Пути волхвов. Том 2 - читать онлайн

Глава 13 Дурная весть

– Они кричали, пытались выломать дверь и окна перебить, но куда там, мы закрыли все ставни изнутри и дверь завалили… – Мейя хлебнула из кружки и продолжила, глядя в одну точку: – Я спряталась в дальнем углу, за сундуками, зажимала уши руками, чтобы не слышать криков. Там ведь и родители мои кричали, и брат. Но сколько уши не зажимала, всё казалось, что только их голоса и слышу. И страшно, знаете, как страшно было? Думала, умру от страха прямо там, а если нет, то сердце от горечи остановится. Они там погибали, а я пряталась, понимаете?

Она посмотрела на Нима глазами, полными слёз, и ему стало неловко, будто он сам прятался в приказной избе погибающих Чернёнок и слышал, как кричат жители, горящие заживо и настигаемые скоморошьими стрелами.

– Значит, такую судьбу сплёл для тебя Господин Дорог. Привёл в укрытие, – подбодрил рассказчицу Ним, вспоминая, как Энгле верит во власть этого существа. Мейя всхлипнула и покачала головой.

– Не знаю. В таком случае Господин Дорог жесток и несправедлив. За что он так со мной? Лучше бы я умерла вместе с ними и не слышала по ночам, как они умоляют меня впустить их внутрь.

– Просто он хочет, чтобы ты сделала что-то другое. Говорят, он мудрый, мудрее любого человека.

Мейя вяло усмехнулась.

– Говоришь так, будто всю жизнь в Княжествах прожил, в глухой деревне какой. Прям как этот белобрысый.

– А волосы? – спросил Велемир и накрутил на палец собственную прядь, будто боялся, что без этой демонстрации Мейя не поймёт, о чём он. – Что с ними случилось? Сгорели?

Ниму показалось, что она сейчас снова замкнётся и надолго замолчит, но Мейю вопрос Велемира нисколько не смутил. Второй по величине трактир Липоцвета радушно принял всех желающих, а тех, кто лично видел бойню, ещё и угостили бесплатной рябиновой настойкой, и после двух порций хмельного напитка Мейя вдруг разговорилась, будто решила выдавить яд из своей раны, поделиться своим несчастьем, пережить ещё раз и оставить в прошлом. Ниму польстило внезапное признание: он расценил это как знак, что Мейя наконец начала доверять троим своим спутникам.

– Я отрезала их ножом. Деревня горела, и люди горели, и наш скот, и всё, чем мы жили. Вся жизнь… Дым пропитал всё, проник даже в наше укрытие, такой плотный и смрадный, что я кашляла не переставая… Один из сыновей старосты даже упал, как мёртвый, а перед тем кашлял хрипло и надсадно, будто дым расцарапал ему всю грудь изнутри. И потом, даже когда я убежала далеко, этот смрад всё равно меня преследовал, словно за подол прицепился, и совал пальцы мне в нос, и рот зажимал, дышать мешая. Отвратительный запах. Теперь я знаю, так смерть пахнет.

Когда я останавливалась, чтобы передохнуть, то воняло ещё сильнее. И тогда я поняла, что это от меня, что я сама так теперь пахну, и никуда уже от этого не денусь. Я мылась в ручье, тёрла волосы песком, и туже косу заплетала, и на затылке её укладывала, а запах всё не хотел уходить. А так, – Мейя взъерошила короткую волнистую шевелюру и бегло, слабо улыбнулась, – так хотя бы в нос не лезут.

Одежда тоже провоняла, и я обменяла своё платье. В одной из деревень встретила бедную девочку, которая донашивала штаны с рубахой за своим братом. Девочка так обрадовалась. Да и я тоже, насколько это было возможно. Но долго потом по рекам отмывалась, скребла кожу ногтями чуть не до крови, постоянно казалось, что от меня ещё пахнет горелым.

Мейя замолчала, понуро уставившись в стол.

– И куда теперь? – спросил её Велемир.

Она мотнула головой.

– Куда-нибудь. Подальше от дома. В большой город, где я смогу всё забыть. В Коростелец? Может быть.

– А что тут с почтой? – поинтересовался Ним. – Есть где-нибудь станция?

Велемир хмыкнул.

– У вас в каждой деревне почтовая станция? У нас – нет. Только в больших городах. Можешь оставить письмо тут и ждать, когда их скопится достаточно, чтобы кто-то согласился захватить их в Коростелец. Может статься так, что именно твоё письмо потеряют. Может и так, что кто-то уронит его в лужу, и чернила расплывутся сплошным пятном. Но ты пиши, Штиль. Пиши и оставляй тут, если тебе так удобнее.

– Ясно, – вздохнул Ним. – Спасибо за совет.

– Значит, всё равно вместе, – сказала Мейя и впервые посмотрела на него открыто, не отворачиваясь и не пряча глаз.

– Так. – Велемир поднялся с места и хлопнул в ладоши. – Предлагаю нам немного передохнуть, а после полудня заняться насущными делами.

Он сунул руку в карман, выложил на ладонь несколько монет и пересчитал. Ним почувствовал себя неловко.

– Я попрошу родителей прислать денег, я всё тебе верну, – пообещал он.

Велемир кивнул совершенно серьёзно:

– Непременно. Но потом. Пока вы – мои гости, и я сделаю для вас всё, что необходимо.

Мать Велемира одолжила Ниму и новую одежду, и даже обувь, так что его долг перед семьёй свечников уже накопился немаленький.

Мейя опустила голову и замолчала, будто слова в ней резко закончились, высыпались до единого, как горошины из мешка. Ним многозначительно кивнул Велемиру, показывая, что не стоит больше расспрашивать её.

За окнами разгорался рассвет. Ним ужасно устал, ему хотелось спать, но никто не спешил расходиться. Люди пили, разговаривали, поили настоями тех раненых, кто мог сидеть. Бойня в трактире будто сплотила всех, даже тех, кто ещё недавно колотил и резал друг друга, поддавшись буйному безумию, но четверых чужаков будто старались не замечать, больше внимания уделяя своим, деревенским.

– Энгле дождёмся, уже скоро спустится. Тогда все вместе пойдём, – сказал Ним.

После того, как Огарёк увёз Кречета, Велемир с Мейей отправились в трактир, хозяин которого пообещал выпивку и комнаты пострадавшим, а Энгле и Ним остались ждать на краю посёлка. Ниму было странно сидеть ночью в поле, не зная точно, что должно произойти, но Энгле упрямо всматривался в сторону леса. «Мне нужно знать, что с этим соколом всё в порядке», – твердил он, и Ним молча набирался от него веры и принятия того, что каждый час, проведённый в Княжествах, может принести что-то невероятное, меняющее если не жизнь, то многие представления о ней.

– Что, большой твой долг перед ним? – спросил Ним, когда молчаливое ожидание начало его тяготить. Тёплые дуновения мешались со студёными промозглыми порывами, со стороны деревни шумели, а лес впереди загадочно молчал, и изредка Ниму казалось, будто он видит неяркие колючие вспышки, будто среди деревьев мигали зажжённые кем-то свечи.

– Он вернул домой моего отца, – глухо ответил Энгле, не сводя взгляда с перелеска. – Я просил, и он вернул. И самого меня в обмен не забрал. Он великодушный, Господин Дорог. Лесовой увёл бы меня в свои чащи и заморочил голову так, что забыл бы, кто такой и что со мной раньше было. А этот – не стал. Хотя я-то был готов, просился к нему в услужение, лишь бы мама снова ни в чём не нуждалась, лишь бы рада была.

– И каков он из себя? – спросил Ним.

Энгле хмыкнул под нос. Откуда-то из травы вспорхнул бледный мотылёк и устроился у него на коленке, покачивая мохнатыми усиками. Энгле подставил палец, и мотылёк с готовностью на него вскарабкался.

– Не таков, как мы с тобой. Не такой, как люди. Но и на нечистеца не похож. Вроде человек, а вроде кто-то другой, из того мира. Живьём я его только однажды видел и не понял, серьёзный он или кривляется постоянно. А второй раз он ко мне во сне пришёл и сказал, чтобы сокола искал.

Он осторожно потрогал мотыльковые крылышки, и мотылёк вспорхнул, возмущённый таким своеволием. В сумерках Ниму показалось, что брюшко насекомого тускло светилось, как далёкая звезда.

– То есть ты ушёл из дома, потому что тебе приснился сон?

Энгле посмотрел на Нима с непонимающим осуждением.

– Ну да. А как же? Сны – они как наша жизнь, но по-другому видятся. Тебе разве ничего не снилось?

– Снилось, конечно. Но у нас считается, что сны – просто сны. Увидел и забыл. Это не по-настоящему, не на самом деле, понимаешь?

Энгле передёрнул плечами и подтянул колени к груди.

– Жуть какая.

Ним не стал спорить и разочаровывать Энгле, но сам остался при своём мнении. В свете тонкого месяца Энгле казался почти бестелесным, прозрачным: серая рубаха, чуть отяжелевшая от туманной влаги, бледная кожа, светлые волосы и ресницы, и только на скуле темнел кровоподтёк. Что, если он зря покинул родной дом? Что, если зря сидит тут, ожидая чего-то, с чем потом сам не будет знать, что делать?

– Спасибо, что помогал мне тогда, в первый день, – сказал Ним.

– Спасибо, что сидишь тут, со мной, – отозвался Энгле.

Какое-то время они молчали, слушая приглушённые голоса, возгласы, собачий лай и другой шум, доносившийся со стороны Липоцвета. Селение пережило настоящее потрясение, и в эту ночь людям нужно выговориться, пережить и прочувствовать всё, чтобы потом вернуться к прежней размеренной жизни. Ним поймал себя на том, что ему нравилось то, где он сейчас находится, и то, с кем он находится. Он украдкой поглядывал на Энгле и надеялся, что тот тоже чувствует что-то сродни дружескому теплу.

– Я слышал, местные винят гильдию Шутов, – подал голос Ним. – Что думаешь?

Энгле потрогал свой кровоподтёк и болезненно сморщился.

– Не знаю я. – Он посмотрел на пальцы, плюнул на них и снова притронулся к щеке, стирая остатки запёкшейся крови. – Но что есть, то есть. Мы сами видели, как скоморохи тогда набросились на людей. И тут музыкант играл, а потом его друзья подтянулись. Просто так болтать не станут, значит, правда шуты на нас зубы наточили. Но я и не удивлён. Их же сколько лет гоняли, вот они зло копили-копили – и накопили. Неизвестно, сколько ещё горя хлебнём…

Энгле напрягся, сдвинул брови и долго, протяжно вздохнул.

– Как бы с моими что не случилось, пока я тут за соколом гоняюсь.

Ним ободряюще положил руку ему на плечо.

– Так возвращайся. Сокола ты уже нашёл. А Господин Дорог и без того исполнил твою просьбу.

– Уйти, не отдав долг? – Энгле неодобрительно хмыкнул. – Не-ет. Может, у вас в Царстве так и делают, наплевав на честь, но у нас так не принято. Он всё знает и за всё накажет, а если захочет, заплетёт мой путь так туго, что до самой смерти страдать буду. Я так не хочу. Осталось немного, на полпути не сверну.

Ним больше не стал ничего говорить, смирился с тем, что не всё он сможет понять. Остаток ночи они просидели молча, шмыгая замёрзшими носами и до ряби в глазах всматриваясь туда, где поле сливалось с редким перелеском.

И сокол с мальчишкой правда вернулись, вынырнули прямо посреди поля, Ним не заметил, как они выскочили из леса – должно быть, их скрыл густой туман, окутавший окрестности Липоцвета промозглым покрывалом. Энгле кинулся встречать, так, будто сокол был ему старшим братом, дорогим и любимым, а вовсе не случайным встречным, и Ним тоже сорвался с места, заражаясь от Энгле предвкушением чего-то грядущего.

Ним ещё крепче убедился в безумии этого зелёного парнишки, Огарька, когда тот спрыгнул с пса и, то хохоча, то рыдая, три раза перекувырнулся через голову. Стрела куда-то пропала из груди мужчины, и даже рана, как показалось Ниму, чудесным образом затянулась. Где бы ни были эти трое и что бы они ни видели, это, очевидно, повлияло на и без того шаткое душевное состояние Огарька.

Кречета уложили наверху, в одной комнате с двумя другими ранеными, за которыми пока не явились родственники. Огарёк терпел поначалу общество Энгле, пока сам ковылял туда-сюда за полотенцами, водой и снадобьями, но потом решительно выставил сына рыбака за дверь. Ним сомневался, что за пару часов Огарёк сделался сговорчивее, но не стал отговаривать Энгле, когда тот решил снова подняться к Кречету.

Ним с любопытством разглядывал местных, подмечая, во что они одеты, как говорят и двигаются. Несмотря на усталость, ему очень хотелось запомнить как можно больше мелочей, чтобы рассказать потом дома, какие люди живут в этих Княжествах. В толпе сновали и знахари – старуха с двумя помощницами, они подходили то к одним, то к другим, предлагая помощь, у некоторых столов задерживались дольше, чтобы наложить жгут, поделиться густой мазью или оставить трав, укрепляющих сон.

Ним заметил, как, пробираясь между столами и расталкивая посетителей, к их столу приближается старик, обвешанный мешочками, амулетами, связками перьев и чьих-то когтей. Его узловатые грязные пальцы мелко подрагивали, а под глазами набухли водянистые мешки, выдавая пристрастие к хмельному.

– Порошочек из сокольих камней не желаете, юные господа? – продребезжал старец.

– Убирай свои подделки, лживый знахарь. – Велемир жестом отогнал старика. Тот обиженно шмыгнул носом.

– Ну-ну, не плачь тогда, когда Морь заступит в твой дом. Поздно будет плакать, когда твои братья и сёстры покроются гноящимися язвами…

– Вон, – твёрдо повторил Велемир.

Старик сплюнул на пол и поковылял к другому столу.

– Так может, он правду говорил? – предположил Ним. – Зря ты его так.

– Когда-то давно кто-то придумал, будто порошок из толчёных сокольих камней помогает исцелиться от любой болезни, – процедил Велемир, презрительно глядя в спину знахарю. – Наверное, в этом есть доля правды, но только если порошок настоящий. Сокольи камни – редкость, а денег хочется всем. И те знахари, кто не слишком заботится о чистоте своего имени, смекнули, что на людских страхах можно неплохо нажиться. Толкут красную глину с песком и уверяют, будто сами ныряли на дно Русальего, чтобы камни добыть. И кто-то ведь верит им.

– Самые отчаявшиеся, – поддакнул Энгле. Он только что спустился и присел к друзьям на свободное место. – Нельзя так. Нехорошо. Деньги деньгами, а людские сердца обнадёживать – низко.

Ним потрогал свой камень через одежду.

– Даже не думай, – пригрозил Энгле. – Ты сможешь заработать на дорогу и обучение. Будешь лица на бумаге угольком малевать. А камень продавать не смей. Спрячь так, чтобы никто не видел. Пригодится, не найдёшь такой больше за всю жизнь.

– Верно, – согласился Велемир. – Береги камень. И не верь тем, кто предложит купить ещё один. Они не продаются. А если бы продавались, то явно не за монеты.

– Хорошо. – Ним покосился в сторону знахаря. Он расхваливал каким-то парням свои порошки, но они просили у него что-то другое. Знахарь достал из мешка несколько сморщенных синих грибов, совершенно несъедобных на вид.

– Что там сокол? – спросил Велемир.

Энгле уронил голову на стол и пробубнил:

– Лежит. А этот Огарёк от него не отходит. Знаете, что я понял? – Энгле поднял голову, сощурившись на Нима и Велемира. – Он – подменыш.

– Сокол? – не понял Ним.

– Да нет же. Огарёк.

Велемир фыркнул.

– Не думаю. Подменыши неотличимы от людей, по крайней мере, взгляду различия не видны. А этот уж очень заметный. Пошли. – Велемир поднялся и повёл плечами. – Хватит тут рассиживаться. Вы чуть с ног не валитесь, отдохнём и в путь.

– Я останусь, – заявил Энгле.

– Что? – не понял Ним.

– С соколом. Я его нашёл. Я не еду в Коростелец. Незачем. Здесь я нужнее.

– Но сокол ведь жив! – возразил Ним, не сумев сдержать обиду в голосе. – С ним Огарёк. Зачем ты нужен?

– Так велел Господин Дорог, – терпеливо произнёс Энгле. – Помнишь?

Ним молча встал, развернулся и зашагал к лестнице, ведущей на верхний этаж. Он устал и уже был сыт по горло этими объяснениями и сказками о Господине Дорог. В самом деле, кто такой этот Господин, чтобы указывать Энгле, что делать? Да и непонятно, откуда вдруг взялись эти обида и злость. Они с Энгле знакомы-то всего пару дней, дружба просто не могла успеть завязаться, чтобы породить ревность и злость. Тем не менее Ним злился на это его решение, злился на слепое повиновение какому-то сну, на сокола, на зелёного Огарька и на себя, за то, что умудрился ввязаться во всю эту историю.

Прав был Велемир, сейчас лучшее, что он может сделать, это прилечь, отдохнуть, дать мыслям и чувствам поостыть.

Я не запомнил ничего, что было после стрелы. Последней вспышкой моих воспоминаний остался её наконечник, блестящий от моей крови. Огарёк потом рассказывал про лесок за Липоцветом, про Ольшайку, Смарагделя, Господина Дорог и Владычицу Яви, а я посмеивался: напридумывал мальчишка, наплёл с три короба со страху и сам поверил, что всё взаправду было. Нет, кое-что, очевидно, произошло на самом деле. Я допускал, что Огарёк встретил Ольшайку, а тот позвал отца, и Смарагдель залечил мою рану, но в то, что к нам явился Господин Дорог с жёнушкой, я, конечно, поверить не мог.

Дни и ночи тогда сливались для меня в одно бесконечное, размазанное временное варево, в котором я то пробуждался, беспокоясь о том, что бесполезно трачу часы и не ищу Истода, пока Видогост хворает, то забывался глухими снами, в которых видел чёрные древесные стволы и светляков.

Выздоровление далось мне как никогда тяжело. Обычно раны на мне заживали быстро, как на собаке, и я не позволял себе киснуть и жаловаться, а тут отчего-то надолго слёг. Отчасти всё это даже напоминало то, что я перенёс, когда из человека делался соколом, умирал и возрождался в сокольем гнезде. Меня то колотил озноб, то испепелял внутренний жар, и я то метался, то цепенел надолго, то выдавливал из себя несвязные слова и в полузабытьи чувствовал, как Огарёк пытается напоить меня чем-то или просто обтирает лицо и шею холодными отварами.

Когда я наконец-то настолько пришёл в себя, что смог осознать, что я жив, цел и бодрствую, то первым делом спросил, конечно, о Видогосте. Огарёк смотрел на меня минуту или две, настороженно сдвинув брови, и в вечерней полутьме, рассеиваемой светом единственной свечи, не было ясно, что в точности выражает его лицо.

– Сколько времени прошло? – прохрипел я, начиная подозревать, что просыпался и забывался гораздо чаще, чем мог бы за два дня. – Нам нужно к князю, помнишь?

– Куда тебе, только глаза продрал. Лежи уж, мёртвый сокол князю точно ни к чему.

– Сколько? – повторил я. На меня неумолимо надвигалось понимание чего-то страшного, чёрного, как грозовая туча.

Огарёк помедлил, поправил подушку под моей головой, хлебнул чего-то из кружки и, отвернувшись, буркнул:

– Семиднев.

Я промолчал. Закрыл глаза и понял, что выздоровление выпило меня до дна. У меня даже не осталось сил, чтобы злиться или горевать.

В следующий раз я проснулся от того, что кто-то тряс меня за плечо. Комнатушку заливал свет, падающий из узкого, затянутого промасленной холстиной оконца. Я тупо подумал, что проспал всю ночь до утра, не успев как следует подумать о княжиче.

– Кречет!

Непонятное пятно, застилавшее взор, постепенно обрело очертания и превратилось в лицо Пустельги. Я приподнялся на локтях, и перед глазами у меня закружились чёрные мушки. Пришлось зажмуриться ненадолго. Мне было стыдно, что Пустельга видит меня таким, но ничего поделать не мог.

– Ты и правда подстреленный сокол, – сказала она. Светлый кафтан чужеродно смотрелся в тесной полутёмной комнатушке, продушенной травяными отварами и свечным дымом, и на миг я почти уверился, что Пустельга мне только снится, но тут она сжала мою руку – крепко, по-мужски, так, как во сне, конечно, присниться не может. – Кто-то верит, что тебя убили. А я не поверила. Помчалась искать. И вот ты – подбитый, но живой.

Пустельга улыбнулась, но совсем не весело и даже не обнадёживающе. Я выпрямился, насколько смог, в груди что-то легонько кольнуло и потянуло болью ниже, к животу. Огарёк тут же подал мне чарку воды – не лесной, обычной самой, я схватил её и жадно выпил до дна, не обращая внимания на струи, стекающие по обросшему подбородку.

– Зачем искала? – прохрипел я, вытирая рот тыльной стороной ладони.

Пустельга помрачнела и покосилась на Огарька. Я поймал мальчишкин взгляд и жестом отослал его прочь. Он заупирался сначала, поупрямился, но всё-таки вышел нехотя, а дверь так и не закрыл. Подслушивать решил, значит. Гадёныш.

– Говори, – потребовал я. По лицу Пустельги понимал: соколица принесла что-то худое.

Она поджала губы, встала с моей кровати и отошла к окну, повернулась спиной. Мне хотелось прикрикнуть на неё, чтобы не тянула, но сдержался.

– Княжич твой умер.

Три слова прозвучали глухо, перекатились в тишине комнаты из угла в угол и стукнулись друг о друга, как орехи в туесе, и словно выбили из меня всё, чем успела наполниться моя тяжёлая с болезни голова. Выбили не только из мыслей, отовсюду: из сердца, из души, из дыхания даже. Я окаменел, почувствовал себя совсем пустым, пустым и хрупким, как выпитое яйцо. А потом мне стало больно.

– Ты точно знаешь?

Даже голос стал ломким, пошёл трещинами. Горло иссохло.

Мне хотелось, чтобы она повернулась и сказала, что пошутила, хоть и не шутят таким. Хотелось, чтобы просто ответила: нет, мол, не точно. Хотелось, чтобы пожала плечами. Но Пустельга кивнула, добивая меня.

– Точно. Страстогор сам передал мне. А тебе – это.

Она вытащила из кармана бумагу, сложенную вчетверо. Бумага была дорогой, почти белой, цвета высушенной ветром кости, а края чуть обтрепались. Ни конверта, ни адресата, только красная печать с головой пучеглазого филина – Страстогорова печать, сотни раз её видел, ошибиться тут невозможно. Трясущимися руками я выхватил у Пустельги письмо, сломал печать, развернул бумагу и впился глазами в слова, пляшущие и расплывающиеся. Мне вдруг остро не хватило воздуха.

«Кречет!

Глубину моего доверия к тебе невозможно было измерить. Ты знаешь. Ни старшим дружинникам, ни воеводам, никому из совета, даже Игнеде я так не доверял. Скажи, Кречет, разве моя просьба была сложнее тех, с которыми ты играючи справлялся? Нет, не так. Скажи, разве просил я тебя о чём-либо, с чем ты не в силах был бы справиться?

Конечно, не просил. Ты мог, да не сделал. Пытался, но не успел.

Во мне сейчас печёт и клокочет скорбь отца, потерявшего единственного сына. Ревёт и бушует ярость верховного князя, лишившегося наследника. Пустельга должна была тебе передать. Если же не сказала, знай: Видогоста унесла Морь.

Да, Кречет, это была именно она.

Если бы ты видел, как Морь истерзала его бедные, тонкие руки… Нет, лучше никому такого не видеть. Я закрываю глаза и вижу эту картину, словно выжженную изнутри на моих веках, и я до конца жизни буду засыпать и просыпаться с этим воспоминанием.

Ты мог, но не сделал, Кречет.

Не отыскал, не привёл, не помог, не спас.

Потерял время, таскаясь по нечистецким местам и замышляя что-то чёрное, колдовское. Я предупреждал, что не потерплю ни малейшего отголоска чар. Предупреждал, что лучше тебе сделать всё, чтобы спасти моего сына.

Предал ли ты саму соколиную сущность? Предал ли ты меня, Кречет?

Служил бы ты Ягмору – он бы вздёрнул тебя на самом высоком дубу и показывал бы всем гостям в течение ближайших пятнадцати зим. Тело бы твоё истлело, ветер бы обглодал его до белых костей, и не было бы твоему духу покоя.

Служил бы ты Пеплице – она бы привязала твои ноги к двум быстроногим скакунам и пустила бы их в разные стороны. Твоя кровь пропитала бы главную площадь Коростельца, въелась бы в камни, и все бы плевали в пятно, потому что предателей никто не чтит, а соколов-предателей и подавно.

Служил бы ты Дубу – он бы подвесил тебя за ноги, а голову закопал бы в муравейник. Муравьи начали бы с глаз, и неизвестно, от чего бы ты быстрее умер: от крови, прилившей к голове, или от боли.

Служил бы ты Мохоту – он связал бы тебя и бросил в Русалье Озеро. Голодные мавки не посмотрели бы на то, что ты сокол, и каждая отщипнула бы себе кусочек горячей людской плоти.

Служил бы ты Изгоду – он просто прорубил бы твой череп своим боевым топором, потому что ты и сам знаешь, что князь Сырокаменского скор на расправу и горяч.

Но ты служишь мне, Страстогору, а я не жесток и не дик. Ты должен быть счастлив служить мне, Кречет. Надеюсь, ты и счастлив.

Я даже готов простить тебя. Не сердцем, конечно, лишь разумом. Без сокола я обойтись не смогу, а лучшую замену тебе быстро не найти.

Жду тебя, без оглядки на твоё поражение. Без оглядки на твоё легкомыслие или осознанное предательство. Жду, несмотря ни на что. Пока что я нуждаюсь в тебе, да и ты во мне тоже. И кое-что ты ещё способен сделать, чтобы искупить гибель моего мальчика и попытаться вернуть моё доверие.

Твой князь Страстогор».

Я сжал письмо до хруста.

Страстогор не подумал о том, что со мной самим могло случиться что-то худое. Он думал, я взбрыкнул и отчего-то решил не искать Истода вовсе. Он думал, Видогост не дорог мне так же, как ему самому. Он подумал, я его предал.

С соколами ничего не может произойти. Они парят в небесах, вольные птицы, режут острыми крыльями ветер и падают камнями на головы тех, на кого князь покажет. Сокол служит до самой смерти и умирает, продолжая служить. Такова соколья доля.

Неужели я чем-то мог подтолкнуть Страстогора к таким размышлениям? Неужели когда-то мог показаться хитрым, вероломным, неверным?

Не знаю, от чего мне было больнее: от вести о смерти княжича или от того, что князь решил, будто я предатель.

Я ещё раз пробежался глазами по письму, подмечая, как скачет почерк князя, становясь то дрожащим и неровным, то чрезмерно жёстким, рубящим даже. И составлено, очевидно, не по княжеским обычаям, не так, как положено, а небрежно, наспех, на горячую голову. Сложив бумагу, я положил письмо поверх покрывала.

– Благодарю тебя, Пустельга.

Я прямо посмотрел на неё и отвернулся. Она всё поняла и вышла за дверь. Оставшись один, я уткнулся лицом в сгиб локтя и замер так.