по химии и получил высшие награды в экспериментальной философии. Джевонс прервал учебу незадолго до выпуска, чтобы занять пост советника в новом монетном дворе Сиднея (Австралия), по пути остановился для обучения в Париже, получил диплом от французского монетного двора. Приехав в Австралию, расширил свои интересы за пределы химии и математики, изучая местную флору, геологию и погодные условия. Фактически какое-то время Джевонс был единственным метеорологом в Сиднее. Он также создал рукопись по теории музыки.[13]
От метеорологии и музыки его интересы переместились к экономике. Джевонс стал заниматься экономическими разработками строительства железной дороги в Новом Южном Уэльсе, что отражало финансовые интересы его семьи. Джевонс сразу обнаружил близость к предмету, который «в основном соответствует моему точному образу мышления». В 1856 году ученый отметил, что интересы уже переместились в эту новую область, и потому он чувствовал себя «ужасным дезертиром» по отношению к «предметам, для которых, верю, я также хорошо или даже лучше приспособлен» и сомневался, что «когда-либо сможет назвать себя ученым». Джевонс продолжал заниматься математикой и логикой, в 1874 году опубликовал «Принципы науки», заложившие связь между индуктивной и дедуктивной логикой. Он рассматривал возможности криптографии, включая проблему факторизации, в настоящее время использующуюся в криптографии с открытым ключом.[14]
Формальные исследования британского экономиста перешли от чистой науки к политической экономии. В 1859 году, после пяти лет жизни в Австралии, Джевонс вернулся в университетский колледж для изучения политэкономии, выиграл стипендию Рикардо и получил золотую медаль за свою магистерскую диссертацию.
Он сосредоточился на новых для него исследованиях, а к следующему году уже сформулировал идею предельной полезности. Джевонс писал брату: «В последние несколько месяцев я, к счастью, набросал то, что без сомнения является истинной теорией экономики… Одна из самых важных аксиом заключается в том, что, если количество любого товара, например, простого продовольствия, которое человек потребляет, увеличивается, полезность или прибыль от последней порции уменьшается». В другом письме он расширил это открытие, дав краткое объяснение маржинальной теории и смысла отношений между прибылью и капиталом:
Общий закон заключается в том, что спрос и предложение рабочей силы и капитала определяют разделение между заработной платой и прибылью. Но я покажу, что весь используемый капитал может приносить доход с той же скоростью, как и последняя добавленная часть; следовательно, это увеличение продукта или какого-либо преимущества, которое дает это последнее добавление, и определяет интерес целого». (Разграничение совокупной полезности блага (полезности всего запаса или всего доступного данному индивиду количества блага) и его предельной полезности (полезности последней единицы из этого запаса или из этого доступного количества) – важнейшее концептуальное новшество, привнесенное в теорию стоимости. – Прим. перев.)
Джевонс изложил свои идеи в статье «Общая математическая теория политической экономии», впервые представленной в 1862 году, а широкое признание эти идеи получили после публикации его книги «Теория политической экономии» в 1871 году. Храм классической экономики содрогнулся от внезапного удара, нанесенного этой публикацией, ставшей манифестом против преобладавшей парадигмы, призывом «отбросить в сторону, раз и навсегда, запутанные и нелепые предположения школы Рикардо», научным трактатом по экономической теории.[15]
Вскоре после этого у маржинальной теории появилось много горячих сторонников.[16] Повсюду находились предшественники концепции предельной полезности и применения математических методов, заставляя Джевонса жаловаться на появление книг, «в которых были предсказаны основные идеи его теории». Он оказался в «неудачной позиции, когда бо́льшая часть людей считали его теорию бессмыслицей и не понимали ее, а остальные находили ее неновой». Джевонс отказался от мысли, что его имя будет возникать первым при обращении к этим концепциям, но успокоился, что «теория… фактически открытая три или четыре раза, должна быть истинной».
Джевонс не только привнес математическую строгость в область своих исследований, он стал первым экономистом, сосредоточившимся на источниках экономических кризисов. У него были личные причины заняться этой проблемой. Не только его отец потерпел неудачу, когда лопнул финансовый пузырь, возникший во время ажиотажного строительства железной дороги (в детстве Джевонса), но и другие члены многочисленной семьи испытали подобные трудности. Он воспитывался в окружении, где социальное неравенство вызывало озабоченность. Будучи человеком неравнодушным посещал бедные производственные районы Лондона, где непосредственно видел социальную цену промышленной революции.
Джевонс считал, что понимание причин кризисов является ключом к новой экономике. Он был убежден, если экономика не сможет объяснить рыночные кризисы, «обнаружить проявления всех видов периодических флуктуаций», ее нельзя считать завершенной теорией.[17] Исследование причин этих явлений, таких сложных, как торговые кризисы, не могло приблизиться к строгой математической чистоте науки. Джевонс очистил этот предмет от всех следов человеческих эмоций, предположил, будучи не в силах доказать, что некая физическая причина влияет на развитие событий, считающихся социально обусловленными. Без каких-либо наблюдаемых природных феноменов, выступающих в качестве причинного агента, экономические кризисы угрожали стать неинтерпретируемыми, ограничивая возможности экономики как науки.
Поскольку Джевонс создал свои экономические методы по образцу приемов, используемых для изучения мира природы, он искал естественное явление, которое могло бы стать отправной точкой в изучении пока необъяснимых кризисов. Это привело его к теоретизированию, что виновниками экономических катаклизмов были пятна на Солнце[18]. Он стремился привязать периодичность возникновения солнечных пятен к периодичности коммерческих кризисов. И Британия, конечно, подчинялась этой закономерности, что совсем недавно подтвердил лопнувший пузырь железнодорожного строительства в 1845–1850 годах.
Мир нельзя «решить» как задачу, его нужно прожить.
Интерес Джевонса к солнечным пятнам не был мистическим. Он предположил, что богатый урожай может быть одной из многих причин, вызывающих панику: «Любые аномальные изменения угрожающего характера достойны пристального внимания. Эти изменения возникают из-за недостаточных или чрезмерно больших урожаев, из-за внезапных скачков предложения или спроса на любой товар, из-за чрезмерных инвестиций или спекуляций, из-за войн или политической нестабильности или других случайных событий, которые нам не под силу рассчитать, но и допустить их мы не можем».[19]
Джевонс ориентировался на цикл солнечных пятен, продолжительность которого была определена более ранними исследователями периодом в 11,11 года. Ему оставалось только показать, что цикл коммерческих кризисов повторяет ту же периодичность. Простая попытка обнаружить совпадение этих двух процессов быстро потерпела неудачу, но убежденный в том, что его теория верна и весьма привлекательна с точки зрения вовлечения экономики в область естественных наук, Джевонс просмотрел современные данные и обратился к данным XIII и XIV веков. Эта попытка также провалилась, поскольку информация была крайне скудной как о солнечных пятнах, так и о коммерческих циклах.
После того как «временно́е» расширение набора данных не позволило доказать его теорию, Джевонс увеличил географический охват исследуемых территорий. Он изучил данные по Индии, аргументируя тем, что британская торговля зависела от сельскохозяйственной деятельности и поставок сырья из колонии. Этот подход также потерпел неудачу. Учитывая, что «предмет исследования является слишком новым и сложным, чтобы несовпадение некоторых цифр можно было принять в качестве убедительных отрицательных доказательств», он продолжил двигаться вперед, расширив отбор данных на тропическую Африку, Америку, Вест-Индию и даже Левант (страны восточной части Средиземного моря. – Прим. перев.), распространяя на них логику включения в свои исследования Индии. Джевонс утверждал, что эти части земного шара оказывают очевидное влияние на коммерческую деятельность Британии. В дополнение к поиску подтверждающих данных он пересмотрел одиннадцатилетний цикл, отметив недавние исследования, в которых цикл был представлен как более короткий. Увы, его данные не соответствовали и этому альтернативному циклу.
Не обнаружив никаких доказательств истинности математически управляемой механистической модели кризисов в исторических или современных записях (в данных по Британии, Индии и более широких территориях земного шара) или посредством пересмотров периодичности цикла, Джевонс все же не сомневался в своей модели. Он предположил, что ошибка может корениться в его неспособности подтвердить теорию солнечных пятен. Он призвал к прямому наблюдению за Солнцем. Также добавил к своей теории еще один уровень причинно-следственной зависимости, обратившись к астрономии: он призвал к изучению планет, влиявших на движение Солнца, и тем самым – на солнечную активность: «Если планеты управляют Солнцем, а от Солнца зависят урожаи зерновых и винограда (следовательно, цены на продовольствие и сырье) и состояние денежного рынка, значит, взаиморасположение планет может оказаться отдаленной причиной величайших экономических катастроф». Будучи человеком, которого трудно остановить, Джевонс продолжал отстаивать теорию солнечных пятен на фоне отсутствия доказательств: «Несмотря на сомнительность существования некоторых кризисов, я не могу ни в чем сомневаться».
Эта пропаганда, граничащая с фанатизмом, служила его мечте о математической основе экономики, которая сформировала бы научный фундамент для объединенного изучения экономики и естественных наук.
Неожиданное стремление Джевонса продемонстрировать связь между появлением солнечных пятен и кризисами основывается на двух идеях: во-первых, для того чтобы экономическая теория была полной и действенной, она должна выходить за рамки повседневности и объяснять кризисы. Во-вторых, экономика «носит чисто математический характер. Мы не можем создать истинную теорию экономики без помощи [математики]». Я согласен с его первым утверждением. Современная экономика согласна со вторым. Мотивация Джевонса в погоне за солнечными пятнами по-прежнему остается в центре экономики, но неуклонное следование математике не позволяет предсказать кризисы сегодня так же, как и в те времена, когда Джевонс интересовался солнечными пятнами.
Не нужно заходить так далеко, чтобы испытать неудачи в прогнозах. Одно дело – предсказать, где изменится ход битвы. Но другое – и до, и во время Великой рецессии экономисты не могли даже сказать, находились ли силы в нападении или в отступлении. Несмотря на наличие армии экономистов и всех возможных финансовых и экономических данных, 28 марта 2007 года Бен Бернанке, председатель Совета управляющих Федеральной резервной системы, заявил Объединенному экономическому Комитету Конгресса, что «похоже, необходимо сдерживать воздействие проблем субстандартного рынка на широкую экономику и финансовые рынки». Это утверждение повторил в тот же день секретарь Казначейства США Генри Полсон, заверяя подкомитет по ипотеке, что «с точки зрения экономики в целом, за ним нужно, как минимум, внимательно наблюдать, но похоже, его надо сдерживать».
Менее чем через три месяца эта политика сдерживания взорвалась, когда два хедж-фонда банка Bear Stearns с портфелем более двадцати миллиардов долларов, большая часть из которых была в ценных бумагах, подкрепленных субстандартными ипотечными кредитами, разорились, обозначив курс, которым на протяжении последовавших шести месяцев прошли один за другим финансовые рынки, затем – более широкие рынки недвижимости, включая обеспеченные долговые обязательства и кредитные свопы; денежные рынки, в том числе с краткосрочным финансированием репо (соглашением о выкупе) и межбанковские рынки. Рынки, которые вроде бы с умом вели свои дела, оказались серьезно уязвимыми, например, из-за операций с краткосрочными долговыми бумагами и ценными бумагами с аукционной ставкой.
В начале 2008 года, когда бушевали рыночные потрясения, Бернанке представил свой полугодовой отчет перед банковским комитетом Сената. Он сказал, что у мелких банков могут быть неудачи, но он не ожидает «серьезных проблем такого рода среди крупных банков, действующих на международном уровне, которые составляют очень существенную часть нашей банковской системы».
В том же сентябре, через десять дней после впечатляющего краха инвестиционного банка Lehman Brothers, Washington Mutual стал крупнейшим разорившимся финансовым учреждением в истории США. В октябре и ноябре федеральное правительство вмешалось, чтобы спасти Citigroup от еще большего провала.
Еще один бастион экономической мощи, Международный валютный фонд, не лучше спрогнозировал глобальный финансовый кризис. Весной 2007 года в обзоре мировой экономики World Economic Outlook МВФ смело заявляет, что грозовые тучи пройдут: «Общие риски на перспективу кажутся менее угрожающими, чем шесть месяцев назад». Отчет МВФ по странам дал Исландии обнадеживающую оценку с августа 2008 года: «Согласно финансовой отчетности, показатели банковской системы превышают минимальные нормативные требования, и стресс-тесты показывают, что система устойчива». Спустя полтора месяца Исландия была в глубочайшем кризисе. Финансовый надзорный орган начал слияние трех крупнейших коммерческих банков Исландии, столкнувшихся с дефолтом, последствия которого ощутили Соединенное Королевство и Нидерланды.
Наши социальные и экономические взаимодействия и наш опыт в совокупности создают пределы наших знаний, эти пределы противостоят экономическим методам, требующим знаний, которые эта сложность скрывает.
Экономическая теория отличается уровнем согласованности и рациональности, который не только не объясняет динамику кризиса, но и утверждает, что эта проблема необъяснима. Все рационально, пока кризис не произойдет; экономика работает, пока кризис не наступит. Таким образом, экономика беспечно функционирует, применяя ту же теорию и методы к воображаемому, созданному ею миру, лишенному таких неприятностей. Доминирующая модель постулирует мир, в котором каждый репрезентативный индивид начинает свою продуктивную жизнь, наметив будущий путь инвестиций и потребления с полным знанием всех грядущих непредвиденных обстоятельств, какими бы они ни были.
В этом мире фантазий каждый работает над созданием того, что было бы хорошо и удобно, потому что никто не хочет беспокоиться о финансовых кризисах и хочет жить в мире без финансовой системы и без банков!
Лукас прав, говоря, что наука экономика не может помочь во время финансовых кризисов, но не потому, что экономическая теория, с ее пониманием мира, утверждает, что с кризисами ничего не поделаешь. Это связано с тем, что традиционная экономическая теория, ограниченная собственными методами и структурой, не соответствует поставленной задаче.
Наш путь нельзя определить с помощью математических действий, мы должны пройти по нему, чтобы увидеть направление. Возможно, вовсе не туда, куда мы предполагали.
Как отметил боксер Майк Тайсон, у каждого есть план, пока он не получит удар в челюсть.
В этой книге исследуется путь следования, чтобы увидеть, куда он приведет. Такой подход обеспечивает нетехническое введение в агентное моделирование[20], являющееся альтернативой неоклассической экономике. Оно имеет большие перспективы в прогнозировании кризисов, их предотвращении, помогает оправиться от них. Этот подход не постулирует мир математически определенных автоматов, он опирается на научные исследования реально существующих сложных систем. В частности на четыре концепта, которые хоть и имеют техническую основу, но интуитивно понятны: самовозникающие явления, эргодичность[21], радикальная неопределенность и вычислительная неприводимость.
Самовозникающие явления показывают, что даже если мы будем следовать проторенному пути, независимо от того, собираемся ли ездить по шоссе или хотим купить дом, мы лишены видения системы в целом. А ведь именно общая система определяет масштабы кризиса. Результат наших взаимодействий приводит к системе, которая может быть абсолютно не связана с тем, что любой из нас видит или делает, и ее невозможно понять, сосредоточившись на изолированном индивидууме.
Тот факт, что как реальные экономические агенты мы претворяем наши взаимодействия в разнообразный и постоянно меняющийся опыт, означает, что мы представляем собой подвижную цель для экономических методов, требующих эргодичности, то есть неизменности условий.
И мы даже не знаем, куда стремиться, из-за радикальной неопределенности: будущее неизвестно в глубоком, метафизическом смысле. Неоклассическая экономическая теория не может помочь, поскольку она игнорирует ключевые элементы человеческой природы и пределы, которые они подразумевают: вычислительная неприводимость означает, что сложность наших взаимодействий не может быть объяснена на основе дедуктивной математики, которая образует базу даже raison d’etre – для доминирующей модели современной экономики. Как написал романист Милан Кундера: мы живем в мире, где «юмор; опьянение относительностью всего присущего человеку; странное удовольствие, проистекающее из уверенности, что уверенности не существует». [22]
Именно эти юмор, опьянение и удовольствие не может разделять экономика. Эти ограничения также работают в повседневном мире, хотя они не столь очевидны и не слишком мешают. Лукас признает, что «исключения и аномалии» экономической теории были обнаружены, «но для целей макроэкономического анализа и прогнозов они слишком малы и незначительны».[23] Более точное утверждение должно выглядеть так – «для обращенных на себя целей макроэкономического анализа и прогнозов, рассматриваемых через объектив экономической теории, они слишком малы, чтобы иметь значение». Существуют ли исключения и аномалии проявлений пределов, связанных с человеческой природой?
Эффективность экономики во время кризисов является лакмусовой бумажкой для оценки ее эффективности в других случаях, когда пределы могут быть проигнорированы, отброшены как ошибки при округлении. Таким образом, понимание кризисов дает нам возможность разобраться в любых других провалах в экономике. Кризис – это обновляющий огонь, полигон для экономических моделей, стресс-тест для экономической теории. Если стандартные экономические рассуждения терпят неудачу в кризисных ситуациях, остается задаться вопросом, какие недостатки существуют в некризисном состоянии. Недостатки могут быть не столь очевидными или могут трактоваться как ошибка, которая «слишком мала, чтобы иметь значение». Да, неприятность невелика, но если это небольшое пятно на полу или небольшая трещина в фундаменте.
Привычная рациональность, облекающая мир в форму, поддающуюся объяснению математическими и дедуктивными методами, рассматривающая людей как механистические процессы, будет продолжать терпеть неудачу, когда ударят кризисы. Однако неудачи могут поджидать эту теорию и в бескризисные периоды. Чем ее можно заменить?
Для начала не забывайте, что мы люди. Бытие человека заключается в том, что мы социальны. Наши взаимодействия значимы, они меняют мир и наши отношения друг с другом. Бытие человека заключается в том, что у нас есть история. Мы сформированы опытом, который обеспечивает контекст нашего мировоззрения. Наши действия не могут быть отделены от опыта, влияющего на отношения друг к другу, наши ценности – то, что мы покупаем, продаем и потребляем, все, что мотивирует нас и управляет нашими целями. Динамика жизни богата и сложна, потому что наши взаимодействия дополняют опыт, меняя контекст будущих коммуникаций.
По критериям взаимодействия и опыта кризис – это глубоко человеческое событие. Во время кризисов интенсивность взаимодействий возрастает вместе с неуверенностью, поскольку мы сталкиваемся с незнакомыми переживаниями в тревожащих контекстах. Финансовый кризис – это не просто череда типичных плохих дней или неудачное вращение колеса в казино на Уолл-стрит. И это не просто «примерно то же самое, только хуже». Никому не показалось, что воскресенье 14 сентября 2008 года, когда рухнул банк Lehman Brothers, – это просто очередной плохой день.
У кризиса своя собственная динамика, часто не имеющая прецедента. Повседневная деятельность финансовых рынков стремится уменьшить значимые взаимодействия, «летать под радаром». Мы стараемся минимизировать влияние наших транзакций на ситуацию на рынке и держать в тайне наши намерения. Но все меняется, если наступает кризис. Когда инвесторы обнаруживают снижение прибылей, банки сталкиваются с падением или нестабильностью перед дефолтом, существенная динамика кризиса охватывает всю систему, изменяя цены, поднимая кредитные проблемы и меняя восприятие риска, тем самым влияя на тех, кто не связан непосредственно с событиями, вызвавшими кризис.
Мы извлекли некие уроки из всех этих кризисов. Мы меняем наши стратегии, отказываясь от одних финансовых инструментов и готовя новые. Таким образом, каждый кризис действительно отличается от остальных. Выбираясь из одного, мы сеем семена следующего.
Тем не менее регуляторы и ученые, похоже, всегда готовятся к прошлой войне. После 2008 года все, о чем мы говорили, – это сокращение банковского кредитного плеча и разработка новых критериев риска, основанных на банковском кредитном плече. Но я сомневаюсь, что в следующий раз мы получим удар по голове именно банковским кредитным плечом. То, что создает конкретный кризис, как он распространяется, чтобы охватить финансовую систему, и причины превращения события в кризис – уникальны. Каждый кризис порождается новым потрясением, связанным с различными финансовыми институтами.
Мы строим оборонительные линии, чтобы не дать втянуть себя в кризис. При этом мы не задумываемся о новых позициях за пределами прежних лимитов, позволяющих нам безболезненно покинуть рынок. Мы устанавливаем пределы вместо того, чтобы переоценить обычные инвестиции и покинуть рынок, если что-то пойдет не так. Мы управляем нашими рисками через диверсификацию, вкладываясь в разрозненные рынки. Если рынок снижается, делаем ставку на хеджирование. Нам трудно найти покупателей, и поэтому сокращаем цену еще больше и делаем это прямо сейчас. Мы не собираемся продавать, потому что новая цена заставит переоценить портфель, и придется продать еще больше.
Посмотрите на любой бизнес, поговорите со знакомыми людьми, и вы увидите разумных, вдумчивых профессионалов. Но посмотрите на общий результат их действий, и порой это будет нечто, совершенно безалаберное, граничащее с хаосом. Результат индивидуальных рациональных действий может спровоцировать кризис. Все (ну, почти все) совершают действия, которые, по их убеждению, являются стабильными, рациональными и благоразумными. Но посмотрите на общую систему. Она может быть глобально неустойчивой. Это может показаться иррациональным, конечным результатом неосторожности. Хотелось, чтобы кто-то сказал: «Пожалуйста, выходите по очереди, один за другим». Но этого не происходит, потому что никто не контролирует ситуацию. Каждый действует на небольшом островке окружающего мира. Результат – паническое бегство к выходу, что называется эмерджентным поведением.
Странные вещи случаются во время кризиса. «Экономика для чайников» говорит, когда цены падают, появляется больше покупателей. При этом вам не сообщают, что в кризис, когда цены падают, увеличивается число продавцов. Не все хотят продать; некоторые вынуждены. Другие, те, кто хочет совершить сделку по выгодной цене, выжидают время, оставаясь в стороне.
«Финансы для чайников» поясняют, что риск можно уменьшить путем диверсификации и хеджирования. Но в кризисных ситуациях у рынков, обычно богатых и разнообразных, управляемых многими факторами, сгорает их «плавкий предохранитель», и они превращаются в раскаленный шарик риска. Все, что было опасным и неликвидным, рушится, независимо от рассуждений о техниках снижения рисков и роста ликвидности. Хеджи распадаются. Если вы хеджировали рискованную или неликвидную позицию с той, у которой более низкий риск и выше ликвидность (а именно это вы и делали), две стороны хеджирования движутся в противоположных направлениях, и хедж становится бумерангом. Активы, которые были схожими на нормальном рынке, теперь движутся в разных направлениях, потому что характеристики, о которых вы никогда не думали, теперь доминируют. Когда все рынки движутся в одном направлении (то есть вниз), диверсификация – последний рубеж защиты – не работает.
Типичный количественный анализ не имеет значения. Во время кризисов мы наблюдаем крах институтов и теоретических предположений, которые регулируют нормальную экономику. Люди действуют не задумываясь. Человеческое поведение невозможно предсказать на основе повседневной деятельности. Некоторые становятся осторожными (или трусливыми), уходят с рынка. Другие действуют от отчаяния. Третьи застывают в ожидании. Когда институты начинают разрушаться, хитрость заменяется тихой паникой, и люди, пытавшиеся незаметно получить хорошее место, фактически обращаются в бегство. Мы наблюдаем действия, которые вне контекста казались бы нецивилизованными. Условия финансирования не продлеваются, требования о выкупе опровергаются, торговые партнеры не берут телефонную трубку, возможно, они заняты торговлей против вас. Становятся важными части контрактов, набранные мелким шрифтом, и хорошо, если у вас было время прочитать и оценить их. Люди вынуждены стрелять с бедра, они должны действовать быстро, или решения будут приняты за них. Любое понятие аналитического процесса становится неуместным, потому что мир не выглядит рациональным, не следует нормальным теоретическим предположениям и тому, что вы обычно наблюдаете.
Между тем, еще недавно сплоченная толпа, которая разделяла сходные взгляды, что более или менее соответствовало уровню рынка и темпам мирового развития, теперь разбегается во все стороны. Некоторые из них борются за свою жизнь перед лицом требований по маржинальной торговле и погашения, другие – отходят в сторону, чтобы стать наблюдателями.
Можем ли мы предсказать хотя бы что-то из этого заранее?
Социально-экономические взаимодействия, окрашенные опытом, являющиеся частью человеческой природы, при объединении создают сложность, выходящую за пределы нашего понимания. События происходят, но мы не знаем почему.
Если этот неточный результат каким-то образом поддается количественному определению, то именно человеческие пределы являются ядром, из-за которого экономические методы терпят неудачу в попытке объяснить кризисы, поскольку в кризисы эта сложность наиболее очевидна и эти ограничения особенно сильно мешают. Далее я буду утверждать, что это является причиной использования агентного моделирования, позволяющего людям, каждый из которых реализует собственные замыслы, вносить коррективы по пути и влиять на мир и окружающих своими действиями. Агентные модели делают это, применяя симуляционный подход, основанный на анализе сложных, изменчивых систем. Это модели, которые уважают наши «самые человеческие» ограничения.
Позвольте мне подвести итоги четырех широких явлений, которые являются эндемичными для финансовых кризисов, поскольку они развивались с тех пор, как в Голландии с XVII века стали выращивать тюльпаны. Я рассмотрю их более подробно в главах с 3-й по 6-ю.
1. Самовозникающие явления. Вы путешествуете по шоссе. Вдруг движение замедляется, и вы задаетесь вопросом: не произошла ли впереди авария? Или, может быть, дорогу ремонтируют? Затем, через километр, спустя пять минут, вы снова двигаетесь без каких-либо очевидных оснований для пробки. Еще меньше объективных версий, объясняющих образование затора, когда поток фанатов, выходящих с концерта или футбольного матча, внезапно обращается в паническое бегство. Хотя никто не направлял их действия и не пытался вызвать панику, конечный результат многих независимых индивидуальных действий может необъяснимо вызвать катастрофическое событие. Когда системная динамика неожиданно формируется из деятельности отдельных лиц так, что не является простой агрегацией их поведения, результат известен как самовозникновение. Случайности могут создать суматошный беспорядочный мир, где люди занимаются своим бизнесом и делают то, что кажется разумным, но в итоге возникают странные, неожиданные результаты в глобальной картине, включая непреднамеренные последствия, приводящие к разрушительным кризисам. Это вы вызвали экономический кризис 2007–2009 годов? Все остальные тоже отнекиваются. Но у нас все еще есть одно объяснение. Это самовозникновение.
2. Неэргодичность. Хотите сделать что-то действительно эргодическое? Звучит забавно! На самом деле это сущность скуки. Эргодический процесс – это одно и то же, не меняющееся со временем или опытом. Сегодня оно следует тем же вероятностям, что и в далеком прошлом, и так же будет в далеком будущем.
Это годится для физики. И для игры в рулетку. Вы можете делать ставку на 20 каждый день в течение следующих двадцати лет, и шансы никогда не изменятся. Но богатство нашего опыта и взаимосвязь опыта и наших взаимодействий не может быть сведена к чему-то вроде рулетки. Наш мир изменяется, мы учимся и делаем открытия. То, как мы взаимодействуем, диктуется контекстом, который иногда варьируется в зависимости от тонких намеков, нашего опыта и границ разума. Поэтому нам нужно знать историю, которая постоянно меняется неожиданными способами. Наши индивидуальные действия, даже если они основаны на строго определенных правилах, могут привести к неожиданной динамике в вихре человеческих взаимодействий.
Наш мир не является эргодическим, но экономисты рассматривают его как постоянный. Без внедрения в контекст каждого человека и без знания его будущего пути, куда он придет и с кем взаимодействует, мы не можем даже примерно сказать, где он находится сейчас и какой путь он выберет.
3. Радикальная неопределенность. Она везде, но вы этого не видите. Ее создают самовозникающие явления и неэргодические процессы, мы создаем ее собственной несогласованностью, неизбежным человеческим процессом анализа и моделирования себя, нашим творчеством и изобретательностью, которые ведут мир в тех направлениях, о которых мы никогда не думали. И есть старое доброе «откуда это взялось», вроде баклажанов, которые похожи на Ричарда Никсона.
Подумайте о радикальной неопределенности, которая возникает из простого процесса взросления. Вы хотите увидеть настоящую радикальную неопределенность? Начните с подростка. Он не может знать, что такое зрелость, прежде чем станет взрослым. Если бы вы, подросток, встретили себя, взрослого, у двери, подросток был бы крайне удивлен, кем он стал («Не могу поверить, что стал экономистом; что пошло не так?!»). Вы двинулись в направлении, которого не представляли себе в молодости. Так случилось, что ваше взрослое Я – неблагодарное дитя всех жертв, планов и надежд вашего молодого Я.
Наш непредвиденный будущий опыт, с одной стороны, и сложность наших социальных взаимодействий, с другой стороны, приводят к неопределенности, которая не может быть выраженной или ожидаемой. Как писал Дж. Б. С. Холдейн: «Вселенная не только более странная, чем мы предполагаем, но и более странная, чем мы можем предположить». Мир может прямо сейчас изменяться так, что ослепит вас на пути. Неудивительно, что это называется радикальной неопределенностью.
Оглядываясь на века научного прогресса, мы видим, что великие теоретические триумфы не обходились без вычислительных преобразований, которые помогали понять поведение системы, так что ученому оставалось просто наблюдать за явлением и делать заметки.
4. Вычислительная неприводимость. Это глубокая убежденность науки экономики, что наш мир можно свести к моделям, которые основаны на прочном фундаменте аксиом, объединенных дедуктивной логикой в строгую, универсальную математическую структуру. Экономисты считают, что все уже было выяснено, но наше экономическое поведение настолько сложно, взаимодействия настолько глубоки, что нет математических действий для определения дальнейшего развития. Единственный способ узнать результат этих взаимодействий – проследить путь во времени (мы должны жить, чтобы увидеть, куда они приведут). Не существует формулы, которая позволяет ускорить работу, чтобы узнать результат. Мир нельзя «решить» как задачу, его нужно прожить.
Такие проблемы, как эта, называются вычислительно неприводимыми. Вычислительная неприводимость является, скорее, правилом, чем исключением для взаимодействующих систем, даже для многих простых, почти тривиальных систем с динамическими взаимодействиями. А кризис определяется взаимодействиями, которые далеки от тривиальных или повторяющихся, что значительно изменяет окружающую среду и наши действия.
Неудивительно, что восстановительные методы, используемые в экономике, не работают в таком мире. У нас нет уравнения для описания тошнотворного чувства, которое переживает впавший в панику инвестор при крушении рынка. Некоторые явления невозможно «сжать» до теоретических выкладок, потому что они слишком сложны, и в этом смысл вычислительной неприводимости. Это означает, что существуют ограничения на то, до каких пределов можно использовать дедуктивные процессы для понимания или описания человеческих и даже природных явлений.
Современная неоклассическая экономика сметает человечество со сцены. Она предпочитает использовать математические модели репрезентативного агента со стабильными предпочтениями, у которого не бывает вспышек гнева или неожиданных медицинских расходов и который работает согласно заданному распределению вероятности. Но нашу жизнь нельзя понять, не следуя по пути нашего опыта и контекста, потому что даже когда она может быть смоделирована, модели являются вычислительно неприводимыми. Наш мир не может быть понят на основе наблюдения за поведением людей внутри системы из-за самовозникающих явлений. Наши рынки отображают решения, которые не входят в эргодический мир игрока в рулетку, потому что среда меняется с каждым взаимодействием и опытом, а особенно – во время кризисов, когда наиболее важно найти способ предсказать ход событий или хотя бы понять их. Приходя к осознанию этих пределов, мы приближаемся к миру, полному гигантского количества неизвестных: это и есть радикальная неопределенность.
Эти четыре явления имеют далеко идущие последствия для тех, кто решился распутать тайны кризисов, и для людей, пытающихся понять, почему финансовый кризис 2008 года застал экономистов врасплох. Тем не менее вы можете прочитать академические статьи мейнстрим-экономики и учебники – от «Экономики для чайников» до пособий для выпускников – и не увидеть там ни одного из этих концептов. (Возможно, эргодичность, но редко.) Экономисты должны сделать все возможное, чтобы взять паузу и задуматься о своих провалах в попытке объяснения кризисов, будь то на уровне предположений, исполнения, анализа данных. Но это вряд ли произойдет.
Наши социальные и экономические взаимодействия и наш опыт в совокупности создают пределы наших знаний, эти пределы противостоят экономическим методам, требующим знаний, которые эта сложность скрывает. Мы должны изучать кризисы, соблюдая эти ограничения, потому что их невозможно преодолеть. Они являются неотъемлемой частью нашей природы и их сдерживающая функция особенно значима в периоды кризиса.
Как мы справляемся с этими проблемами? Ограничения сами предлагают подход к их преодолению. Мы не можем их принять без устранения ключевых аспектов проблемы, не можем победить. Наши содержательные взаимодействия должны изменить окружающую среду и отношения с другими людьми. Наши индивидуальные действия создают самовозникающие явления, именно так все работает. Мы не можем пытаться преодолеть это, заменив взаимодействие многих людей одним типичным репрезентативным агентом, так, мы не сможем анализировать существенную динамику событий. Если мы столкнулись с уровнем сложности, который является вычислительно неприводимым, то упрощения и допущения, делающие его пригодным для анализа с помощью математических методов, рискуют изменить суть проблемы.
Чтобы справиться с этими ограничениями, нужен подход, позволяющий следовать по пути, а не полагаться на математически наиболее рациональные способы, чтобы перейти от индивидуума к системному уровню, анализировать возникающее поведение, не полагаясь на устойчивые вероятности. Подходящие для этого методы, являющиеся ядром науки о сложности, будут компьютерными симуляторами. Конкретное применение этих симуляторов к проблемам, о которых мы говорим, известно как агентное моделирование.
Используя этот метод, мы можем полностью отказаться от идеи, что экономический мир основан на аксиомах экономического поведения. Они являются вневременными и универсальными, где агенты лишены истории или опыта, и ведут себя одинаково, независимо от того, войдете ли вы в этот мир сегодня или десять поколений спустя, на Земле или на Марсе. Пути, которые люди выбирают, не предопределяются математической формулой полезности и вероятности, люди не реагируют механистически, и их поведение не описывается универсально применимой моделью, в которой фиксируются все ключевые отношения.
Проблема подсказывает ответ: мы должны начать с моделей отдельных гетерогенных агентов и позволить им взаимодействовать. Мы должны разрешить этим взаимодействиям изменять их поведение и окружение. Необходимо последовательно идти по этому пути, не пытаясь найти возможности сократить процесс. Мы также должны контролировать модели на предмет самовозникающих явлений. Агентное моделирование – это подход, который соответствует этим условиям.
Эта книга – мой манифест на случай финансовых кризисов, заявление о том, что неоклассическая экономическая теория потерпела неудачу, а новая парадигма на основе агентной экономики может преуспеть. В этой книге нет двух вещей.
Во-первых, она не противостоит всем остальным экономическим теориям в любых интерпретациях. Книга посвящена финансам и кризисам, хотя вопрос о том, имеют ли аргументы, которые я выдвинул, более широкое применение, остается открытым.
Во-вторых, это не подробное руководство «Делай так», здесь не предлагается конкретная модель. Наша сложная финансовая вселенная сопротивляется шаблонным решениям проблем. Нельзя пройти простым путем, когда решение проблемы A влечет за собой решение проблемы B. Действительно, сила агентного подхода состоит в использовании гибких приемов, а не жестко закодированных аксиом в решении проблем.