Предрассветная серость уже начала растворять ночь, но город Ерушалаим еще не был виден с Горы Оливок. Ешуа проснулся с чувством тревоги, почти страха и пытался понять его причину. Он сел, скрестив ноги, прислушался к тишине обволакивающей темноты и огляделся. Но увидел он только спящего Симху, попутчика из Галилеи, с которым они вчера уснули прямо под деревом, на земле; ни у кого из них не было денег даже на самую дешевую гостиницу в Нижнем Городе – скученном, перенаселенном квартале бедного рабочего люда, примыкающем к стенам Ерушалаима. Свет звезд и луны, обычно столь яркий в горах, что позволял видеть все вокруг почти как днем, не мог пробиться в это утро сквозь густые облака, предвестники осенних дождей.
Ешуа очень редко испытывал страх. Может быть, в далеком детстве или юности, но не в зрелые годы, когда он уверовал, что его судьба в руках Бога и ничто не произойдет с ним без воли Его. Однако сейчас даже эта мысль не помогла ему обрести спокойствие души. И хоть не всегда он мог распознать, что именно грядет, Ешуа знал, что предчувствие его никогда не обманывает.
В ожидании рассвета он стал вспоминать и вновь переживать события последнего месяца. В деревушке Кфар Амизрах, расположенной в нескольких часах ходьбы к югу от городка Магдала, что в Галилее, он подошел к местной синагоге и, встав на плоский камень, торчавший на краю маленькой площади, начал свою проповедь. Ему нужно было возвышение, ибо роста он был невысокого, как большинство здешних мужчин, и те, что находились в задних рядах, могли его не увидеть. Его густая черная борода, длинные, беспорядочно свисающие волосы, изношенная одежда и горящие пламенем веры глаза сразу же привлекли внимание кучки людей, сидевших на ступеньках синагоги. Он был похож на проповедника, какие порой появлялись в Галилее, объясняя на свой лад мудрость и заветы Книги.
– Я пришел, чтобы указать вам прямые пути в Царство Небесное, – начал он свою речь, обращаясь к трем рабочим, проходившим мимо. С серпами в руках, утомленные тяжелым трудом и безжалостным солнцем, они остановились и стали разглядывать его, слегка прищурившись, с недоверием мытарей, отчаявшихся найти в жизни свой путь.
– Вы не услышите от меня того, что говорит ваш рэбэ, фарисей или седукей. Расскажу я вам истины, которые сокрыты от вашего разума и которые никто вам не расскажет.
К косарям присоединился молодой мужчина лет двадцати пяти– двадцати шести, примерно того же возраста и роста, что и Ешуа. В выцветшей одежде, но аккуратно подстриженный, он рассматривал окружающих угрюмым, подозрительным взглядом.
– Как тебя звать, рэбэ? – В его голосе звучала злая сила и холодная жестокость.
– Есу. – Ешуа произнес свое имя на арамейский лад. – А тебя?
– Симха. Ты сказал – фарисей? – Бас его был раскатистый и громкий, как у великана. – Кто же радеет за народ больше, чем фарисеи? Кто идет на смерть в борьбе с римлянами, если не фарисеи? Кто, как не фарисеи, против римского рабства?
Не было у Ешуа ни одной проповеди, во время которой он бы не услышал гневный протест против нападок на фарисеев. Эту секту народ признавал и любил, и потому неудивительно, что в малой кучке его слушателей оказался защитник фарисеев, а, быть может, один из членов их секты.
– Рабство – это только навязанное нам ярмо, – ответил Ешуа, воодушевляясь. Любое возражение вызывало у него яростное желание ринуться в словесный бой. – Мы должны быть свободны внутри, свободны духом. И если мы выберем эту свободу, у нас никто не сможет ее отнять.
Симха взорвался гневной тирадой. Судя по манерам и речи, он не был из простого люда. Однако густой загар, загрубевшая кожа и видавшая виды одежда безошибочно определяли в нем бродягу, который редко находился в тени или под крышей дома.
В маленькой деревушке новости распространяются быстро, как будто невидимый глашатай разносит их по домам с волшебной скоростью. Вскоре возле молельни собрались почти все жители. Между ними осторожно, но настойчиво стала протискиваться молодая женщина. Достигнув первых рядов, она остановилась и уставилась на Ешуа большими черными миндалинами глаз.
– Мы уже были рабами в Египте! – кричал кто-то в толпе. – Мы больше не хотим ими быть.
– А что ты можешь сделать против римлян? – возразил другой. – Уж не хочешь ли ты воевать с ними?
Ропот одобрения и осуждения сопровождал их выкрики. В спор вступили почти все, не слушая друг друга и отчаянно жестикулируя. А Ешуа в это время пытался оторвался от прекрасных женских глаз. Известно, что дьявол-соблазнитель может достичь больших успехов, используя женскую красу.
Замешательство Ешуа длилось недолго. Привыкший с детства подавлять в себе грешные мысли, он перевел взгляд на собравшихся и поднял руку. Его голос перекрыл их гул.
– Сначала исполняйте в сердце своем то, что завещано нам Моисеем: искорените в душе своей все нечистые помыслы, а потом уже решайте проблемы земные.
Черные глаза – Ешуа опять на них натолкнулся – метнулись в сторону, потом опустились вниз. Длинные ресницы, как веер из павлиньих перьев, плавно поднялись вверх и замерли. Это произошло в момент, когда он хотел сказать людям, как они должны жить, чтобы быть чистыми в сердце своем и в помыслах своих. Но в тот день сказать это ему не удалось. Из переулка, прямо за углом, послышался шум быстро приближающихся шагов, как будто большая толпа спешила к синагоге. Это было настолько необычно для маленькой деревушки, что все смолкли, в страхе повернув головы в сторону доносившегося шума. И тотчас из-за угла появились люди, у каждого на поясе висели ножны, из которых торчали, тускло поблескивая, рукоятки мечей. Молодые, с фигурами и осанкой воинов, они могли бы сойти за римских солдат, если бы не пестрый разнобой в одежде и обуви. В основном на них были черные, серые и голубые туники разного покроя, но у некоторых единственной одеждой была набедренная накидка, похожая на те, что носят солдаты римской пехоты: она прикрывала тело от пояса до колен. В оружии тоже не было однообразия. У одних – щиты легкие и маленькие, обтянутые кожей. У других – большие и тяжелые, какие редко встречались в Иудее. У большинства, однако, руки были свободны, и они размахивали ими широко, в такт уверенных и быстрых шагов.
Это походило на случайное, беспорядочное сборище людей, и все-таки это было дисциплинированное воинство. Без суетливости и угроз, но организованно они стали окружать площадь. Один из солдат быстро прошел через пугливо расступившуюся толпу, с налета столкнул твердым плечом Ешуа с камня, и сам немедленно взобрался на возвышение. От могучего удара Ешуа грохнулся на землю, но сразу же вскочил на ноги. Боль от ушиба не отразилась на его лице; оно продолжало хранить достоинство проповедника. Бесстрашно, с вызовом он встал напротив вооруженного обидчика, но тот не удостоил его взглядом.
– Вы все сейчас должны разойтись по домам, – властно заговорил с камня пришелец. Его арамейский, без малейшей примеси акцента говор не оставлял сомнений в том, что он – местный, иудей из Галилеи. – Каждый должен приготовить для нас зерно, вино и что-нибудь из одежды.
Из толпы пропищал слабый, но возмущенный женский голос.
– Довольно вам обирать нас! Десятину даем в храм, римляне обложили нас налогами, царю подавай, а сейчас вы нас грабите. На что нам жить?
– Мы не грабим вас, – возмутился оратор. – Мы боремся против римлян, и вы должны помогать нам. Весь народ должен бороться против Рима. А сейчас разойдитесь и ждите нас в домах. Нам нужно уйти отсюда, пока не подоспели римляне. Иначе всех вас убьют.
– Безумцы! – выкрикнул Ешуа. – Рим раздавит вас, как жука! И не заставляйте тех, кто не хочет, присоединяться к вам. Не настало еще время для а-машиях (мессии) прийти и освободить народ. А ты – не машиях, и не сможешь сделать то, что только Господь или Его посланец сможет.
Тот, что стоял на камне, проткнул воздух пальцем в сторону Ешуа, будто указывая на осужденного преступника.
– Ты должен знать – мы никогда не смиримся с рабством. Для нас это хуже смерти. А те, кто не готов умереть с нами, погибнет от наших мечей. Кто не с нами, тот против нас. Понятно?
Он взмахнул рукой, и повстанцы, повинуясь его команде, принялись разгонять народ. Тех, кто замешкался, подгоняли пинками, угрозами, а порой и обнаженным мечом. Площадь быстро опустела. Не ушли только Ешуа и Симха. Командир повстанцев сошел с камня и подошел к Ешуа вплотную, сверля его взглядом.
– Почему ты не ушел? – Командир обращался только к Ешуа, но не к Симхе.
– Оставь его, Аристофан, – вмешался Симха, обращаясь к командиру, как к старому знакомому. – Он сам уйдет. Он не здешний, нет у него здесь дома.
– Никто не может командовать мной, кроме самого Бога, – продолжал возмущаться Ешуа. – Не боюсь я никого: ни вас, ни римлян.
Он отвернулся от Аристофана и подошел к воину, левая рука которого, обнаженная до плеча, была неумело перевязана выше локтя окровавленной тряпкой.
– Как тебя зовут? – обратился он к раненому.
– Натаниель. А тебе что?
– Дай мне посмотреть твою рану. Она совсем свежая, сегодня утром перевязанная, и сделано все наспех. Может начаться гангрена, и тогда недолго тебе жить.
Наступила пауза, во время которой из нескольких дворов донеслись вопли протеста. Повстанцы, как видно, забирали у хозяев больше, чем они были согласны. Отчаянно блеял ягненок – его схватили крепкие руки.
– Ты верно говоришь, – почти дружески ответил раненый. – Сегодня утром мы столкнулись с римскими конниками. Их было с десяток – всех убили, но вот один успел меня ранить. Ничего не поделаешь – война.
Ешуа ничего не ответил. Он подтолкнул Натаниеля к камню, и тот сел, повинуясь легкому нажатию руки на плечо. Ешуа осторожно снял грязную повязку и внимательно осмотрел открытую рану. Порез, хоть и глубокий, не проходил через артерию. Его края были покрыты толстым слоем черной, ссохшейся крови. Ешуа достал из своего мешка кожаный сосуд с водой, смочил ею чистую тряпку и стал промывать рану. Раненый не морщился и не протестовал, как будто не испытывал никакой боли. Он с любопытством наблюдал, как рана становилась чистой снаружи и внутри, и вновь закровоточила. Ешуа достал из мешка листья каких-то растений, закрыл ими пораженное место, потом вытащил матерчатую ленту и тщательно замотал рану.
– Старайся не напрягать эту руку по крайней мере пять дней, – посоветовал он. – Нужно, чтобы рана затянулась, срослась. Вот тебе немного листьев – заменишь старые при перевязке, но промой ее перед этим.
Ешуа перекинул мешок через плечо и зашагал по узкой, пыльной улочке прочь от синагоги, не обращая внимания на повстанцев, торопливо несущих из домов захваченное. В конце улицы вопли уже смолкли. В проемах распахнутых ворот можно было видеть суетившихся, расстроенных хозяев. Во втором доме с конца – он был один из самых маленьких – калитка была полуоткрыта. Там стояла она.
– Зайди к нам, рэбэ, – пригласила женщина, отступая на шаг и пропуская его.
– Как тебя зовут? – спросил Ешуа, переступая порог и оглядывая тесный двор. На земле в беспорядке была разбросана солома; ослик что-то равнодушно жевал в углу; каменная ступа для молотьбы зерна, со сколами по краям, торчала как могильный памятник на грубо сколоченной деревянной подставке. Пахло навозом, нагретым сеном и свежевыпеченным хлебом. Рой назойливых, кусачих мух раздражающе жужжал над самым ухом.
– Мирьям, – представилась она. На вид не более девятнадцати лет, вела она себя чересчур смело для незамужней иудейской девушки. – Присядь, рэбэ Ешуа.
– Откуда ты знаешь мое имя? – удивился он, примостившись на краю лавки.
– Я тебя видела в прошлом году в Магдале, когда ты говорил у синагоги. Мы там жили раньше. Нам было тяжело тогда. Отец мой заболел проказой и его выгнали из города. Братья разбрелись кто-куда за заработками. А тут смерть унесла брата моей матери и всю его семью, вот мы и переехали сюда, в его дом.
Мирьям присела на другой конец лавки, поправила каменную заколку в волосах и улыбнулась. Из глаз ее заструились лучи беззаботной, юношеской радости.
– Когда ты говорил там, в Магдале, нам с матерью легче стало на душе, как будто ты влил в нас эликсир, приносящий покой.
Ешуа попытался определить, была ли она замужем. В ее годы женщина уже имеет детей, а эта, так хороша собой, похоже до сих пор одинока, что бывает редко в Галилее.
– Не могу задерживаться я у вас, – сказал Ешуа. – У меня путь долгий. Но я вернусь сюда через несколько месяцев. И обязательно остановлюсь у вас.
Он поднялся, подошел к калитке, оглянулся и, встретившись с пугающими бесконечной нежностью глазами, резко повернулся и вышел.
Улица опустела. Повстанцы уже убрались восвояси, а жители еще не вышли, подсчитывая ущерб. Только у последнего дома, что на выходе из деревни, стоял человек. Это был Симха.
– Ты не ушел со своими друзьями? – спросил Ешуа приближаясь.
– Я жду тебя, Ешу. Может, я буду тебе попутчик. Куда ты направляешься?
– В Ерушалаим.
– Я так и думал. Я тоже иду туда. Что за дела у тебя там?
– Я буду молиться в Храме и говорить с Господом. А также буду говорить с народом – скоро праздник, отовсюду люди соберутся там во множестве. А тебе зачем?
Симха оглянулся и, убедившись, что его никто не видит, вытащил из-под накидки загнутый кверху кинжал – сику, как здесь на римский манер называли это оружие. Ешуа кивнул в знак понимания и зашагал к лесу, искоса разглядывая попутчика. Он знал, что зелоты – наиболее фанатичная секта фарисеев – применяли сику для тайных убийств как римлян, так и тех иудеев, которые активно сотрудничали с ними. За это в народе прозвали их сикариями. И римские, и иудейские власти охотились за ними, но поймать редко кого удавалось. Среди сикариев не было предателей, и никакие пытки не могли заставить их выдать товарищей по оружию.
– У меня в Ерушалаиме есть поважнее дела, чем молиться в Храме, – сказал Симха. Он улыбнулся и спрятал кинжал. – А когда по Самарии пойдем, сика нам будет хорошей защитой. Если кто на нас нападет, получит ее в живот.
Путь по Самарии оказался гораздо спокойнее, чем Ешуа предполагал. Самаритяне хоть и провожали их враждебными взглядами, напасть не решались или не хотели. А если кто и приближался к ним с недобрыми намерениями, Ешуа начинал с ними говорить и быстро менял их настроение.
От воспоминаний Ешуа отвлек зашуршавший в листьях деревьев дождь. Симха тоже проснулся и сел, как и Ешуа, скрестив под собой ноги.
– Ты не спал? – спросил он.
– Нет. Кажется мне, что-то неладно в Ерушалаиме. Может, беда какая приключилась.
– Какая беда может там быть ранним утром? – удивился Симха, удостоив Ешуа сонным, насмешливым взглядом.
Шуршащая дробь дождевых капель, падающих на ветви смоковницы, сменилась шелестом листвы, потревоженной легким ветром. Небо начало светлеть, а внизу сквозь туман стали проступать темные очертания городских стен и пятна зданий за ними.
– Туча прошла мимо, – заметил Симха, уставившись в небо. – Дождя не будет. Все равно уже не заснуть. Пойдем в город?
В это время со стороны города донесся какой-то слабый странный шум.
– Подождем, пока туман рассеется, – предложил Ешуа тихо, прислушиваясь. – Сейчас все ворота заперты. Так рано никто их не откроет.
Солнце поднялось над вершинами холмов, и с его появлением стал крепчать ветер, сдувая тучи с Горы Оливок. Очертания зданий и стен с каждой минутой становились резче и яснее, а когда последние клубки тумана растворились, как остатки дыма, заблистал внизу золотом и белым мрамором, как волшебное видение, огромный храм.
Бывал Ешуа в Ерушалаиме и прежде, но каждый раз панорама, открывающаяся с высоты птичьего полета, вызывала у него благоговейный трепет и восторг.
Бόльшую часть города занимали дворцы бывших царей и вельмож. Окруженные неприступными стенами, они были видны только сверху. Их архитектура и отделка могла соперничать с богатейшими резиденциями Рима и Греции. Царь Ирод Великий и те, кто были после него, не жалели денег, чтобы сделать город самым красивым в мире. То, что они построили, поражало своим великолепием: бассейны с горячей водой, пополняющиеся из расположенных вблизи горячих источников; ипподром, где развлекаются скачками сильные мира сего; открытый театр; рынок, где торгуют дорогими товарами, свезенными со всего света; непонятные постройки небесной красоты – все это походило на мираж. А за дальней, западной стеной города, у самого правого угла его, виднелись очертания Голгофы – горы, а вернее холма, на вершине которого казнили крестом преступников. Ее еще не было ясно видно: большой белый клок тумана зацепился за ее вершину.
К северной стене храма примыкала крепость Антония, в которой располагалось римское войско. На примыкающей к ней площади Ешуа разглядел небольшую группу людей. Их присутствие в столь ранний час показалось ему странным, ибо город еще спал и его улицы были пустынны.
Люди, казалось, находились в сильном возбуждении. Они носились в беспорядке, как потревоженные муравьи, иногда сбивались в кучу, как на срочное, тайное совещание, а потом опять разбегались. Доносились крики, нарушавшие покой раннего утра.
– Слышишь? – почти шепотом спросил Симха. Брови его поднялись в встревоженном удивлении.
– Пойдем в город, – не то предложил, не то скомандовал Ешуа, поднимаясь. Он подхватил свой мешок и перебросил его через плечо, всем своим видом показывая, что вот сейчас он отправится в путь. Симха вскочил на ноги.
– Пойдем. Может, и вправду там что-то происходит. Тебе, как видно, дано от Бога знать то, что другим не дано.
Ешуа зашагал вниз по узкой каменистой тропе, беспорядочно петляющей среди деревьев, как небрежно брошенная изношенная веревка. Хруст мелких камней и песка под его и Симхи сандалями звонко разлетался в пахнущей свежестью тишине утра. Город быстро приближался, а когда они спустились в долину Кедрон, он исчез за высокой каменной стеной. Путники подошли к воротам справа от храма, ведущим к бассейнам Батесда. Они оказались заперты. Симха в раздражении ударил по ним кулаком.
– Никто не откроет, – разочарованно сказал он. – Слишком рано.
Однако за стеной послышалась возня, грохнул металлический засов и мощные, из кованого металла створки медленно раскрылись. В проеме появился охранник, он поправлял меч на бедре и ощупывал пришельцев пытливым взглядом. В его обязанности, помимо охраны порядка, входило собирать налоги на все, что привозилось в Ерушалаим и вывозилось.
– Чего несете с собой? – спросил он, с интересом взглянув на мешок Ешуа.
– Все, что видишь, – с вызовом ответил за двоих Симха. – Скажи лучше, что там происходит?
Стражник отступил, дав знак проходить.
– Не знаю. Еще смена не пришла, они расскажут. А вы то что так рано? Чего вам не спится?
– Дела у нас там. – Симха загадочно усмехнулся.
– Дела, – передразнил охранник и вполголоса пробормотал: – Какие могут быть у таких дела? Ходит тут нищета.
Торопливо, не обращая внимания на великолепие построек, прошли они мимо бассейнов и далее, через арку, на площадь, где находился дворец правосудия римского правителя и крепость Антония, в которой располагалось римское войско. Здесь было уже сотни три людей. С искаженными от страха и гнева лицами, они что-то кричали, яростно жестикулировали и время от времени указывали пальцами в сторону крепости. Когда Ешуа посмотрел туда, куда были обращены взоры толпы, он содрогнулся от ужаса. Возле одной из башен, примыкавшей к святому храму, на верху примыкающей стены, он увидел древко, на котором были прибиты металлические квадраты с изображениями императоров и выдающихся римских полководцев. Вершину древка венчала фигура орла: он расправлял крылья, готовясь к взлету. Ешуа знал, что это называлось сигной – символом римского воинства, которое должно быть неотъемлемой частью и гордостью каждой когорты. Однако выставление напоказ фигур людей и животных, нарисованных или сделанных, преследовалось у иудеев смертной казнью. Считалось, что подражать Богу в создании живых существ – значило совершать великий грех. Поставить же их возле святая святых – храма, центра поклонения Богу иудеев всего мира, являлось невиданным оскорблением, надругательством над всем народом и открытым вызовом (Подобный случай описан у Иосифа Флавия. Кн. 2, гл. 9).
– Ешу, смотри! – закричал Симха. Его бас странным образом сорвался на визг. – Смотри, что сделали поганые!
На стене крепости появилось несколько сонных солдат. Они были без оружия, в наскоро наброшенных туниках, и разглядывали собирающийся народ с любопытством людей, для которых все было внове.
– Содомиты! – кричали из толпы. Для иудеев такое ругательство было величайшим оскорблением. Ведь Господь предал огню и пеплу города Содом и Гоморру за грехи любовные между людьми одного и того же пола. В Иудее за это полагалась смертная казнь, тогда как римляне относились к таким связям более терпимо, а греки вообще не считали их грехом.
– Кровосмесители, – неистовствовал закутанный в белый плащ старик с длиннющей бородой. – Совокупляетесь со своими матерями, дочерьми и сыновьями! Проказу на вас, смерть на вас должен наслать Господь.
Группа молодых людей поддержала его, выкрикивая оскорбления в сторону римлян. При этом они позволяли себе выражения, недопустимые в более спокойное время вблизи храма. Бородатый старик подбежал к ним, поднял вверх иссохшие, костлявые кулаки и закричал, срываясь на визг:
– Бегите на Верхний Рынок! Сзывайте народ! Бегите в Нижний Город и расскажите, как поганые оскверняют наш храм. Бегите же, бегите, не стойте как истуканы.
Молодежь побежала в переулки, крича во всю силу своих легких и стуча в запертые ворота домов и дворцов.
– Что ты скажешь, Ешу? – спросил Симха. – Ты говоришь, что тебе вся мудрость Книги открыта.
А Ешуа не знал, что сказать. Поставить изображения людей или животных в городе, да еще прямо под стенами храма, значило оскорбить верующих в самых святых чувствах. Положение усложнялось еще и тем, что на одной из дощечек был изображен Гней Помпей, который завоевал Израиль, подчинил его Риму и первый из иноверцев ворвался к алтарю с мечом в руке. Такая наглость могла возмутить народ и спровоцировать его на восстание. А безумцы, как Симха, будут только рады. Они сами готовы погибнуть в любой момент и не пожалеют о людях, погибших вместе с ними. Но если смириться с орлом над Храмом, Господь не простит тех, кто терпит такое надругательство над домом и народом Израиля.
Люди бойко прибывали, и вскоре площадь и прилегающие улицы заполнились возмущенной толпой. Солдаты в крепости забеспокоились и стали выходить на стены, держась за рукояти мечей.
– Что же, они не знают, что нельзя этого делать? – спросил Ешуа тех, кто стояли вблизи.
– Это новые, – откликнулся один из них. – Пришли только вчера вечером, когда уже стемнело. Никто из них не говорит по-нашему.
На стене появился, судя по длинному мечу, подвешенному на плече, трибун из старших офицеров. Он поднял руку, и толпа стихла.
– Что происходит? – спросил трибун на иврите, исковерканном латинским акцентом. – Почему вы здесь собрались?
Толпа вздохнула могучим рыком: каждый хотел объяснить по-своему, что случилось. Разобрать в этом гаме что-либо было невозможно, но трибун проследил взглядом, куда указывала толпа, и понял, в чем дело. Он снова поднял руку и подождал, когда наступит тишина.
– Я знаю ваши обычаи, – напрягая голос, заговорил он. – Я уже десять лет нахожусь в Ерушалаиме. Мы никогда не устанавливаем здесь нашу сигну. Но вчера пришла новая когорта, и им неизвестны ваши обычаи.
– Так пусть уберут свою сигну! – потребовали в толпе. – Вы же знаете, что этого нельзя делать!
– Я не их командир, – старался перекричать гул возмущения трибун. – Просите нового праэтора. Разойдитесь, не устраивайте беспорядки.
Симха подбежал к стене и, повернувшись к толпе, поднял обе руки вверх, привлекая к себе внимание.
– Бегите, поднимайте народ! – закричал он. – Доставайте ваши мечи! Вы ничего не докажете поганым!
– Безумец, – вмешался Ешуа, и толпа вдруг стихла. – Накличешь ты несчастье на народ Израиля. Придут римляне в великом множестве, и наступит конец всем.
– Так что ты предлагаешь? – закричал своим обычным громовым басом Симха.
– Смирение я предлагаю. Смиритесь в душе своей. Настанет час, и Господь сам накажет их за все грехи.
Толпа взорвалась гневным ревом, но вдруг опять стихла и расступилась. К стене прошли и выстроились вдоль нее старейшины синхедрина. Одному из них, самому низкорослому, принесли подставку. Он взобрался на нее и стал ждать, пока толпа утихнет.
– Замолчите же! – закричали из первых рядов. – Эзра будет говорить. Тише.
Не прошло и минуты, как на площади стих последний возмущенный крик.
– Не слушайте тех, кто призывает вас к беспорядкам, – уверенно, как опытный оратор, обратился к толпе Эзра. – Бунт принесет нам много горя, а сигна останется. Я уверен, что мы сможем убедить нового праэтора убрать ее. Ведь он не знает еще наших обычаев и нашей веры. И солдаты, которых набирали в Риме, тоже их не знают. Мы должны пойти в Цезарею к новому праэтору, Понтию Пилату, и просить его убрать сигну. Весь синхедрин пойдет. Я прошу членов благородных семей присоединиться к нам, чтобы новый праэтор видел, что его просят представители народа.
Площадь одобрительно загудела, заволновалась, закачалась. Вперед стали протискиваться добровольцы, готовые присоединиться к синхедрину. Послышались крики: «А почему обязательно из благородных семей? Разве только они почитают Бога?»