В Лесном Чертоге Алмазного Дома, в Поющей Башне Хрустального Дворца, принц Орелий Танцующий-На– Языках-Агатового-Пламени давал бал.
Посреди громадного зала, стены которого подпирали изваяния из красного янтаря, а с потолка, настолько высокого, что его вовсе не было видно в дымке солнечной пыли, свисали серебряные цепи со спящими птицами Тиу, кружился человек в одежде из золотой паутины, переливающейся множеством цветов. Человек был тучен, плешив и немолод. Заходя на очередной поворот, он неловко взмахивал руками; выкидывая замысловатое коленце, надувал щеки и натужно пыхтел, но все же старательно вел диковинный узор древнего эльфийского танца, неимоверными усилиями изученного в течение тысячи периодов бодрствования, поступательно прерываемых тысячью периодами сна. Человек помнил, что его имя – Барлим. Помнил он и то, что когда-то его называли наследным принцем королевства Марборн, но сколько прошло лет (а быть может, веков… или недель?..) с того времени, он и сам сказать бы не смог.
Сложнейшими переливами звенела мелодия в сверкающей бальной зале Поющей Башни – так могут звучать не видимые человеческому глазу струны водяных нитей, когда их касается белый луч полной луны или трепещущие от дуновений южного предутреннего ветерка нежные лепестки пурпурной росянки, расцветающей на одно лишь мгновение в свете последней ночной звезды.
Птицы Тиу время от времени сонно встряхивали хохлатыми головами, и тогда золотые отблески от их сияющих перьев скользили по залу радужным пламенем, выхватывая из серебряного сумрака неподвижные фигуры, возлежавшие вдоль стен на тонконогих скамьях с причудливо изогнутыми спинками. Позы лежащих на скамьях были непринужденно небрежны, но вместе с тем исполнены неуловимого изящества. Лица их скрывали маски из блестящего металла, украшенные драгоценными камнями, и одежда из золотой паутины безмолвно вспыхивала под отблесками сияющих перьев Тиу.
Барлим танцевал в одиночестве, обливаясь потом. Мысли, такие же несуразные и неловкие, как он сам, обгоняя друг друга, подпрыгивали в его голове.
«Смотрят… – думал престарелый принц, налитым кровью глазом поглядывая на возлежащих вдоль стен.– Наверняка восхищаются, но не спешат изумленными восклицаниями прерывать мое искусное выступление!.. Вот же деликатный народ эти эльфы! А чего это я один пляшу? Вроде давно уж остальные танцоры должны присоединиться… Не хотят мешать. Вот же ж деликатный народ! Да так оно и лучше будет – Офликсивия, моя Офликсивия, теперь смотрит лишь на меня одного! Не зря я столько времени потратил на изучение этого идиотского… Ох, сердце прямо к горлу подкатывает, дышать трудно… этого, будь он проклят, … или как она бишь там прозывается, эта ихняя пляска?.. Где вот только она, моя нежная Офликсивия? Пес их разберет с этими масками!.. Где она, моя голубушка? Небось глаз от меня оторвать не может, слова не в состоянии вымолвить… Великие боги, как же я люблю ее! И какое же счастье понимать, что и она меня любит!..»
Продолжая машинально вести древний танец, Барлим вдруг упал в пучину воспоминаний (надо сказать, что в последнее время такое с ним случалось нечасто). И то верно, до воспоминаний ли было ему здесь, подле своей прекрасной возлюбленной, в тайном эльфийском Чертоге, куда смертным открывается вход лишь раз в столетие и только по воле хозяев. До того как попасть в Лесной Чертог Алмазного Дома, Барлим прожил ровно пятьдесят три года в королевском дворце Уиндрома, столице славного королевства Марборн.
Отец Барлима, его величество король Марборна Марлион Бессмертный, несмотря на свои семьдесят пять лет, старикан был крепкий и помирать, кажется, вовсе не собирался. Каждое утро он начинал с омолаживающей ванны, травы для которой покупались в далеком горном княжестве Истарии, нередко выезжал в густые марборнийские леса охотиться на вепря, да еще имел привычку каждые два года брать себе в жены принцесс из близлежащих княжеств. Отчего-то жены Марлиона, проведя год-полтора в королевском дворце, чахли и умирали. Может быть, причиной тому было дурное здоровье монарших избранниц, а может быть, тоска по родине. Но как считал Барлим, скорее всего – ветреный нрав Марлиона Бессмертного и искусство преданных его величеству королевских магов, коими повелитель Марборна, одержимый идеей вечной жизни, был окружен с юности.
Самого Барлима венценосный папаша никогда не расценивал в качестве наследника на престол, видимо всерьез полагая, что жить будет если не вечно, то, по крайней мере, лет двести. Именно поэтому с детства наследный принц был предоставлен самому себе. Пиры, балы, охота, попойки с придворными приятелями, ночные вылазки в трущобы Уиндрома, славившегося своими публичными домами, куда девочек поставляли со всего света,– вот, пожалуй, полный список всех государственных дел, которыми был обременен Барлим.
Военному искусству, науке дипломатии, магическим навыкам и ораторскому мастерству принц не обучался никогда. Лишь когда Барлиму стукнуло пятьдесят три, Марлион решил-таки вывести отпрыска на политическое поприще, а именно: обязал его предложить руку и сердце дочери короля Гаэлона Литии. Королевство Гаэлон располагалось всего в трех днях конного пути от Марборна – неприступные скалистые горы разделяли два государства, и, чтобы добраться из одного королевства в другое, надо было долго петлять объездными горными тропами. Это обстоятельство и оказалось спасительным для прадеда Марлиона – Хагбена Грозного – сто шестьдесят лет назад, когда грянула большая война между Гаэлоном и Марборном.
В те времена война велась по всем правилам. Послы Хагбена Грозного явились в Дарбион, зачитали вековую формулу ультиматума, в котором, учтиво именуя короля Гаэлона шелудивым псом, милостиво предложили ему сложить с себя королевский сан, признав повелителем Гаэлона Хагбена Грозного.
Король Гаэлона, придерживаясь рыцарского этикета, закатил пир, на котором отклонил предложение, вызвав безмозглого ублюдка Хагбена (так по правилам полагалось величать бросившего вызов) со всей его армией на бой на предгорную Ривенстальскую равнину.
После пира послы, основательно похмелившись, отбыли на родину. И в назначенное время на Ривенстальской равнине грянула битва. Хагбен Грозный был оттеснен к скалам, лишился правого глаза и едва не лишился всего войска. Только чудом удалось ему уйти от преследователей тайными горными тропами. Две недели Хагбен в Уиндроме зализывал раны, а затем со скал спустилось войско королевства Гаэлон.
Нечего было Хагбену противопоставить врагу, поэтому гаэлоняне неспешно добрались до Уиндрома, грабя и сжигая попадавшиеся по пути города и селения. Осада Уиндрома продолжалась недолго. Хагбен Грозный, которого уже тогда стали называть Хагбеном Одноглазым, во избежание полного разрушения столицы пустил гаэлонян в город, своевременно обезопасив себя и городских жителей подписанием мирного договора, в котором обязался выплатить контрибуцию в размере трехсот тысяч золотых монет. Сумма даже в те времена не поражала размерами; поэтому Хагбен единственным своим глазом посмотрел сквозь пальцы на то, что гаэлоняне все-таки малость пограбили Уиндром, пожгли несколько десятков домов, зарубили полсотни мужчин, а сотню-другую девушек и женщин лишили чести.
Так закончилась война. Время шло, ширился и креп оправившийся от ран Марборн, но Гаэлон все же оставался более могущественным королевством. И спустя более чем полтораста лет Марлион решил снова попытаться завоевать опасного соседа. Но методами не своего прадеда, а собственными.
У короля Ганелона в далеком Дарбионском дворце родилась дочь Лития. Девочке исполнилось три года, когда правитель Марборна прислал ее отцу с послами драгоценные дары и письменные заверения в дружбе между государствами. Послы приезжали в Дарбион каждые полгода, и такие визиты стали для короля Ганелона доброй традицией. А когда Литии стукнуло шесть, вместе с дарами его величество Ганелон получил огромный портрет наследного принца Марборна Барлима. К портрету прилагались письмо и придворный менестрель, вдохновенно прочитавший это самое письмо под нежный перебор струн девочке, которая в тот момент была более увлечена исследованием полости собственного носа, чем прослушиванием послания.
Его величество Ганелон сказал: «Хм…» – и удалился на совещание с министрами.
Есть основания полагать, что министры королевского двора Гаэлона пришли примерно к такому же соглашению, как и министры королевского двора Марборна. Если объединить могущества двух государств, тогда соединенному королевству не будет равных среди прочих королевств, коими являются: Орабия, Линдерштейн, Крафия и еще шесть королевств помельче. А уж тогда и рукой подать до создания Великой Империи, правителем которой будет… Ну тут мнения министров Гаэлона и министров Марборна, надо думать, несколько разнились.
И его величество Ганелон молвил: «Что ж, пусть будет так».
Через короткое время в Дарбион прибыл с многочисленной свитой сиятельный жених, и состоялась помолвка шестилетней принцессы Литии и пятидесятитрехлетнего принца Барлима. Оставалось подождать лишь семь лет, пока Лития не ступит в возраст, достаточный для свершения таинства брака.
Но спустя два года, в ночь древнего праздника лунного равноденствия, в Уиндром явились эльфы…
Давно не видели среди людей представителей Высокого Народа. С самой Великой Войны, когда эльфы вдруг покинули свои тайные Чертоги и ни с того ни с сего обрушились мощью своей древней магии на людские города и поселения. Жестока была Великая Война. Эльфов было куда меньше, чем людей, но все же армия каждого отдельного королевства уступала по численности эльфийским войскам, не говоря о том, что боевой мощи эльфов люди почти ничего не могли противопоставить. Взбунтовались некоторые племена гномов, доселе живших с людьми в мире и согласии, и встали на сторону Высокого Народа.
Воины эльфов появились в разных концах света одновременно. Четыре армии, вырезая целые провинции, сжигая города, двинулись с севера и юга, с востока и запада к центру обжитых людьми территорий – к землям, на которых позже возникло славное королевство Гаэлон. Эльфы не вели никаких перегоровов, не вступали с правителями королевств и княжеств в соглашения и не брали пленных. Они шли, убивая. Небо чернело от горгулий, на которых восседали эльфийские лучники; вой громадных серебряных волков-скакунов повергал в ужас людей, и целые армии бежали от отрядов эльфийских всадников.
Наконец наступило время, когда людям уже некуда было бежать. Люди сражались отчаянно, но гибли сотнями, окруженные со всех сторон, пока не осталось их меньше тысячи, лучших из лучших, последних – воителей и магов. Они укрылись в последнем замке, опоясав его дополнительными стенами и башнями, укрепив его мощной магией, и нарекли Цитаделью Надежды.
Когда армии эльфов подошли к стенам Цитадели, грянула битва, длившаяся несколько месяцев. Велики были отчаяние и ярость последних защитников человечества, и, как говорят, родилась из этого особая магия, способная противостоять древней магии Высокого Народа. И разбились о стены Цитадели Надежды силы эльфов, дрогнули их отряды и подались в бегство. Тогда покинули воины Цитадель и пошли вослед за эльфами, поднимая по дороге остатки поверженной человеческой расы. Не щадили люди эльфов, как эльфы не щадили их.
Те воины Высокого Народа, что избегли смерти, навсегда скрылись в тайных своих Чертогах. Те же, что не успели, были безжалостно истреблены. И исчез Высокий Народ с глаз людей. Немногочисленные эльфийские города, которые стояли рядом с городами людей до Великой Войны, сровняли с землей, потопили эльфийский флот – чудесные корабли, способные бежать против течения и против ветра, сожгли библиотеки с удивительными поющими книгами, созданные мастерами-эльфами… И воцарилось на земле царство Человека.
Так гласила легенда о Великой Войне и Цитадели Надежды.
Века прошли со времен Великой Войны, и снова стали появляться эльфы среди людей. Но приходили они уже без оружия и, сожалея о произошедшем, приносили людям богатые дары. Человеческий век короток, и не многим длиннее память людей. Были дары Высокого Народа столь щедры, что правители королевств принимали эльфов, не обнажая против них мечей. Тем более что взамен эльфы ничего не требовали и даже оказывали избранным честь: уводили их с собой в свои Чертоги, даруя им вечную жизнь в наслаждениях и забавах…
Барлим, кружащийся сейчас в танце посреди бального зала Поющей Башни Хрустального Дворца, почти не помнил, как во дворце его отца появились эльфы. Память о тех днях стерлась в его сознании, и это не было удивительным. Ведь с той самой первой секунды, когда он увидел красавицу Офликсивию, Барлим уже ничего не замечал вокруг.
О Офликсивия! Золотые локоны падают на хрупкие плечи; личико чистой и благородной голубоватой бледности поражает не только красотой, но и внутренним светом ума. Длинные ресницы льют на щеки нежные тени, а глаза – синие-синие, такие синие, что можно подумать, будто не бывает таких в действительности. А линии лица очерчены так тонко и естественно-идеально, что обычай смертных красавиц мазать рожу помадами и румянами, чтобы подчеркнуть достоинства внешности, представляется чем-то невыразимо глупым и грубым, вроде огрских ритуалов.
О Офликсивия! Барлим был готов убить любого, кто кинет на эльфийку неподобающий взгляд, но, к счастью, Высокий Народ столь учтив и галантен, что ни у кого из смертных (а тем более знатного рода) не возникло и мысли проявить при общении с ними хотя бы нотку неуважения. А то мгновение, когда милая Офликсивия после бесчисленного количества преподнесенных ей стихов и спетых баллад (пришлось раскошелиться на придворных стихоплетов и менестрелей) наконец открыла ему свои объятия и, пав принцу Барлиму на грудь, призналась в ответных чувствах… Как Барлим тогда не сошел с ума от счастья – непонятно.
И сейчас, танцуя в просторной зале, освещенной сияющими золотыми перьями птиц Тиу, он не уставал радоваться своей удаче. Она любит! Красавица Офликсивия, милая Офликсивия – любит его, наследного принца Барлима. Пусть он немолод и некрасив, но она – любит! Иначе зачем ей звать его с собой в Лесной Чертог Алмазного Дома? Он здесь, чтобы они были вместе навсегда… Эльфы даруют ему вечную жизнь и молодость и неисчислимые богатства. Вот-вот, со дня на день, ждал Барлим церемонии бракосочетания, которая, как утверждает его любимая, уже готовится. А потом… Что будет потом, когда они станут мужем и женой!
Вот удивительно: помимо мыслей о несравненно счастливом будущем Барлима частенько (особенно когда он оставался один) посещали и кое-какие другие. Должно быть, папаша Марлион зря не видел в отпрыске даровитого политика. «На что мне сдалась эта соплюшка Лития? – размышлял, подустав от восторгов по поводу возлюбленной, наследный принц.– Подумаешь, родство с династией Ганелонов… Что могут дать мне и моему королевству эти вшивые гаэлоняне? Да еще, не ровен час, ихний король затеет интриги и будет подминать под себя нашу династию, налегая на то, что казна у него чуть поболее нашей. А брак со знатной эльфийкой открывает передо мной широ-окие перспективы! Ведь люди до сих пор побаиваются Высокого Народа. И богатств у эльфов не счесть, и магия их гораздо сильнее той, что обладают люди. Вот женюсь и вернусь к себе в Марборн! И тогда-то уж вознесется мое королевство над всеми другими, и преклонят колени правители близлежащих королевств – сначала они, а потом и венценосные особы дальних земель…»
Принц Орелий Танцующий-На-Языках-Агатового-Пламени оторвался от поющей книги, нашептывающей ему древние баллады о былых славных событиях иного мира – мира, откуда пришел в эту землю его народ,– бросил невнимательный взгляд на тучного старика, что, задыхаясь, кривлялся в центре зала, и обратился к своей сестре, Офликсивии:
– Он еще не надоел тебе?
– Он бесподобен,– улыбнулась принцесса.– Глупость, помноженная на тщеславие, и неистовая страсть дают забавное сочетание. К тому же… – Она беззвучно рассмеялась.– Неужели ты забыл, как он ест? Порой я не могу проглотить и кусочка – так смешно мне бывает сидеть подле него на пирах.
– Не тебе одной,– улыбнулся Орелий.– Но все же… Твой избранник, сестра, чересчур уродлив даже для человека. Его присутствие в моем Дворце оскорбительно для многих из придворных.
– Ты забыл свою протеже? – парировала, пожав плечиками, Офликсивия.– Ту, что ты привел четыреста лет назад? Вот уж действительно была потеха! Какие невероятно чудовищные одеяния сооружали наши мастера под ее руководством. И как смешна она была, уверенная в том, что выглядит в них восхитительно.
Она снова звонко рассмеялась под своей маской. Не удержался от смеха и принц.
– Мне кажется, пора прекращать представление,– сказал Орелий.– Аликсиандрию, что сидит напротив меня, скоро станет плохо от смеха. Да и твой… как бишь его… что-то совсем неважно выглядит. Он красен, как глаз крылатого тельца, и давно хватает ртом воздух, которого ему явно не хватает.
– Еще немного, братец,– попросила Офликсивия,– он справился с дыханием-нерожденной-стрекозы и переходит к кружению-белого-луча-в-ясную-морозную ночь. Я хочу видеть, как у него получится кружение-белого-луча!
– В танце тридцать четыре коленца,– напомнил принц Орелий.– Он преодолел шесть, и я более чем уверен, что с девятым ему ни за что не справиться. Он просто сломает себе позвоночник и вывихнет ноги.
– Ну я прошу тебя!..
– Хорошо,– согласился Орелий и опустил руку, которую протянул было к крупному алмазу на стене над своей головой.– Но только кружение-белого-луча-в-ясную-морозную-ночь!
Барлим, как того требовал ход танца, высоко подпрыгнул, выбросив вверх руки. Приземлиться на колени ему не удалось – он тяжело рухнул на пузо, больно ушибив ладони. Со второй попытки поднявшись, наследный принц королевства Марборн крутнулся вокруг своей оси. Бальный зал, заполненный золотыми отблесками перьев птиц Тиу, поплыл перед его глазами. В висках тяжко застучала кровь. Сердце, бешено бившееся от недостатка кислорода, треснуло мгновенной острой болью. Барлим издал гортанный стон и упал.
Но снова поднялся и, шатаясь, попытался утвердиться на носке одной ноги, вытянувшись кверху в струну. Нога подломилась, и он опять оказался на полу. Зрение его то меркло, то вспыхивало вновь.
– Уже совсем не смешно,– вздохнула под маской Офликсивия.– Пожалуй, пора заканчивать.
Орелий кивнул и коснулся сияющего алмаза. Музыка тотчас угасла, как гаснет от легкого дуновения пламя свечи.
Барлим барахтался на полу, выложенном восьмиугольными плитами прозрачного мрамора, искусно инкрустированными крупными ярко-зелеными бриллиантами. Музыкальный ритм, придававший ему сил, пропал, и он вдруг со страшной силой ощутил всю усталость, которой пропиталось его дряблое тело. Мышцы наследного принца свело, в голове заледенело, руки и ноги сделались безжизненными, будто тряпки, а сердце, пару раз сильно трепыхнувшись, остановилось.
– Офликси… – мокрым ртом провыл Барлим и дернулся в судороге.
Когда же конвульсии отпустили его, жизненной энергии хватило лишь на то, чтобы договорить имя возлюбленной.
– …вия! – хрипло гукнул Барлим и вытянулся на полу.
Извилистая Лиска была вообще холодной речкой, а уж на Валунах вода ее становилась совсем ледяной. Это все из-за ундин. Скользкие безмолвные полурыбы-полулюди жили ниже по течению в подводных пещерах. Говорят, они специально отваливали донные камни, освобождая родники, чтобы люди пореже совались в места их обитания. Настоящие ундины – вовсе не зеленоволосые красавицы из сказок, которые непременно в тебя влюбятся, наградят даром дышать под водой и уведут к своему папаше – речному князю, настоящие ундины – они другие. Они, как знающие люди говорят, похожи на морских змей, только с лапками на передней части туловища и с почти человеческими лицами, но вооруженными мощной пастью, утыканной острыми и прозрачными, как стекло, зубами. Вот эти твари недавно утащили у Кривого Яна лошадь. Да и самого бы Яна уволокли, если бы тот вовремя не прочухался от пьяного сна и не задал деру. А Ян – мужик здоровенный, не то что Кай, которому в его почти одиннадцать лет и десяти никто не даст.
Холодный весенний день быстро пропитывался вечерним сумраком. Кай вытащил удочку, мельком глянул на крючок, на котором болтался осклизлый комок наживки, и снова закинул лесу в воду. Что-то плеснуло и зашуршало дальше по берегу, в зарослях камыша. Кай мгновенно вскочил, схватив лежащую рядом палку с отточенным и обожженным на костре наконечником. Крадучись, он прошел несколько шагов по направлению к предполагаемому источнику шума. Дойдя до камышей, стеной возвышавшихся над ним, он опустился на корточки, стараясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь стебли. Это не могла быть рыба – какая рыба гуляет по камышам? Да и шум был явно произведен существом гораздо крупнее местных рыбешек. И это не мог быть человек – после той истории с Кривым Яном никто из Лысых Холмов в этом месте реки, на Валунах, не осмеливался появляться.
Плеск, сопровождаемый шуршанием, повторился – на этот раз он звучал явственней и громче. Кай крепко стиснул свою палку. Неужели на самом деле ундина? Так близко к берегу – это было бы большой удачей!.. Снова плеск, будто кто-то с силой шлепнул по поверхности воды чем-то плоским. «Наверное, хвостом,– подумал Кай, почти уверенный, что ему удалось наткнуться на настоящую ундину.– И здоровый, должно быть, хвост…» На мгновение в его груди похолодело, но, рассердившись на себя за этот испуг, он прогнал холод. «Это всего лишь ундина. В Северной Крепости рыцари сражаются с чудовищами гораздо страшнее каких-то паршивых ундин! Если ты хочешь быть достойным службы в Ордене рыцарей Порога, страху не место в твоем сердце. Иди смело!.. Тварь не видит тебя, иначе она не стала бы плескаться так открыто…»
Кай медленно продвигался вперед, шаг за шагом погружаясь в заросли камыша. Он старался не шуметь и замирал всякий раз, когда до него долетал какой-нибудь посторонний звук.
Что-то большое и темное мелькнуло впереди. Кай поднял палку, как копье, и, уже не скрываясь, рванулся вперед.
Чудище с пронзительным визгом шарахнулось прочь от него, но не в воду, а к берегу. Сообразив перерезать ему путь, мальчик побежал не следом, а напрямик к твердой земле. Выскочив на берег, Кай, перемазанный по пояс в черной грязи, взмахнул палкой, готовясь метнуть ее в спасающегося бегством врага. Он даже открыл рот для воинственного вскрика, но на замахе рука его вдруг ослабла.
– Тьфу ты! – вслух ругнулся Кай, увидев удирающего к прибрежным ивам громадного бобра. Последний раз мощный хвост животного мелькнул меж камней и пропал.
Кай вернулся к тому месту, где провел последние несколько часов. Собрал удочку, связал ее с палкой лесой и закинул на плечо. Нет тут, наверное, никаких ундин. Должно быть, врал Кривой Ян. С него станется. Свел, поди, свою клячу в город, обменял на мех крепкого вина да, возвращаясь, придумал сказку про страшных тварей, едва не лишивших его жизни…
Размышляя таким образом, мальчик поднялся на высокий речной берег, откуда открывался вид на широкую долину, залитую сейчас, точно кровью, густым светом заходящего солнца. Багрово отливали песчаные, лишенные растительности вершины пологих холмов, меж которых тут и там поблескивали вечерние огоньки деревенских хижин.
Лысые Холмы – так называлось это место. Лысыми Холмами называли местные и деревушку. С южной стороны жидким огнем под лучами заката сияло Круглое озеро, рядом расстилалось кукурузное поле. А с севера громадной шкурой чудовищного животного темнел лес. За этим лесом, как знал Кай, где-то далеко на севере стоял и городок Мари.
Там по-прежнему живут Бин и Перси. Может быть, они все еще бегают по узким городским улицам с деревянными мечами, разя придуманных врагов, а может быть, играют в какие-то новые игры. Там, в Мари, наверное, все так же бурлит шумливый рынок, толкутся у Ледяного Ключа горожане, а Дерьмовая Дыра до сих пор заставляет людей, оказавшихся поблизости, морщить носы. Все так же поют песни в городских харчевнях и трактирах, мерно расхаживают по мостовой стражники, звеня кольчугами, а господин Гас, вероятно, как и раньше, раз в неделю с воем бегает по улицам, преследуемый собственной женой, вооруженной каминными щипцами и орущей, что «проклятый пьянчуга на этот раз точно доведет ее до смертоубийства». Господин городской голова в жаркие августовские дни принимает на Алой площади Парад Ремесел, раскидывая в толпу медные монеты, и грохочут барабаны под свист труб и крики горожан, и ветерок треплет цветочные гирлянды, украшающие несуразную статую графини Мари, и ярко сверкает солнце на «алых головах», которыми вымощена площадь. И конечно, каждый летний вечер узкие улочки тонут в дурманном тумане цветущего благоцвета…
Может быть, это не так, но сейчас Кай был убежден, что Мари – лучший город во всем Гаэлоне, жители Мари добрее, трудолюбивее и веселее, чем где бы там ни было.
Кай на минуту задержался на высоком берегу Лиски. Вот уже год, как они с матушкой живут в Лысых Холмах. Здесь все совсем не так, как городе. Добротных каменных или деревянных домов нет ни одного, только низкие хижины, построенные точно наспех. Ни за что не поверишь, что в таких лачугах люди живут по нескольку десятков лет.
Деревенские все крикливые и неопрятные. Никто никаких ремесел здесь не знает, кроме, пожалуй, кузнеца Танка да Хила-скорняка. Масло сбить, огород вскопать, овец постричь, землю киркой поковырять и тому подобная ерунда – разве ж это ремесло? Это любой сможет. Одежду – простецкие рубахи да штаны – в Лысых Холмах шьют старухи, а что посложнее – куртки или обувь – приобретают у бродячих торговцев. Торговцы же снабжают деревенских и кое-какой утварью, хотя, казалось бы, под берегами Лиски полным-полно красной глины – чего стоит слепить и обжечь горшки и миски?..
Зимой здесь вообще не работают, только шляются из хижины в хижину, пьют крепкий кукурузный самогон и точат лясы. А с наступлением теплых дней долбят кирками и мотыгами каменистую землю на кукурузных полях и таскают туда противную солоноватую воду из Круглого озера. Уходят на поля еще затемно, а возвращаются в полдень, когда начинает печь солнце, и после полудня до самых сумерек уж не показываются за пределами собственных огородов, кое-как прикрытых кривыми плетнями. В каждом дворе квохчет, гогочет, блеет или хрюкает живность, такая же грязная и вонючая, как ее хозяева.
Деревенские жадны до денег. И хотя у многих припрятаны горшки с медью и серебром, редко кто позволит себе потратить паршивую медную монетку. С торговцами расплачиваются яйцами, маслом, тушками домашней птицы, шкурами, выделанными у Хила, и кукурузной мукой.
Есть, правда, харчевня. «Золотая кобыла» называется. Хороший деревянный двухэтажный дом с крытым двором, конюшней и сараями. Но харчевня располагается в получасе ходьбы от деревни, на большой проезжей дороге, и деревенские появляются там редко. Что им там делать, если вина и пива в Лысых Холмах не пьют, потому что за него надо платить монетами, а самогон варит каждый второй?
Хозяин харчевни Жирный Карл хоть и местный, но выглядит совсем не как деревенский. Когда тепло, он ходит в белой полотняной рубахе, свободных красных штанах и высоких сапогах, словно какой-нибудь граф, а в холода надевает длинный красный камзол. Широкополую шляпу с красными же петушиными перьями он не снимает с лысой головы круглый год. Жирный Карл, наверное, самый большой богач в Лысых Холмах. Сравняться с ним может разве что господин Марал, деревенский староста, дюжий бородатый мужик.
Господин Марал живет вроде бы в деревне, но как бы и нет, потому что дом его располагается на самом отшибе, под большим холмом. На холме мельница стоит. Кроме мельницы Марал имеет еще собственное кукурузное поле, несколько коров, конюшню и целое стадо коз. И зимой, и летом староста носит косматую куртку из шкуры черного барана, поэтому очень похож на могучего лесного медведя.
Еще одним влиятельным лицом в деревне является мудрейший Наги, жрец богини плодородия Нэлы, очень почитаемой в Лысых Холмах, как, наверное, и во всех деревнях. Говорят, что он – мудрейший, хотя доказательств его мудрости Кай никогда не слышал. Зато видел самого Наги – полуслепого и почти глухого старикашку, вечно завернутого с головы до ног в темный плащ. Жрец редко покидает свой храм – единственное каменное сооружение в округе, похожее на дурно построенную сторожевую башню. Но монеты, по крайней мере, у него точно водятся.
В первое воскресенье каждого месяца деревенские носят ему подношения: мясо, рыбу и кукурузные лепешки. В первое воскресенье каждого месяца над храмом Нэлы курится черный дым – это богиня вкушает дары смертных. Конечно, мудрейший Наги не все принесенные дары сжигает. Большую часть продуктов забирает Жирный Карл, а взамен отсылает жрецу кошель медных монеток. Так уж принято.
Если Жирного Карла, особенно когда он на вороном жеребце выезжает в деревню по своим делам, легко перепутать с какой-нибудь сиятельной особой, то господина Симона, графского мытаря, тоже проживающего в Лысых Холмах, нипочем не отличишь от обычного нищего. Вот уж кто был бы богатейшим человеком в деревне, если б не страсть к выпивке и природная неряшливость. Одевается Симон как попало, в такое рванье, которое не каждый деревенский на себя нацепит, чтобы, например, скотный двор почистить. Неизменно поддатый, он праздно шляется по деревне или сидит за кружкой пива в «Золотой кобыле».
Отношение к нему двойственное. С одной стороны, его здорово боятся и в глаза и за глаза иначе как «господином» не величают, потому что, какой бы он ни был пьянчуга и бездельник, все-таки он – человек, непосредственно самому его сиятельству графу Конраду служащий. Да еще когда-то при графском дворе жил конюхом и время от времени такими мудреными словами говорит, что его даже Жирный Карл понять не в силах. А с другой стороны, могут и поколотить Симона, когда он напивается так, что наутро вряд ли вспомнит происхождение синяков и ссадин.
А праздников в деревне много, больше, чем в городе. Только какие-то все невеселые и самому Каю малопонятные. То затеют в Лысых Холмах ловить кошек и собак да сжигать их близ кладбища в просмоленных мешках, а сквозь дым гонять домашний скот – считается, что такой дым предотвращает болезни животных. То возьмутся ночью с громким пением особых песен закидывать кукурузные поля фруктами и овощами, что родятся на деревьях и грядках почернелыми и скукоженными и которые весь год для такого случая собирают. Говорят, это чтобы умилостивить Злого Сеятеля – черного духа, портящего урожай. То жгут на холмах вокруг деревни семь костров, отгоняя невидимых глазу смертных Красных Птиц, духов большого пожара… В день праздника и еще день после праздника никто, конечно, не работает – пьют самогон, поют песни да частенько дерутся.
Так живут Лысые Холмы. Так же – больше года – живут и Кай с матушкой. Скучно здесь Каю, куда как хуже, чем в городе. Но он твердо знает, что жить ему тут осталось только три года.
Через три года стукнет ему четырнадцать лет, будет он считаться мужчиной и получит право выбирать любое занятие или ремесло, какое пожелает или на каком родные настоят. Кай уверен, что ни крестьянином, ни мастеровым человеком он не будет. Не прельщает его и торговое дело. Он уже давно решил, что посвятит свою жизнь одним ратным подвигам.
Сколько раз в мечтах мальчика вставала Северная Крепость – неприступная громада из серого камня под серым, всегда сумрачным холодным небом. Занесенная злым снегом, возвышается она на горной вершине над таинственным Вьюжным морем, над ледниками и снежными западнями. Далеко до нее добираться, сложно и опасно, но все же туда ходят караваны, доставляющие провизию рыцарям Ордена Северного Порога. А как доберется Кай до Крепости, уж никто его оттуда, мужчину, не прогонит. Не достанет меча, так будет поначалу огонь разжигать или оружие чистить или хотя бы комнаты мести – мало ли дел найдется. А уж в том, что представится случай проявить себя, заработать место в строю Ордена, Кай не сомневается. Не может быть иначе, раз он не мыслит себя никем, кроме как рыцарем, защищающим людей от неведомых чудищ из-за страшного Порога.
Только вот матушку жалко оставлять. Чужая она здесь, в Лысых Холмах, это Кай понимает.
Он не очень хорошо помнит первые дни в деревне. Он тогда еще был слишком слаб, чтобы выходить на улицу, поэтому несколько дней провел в хижине дедушки Лара и Бабани, никуда не выходя. Бабаня – это старуха Лара, ее все так в деревне называют. Она круглая, перемотанная тряпьем с ног до головы. Позже Кай узнал, что это тряпье служит ей одеждой и зимой, и летом. И лицо у нее круглое, совсем без морщин, а глазки маленькие, так что не поймешь сразу, злая она или добрая.
Спервоначалу-то Каю показалось, что она добрая. Да и сам Лар, заросший седыми волосами, костистый и худой, похожий на старое сухое дерево, покрытое белым мхом,– тоже ничего. Когда они ехали в деревню, матушка говорила Каю, что Лар и его старуха им родня. Не настоящая (Лар приходится отцом дочери сводной сестры дедушки Гура или что-то вроде того), но ближе никого нет, поэтому вести себя с ними надо как с самыми что ни на есть родными людьми. Да и старики приняли их радушно. Каю Бабаня сразу уступила свое спальное место – узкую и длинную скамью, тянущуюся вдоль всей стены хижины, а сама перебралась на лежанку в углу у двери. В тот первый день угощали только кукурузными лепешками да водой, потому как больше ничего в хижине не было. Матушка хотела пойти в харчевню купить что-нибудь еще из еды, но Бабаня ей не разрешила. Взяла монетки у матушки, сходила сама, вернулась с немалым мешком снеди, да еще привела троих деревенских с собой.
За столом сидели долго. Кай, в голове которого все еще кроваво шумело, несколько раз засыпал и просыпался на узкой скамье, а застолье все продолжалось. Говорила все больше Бабаня, резковато, звонко и быстро, словно сыпала сухой горох в жестяную миску, да шумливо вскрикивали гости. А Лар почти и не говорил, но когда раскрывал рот – темный провал в чащобе густой пегой растительности,– гости уважительно замолкали.
Помнит еще Кай, как к нему подсаживались гости, подуставшие от застольных разговоров и от этих разговоров такие задушевно расслабленные. Лучше других он запомнил тощего мужичонку в продранной на локтях рубахе с длинной, почти прозрачной светлой бороденкой. Мужичонка, раскачиваясь взад-вперед на корточках у скамьи, будто его голова была налита свинцом, неприятным тонко-режущим голосом косноязычно втолковывал мальчику о том, какие хорошие люди дедушка Лар и Бабаня, о том, как в Лысых Холмах их уважают и почитают за справных хозяев.
– Понимать надо! – вещал мужичонка, кивая тяжелой головой.– Это ж… не каждый так… Было три мешка кукурузы, так? Так. А Сухорукий Бад коз своих почем продавал? Вот, то-то оно и есть… А Лар-то, он не того… Не промах Лар-то. Сколько он раз к Сухорукому ходил? Ага!.. Понимать надо! Тот прямо ни в какую! За два мешка, говорит, кошку у меня возьми, а козу не того… А Лар-то что? Он-то ведь не это самое… А вот как старуха у Сухорукого занемогла, так тот и заюлил… Сам к Лару прибежал, мол, бери за два. А Лар-то что? Он не таков, Лар-то, не промах! Сам виноват, гад сухорукий, надо было сразу соглашаться. А теперь: где два, там и полтора, а где полтора, там и один… Понимать надо! Ух и вредные они – Сухорукий со своей старухой, вот еще увидишь. Никто у нас их не любит. А твои-то! У нас так в деревне говорят: Лару и Бабане в рот палец не ложи… Никто и не ложит. Понимать надо! Люди с головой! А кур сколько у Бабани?.. Ага! За ними смотреть надо?.. Так. На поле ходить?.. А дом посмотри какой! А?.. Прям как у Карла харчевня, только поменьше. Во. Понимать надо!..
Не зная, как отвязаться от этого надоеды, Кай, в голове которого шумело и перекатывалось бесконечное «понимать надо», бормотал: