Путешествуя с признаками. Вдохновляющая история любви и поиска себя - читать онлайн

ПРОЛОГ

Океан всегда имел власть надо мной и за прожитые годы оставил на мне свой след.

Скол на переднем зубе, когда я каталась на доске в серфинг-парке «Турмалин» в Сан-Диего: доска резко спружинила от фала и ударила меня в лицо. Холодная тихоокеанская вода попала на обнажившийся нерв, и боль выстрелила прямо в черепную коробку. Ощущение было – будто мне раздробило челюсть и я лишилась целого зуба, а то и двух. Но моя однокурсница и соседка по квартире, которая плыла на доске рядом, лишь рассмеялась при виде размера скола.

Маленькая белая ямка на большом пальце – напоминание о том, как я вскрывала устричные раковины на острове Кенгуру, устроив себе передышку в изучении австралийских морских львов. Мы с подругой сидели на причале в Американ-Ривер и болтали ногами над водой. Перед нами искрился Большой Австралийский залив, а между нами стояли бутылки игристого эля «Куперс Ред» и ведерко с устрицами. Подруга рассмешила меня, и нож, зажатый в руке, соскочил с известковых неровностей волнистой раковины. Вонзился он точно в сустав большого пальца левой руки.

Пара розовых пятен, по одной на каждой щиколотке, – это когда я занималась вейкбордингом у острова Сент-Китс в Карибском море. Надувная лодка «Зодиак» уже один раз описала окружность вокруг меня, сбросив фал, но я промахнулась. Рулевой, мой тогдашний начальник, описал еще круг, на сей раз увеличив скорость. Он думал, что фал у меня в руках, когда на самом деле тот обвился вокруг моих ног. Начальник резко прибавил газу и понесся вперед, фал дернулся, вначале ссадив кожу с моих щиколоток, а потом, захлестнув их петлей, утянул меня под воду. Я не могла ни вынырнуть, ни закричать. К счастью, дети на борту лодки заметили, что происходит. Меня вытащили из воды, и мы смотрели, как мои раны становятся из белесых красными и как из них начинает капать кровь. Во влажном зное тропиков я целыми днями обучала своих подопечных плаванию с аквалангом, и ушла не одна неделя, прежде чем кожа начала заживать. Семнадцать лет спустя эти шрамы выглядят, как крохотные рельефные карты забытых островов.

Все это – рубцы на поверхности. Те, которые можно увидеть глазом, те, которых я могу коснуться. Но, как всегда и бывает в том, что касается моря, все главное кроется внутри.

1 Пляж Хадрин Нок, остров Пханган, ТАИЛАНД 9 августа 2002 г.

Из всего долгого ожидания у храма мне запомнился холодный, горький черный кофе. Кто-то впихнул крохотный белый пластиковый стаканчик в мои ладони. Темная лужица на донышке, горечь, которую я ожидала, но холод напитка застал меня врасплох. Я до сих пор ощущаю этот холод – тринадцать лет спустя.

Было, должно быть, часа два ночи, но в храме оказалось полным-полно местных. Мне не пришло в голову поинтересоваться, почему. Женщины передавали из рук в руки стаканчики с кофе, какую-то закуску; они сидели на циновках, расстеленных на голом плитчатом полу. Мужчины стояли поодаль; небольшая группа окружила красный грузовичок «тойота», в котором лежало тело моего жениха, завернутое в белую простыню.

Две девушки-израильтянки сидели рядом на низеньком заборчике, ограждавшем территорию храма. Мы с ними вместе тряслись в кабине грузовика, когда ехали из клиники. Эти девушки были со мной в самые ужасные моменты моей жизни, а я даже не знала их имен.

Мы ждали, когда принесут ключ. Ждали долго. В клинике нам объяснили, что Шона нужно держать в холодильном ящике, а ящик находится в храме. Мол, это единственное место на всем острове, где можно сохранить тело. И вот теперь никак не могли найти ключ от ящика.

– Ноу проблем, – время от времени говорил кто-то. – Ключ скоро найдут. Ноу проблем.

Пока мы пили холодный кофе, я увидела, как один из мужчин потянулся к кузову и откинул простыню, в которую был завернут Шон. Он жестом подозвал других мужчин. Все стали указывать на красные рубцы, обвивавшие икры Шона. Их речь стала громче и взволнованнее.

– О мой Бог! – прошептала я. Израильтянки проследили мой взгляд. Одна из них, та, что со светлыми глазами, вскочила, торопливо пересекла небольшое расстояние до грузовика, выхватила простыню из рук мужчины и подоткнула вокруг тела Шона.

– Проявите хоть какое-то уважение, – сказала она, кивнув в мою сторону. – Оставьте его в покое.

Возможно, эти люди не знали английского, но они ее поняли. И попятились. А она продолжала стоять, преграждая путь к открытому кузову и решительно скрестив руки на груди.

Другая девушка – она была тоньше, темнее – повернулась ко мне.

– Нам не обязательно здесь ждать. Они уложат его в ящик, как только найдут ключ. Мы можем уйти. Ты хочешь домой?

– Я хочу остаться с ним. Я не хочу возвращаться, – ответила я, избегая слова «дом». Кабана[1] 214 отеля «Сивью Хадрин» – это было последнее место, где я хотела бы оказаться. Вещи Шона, раскиданные по всей комнате, «вид на море» – как раз на то место на пляже, где он упал ничком, лицом в песок. Простыни с рисунком из разноцветных мультяшных клоунов на двуспальной кровати – они еще пахли Шоном, нашим сексом в тот день.

Я не в силах была осознать, что израильтянки, наверное, устали ждать и вообще устали. Но они остались со мной.

Августовские вечера были до ужаса жаркими все то время, что мы с Шоном провели на острове. Мы прилетели шестью сутками ранее и по ночам обливались потом на этих разрисованных клоунами простынях. Но пока я ждала у храма, холод постепенно начал донимать меня. Он полз по моим босым ступням, просачивался сквозь тонкий фиолетовый сарафан, когда мы с девушками сели на шершавый каменный заборчик. Шон купил мне этот сарафан в Бангкоке. Мы проталкивались сквозь толпы пьяных бэкпэкеров[2] на Каосан-роуд, когда он заметил сарафанчик в импровизированной уличной лавчонке. Шон гордился своим умением торговаться, но на сей раз он чем-то оскорбил торговца, и мы ушли с пустыми руками. Посреди ужина Шон решил, что цена, запрошенная торговцем, была справедливой, и потихоньку ускользнул, чтобы купить сарафан за полную цену.

Под сарафаном на мне ничего не было. Раньше я говорила, что мне слишком жарко, чтобы надевать белье. Я подвязывала волосы, убирая их с шеи, и надевала этот непритязательный сарафан, а на ноги – сандалии. Шон любил шутить, что лишь кусок тонюсенькой материи защищает мои самые интимные части от всего Таиланда. Но я ни разу не чувствовала себя голой. Вплоть до той ночи на острове Пханган.

В ту ночь я была голой под сарафаном не из-за жары. Днем я была в шортах и майке на бретельках. А Шон… А Шон за несколько часов до этой ночи был жив.

Мы держались за руки, возвращаясь к своей кабане номер 214 по пляжу Хадрин Нок, или Рассветному пляжу. Вдоль береговой линии выстроились высокие пальмы. Море было спокойно. Начинали сгущаться сумерки, но все еще царила липкая жара. Это был точно такой же вечер, как любой другой на Пхангане. Мы планировали быстро ополоснуться в душе, выпить по коктейлю и поужинать. Мы понимали, что слишком много тратим на еду, но решили, что не станем переживать из-за финансов, – разве думаешь о деньгах, оказавшись в раю.

Возле нашей кабаны Шон улыбнулся, сверкнув ямочкой на щеке, и положил солнечные очки на порог – это было приглашение побороться. Я замешкалась – Шон был гораздо больше и гораздо сильнее меня, мне его не победить, – но тут же сбросила очки и шлепанцы.

И проиграла с позором. Мелкий белый песок пристал к моей пахнувшей кокосом коже, все еще масляной после дешевого массажа на пляже. Проигрывать я не любила и швырнула в Шона песком, когда он уходил в коттедж.

Я пошла прямо в океан, чтобы ополоснуться; вода была такой теплой, что я не колебалась ни секунды. До меня доносились голоса парней, которые пили и хохотали где-то поблизости. Шон появился из коттеджа и пошел к линии прибоя. Без очков он не мог разглядеть, где я. Я сняла мокрую майку и кинула в него. Он подхватил ее и пошел ко мне в воду, смеясь.

– Уф, никак понять не мог, где ты, пока ты не бросила в меня свой топик.

Я обвила ногами его узкую талию.

– Не обязательно было бросаться песком, Мисс.

Я стала оправдываться:

– Я просто играла… и проиграла.

– Да, ты проиграла.

Он слишком хорошо меня знал. Умолк – и я почувствовала себя виноватой из-за своей ребячливости.

– Все дело в том, что песок попал мне в глаза, и я ничего не видел, – проговорил он.

Я потерлась сосками о маленький темный островок волос на его груди и попросила прощения.

Мысленно я пересматривала наш план на вечер – так, чтобы включить секс перед душем, а потом уж коктейль и ужин. Шон держал меня в теплой, доходившей до пояса воде, и я плотнее обвила его ногами. Мы целовались, и я чувствовала на его языке морскую соль. Вдруг я ощутила, как что-то большое и мягкое задело внешнюю сторону моего бедра. Я дернулась и коротко вскрикнула. Шон, всегда боявшийся морских созданий, тут же спросил, что это было. Особенно нервно он относился к акулам и с самого нашего приезда на остров то и дело спрашивал меня: «Разве большинство нападений не случается на мелководье?»

Я училась на морского биолога и знала, насколько маловероятно нападение акулы, особенно в Таиланде. И постоянно разубеждала его, говоря, что куда вероятнее попасть под удар молнии.

– Я просто что-то почувствовала… – начала было я, но не закончила: Шон вздрогнул и отпустил меня. Я подумала, что потом устрою ему выговор – подумаешь, испугался. Но он уже изо всех сил устремился к берегу, почти бегом, разгребая ладонями темно-бирюзовую морскую воду. Его движения были торопливыми и неловкими – он шел с высоко поднятыми растопыренными локтями, с пальцами, вывернутыми наружу. Я последовала за ним на берег. Он осел на мокрый песок.

– Мисс, эта штука оплела мне все ноги…

Я опустилась на колени и в сумерках едва сумела разглядеть бледно-красный рубец, вспухавший на его щиколотке.

– Наверное, это морская оса.

То, что коснулось в меня в воде, было осязаемым и плотным. Помимо этого маленького рубца я не видела на его ногах больше никаких отметин. После того как медуза задела мое бедро, Шон, должно быть, нечаянно наступил на нее. Мне случалось оказываться рядом с людьми, которых ужалила морская оса, и я видела, насколько мучителен может быть этот ожог. Так что я не удивилась, когда Шон проговорил:

– Мисс, у меня в голове тяжело. Мне трудно дышать. Позови кого-нибудь на помощь.

Он говорил тихо. Спокойно и связно.

– Пойдем со мной!

Я никогда не слышала о ядовитых представителях морской жизни в Таиланде. И на обычных пчел Шон не особенно реагировал, так что аллергическая реакция казалась маловероятной. Я подумала, что дело просто в брезгливости. Когда мы годом раньше ездили на рыбалку у Вильсонс-Пром[3] на южной оконечности Австралии, именно мне приходилось наживлять на крючки песчаных червей, а потом снимать с них извивающихся серебряных лещей, которых мы ловили. Шон опасался даже тамошних крохотных голубых рачков-отшельников.

– Пойдем со мной, – повторила я, глядя на него, сидевшего у кромки воды. У него были влажные волосы, впалая узкая грудь, белые ноги были облеплены песком.

– Не могу.

2 Сан-Диего – Хадрин 1982–2002 гг.

Я решила, что хочу стать морским биологом, когда мне было восемь. Это случилось в июле 1982 года, когда я впервые отправилась в Сан-Диего, чтобы провести лето у бабушки и дедушки. Я, уроженка маленького северно-калифорнийского городка, находившегося в глубине материка, чувствовала себя отчаянной и отважной, когда одна – сама! – садилась в самолет. У моего младшего братца ни за что не хватило бы на это смелости!

Самолет сделал крутой вираж над облаками, над океаном – зеленым простором, разбавленным белым барашками. Я прижалась носом к иллюминатору – отражение моих собственных зеленых глаз потерялось во всей этой нежной краске – и мгновенно позабыла о прежней мечте стать канатоходцем.

Дедушка Боб был геофизиком-океанографом в исследовательском институте Скриппса, он рассказывал мне о сизигийных приливах[4] и о том, как распознавать сильные обратные течения. Бабушка Джой заплывала далеко за волнорезы, а потом каталась без доски на волнах, которые несли ее обратно к берегу. Каждое лето мы неделю за неделей проводили вместе, исследуя приливные заводи, волоча ноги по песку, чтобы избежать прикосновения морских ос, и наблюдая миграцию серых китов в телескоп дедушки Боба.

Во время Второй мировой войны мой дедушка рисовал непромокаемые карты океанских течений в надежде, что пилоты, сбитые над Тихим океаном, смогут воспользоваться ими и добраться до территорий союзников. Помню, как я становилась на коленки в кресле, чтобы дотянуться до дедушкиного стола. Мой палец был самолетом, парившим в воздухе над океаном, прежде чем спикировать с небес в огненном крушении… сюда. А потом я прослеживала свой путь по извилистым голубым линиям карты, чтобы выяснить, где окажусь. Затянет ли меня в спиралевидный водоворот посреди моря – или выбросит на берег какого-нибудь дружественного государства? Мне было трудно догадаться, какие страны на нашей стороне. Суша на картах была обозначена безликими оранжевыми кляксами, а все самое важное находилось в океане.

В течение десяти лет я самостоятельно летала в Сан-Диего. Окончив среднюю школу, я снова вернулась туда, чтобы изучать биологию в Калифорнийском университете. Каждое воскресенье бабушка и дедушка встречались со мной, чтобы вместе полакомиться вафлями с пеканом и бананом в «Кофейне Гарри» в Ла-Холье. Я училась кататься на доске и плавать с аквалангом и одновременно работала волонтером в аквариуме института Скриппса; мне нравилось направлять пухлые пальчики младших школьников, когда они ухаживали за кожистыми морскими звездами и шипастыми фиолетовыми морскими ежами.

На третий год обучения я изучала морскую биологию в Сиднее, и провела две блаженные недели, ныряя и считая рыбок-клоунов на коралловых рифах у острова Херон.

Перед выпуском я занималась исследованием поведения гигантского тихоокеанского осьминога и брачных игр манящих крабов. Могла часами наблюдать, как крабы-самцы размером с большой палец машут белесыми клешнями-переростками в надежде заманить самочек в свои песчаные норы. Но крохотные самочки были привередами и преодолевали громадные расстояния (до пятидесяти футов!), прежде чем выбрать себе наконец партнера.

Получив диплом, я захотела продолжить исследование океанов и земель, которые впервые увидела на дедушкиных картах. Мои друзья осели в Калифорнии, а я преподавала плавание с аквалангом в Панаме и Ирландии, учила морской экологии подростков на Багамах и в Эквадоре. Мне приходилось работать биологом на судах, исследующих акваторию Галапагос и Карибского бассейна. А в перерывах я путешествовала: учила испанский в Коста-Рике, ходила по Тропе Инков к Мачу-Пикчу в Перу, ела лимонных муравьев на Амазонке, гуляла среди обезьян-носачей на Борнео, каталась на сноуборде в Шамони. Но ни разу не удалялась от морских берегов надолго. Море неизменно звало меня обратно. Мне не дано было знать, что́ оно однажды отберет у меня.

– Он веселый. И очень забавный. И красивый. Когда я впервые его увидела, еще подумала: «Надо же, какие симпатичные у Марти друзья».

Это был мой первый вечер в непритязательном хостеле «Альберг Палау» в Барселоне, и мне начинало казаться, что меня к чему-то готовят. Я слышала, как чуть раньше Луиза говорила кому-то по телефону: «У меня тут в хостеле такой талантище!» Но я никак не могла взять в толк, что это могло означать.

Луиза была медсестрой из Мельбурна, которая тоже путешествовала с рюкзаком по Европе. Она пригласила меня в бар вместе с каким-то парнем по имени Шон – он остановился в другом хостеле и был другом ее бывшего бойфренда Марти. Но после ночного поезда из Ниццы я была без сил. Мои контактные линзы стали клейкими. И я сказала ей: может быть…

А потом по лестнице скачками поднялся Шон. Его длинное худое тело казалось недостаточно надежным, чтобы удерживать в себе энергию и энтузиазм. Очки в проволочной оправе съезжали с длинноватого носа с горбинкой. Но он определенно был красив – как и было обещано.

И мы отправились в поход по барам вдоль Рамблы. Мы с Шоном флиртовали над бутылками «Эстрелла Дамм». Заодно он флиртовал с парой блондинистых швейцарок, которых привел с собой из хостела, и с новозеландской цыпочкой, глаза которой были обведены голубыми тенями. Но его явно раздражало, когда я, в свою очередь, принялась флиртовать с бартендером-ирландцем. Шон то и дело натягивал капюшон моей куртки мне на голову. И мы ввязались в обычные дебаты, сравнивая Мельбурн и Сидней. В Мельбурне я была всего пару раз, и он не произвел на меня впечатления, зато мне очень понравилось жить в Сиднее, когда я училась на третьем курсе.

Шон был непреклонен и отважен:

– Я заставлю тебя полюбить Мельбурн больше Сиднея, как только мне представится шанс показать тебе его, – сказал он, чем немало меня насмешил.

На следующее утро мы с Луизой перебрались в хостел Шона возле Пласа-де-Каталунья. Владелица хостела Энджи была девушкой жилистой и наделенной прямо-таки маниакальной энергией. Ее заведение было дешевле и чище, без всякого комендантского часа в полночь и дневного локаута. Энджи и Шон так и плясали по хостелу вместе; Шон – одетый в термолосины с пурпурными полосками и шарфик футбольного клуба «Барселона», который он только что прикупил.

В тот вечер Шону не терпелось совершить еще один вояж по городу, но Луиза хотела сесть за дневник и надписать почтовые открытки знакомым.

– Ты же пойдешь со мной выпить, правда? – спросил он меня.

Мы пробрались по людным улочкам к набережной и барам у воды. Поеживаясь от холода, от зимнего океанского ветра, я вытащила из кармана куртки тюбик с бальзамом для губ.

– Можно и мне немножко вот этого вот? – спросил Шон.

Это был настолько банальный подкат, что я даже ничего не поняла. Не поднимая глаз, протянула ему тюбик. А он, вместо того чтобы взять его, наклонился и поцеловал меня.

После этого первого поцелуя я влюбилась в Шона быстро – и по уши. Это было в конце января 1999 года. Мне было двадцать четыре, ему – двадцать два. У него был этакий тягучий «рабочий» австралийский акцент, честные голубые глаза, уголки которых собирались морщинками при улыбке, и все его тело складывалось пополам, когда он хохотал. Вместе с Луизой и Сашей, студентом-юристом из Сиднея, мы поехали вначале в Гранаду, а потом, на пароме, дальше – в Марокко. Но Саша расстался с нами в Эс-Сувейре, чтобы вернуться к занятиям, а Луиза к тому времени, как мы направились обратно в Лагос, решила, что трое – это слишком много.

Мы с Шоном еще несколько месяцев продолжали путешествовать вдвоем, зигзагом по Европе, ведя путевой дневник. Из Португалии в Австрию, потом в Словению. Из Любляны я хотела короткой дорогой отправиться в Италию, но Шон там уже побывал, и ему интереснее были Нидерланды – в шестнадцати часах пути.

Дождливым днем мы стояли на вокзале словенской железной дороги с собранными рюкзаками, но все никак не могли договориться, куда держать путь дальше.

– Голландские яблочные блинчики, кофейни, чипсы с майонезом поздним вечером, – не сдавался Шон.

– Паста и пицца. Ла дольче вита. Прямо здесь, – указывала я куда-то, где, по моему убеждению, должна была быть Италия. – Я практически ощущаю ее вкус.

– Пасту с пиццей можно добыть где угодно. Давай же, соглашайся, я угощу тебя «Хайникеном»!

– А что, если нам положиться на удачу и предоставить решать расписанию? Пусть за нас выбирает Любляна!

– Договорились, – ухмыльнулся Шон и сцапал меня за руку, поглаживая большим пальцем внутреннюю сторону запястья.

Мы вместе вышли на платформу и подняли глаза к табло, на котором черные и белые названия отправляющихся поездов крутились, медленно складываясь, буква за буквой. Третья – С, вторая – М, пятая – А, последняя – М… Ближайший поезд через час уходил в Амстердам.

В июне мне надо было возвращаться к работе – учить дайвингу на Карибах, а потом начинать подготовку к защите докторской степени в Калифорнийском университете в Санта-Крузе. У Шона была рабочая виза в Ирландию. В Праге мы сели на поезд, который должен был в Нюрнберге разделиться, но первую часть пути мы могли проделать вместе.

Ночью Шон встал, чтобы пойти в туалет. Я снова уплыла в сон, не сознавая, что купе заперли и Шон остался снаружи. И проснулась одна в Нюрнберге в половине четвертого утра.

С колотящимся сердцем я ринулась к двери вагона. Высунулась наружу, во тьму, ища Шона. Посмотрела влево, вправо, оглянулась назад, в тамбур. Меня так и подмывало спрыгнуть, моя ступня уже зависла в воздухе, хоть я и почувствовала, что поезд уже пошевеливается и поскрипывает, готовясь к отправлению.

Шон нашел меня как раз в тот момент, когда состав трогался с места. Он бегал взад-вперед по платформе, выглядывая меня. Тяжело дыша, отжал закрывающиеся двери для торопливого поцелуя.

– Я люблю тебя!

Прозвучал свисток кондуктора, и двери захлопнулись. Мы выкрикивали друг другу слова прощания, прижимая ладони к запотевшему стеклу. Шон бежал рысцой по платформе – точно в сцене из старомодного романтического кино.

Я звонила Шону из ржавеющих телефонных будок на островах Синт-Эстатиус и Саба, мы писали друг другу письма, посылали открытки. Мы заговаривали о том, чтобы пожениться, – пока время и расстояние не развели нас, и в конце августа, после семи месяцев вместе, мы расстались.

Но меньше чем через два года снова сошлись, как только сумели сделать разделявшее нас расстояние чуть короче. Шон вернулся домой, в Мельбурн, а я для своей диссертации выбрала тему «Развитие умения нырять у исчезающего вида – австралийских морских львов». Я чувствовала себя счастливицей – поскольку мне достался такой интересный исследовательский проект; счастливицей – поскольку мне удалось (едва-едва) наскрести денег на его финансирование; счастливицей – поскольку теперь получила возможность видеться с Шоном.

В июне 2001 года я перебралась из Санта-Круза на остров Кенгуру, где могла через каждые несколько уикендов наезжать в Мельбурн, а все остальное время проводить в уединенной колонии морских львов на суровом Южном побережье.

В Мельбурн я прилетела с абсурдно большим багажом: толстые черные парусиновые мешки для отлова детенышей, весы-безмены и рулетки, карандаши и желтые непромокаемые полевые блокноты. Я перекладывала из руки в руку неподъемные сумки и боролась с синдромом смены часовых поясов, когда завернула за угол аэропорта и увидела Шона; он ждал меня, одетый в костюм и улыбающийся. «Здрассте, Мисс!» В тот вечер он повел меня ужинать в «Блю Трейн», бар под звездами и с видом на город и реку Ярра. Мы ели, пили, смеялись и разговаривали о своих приключениях в Европе. Когда мы добрались до его квартиры, Шон, возможно, планировал поспать на диване. Но я сказала ему, что в этом нет необходимости.

«Когда движешься, как медуза, ритм ничего не значит, – ты движешься вместе с потоком, ты не останавливаешься».

Из автомобильного стерео с трудом пробивались звуки Brushfire Fairytales Джека Джонсона. Магнитола была такая древняя, что в ней была кассетная дека, и мне пришлось переписать на кассеты кучу компакт-дисков. Мой исследовательский бюджет был скуден, и Шон помог мне добыть подержанный «мицубиси-магну» 1987 года у друга его старшего брата, жившего в Мельбурне. Днем раньше я выехала из квартиры Шона, одна, загрузив на заднее сиденье и в багажник свое снаряжение и сумки; ночь я провела в Бордертауне, едва въехав в Южную Австралию. Затем я продолжила путь к мысу Джервис, прежде чем сесть на паром, который отвез меня через влажный ветреный пролив Бэкстейрс-Пэсседж на остров Кенгуру.

Поскольку на острове не было ни уличных фонарей, ни машин, ни домов в пределах видимости, зимняя тьма обволокла меня со всех сторон. Густые рощи эвкалиптовых деревьев выгибались арками над Хог-Бэй-роуд, их длинные тонкие стволы отсвечивали серебристо-голубым в лучах моих фар.

Я никогда не была на острове Кенгуру и не представляла, чего от него ожидать. Но мне очень нравилось открывать новые для себя новые уголки, нравилось собственное общество, и собственная «бездомность» не вызывала у меня дискомфорта. Когда мне было четырнадцать, родители повезли нас на летние каникулы в Соединенное Королевство, – я тогда впервые выехала за пределы Калифорнии. После этого я ездила на каникулы еще в Канаду и Мексику. Но папа и оба моих дяди учились за границей, они и подбили меня провести третий курс обучения в Сиднее. Вот тогда-то мною всерьез овладела жажда странствий. С тех пор я всегда старалась путешествовать как можно больше.

Я вела машину в полузабытьи – грезила наяву о Шоне и морских львах, – и одновременно пыталась определить, в каком именно месте острова нахожусь. И тут прямо перед машиной выпрыгнула из темноты огромная тень. Я почувствовала мягкий удар так же отчетливо, как услышала. Звук и ощущение – куда более тошнотворные, чем я могла бы себе представить. А потом машину тряхнуло, когда колеса переехали тело.

– О боже мой! – Я ударила по тормозам и свернула влево, глядя на темный неподвижный бугор, отражавшийся в зеркале заднего вида. – О боже мой!..

Ни секунды не раздумывая, я схватила свой новенький сотовый и позвонила Шону.

– Уже соскучилась по мне? – он взял трубку после первого же гудка.

– О черт, я только что сбила кенгуру!

– Вот дерьмо! С тобой все в порядке?

– Да-да, я-то в порядке. Но кенгуру – нет.

– Ты уверена, что с тобой все в порядке? А как машина? Ветровое стекло не разбито? Эти серые способны нанести серьезные повреждения, Мисс. Ты точно в порядке?

– Ага, все хорошо. Думаю, и с машиной тоже все нормально. Но кенгуру… – Я заплакала. Руки у меня тряслись. О черт! Я – биолог, ратующий за сохранение природы, приперлась сюда, чтобы спасать один из исчезающих видов, – и убила национальный символ, не проведя на острове и двадцати минут!

Резкий переход свершился в одно мгновение: буквально только что я упивалась одиночеством – и вот уже отчаянно жалела, что Шона нет рядом со мной. Легко быть одной, когда все хорошо, но намного тяжелее, когда случается что-то плохое, особенно вдали от дома. Мы только-только снова сошлись, а я уже не могла представить, что у меня не будет Шона.

Мы называли два эпизода наших отношений «главой первой» и «главой второй». И в тот и в другой раз было легко и комфортно, но от «главы второй» ощущение было более устоявшимся и защищенным. Мы оба немного повзрослели, оба работали, снимали квартиры и оплачивали счета. Будущее – в том числе наше совместное будущее – ощущалось вполне реальным. У Шона было столько идей, столько планов! Прежде, когда он говорил о каком-нибудь отпуске, в который мы поедем через несколько лет, я могла лишь смеяться. Теперь же все эти совместные поездки и приключения, казалось, ждали нас уже за следующим поворотом.

Моя полевая работа на острове Кенгуру поначалу производила устрашающее впечатление. Я прежде не то что не ловила – никогда не видела австралийских морских львов, а мой консультант был в Южной Калифорнии, в Санта-Крузе, на другой стороне земного шара. Не легче было и от того, что я оказалась единственной незамужней женщиной, жившей в Вивонн-Бэй, деревушке с населением в 42 человека (в основном одинокие мужчины в возрасте за сорок, зарабатывавшие на жизнь стрижкой овец), с универсальным магазинчиком и бензозаправкой. Я жила одна в крохотной, на одну комнатушку, халупе из гофрированного кровельного железа, в которой, как правило, проводила вечера, составляя очередную серию заявлений на гранты и письменно выпрашивая деньги у всех организаций, какие только могла придумать. И хотя я общалась с рейнджерами в парке-заповеднике Сил-Бэй, я скучала по Шону – по утешению, которое приносил его смех, по его уверенности во мне, по его рукам, которые умели заставить меня позабыть обо всем на свете. Оттого, что прием сотовой связи на этом маленьком острове в 2001 году был никудышный, становилось еще труднее. Но дни принадлежали только мне, и я постепенно влилась в комфортную рутину. Каждое утро я ездила из Вивонна к Сил-Бэй, чтобы отметиться у рейнджеров, а потом в одиночестве бродила туда-сюда по пляжам, выискивая шоколадно-коричневых новорожденных детенышей (и уворачиваясь от их лоснящихся, весящих по две сотни фунтов матерей). Я карабкалась по утесам, продиралась сквозь кустарник, дышала солью Южного океана и временами устраиваясь подремать среди морских львов.

К сожалению, Шон возненавидел свою работу в отделе маркетинга компании «Кэдбери-Швеппс», которую называл «искусством продажи пузырьков». Страстно желая перемен, он согласился на условия краткосрочного преподавательского контракта, предложенного ему Коммунистической партией Китая.

Этот контракт должен был продлиться всего пять месяцев. Уже наступил 2002 год, и Китай был слишком волнующей страной, чтобы отказываться. Страна, разрывавшаяся между коммунизмом и капитализмом, все еще верная доктрине, но соблазненная западным миром, – и практически неразвитая инфраструктура для зарубежных гостей. Кроме того, мы были молоды и до тошноты влюблены. Он дразнил меня за то, что я однажды сказала, что единственные вещи на свете, которые меня «наполняют», – это он и океан. «Не хотите ли немного черного хлебушка ко всей этой патоке, Мисс?» Но он также рассказывал мне, какое волнение охватывало его в Чанше, когда он ждал моего звонка. Поскольку стационарного телефона на острове Кенгуру не было, я могла звонить, только когда возвращалась на материк. Тогда Шон бегом бежал в свою квартиру из Института финансов и менеджмента и усаживался ждать у телефона. Когда мне удавалось пробиться, статические помехи соединения трещали в трубке, и я спрашивала, как он там. Он всегда испускал долгий вздох и отвечал: «Теперь лучше».

В июле, перед окончанием срока его контракта, я прилетела в Чаншу, чтобы встретиться с ним. Я побывала у него на работе, познакомилась с его начальством и студентами и присутствовала на вручении дипломов. А потом мы отправились путешествовать. Вначале по Китаю, где заключили помолвку, а потом в Таиланд. Теперь мне было 28 лет, ему – 25. В октябре мы собирались съехаться и жить вместе в Мельбурне. Я продолжала бы ездить на остров Кенгуру, чтобы завершить свои полевые исследования, но сумела убедить своего консультанта, что смогу закончить всю лабораторную работу с помощью знакомого в Мельбурнском университете.

Мы с Шоном обсуждали свои планы во время долгих летних переездов на поезде по Китаю и сидя на веранде нашего коттеджа с видом на пляж Хадрин в Таиланде. Мы говорили о том, как найдем работу и купим дом, как поженимся и как назовем детей: Джеком – в честь его деда, а вот об имени для дочери договориться оказалось труднее (Джессика? Салли? Лара?). Мы говорили даже о том, чем займемся, когда выйдем на пенсию, – как будем продолжать путешествовать за рулем «каравана» по Австралии, как будем баловать своих внуков.

Однако чаще всего мы возвращались к повседневным мелочам, типа того, в какие бары и рестораны будем ходить в Мельбурне – «Черри», «Коммершл», «Блю Трейн», – и какие вкусности будет готовить для меня Шон. Я уже была горячей поклонницей большинства его фирменных блюд – куриного сатая, спагетти карбонара, лапши хоккиен со свининой и тягуче-липкой лазаньи, с соусами бешамель и болоньезе, ветчиной, моццареллой и рикоттой. Но ему не терпелось побаловать меня одним из своих любимых кушаний, тем, которым ему пока не представилось шанса меня угостить, – пастой с курицей и вялеными на солнце томатами.

В отличие от Шона, я была не вполне убеждена, что хочу поселиться именно в Мельбурне. К своим 28 годам я успела пожить в семи разных странах на четырех разных континентах – и до сих пор не определилась с вопросом: где он, мой дом, в каком месте земного шара? Но мне было легко представить себе нашу совместную жизнь. Моим домом был Шон.

3 Чанша, Хунань, КИТАЙ Июль 2002 г.

Мы вместе со студентами Шона сидим в грязноватом отдельном кабинете местного караоке-бара в Чанше. Стены оклеены плакатами с изображениями бойз-бэндов и Дэвида Бекхэма, а наглухо закрытые окна дребезжат от рева проезжающих за ними машин. Мы принесли с собой закуску, и спертый воздух густо наполнился запахами лапши быстрого приготовления.

Шон выбирает Red Hot Chili Peppers – группу, на октябрьский концерт которой в Мельбурне у нас уже куплены билеты. Он подкидывает в воздух колени и крутит узкими бедрами; вначале он поет Scar Tissue, а потом Breaking the Girl.

Китай дался Шону нелегко. Вскоре после приезда он позвонил мне в отчаянии, говоря, что сам не понимает, о чем только думал. Он ненавидел тамошние толпы, терял терпение в очередях и не умел есть палочками. Но теперь с его лица не сходит улыбка, и мне безумно нравится, как сверкает ямочка на щеке. Он описывает предыдущую вылазку «в светскую жизнь» со своими студентами – в битком набитый ночной клуб; рассказывает, как сорвал с себя рубашку, запрыгнул на сцену и танцевал перед вопящей толпой.

Позднее в тот же вечер мы обсуждаем свои планы съехаться, когда наконец вернемся в Мельбурн, – к каким районам будем присматриваться и какую квартиру хотим снять в качестве нашего первого дома.

Я спрашиваю его, по чему он будет скучать больше всего, когда уедет из Китая.

Он глядит вдаль и улыбается:

– По тому, как был суперзвездой.

4 Пляж Хадрин Нок, остров Пханган, ТАИЛАНД 9 августа 2002 г.

– Не могу.

Шон начал заваливаться на локти на мокрый песок.

– Ключ в твоей туфле.

Это было последнее, что он сказал, когда я повернулась, чтобы уйти.

Дальше по пляжу Хадрин Нок, в нескольких сотнях футов от нас, был бар. Но на мне не было майки. Я не понимала, что он умирает. Я думала, что это просто морская оса. Я думала, что у него приступ брезгливости. Мы были прямо перед нашим коттеджем, так что я, добравшись до него, содрала с себя мокрые шорты и набросила тонкий фиолетовый сарафан. К тому времени как я снова выбежала на пляж, Шон уже упал лицом в песок.

Я метнулась к нему.

– Шон! Шон!

Никакого ответа. Его оказалось трудно перевернуть. Когда его голова и плечи коснулись песка, я почувствовала короткое движение воздуха. В тот момент я подумала, что это был вдох – и подумала также: слава богу. Я решила, что он не мог дышать, лежа лицом в песке. Я думала, что он потерял сознание.

Потом я со всех ног побежала к бару. Он был битком набит августовскими туристами.

– Моего парня ужалила какая-то тварь! Ему трудно дышать!

Мне и самой было трудно дышать.

Спеша обратно к нему, я увидела какую-то девушку, которая прогуливалась вдоль кромки воды. Она была высокой, тоненькой и светловолосой, в бикини на завязках и обрезанных джинсовых шортах. Она остановилась там, где на мокром песке лежал Шон, и посмотрела него. Потом прошла еще пару шагов, обернулась и снова посмотрела. Она ушла раньше, чем я подбежала достаточно близко, чтобы разглядеть ее лицо.

Цепочка людей потянулась вслед за мной из бара. Когда мы добрались до Шона, пульса у него не было. Молоденькая туристка принялась ритмично надавливать на его грудь, сложив худенькие белые ладошки одну поверх другой. Стройный израильтянин с козлиной бородкой давал ей по-английски указания, критикуя ее манеру счета.

Я ждала реакции, этаких голливудских брызг во все стороны и кашля, когда Шон придет в себя и начнет хватать ртом воздух. Мы все выдохнем с облегчением, и я скажу ему, как сильно он меня напугал.

Я все еще думала, что кто-то сможет его спасти. Спасти нас.

Мы делали сердечно-легочную реанимацию всего пару минут, когда до меня дошло, в каком одиночестве я оказалась. Я была единственной на всем пляже, с кем все это на самом деле происходило. Все остальные только смотрели.

– О боже мой! О боже мой! Он мертв! Он умер! – всхлипывала, вскрикивала и задыхалась я. Но все равно пыталась дышать за него.

– Нет, не умер. Все будет хорошо.

Я почувствовала чьи-то ладони на своих плечах. Почувствовала, как короткие теплые летние волны ластятся к моим щиколоткам и мочат подол сарафана.

– Нам нужна «скорая». Кто-нибудь может вызвать «Скорую»?

– Должно быть, он захлебнулся. У него вода в легких. Пожалуйста, кто-нибудь может вызвать «Скорую»?

– Может быть, его вырвало, и теперь он задыхается, – предположил кто-то еще. – Если перевернуть его вверх ногами, можно прочистить дыхательные пути.

– Может быть, он лежал лицом в воде. У него вода в легких. Переверните его вверх ногами, – предложил еще кто-то из местных.

Меня никто не слушал. Они были настойчивы. Я знала, что они ошибаются, но позволила им перевернуть Шона вверх ногами. Я была в отчаянии. В конце концов потребовалось трое мужчин, чтобы перевернуть его, и тяжесть его текучего расслабленного веса растекалась по их смуглым голым рукам. У перевернутого Шона конечности гнулись под какими-то резиновыми углами. Кожа лица безвольно обвисла, и черты словно стекали к песку у их ног.

– Прошу вас, не могли бы вы вызвать «Скорую»?

Мне даже не приходило в голову, что на Пхангане «Скорой» может не быть.

Наконец на пляж задним ходом съехал грузовик, и Шона перенесли в кузов. Уложив его голову себе на колени, я продолжала делать дыхание рот-в-рот. Израильтянин, тот, который критиковал технику массажа сердца, и один из местных, который утверждал, будто Шон захлебнулся, поехали с нами. Ни один из них не произнес ни слова за то время, что мы, подскакивая на кочках, ехали по проселочной дороге к клинике. Когда я наклонялась, прижимаясь губами ко рту Шона и силой вдувая свое дыхание в его легкие, израильтянин отводил взгляд.

Грузовик затормозил прямо перед клиникой «Бандон Интернешнл» в городке Хадрин. Двое мужчин, ехавших в кузове, выпрыгнули и пронесли Шона насквозь через крохотную комнату ожидания прямо на койку у дальней стены. Двигались они быстро. Но мы оттягивали неизбежное.

– Он принимал какие-нибудь наркотики? – спросил круглолицый врач-китаец, глядя на нас из-за толстых стекол очков. – Алкоголь употреблял? Мы будем работать над ним двадцать минут.

– Ноу проблем, – выговорила девушка-администратор, сияя мне улыбкой.

Девушка-британка покупала лекарство по рецепту, обменивая скомканные банкноты местной валюты – баты – на маленькую бутылочку янтарного цвета. Она разговаривала с администратором на смеси английского и тайского. Она обернулась, проводила взглядом внесенное в клинику тело Шона, а потом уселась на один из трех стульев в комнате ожидания, зажав свои таблетки в кулаке.

Между белыми занавесками мы видели, как врач наклоняется над грудью Шона. Медсестра сжала пластиковый мешок, закрепленный надо ртом Шона, потом ввела трубки в его гортань и нос.

Я расхаживала по комнатке. Меня трясло. Я не знала, чем занять руки.

Они трудились над Шоном в паре футов от нас. Занавески на тонких металлических прутьях, которые отделяли кровать от трех стульев, стоявших перед стойкой администратора, были отдернуты. Я смотрела, как толстая игла с капавшей из нее жидкостью дважды вонзилась в грудь Шона. Медицинского оборудования здесь практически не было. Ни дефибриллятора. Ни даже бутылки с уксусом – обычным средством от ожогов медуз. И уж конечно, никакого противоядия. Там не было ничего, что могло бы спасти Шона.

– Ноу проблем, – улыбаясь, повторила администратор.

– Хотите воды? Может быть, присядете? – британка жестом указала на стул рядом с собой. Она была примерно моего возраста, с короткими платиновыми кудряшками. – Почему бы вам не присесть…

Это был не вопрос. По-видимому, то, что я расхаживала взад-вперед, ее нервировало.

Она сказала мне, что живет на острове.

– Вы правда здесь живете? Здесь есть другая больница? Я могу отвезти его еще куда-нибудь?

– Это лучший центр. Врач здесь очень хороший. Они делают все, что в их силах.

Администратор кивнула:

– Ноу проблем.

По другую сторону стеклянной входной двери мялась в ожидании группа мужчин. К водителю грузовика и двум мужчинам, которые ехали в кузове, присоединились местные жители, и все они стояли на узенькой пыльной улочке. Но две молодые девушки протолкались свозь собравшуюся снаружи толпу и вошли в клинику.

Эти двадцать минут пролетели в один миг, и мое сердце сжалось, когда врач отстранился от койки Шона и направился ко мне.

– Мне жаль, – сказал он. Я осела на пол, разрыдавшись в колени британки, сидевшей рядом со мной. – Я ничего не мог сделать. Он был уже мертв, когда его доставили сюда.

Британка мягко взяла меня за запястья, выпуталась из моих рук и встала. Разгладила юбку, пробежавшись пальцами по мокрому пятну на том месте, куда я уткнулась лицом. Я, сидя на полу, подняла на нее глаза.

– Они позаботятся о вас, – проговорила она, кивнув в сторону тех двух девушек, которые только что вошли в клинику. Потом толкнула стеклянную дверь и вышла.

Я повернулась, чтобы взглянуть на людей, которые вроде бы должны были обо мне позаботиться. Мне ответили взглядами две девушки с длинными темными волосами. Две совершенно незнакомые девушки.

– Как вы будете платить?

Мы втроем – единственные оставшиеся в комнате ожидания – развернулись к администратору.

– Ей нужно дать время побыть с ним. – Девушки подтолкнули меня к койке у стены и плотно задернули за моей спиной занавеску. Их громкие голоса с резким израильским акцентом просачивались сквозь нее, пока они разговаривали с администратором, но я не могла сосредоточиться и уловить смысл их слов. Шон лежал, упершись взглядом в потолок.

– Мне жаль, – я стояла рядом с ним, приложив одну ладонь к его щеке, другую – к маленькому темному островку волос на его груди. – Мне так жаль! Я не знала, что ты умираешь.

Я прижалась головой к его груди, спрятав лицо в изгибе шеи, как делала много раз прежде.

– Пожалуйста, не будь мертвым. Я люблю тебя.

Я провела ладонью по его темным ресницам, но веки не желали опускаться. Его голубые глаза смотрели в потолок. Сморщенные губы и раскрытый рот гляделись совершенно незнакомо; лицо уже застывало и искажалось, приобретая черты, которые я не узнавала. Я все равно поцеловала его.

– Мне так жаль! Я люблю тебя.

На нем были только свободные «боксеры». Единственным его украшением было широкое серебряное кольцо с выгравированными на нем картинками и фигурками. Я стянула кольцо с пальца Шона и ощутила его холодную тяжесть на своей ладони. Он всегда просил меня напоминать ему снова надеть кольцо после душа. Если он шел мыться, не сняв кольцо, крохотные человечки забивались белым мылом. Но он всегда боялся где-нибудь его оставить.

Образы, запечатленные в металле, рассказывали историю Ирландии. Пастух с крючковатым посохом. Круглая башня для хранения зерна. Викинг. Замок. «Юнион Джек». Высокий корабль, символизирующий эмиграцию после голода. Разделение Северной Ирландии. И вопросительный знак – для будущего.

Кольцо свободно болталось на моем пальце. Мне пришлось сжать кулак, чтобы не дать ему свалиться.

5 Прага, ЧЕШСКАЯ РЕСПУБЛИКА Апрель 1999 г.

Это был наш последний вечер вместе. После нескольких месяцев путешествий наше общее время вышло. Шону нужно было ехать в Ирландию по рабочей визе, а мне лететь на Карибы, чтобы преподавать плавание с аквалангом.

Приткнувшись в темном уголке продымленного паба, мы пьем местное пиво «Будвайзер Будвар» из огромных тяжелых кружек и говорим о том, что вскоре я приеду его навестить.

Отяжелевшая от пива, слезливая и сентиментальная, я снимаю со своего большого пальца простенькое серебряное кольцо и надеваю на палец Шону. Оно идет туго, но мне все же удается еле-еле натянуть его. Шон улыбается, потом забирает у меня руку и пробует подергать кольцо.

– Мисс, да его не крутанешь, – он смотрит на меня большими округлившимися глазами.

Но я, пьяная, с головой ушла в свой сентиментально-слащавый экстаз.

– Это подарок на память, чтобы ты вспоминал меня, когда мы будем врозь.

Продолжаю попытки заглянуть ему в глаза, но Шон смотрит на свой палец.

– Серьезно, Мисс, я не могу его снять.

Беру его руку и макаю в кружку с пивом. Кольцо сидит плотно. Шон продолжает трудиться над ним, и вскоре его палец начинает багроветь и распухать. Я не обеспокоена – мы молоды и влюблены, ну что такого может случиться? Я думаю, что нам просто понадобится мыло. Но сначала я допью свое пиво.

Однако Шон ни о чем не может думать, кроме кольца.

Тогда я натягиваю на свою еще наполовину полную кружку бумажный манжет, и мы идем в квартирку, которую сняли на неделю, в нескольких домах дальше по улице.

Я допиваю пиво в ванной комнате, пока мы пытаемся, намылив руку, стянуть кольцо. Потом перебираемся в кухню и пробуем проделать это с помощью сливочного масла.

Кольцо даже не двинулось с места.

– Я больше не чувствую палец, – говорит Шон тонким голосом.

– Мы могли бы подождать до утра, тогда опухлость, наверное, спадет, – я почти уверена, что все будет в порядке, если он оставит палец в покое хоть ненадолго. – А можем попытаться найти больницу или еще что…

Пытаюсь убедить его, что подождать – разумный вариант. Уже поздно; я определенно пьяна; и мы понятия не имеем, где здесь можно найти врача. Но Шон не убежден, что это разумно – ждать до утра, и я чувствую себя виноватой, поскольку это целиком и полностью моя вина, и мы идем искать доктора.

Уже, должно быть, часа два или три ночи, на улице холодно и тихо. Нам удается найти такси, но водитель не говорит по-английски. Я жестами изображаю врача со стетоскопом, выстукивая по своей груди сердечный ритм: «Баа-бом, баа-бом, баа-бом». Таксист смотрит на меня ничего не выражающим взглядом. Вращаю кистью над головой, изо всех сил стараясь изобразить «скорую», и завываю: «У-у-у о-о-о у-у-у о-о-о…» Снова и снова указываю на распухший палец Шона.

Наконец, до таксиста доходит. Он медленно едет вперед вдоль обочины. Мы проезжаем всего около сотни футов, он тормозит и указывает на больницу с левой стороны. А потом на таксометр.

Больница закрыта на ночь. Мы стоим перед запертыми воротами, и тут подъезжают четыре девушки-испанки. У одной из них сильное сердцебиение, и остальные за нее беспокоятся. Я шепчу Шону, что, на мой взгляд, здесь не обошлось без каких-то наркотиков. Сбоку от ворот висит домофон, и мы с девушками пытаемся поговорить с ответившим нам человеком, который не знает ни английского, ни испанского. По очереди стараемся дать понять, что нам необходим врач. Мы приводим доводы, умоляем, просим, уговариваем. У девушек обнаруживается свойственная всем латиноамеринкам страсть к драме, и одна из них, похоже, говорит на каком-то языке, который может даже оказаться чешским. Наконец, ворота распахиваются.

Мы с Шоном следуем за девушками по сумрачным безмолвным коридорам и видим, что в пустой комнате ожидания горят лампы. Девушек принимают первыми, и я засыпаю, свернувшись калачиком на обитых пластиком стульях.

– Чем я могу вам помочь? – красивый мужчина с темными глазами и длинным носом стоит надо мной. Он одет в белый халат, а его шею обвивает стетоскоп.

– Вы говорите по-английски! – я испытываю невероятный восторг и облегчение. Тыкаю в Шона, прикорнувшего на стуле рядом со мной. – У моего бойфренда кольцо на пальце застряло. Мы не можем его снять.

Доктор смотрит на меня тяжелым взглядом.

– Вы находитесь в отделении медицины внутренних органов. Я кардиолог.

– Пожалуйста! – все, что способен сказать Шон.

Доктор переводит взгляд на Шона, опять на меня, потом наконец на палец Шона. Знаком велит Шону следовать за ним. Но когда я начинаю подниматься со стула, поворачивается и предостерегающе поднимает ладони.

– Вы, – указывает он на стул в комнате ожидания, – оставайтесь здесь.

Они оставляют меня одну, и через считаные минуты я снова сворачиваюсь калачиком и засыпаю.

В следующий раз меня будит Шон. Теперь я куда менее пьяная и куда более пристыженная.

– Что, сняли? – спрашиваю я, заставляя себя подняться. Чувствую, что щеки у меня пылают, и незаметно проверяю, не текла ли во сне из уголка рта слюна.

Шон плотно сжимает губы.

– Это было мучительно, Мисс, – и сует мне обратно серебряный ободок.

– Мне так жаль! Я люблю тебя.

Я беру его за руку. Палец красный и распухший. Врач просунул ножницы под металл, чтобы освободить хоть какое-то пространство, а затем водил проволокой по кругу, прежде чем силой стянуть кольцо с пальца. Медсестре пришлось держать Шона за кисть, и проволока оставила глубокие бороздки на серебряном ободке.

Мы оба стараемся не ахнуть, когда нам выставляют счет: более двух тысяч крон, то есть около 60 американских долларов, целое состояние для Чешской Республики в 1999 году. Но удерживаемся, улыбаемся, благодарим – и вытаскиваем наличные.

Занимается рассвет; когда мы выходим из больницы, светлеющая дымка над Влтавой начинает выцветать, меняя оттенок с синего на золотой. Наш последний день в Праге. Мы, похоже, легко отделались, и оба знаем, что вскоре я приеду к Шону в Ирландию. Я ощущаю удовольствие от того, что наш день начался на рассвете. Все кажется полным возможностей, и весь этот весенний день, который предстоит провести вместе, простерся перед нами. Я снова надеваю кольцо на свой большой палец, оно уютно скользит на место, и я провожу ногтем по царапинам, оставленным проволокой.

6 Пляж Хадрин Нок, Пханган, ТАИЛАНД 9 августа 2002 г.

– Мне так жаль! Я люблю тебя.

Я еще раз поцеловала Шона, ощущая тяжесть его кольца в кулаке, на занемевших ногах прошла сквозь белые занавески и направилась вон из клиники. Но врач-китаец тут же увел меня обратно и усадил у письменного стола, задвинутого в угол помещения. Помещение было таким маленьким, что я, протянув руку, почти могла коснуться скрюченных пальцев Шона. Его голубые глаза все так же глядели в потолок. Врач вручил мне ручку и положил на стол передо мной лист бумаги.

– Пожалуйста, подпишите свидетельство о смерти, – он указал на пустую строчку ближе к концу документа. Все слова были на тайском. Да и какая разница? Я все равно не могла сосредоточиться на тексте. Мой взгляд точно магнитом притягивало к себе полуобнаженное тело Шона – мне хотелось забраться на койку и обвиться вокруг него, – и моя рука двинулась к концу страницы.

Одна из израильтянок подошла к нам и твердо положила руку поверх моей.

– Это необходимо перевести.

Вторая девушка не отставала от нее.

– В такое время будет очень трудно найти переводчика, – ответил врач. – Ей нужно подписать это сегодня.

– Она ничего не подпишет, пока не будет перевода.

Я слушала их разговор так, словно он не касался меня, отстраненно, глядя на Шона. Жалея, что его глаза не захотели закрыться. Жалея, что он не одет. Жалея, что нас никак не оставят в покое.

– Она может заказать перевод завтра. После того как подпишет.

– Она не будет подписывать ничего на тайском.

Врач вздохнул и подтащил свой стул ко мне. Стал сам переводить свидетельство, указывая на ряды точек и витиеватых знаков.

– Это время, когда вы привезли его в клинику. Это время, когда мы прекратили реанимационные мероприятия. Это официальное время смерти. Это официальная причина смерти.

– И какова же причина смерти? – обе девушки смотрели через его плечо на свидетельство.

– Утопление в состоянии алкогольного опьянения.

Я отвела взгляд от Шона. Круглое лицо доктора было спокойно, челюсти плотно сжаты.

– Но я же говорила вам, он не был пьян. Я говорила вам, что он не тонул. Его ужалила какая-то тварь, – мой голос был тонким и звучал незнакомо.

Девушки согласно загомонили. Да, они были на пляже. Он не захлебнулся. Вот тогда-то я их, наконец, узнала. Это они стояли за моей спиной, когда я упала на колени на мокрый песок рядом с телом Шона. Та, что повыше, придерживала меня за плечи, когда я начала кричать.

Теперь девушки указывали на голые ноги Шона. Узкие красно-фиолетовые линии многократно обвивали его икры. Тонкая сеть воспаленных узелков тянулась от щиколоток до бедер. Казалось, рубцы вздуваются и темнеют прямо на наших глазах.

Я не могла оторвать глаз от этих вздувающихся рубцов. Это была не морская оса. Шон держал меня на весу в воде, мои ноги были в безопасности, оплетенные вокруг его талии, пока щупальца обвивали его ноги подо мной.

Девушки продолжали наседать на врача.

– Она не подпишет ничего такого, где будет сказано об алкогольном опьянении и утоплении! Она ничего не подпишет, пока это не будет исправлено.

Врач снова вздохнул и поправил очки.

– Тогда у него, должно быть, аллергическая реакция на медуз. У него была аллергия на пчел? – Он смотрел прямо на меня, игнорируя девушек.

– Нет… Так что же, если бы меня ужалила медуза, со мной все было бы в порядке?

– Возможно, она вас и ужалила, а вы об этом даже не знаете.

Это была какая-то бессмыслица. Я бы почувствовала жжение, пусть даже без анафилактической реакции. Перед отъездом в Китай Шон наступил босой ногой на пчелу на подъездной дорожке возле дома родителей – и никаких побочных эффектов. Как же такое может быть – чтобы у него оказалась чудовищная аллергия на какую-то безобидную медузу в Таиланде?

– Ему просто не повезло.

Врач перечеркнул короткую кучку букв одной тоненькой линией. Затем нацарапал рядом с ней длинную цепочку загогулин, крючков и царапин. Единственными словами, которые я разобрала на всей странице, были мои имя и фамилия, да и те перевранные: Шеннан Фулер. Жаль, что не она, не эта Шеннан Фулер, подписывала этот клочок бумаги. Мне хотелось, чтобы это ее мертвый жених лежал на больничной койке, с телом таким же белым, как простыни, и глазами, невидяще уставившимися в потолок.

Врач снова подтолкнул ко мне листок и указал пухленьким пальцем на строчку в самом низу страницы. Я послушно ткнула туда ручкой, но подпись вышла вкривь и вкось. Буквы странно слеплялись вместе и кренились влево, а в конце распались.

Когда я подписала свидетельство, мы вслед за врачом вышли из-за занавески. Администратор подняла голову от своего стола.

– Как вы будете платить? Наличными?

– У него есть страховка…

Я не знала, как это все должно быть устроено.

Состоялась короткая дискуссия между администратором, двумя израильтянками и мужчинами, которые продолжали ждать перед клиникой на улице, по другую сторону стеклянной двери. Я не прислушивалась, пока одна из девушек не спросила, остались ли страховая карта и паспорт Шона в кабане «Сивью Хадрин».

Мы забрались в грузовик, который привез тело Шона с пляжа. На сей раз я ехала впереди, вместе с девушками. Они сказали, что подождут меня снаружи нашего коттеджа.

Его очки лежали на тумбочке. Рубашка и шорты, в которых он был, когда мы боролись, валялись кучкой рядом с кроватью, изгвазданные песком, мои смятые, мокрые шорты для бординга – у самой двери.

Шон держал свой паспорт и карту страховой компании в потайном кармашке рюкзака. Когда я расстегнула молнию, оттуда выпал скатанный в трубочку пластиковый пакетик пыльно-коричневой марихуаны. Я сильно нервничала насчет покупки и курения травки в Таиланде, хотя Шон настаивал, что беспокоиться совершенно не о чем. Но этот риск теперь, когда я осталась одна, пугал меня. Я понятия не имела, что будет дальше; возможно, власти будут настаивать на обыске кабаны. Я пошла в ванную комнату и встала ногами на унитаз, чтобы выглянуть в окошко. Мимо прошел какой-то мужчина, насвистывая и засунув руки глубоко в карманы. Мне пришлось подождать, пока он пройдет, чтобы вытрясти пакет за окно.

Меня безостановочно била дрожь. Снова выйдя на улицу, я сказала девушкам, что меня вырвало. Мне нужно было оправдаться за слишком долгий промежуток времени, проведенный в ванной. И казалось, что рвота – правильный поступок, приемлемый способ реагирования на внезапную гибель жениха. Неровные волны разбивались в темноте сразу за верандой, накатывая на влажный песок, прямо на то место, где он умер. В голове у меня все плыло, а сердце разваливалось на куски.

Побыть в одиночестве в кабане – это было небольшое облегчение, короткий отдых от пристальных взглядов незнакомых людей.

Мы поехали обратно в клинику. Обратно к мертвенно-бледному телу Шона, лежавшему на узкой койке и глядевшему в потолок. Обратно к круглолицему врачу-китайцу, который смотрел на меня сквозь толстые стекла очков. Обратно к толпе, собравшейся на немощеной улочке за стеклянной дверью.

Девушки сказали, что мне следовало бы позвонить родителям – Шона и моим. Администратор подняла глаза от страхового договора Шона и положила руку на трубку телефона.

– Как вы будете платить за звонки? Наличные?

Я понятия не имела, который был час в Калифорнии. В доме моих родителей включился автоответчик. Я оставила бессвязное сообщение:

– Я в порядке. Но Шон мертв… Его ужалила медуза… Мы думаем, что у него произошла аллергическая реакция… Я в клинике. Не знаю, столько еще здесь пробуду…

Мы с Шоном оба путешествовали без сотовых, поэтому я оставила номер телефона клиники.

Единственным номером телефона, как-то связанным с Шоном, был номер его родителей в Мельбурне, записанный на информационной странице его паспорта. Я предпочла бы вначале позвонить его старшему брату или кому-то из друзей. И снова одна из девушек накрыла мою руку ладонью. Они советовали мне подумать, что я скажу, перед тем как набрать номер. Но если бы я стала думать о его родителях – Ките и Одри, живущих в том самом скромном одноэтажном домике, в котором вырос Кит, и которые, вероятно, давно спали, уж точно ни о чем таком не подозревая, – я бы никогда не решилась сделать этот звонок.

– Я не могу сказать ничего такого, отчего это стало бы менее болезненным. Шон – их любимец. Младший.

Ответила мать Шона. Разговор вышел ужасный, мучительный и короткий.

– Я же просила его быть осторожнее, – рыдала она.

– Я понимаю. Мне очень жаль.

– Я совершенно одна. Мне нужно идти, – и она отключилась.

Стены клиники начали вращаться вокруг меня, втягивая в головокружительный водоворот указаний и распоряжений, исходивших от разных людей у стойки администратора. Мы должны увезти Шона, и как можно скорее, отвезти в храм, чтобы сохранить тело в холоде, это единственное место на острове, это необходимо сделать сейчас же, уже поздно, нет, мы не можем подождать здесь звонка от моих родителей, нет, мы должны уехать сейчас…

И снова его тело погрузили в грузовик. И снова я ехала впереди вместе с девушками. На этот раз никто не пытался дышать за Шона в кузове.

Потом мы с девушками пили холодный черный кофе у храма. Долго-долго ждали ключ. И наконец позволили телу Шона – бледному, окостенелому, полуобнаженному телу – соскользнуть с накрахмаленной белой простыни в затейливо украшенный, ярко расписанный гроб со стеклянной крышкой. От его основания тянулся толстый черный шнур. Кто-то воткнул штепсель в розетку, крохотный вентилятор пробудился к жизни и начал дуть на Шона холодным воздухом.

Два подростка 6 мая 1996 г., Пулау Лангкави

В мае 1996 года два подростка умерли после отравления ядом медузы недалеко от пляжа Пантай-ченанг на острове Лангкави, расположенном у юго-западного побережья Малайзии на границе с Таиландом. Их быстрая гибель и характерные отметины на коже позволяли предположить контакт с хиродропусом, а конкретнее – с Chiropsoides buitendijki.

7 Чжанцзяцзе, Хунань, КИТАЙ Июль 2002 г.

Шон везет меня в Чжанцзяцзе, в провинцию Хунань. Съездить туда предложили его студенты, подарив ему маленький путеводитель по этой области.

«На территории парка расположены более 3000 причудливых пиков-столбов и редких камней. Они напоминают одновременно фигуры людей и животных, реальные и фантастические. Во всем этом есть привкус таинственности…»

Мы просто не представляем, чего ожидать. Один из его студентов говорит, что нам, может быть, даже удастся встретить единорога.

В Чжанцзяцзе нам открывается потрясающий вид – 3100 тонких, стремящихся к небу кварцевых и песчаниковых колонн, многие из которых достигают почти 3000 футов в высоту; они обернуты плащом из белого тумана и покрыты нежными заплатками темно-зеленой лесной растительности.

Я наслаждаюсь легкостью общения с Шоном, когда мы поднимаемся по склону сквозь июльский зной и влажный туман, по очереди неся наш пропитавшийся потом рюкзак.

Нас обгоняют носильщики с цзяоцзы – паланкинами на тонких бамбуковых рамах, в которых сидят богатые корейские туристы. Туристы потягивают прохладительные напитки из запотевших бутылок и томно машут нам руками, проплывая мимо.

Обнаружив, что вершина полностью затянута туманом, мы не удивляемся. Спускаясь по иззубренным пикам, улучаем моменты наедине в облаках, Шон хватает меня в охапку и целует. Мы все еще стараемся наверстать упущенное время, и Шон, наконец завершивший свой курс в Чанше, расслаблен и счастлив. Он зачитывает фантастические названия из нашего путеводителя, которые очень подходят этому сюрреалистическому пейзажу: Сяньрен Цяо (Мост Бессмертных), Михуньтай (Плато Утраченного Разума), Тяньмынь Дун (Небесные врата). И говорит мне, что в густых, роскошных лесах вокруг нас прячутся водяные олени, гигантские саламандры и дымчатые леопарды. Я в первый раз ощущаю вкус путешествия по Китаю – и он незабываем.

Всякий раз, когда мы пытаемся выговорить «Чжанцзяцзе» в разговоре с кем-то из китайцев, наше произношение вызывает веселый смех. Мы начинаем настолько стесняться и стыдиться, что спотыкаемся на этих звуках даже в разговорах между собой. Наконец, разочарованные и павшие духом, мы начинаем называть Чжанцзяцзе «Самая Задница» – и это приватное, только для двоих прозвище приживается.

«Помнишь, как тот владелец отеля в “Заднице” все думал, что я – твоя младшая сестра?», «Надеюсь, в этот раз в автобусе не будет столько народу, как тогда, когда мы ехали из “Задницы”, и мы сможем сесть вместе». И еще: «Мисс, это в “Самой Заднице” мы пробовали тот странный черный суп с куриными лапами?»

8 Мельбурн, Виктория, АВСТРАЛИЯ Август 2002 г.

На два месяца мы остались только вдвоем. Путешествовать с рюкзаками по Китаю было нелегко. Но наши общие впечатления и разочарования стали шутками «для двоих», понятными только нам. Тайными прозвищами и словами, которые я шептала в жаркое тепло его шеи.

Даже после смерти Шона мы по-прежнему были только вдвоем. Я и его тело. В храме на острове Пханган, потом в Бангкоке, откуда я, наконец, повезла гроб в Мельбурн.

Австралийка, служащая паспортного контроля, взяла мой паспорт. Я поморщилась, когда она бухнула штамп на самую первую страницу: «Прибытие 16 авг. 2002 г.». Ровно неделя после того вечера на пляже.

Девушка махнула рукой, мол, проходи, и повернулась ко мне аккуратным хвостиком рыжевато-каштановых волос, чтобы пригласить следующего из очереди. Я перевела взгляд с еще влажных чернил штампа на дату выдачи паспорта: 2 авг. 2002 г. Отныне и впредь всякий раз, как я раскрою свой паспорт, в нем будет этот штамп. Я понимала, что буду носить его при себе долго – очень долго.

Двери из зала таможенного контроля разошлись с резким вздохом, словно я прошла через вакуум, и сердце мое сжалось, когда я увидела лица родителей Шона. Все слова, которые приходили мне в голову, исчезли еще в гортани. Я двинулась к ним на непослушных ногах и обняла – вначале его отца, потом мать. Это был первый раз, когда я обнимала их. И я, и мать Шона не могли унять дрожь.

Поначалу я испытала облегчение от возможности разделить свое бремя. Я почти перестала есть и спать и только что с ног не падала. Я была благодарна за то, что его отец занялся организацией похорон.

Но прошло совсем немного времени – и мне стало не хватать этого бремени. Конечно, мне с самого начала не хватало Шона, но я обнаружила, что мне не хватает теперь его мертвого тела, тяжкой ноши ответственности. Тело Шона было моим – моим полностью. Как только дела взяли в руки его родители, мне безумно захотелось – физически – вернуть себе право собственности на его тело.

Всего через пару часов в Мельбурне я уже распаковывала вещи Шона в гостиной дома его родителей, окруженная его родными и друзьями. Отец Шона уже забрал наши отснятые пленки на проявку, и я, как в тумане, объясняла, где были сделаны те или иные фотографии. Снимки с Хадрина я засунула в самый низ стопки и вместо них показывала им квартиру Шона и группы его студентов в Чанше, нас двоих, улыбающихся среди облаков в Чжанцзяцзе.

Вечернее солнце в окне за нашими спинами уже начало меркнуть, когда я расстегнула рюкзак Шона. На самом верху лежали две пары маленьких, ярких шелковых пижамок.

– Это для девочек, – я передала завернутые в пластик розовый и красный свертки его старшему брату. – А это для вас, – вручила контрафакт сумочки Gucci его жене. Никто не произнес ни слова, пока я отдавала пиратские DVD его приятелям, деревянную буддийскую маску его матери. Я выкладывала друг за другом безделушки, корешки билетов и футболки, пока опустевший рюкзак Шона не лег скомканной кучкой на полу.

Потом разные люди стали забирать себе то, что осталось от Шона. Кит сунул в нагрудный карман паспорт сына, его брат взял наши путеводители Lonely Planet по Китаю и Таиланду, его друзья поделили диски и одежду. Я оставила кое-что себе: его серебряное кольцо и очки в проволочной оправе, путевой дневник и шарф футбольного клуба «Барселона», который он купил, когда мы только-только познакомились, и брал с собой на зиму в Китай. Всем нам хотелось оставить себе хоть что-то, что можно было сохранить.

Прежде я не раз бывала в доме родителей Шона по адресу Дикин-стрит, 99. В последний раз я приезжала сюда одна. Шон к тому времени уже уехал в Китай, но хотел, чтобы я приехала в гости, пусть и в его отсутствие. Он говорил, что ему нравится мысль, что люди, которые больше всего для него значат, собрались вместе на другой стороне света. Так что, в очередной раз оказавшись проездом в Мельбурне, я поехала к ним на ужин.

У нас с его отцом Китом была общая любовь к морепродуктам, особенно сырым устрицам, и нам нравилось знакомить друг друга с редкими винами. Я всегда привозила с собой от одной до трех бутылок с острова Кенгуру, потому что, хоть местные виноделы все строили и строили планы развивать экспорт, каждый сезон местные выпивали весь запас досуха. В тот вечер мы сравнивали Admiral’s Reserve с Porky Flat Shiraz, прежде чем перейти к Dudley’s Shearing Shed Red.

Это было австралийской осенью. Когда я снова появилась на Дикин-стрит – и снова одна, – зима была в разгаре.

Перед похоронами весь дом как будто замер. Словно само время застряло где-то между Таиландом и Мельбурном. Его отец никак не мог назначить час церковной панихиды, потому что мы не знали, когда нам отдадут тело Шона. Я прибыла в Австралию вместе с гробом на седьмой день после его смерти, а на десятый была заказана панихида.

Я жила в семье Шона, и мы вместе считали часы до момента, когда он будет похоронен.

Я помогала Киту выбрать музыку для панихиды: Beatles, Бен Харпер, Дэвид Грэй и Crowded House. Друзья Шона приносили бутылки с виски и калуа, и мы посреди дня пили виски с колой и водку.

Я сидела вместе с его старшими братьями, Майклом и Кевином, на заднем дворе у плавательного бассейна. Их глаза были того же оттенка, что и недвижная голубая вода, того же оттенка, что у Шона. В жиденьком зимнем солнечном свете мы складывали и составляли в стопки памятные открытки, которые распечатал его отец.

«С любовью в память о Шоне Патрике Брайане Рейлли, рожденном 26 октября 1976 г. и умершем 9 августа 2002 г. Ему было 25 лет. Да упокоится с миром».

Я складывала открытку за открыткой – фото на лицевой странице напротив стихотворения на обороте:

и представляла, как Шон со стоном закатывает глаза и высмеивает эту элегию: «Не хотите ли черного хлебушка ко всей этой патоке, Мисс?»

Конечно, Шон никогда не сказал бы такого своим родителям. Он родился вскоре после того, как двухлетнему Кевину поставили диагноз – лейкемия. Младенческих фотографий почти не было, поскольку он провел первые несколько лет своей жизни, разъезжая по больницам, где его брат проходил курсы химиотерапии. Эти годы сформировали личность Шона. Он был солнечным и жизнерадостным, располагающим к себе, готовым сотрудничать и помогать. Он никогда не хотел причинять никаких лишних хлопот и неприятностей.

Я спала на старой двуспальной кровати Шона в крохотной спаленке, в которой он вырос, рядом с боковым входом, которым все пользовались вместо парадного. Как последнему из трех сыновей, «младшенькому», Шону досталась самая маленькая спальня в доме. Как-то раз он рассказал мне, что в детстве спал лицом вниз, чтобы не дать своему носу вырасти огромным, – это ему «по секрету» подсказал Майкл. Я лежала без сна ночью в его постели, пытаясь уснуть лицом вниз и представляя, как Шон делал то же самое. Было такое ощущение, что я задыхаюсь.

Мои родители прилетели из Калифорнии на похороны и держались не на виду, стараясь не мешать общей скорби. Они прилетели на два дня позже меня и улетели на пять дней раньше. Останавливались у дяди и тети Шона. Хотя я была благодарна родителям за приезд, в те дни, последовавшие за смертью Шона, я предпочитала компанию людей, которые были к нему ближе всех. Но на самом деле я не принадлежала по-настоящему ни к его семье, ни к кругу друзей.

Я не была уроженкой Эссендона, равно как и любого другого района Мельбурна. Я даже не была австралийкой. Я не росла рядом с ним, не знала его так долго, как знали они. Нам не представился шанс пожениться. И я больше не была беременна.

За пару месяцев до этого мы с Шоном рано утром выехали автобусом из Сианя к Хуашаню. Было без пары минут восемь, но уже душно и жарко, и автобус пропах выхлопными газами и по́том. Мы с Шоном запрыгнули в автобус, думая, как нам повезло успеть на него перед самым отбытием. А потом водитель еще несколько часов кружил вокруг вокзала, надеясь собрать достаточно пассажиров, чтобы заполнить свободный ряд в центре. Я ерзала на сиденье, стараясь уклониться от сломанной распорки и найти такое положение, чтобы уменьшить давление на мочевой пузырь, и вдруг осознала… я забыла принять противозачаточную таблетку! Но ведь это была только одна пропущенная таблетка, и я приняла ее, как только мы добрались до Хуашаня.

К тому времени как Шон умер, у меня была трехнедельная задержка, а у него – три недели сплошных нервов. Шон обожал своих двух племяшек, Иден и Софи, и горел желанием стать отцом. Но не прямо сейчас. Мы были слишком молоды. Он хотел еще многое успеть сделать.

После его смерти на меня навалилось все сразу: тошнота, бессонница, эмоции, головокружение, и боли в животе, казалось, были вызваны скорее шоком и горем. Я была так сосредоточена на том, чтобы добиться выдачи тела Шона, что все время забывала о беременности. А потом перестала быть беременной. Через четыре дня после гибели Шона у меня случился выкидыш – в одиночестве, в номере бангкокского отеля.

Эта беременность была случайной. Первые недели я была напугана и одинока. Но я отчаянно хотела этого ребенка. Потерять его – значило потерять последнее, что осталось от Шона.

С его друзьями мы провели один из моих первых вечеров в Мельбурне в баре «Черри» на улице ACDC-лейн, шумном и темном, одном из любимых мест Шона. Рюмки с Jagermeister стояли перед нами в ряд, и Стиви Ди сказал, что он всем сердцем сочувствует мне. Он сказал, что, должно быть, это очень тяжко – после всех интимных моментов, и при том, что Шон нарисовал такую ясную картину нашего будущего.

Именно это я никак не могла выбросить из головы: мы с Шоном должны были все еще ездить по Таиланду, может быть, побывать в Краби на западном побережье или в северных горах Чиангмая, прежде чем вернуться в Китай, а потом и в Мельбурн, чтобы начать жить вместе. Все, что осталось мне теперь, – это призраки той жизни, которая могла бы у нас быть.

Под конец вечера мы со Стиви сидели рядом на диване, и он держал меня в объятиях, пока я плакала – рваными, задыхающимися рыданиями, которые оставили темное влажное пятно на его футболке. И все же Австралия еще никогда не казалась мне такой чужой, и я никогда еще не чувствовала себя настолько посторонней среди друзей Шона.

Следующим вечером, уже в другом баре, Марти сказал мне, что скоро собирается поехать в Куала-Лумпур. Сказал, что ждет – не дождется добраться туда и «просто повеселиться». А еще рассказал о том вечере, когда узнал о Шоне. Он и его приятель, Дэн, отправились на костюмированную вечеринку в Лондоне. Они мрачно сидели в углу, пока к ним не подошла какая-то девица.

– Так, всё! – сказала девица, стаскивая их со стульев и ведя танцевать. – Хватит! Мы забудем об этом и будем веселиться!

Марти сделал долгий глоток из своей кружки с Victoria Bitter, потом переплел пальцы рук, заложив их за шею. Посмотрел на меня и улыбнулся.

– Это как раз то, что было мне нужно. Понимаешь?

Даже отец Шона, Кит, вел себя с той стойкостью, которую я не могла найти в себе. Он сказал, что заплакал лишь один раз, в ду́ше. Он взял только два отгула и сразу вернулся к работе. Я понимала, как сильно он, должно быть, скорбит. Должно быть, ему легче было справляться с рабочими обязанностями и отвлекающими факторами, чем терпеть пустоту дома. «Выше нос, – то и дело повторял Кит. – Хватит уже этих кислых лиц. Неужто Шон хотел бы видеть нас такими подавленными?»

Я знала, что он прав. Шон не хотел бы видеть нас такими подавленными. Но я все равно постоянно ловила себя на мысли: он умер всего восемь дней назад, родным Шона просто еще придется это понять.

После летней жары Китая и Таиланда в Мельбурне я постоянно мерзла. Накануне похорон в серый мокрый зимний день небольшая группа родственников и друзей собралась, чтобы увидеть тело Шона. Там были мои родители, Кит, Майкл, Кевин и Стиви. Мы вошли в похоронное бюро «Братья Тобин», и стало еще на несколько градусов холоднее. Я дрожала, пока мы ждали, и пыталась не обращать внимания на застоявшуюся химическую вонь, висевшую в воздухе. Поскольку я уже провела столько времени с телом Шона, я подошла к нему последней. Когда, наконец, настала моя очередь, я вошла в комнатку, смежную с фойе, и побрела между рядами пустых стульев к открытому деревянному гробу. Первое, на что я обратила внимание, были его волосы. Наверное, их старательно уложили так, чтобы скрыть надрезы после вскрытия, но выглядели они странно тонкими и рыжими. Шон вечно воевал со своими густыми темными кудрями, стригся коротко и просто, приглаживал их пахнущей карамелью глиной для укладки Fudge Putty. А этот гладкий, воздушный, высушенный феном начес, который они выбрали для последней демонстрации тела, выглядел абсолютно нелепо. Я даже хмыкнула про себя, представляя, в какую ярость пришел бы Шон.

Он был мертв уже девять дней. Его тело провело неделю в тропической жаре, подверглось вскрытию, пролетело в самолете через полсвета – и теперь было слишком опухшим, чтобы поместиться в его собственную одежду. Грудная клетка была так раздута, что на ней туго натягивался даже костюм старшего из братьев.

Я с облегчением увидела, что он хотя бы выглядит презентабельнее, чем когда, бледный и обнаженный, он лежал на металлической каталке для вскрытия в Бангкоке. Одри, мать Шона, решила, что не перенесет вида его тела, и осталась дома. Но именно таким увидел Шона его отец. Я никак не могла решить, плохо это или хорошо, что тело, лежавшее там, было совершенно не похоже на Шона.

Когда я наклонилась, чтобы поцеловать его, от него исходил запах порошка талька. Губы давно сползли, обнажив зубы, и кожа была восковой, жесткой и холодной. А потом я никак не могла уйти, повернуться к нему спиной. Я отступала медленно, опустившись вначале на стул рядом с его гробом и постепенно отодвигаясь назад, по стульям, которые стояли ближе к двери. Это был последний раз, когда я видела его тело, и я фиксировала взгляд на его лице, пока борта гроба постепенно поднимались, заслоняя его от меня. Я успела добраться только до среднего ряда стульев, и тут моя мама пришла забрать меня.

Когда мы уходили, к нам подошел директор похоронного бюро. Он был высокий и худой и одет в соответствующий случаю темный костюм. Протягивая мне руку, он поклонился так низко, что чуть не переломился пополам, и поцеловал в щеку.

– Я слышал, что вы заключили помолвку. Поздравляю.

Я не представляла, что можно было сказать в ответ. Спасибо? или Поздравляете?.. Вы что, шутите? Это был первый из многих эпизодов, когда какой-нибудь благонамеренный человек говорил что-то такое, что вышибало из меня остатки разума, вызывая желание смеяться, и плакать, и ругаться, и вопить – все одновременно.

Позже в тот же день мы с Китом и Стиви Ди тестировали звуковую систему в сложенной из красного кирпича приходской церкви св. Терезы, где должна была проходить панихида. In My Life, Shall Not Walk Alone, Don’t Dream It’s Over, Say Hello Wave Goodbye и Mull of Kintyre. Я стояла одна в задней части темной пустой церкви, слушая музыку и плача. Мимо проходил молодой священник, засунув кисти рук в длинные рукава сутаны.

– Подумываете выйти здесь замуж, милая?

Я покачала головой и обеими ладонями отерла глаза. Мне едва удалось выдавить из себя:

– Это для похоронной службы.

– Ну… – протянул он и подмигнул мне: – Когда-нибудь!

На следующий день я стояла в передних рядах церкви Св. Терезы, одетая в черные брюки, майку и кардиган, которые привезла мне мама из Калифорнии. Когда я прошла вместе с родственниками Шона в первый ряд, Одри тихо всхлипывала, жалуясь, что все на нее смотрят. Но теперь все смотрели на меня. Я обвела взглядом море хорошо знакомых и незнакомых лиц и подумала, что на моих похоронах никогда не будет столько людей. Казалось, здесь собрался весь Эссендон.

Мои руки тряслись, когда я подносила микрофон к подбородку. У меня не было никаких заметок, но я точно знала, что хочу сказать. Я сделала долгий прерывистый вдох – и краем глаза увидела Майкла и Стиви, готовых увести меня. Они оба выступали первыми, а у меня уже ничего не осталось в памяти от их слов. Кажется, один из них пошутил насчет того, что Шон храпел. Я выдохнула и попыталась начать, но подавилась рыданием. Майкл сделал шаг вперед, чтобы взять у меня микрофон, но я только крепче его сжала.

Когда я в первый раз сказала, что хочу сказать надгробное слово, Кит возразил, что Майкл и Стиви Ди уже произнесли речи, и он не думает, что священник позволит еще и третью. Но я настаивала. И теперь не могло быть и речи о том, чтобы ничего не сказать – после того как мне пришлось побороться за свое место здесь. Полностью занятые церковные ряды были недвижны и безмолвствовали; все смотрели и ждали. Я выдохнула из легких весь воздух и начала заново:

– Когда мои друзья и родственники в США спрашивали меня, что я люблю в Шоне, я говорила им, что он спонтанный, нежный, забавный, верный, честный, участливый, очаровательный и дурашливый. И что у него самое великодушное сердце на свете, не важно, о чем идет речь, – о том, чтобы уступить место в переполненном автобусе, или поднять по лестнице тяжелый чемодан незнакомой женщины, или угощать пивом всех своих приятелей, или покупать подарки для родных. Везде, где мы с ним бывали, он думал о других людях. Когда мы путешествовали по Китаю и Таиланду, он раздавал мелочь и подарки всем маленьким детям, которые попадались ему на пути. Он щекотал девушек, занимался реслингом с парнями и заигрывал с их матерями. Не раз и не два женщины в отелях, где мы останавливались, с которыми он флиртовал, говорили мне, какая я счастливица. И хотя почти невозможно чувствовать себя счастливицей сейчас, потеряв человека, с которым я была готова провести остаток своей жизни, завести детей, вместе стареть… я знаю, что мне повезло любить его и еще больше повезло быть любимой им.

После панихиды и похорон Шона на кладбище Фокнер состоялись поминки – в местном ирландском пабе «О’Салливэн Сайбин». Я вцепилась в свою кружку с «Гиннессом», бесцельно блуждая среди его друзей, которые знакомили меня с его знакомыми.

Девушки, которые учились с Шоном в начальной школе, рассказали мне, каким симпатягой его считали в четвертом классе.

Пожилые женщины, которых я никогда прежде не видела, пожимали мне локоток и говорили, что я молода и красива и что мужчины будут бегать за мной толпами. Что я найду другого. Скоро.

Чей-то брат спросил меня, правда ли, что я была в воде вместе с ним, правда ли, что я первой почувствовала медузу, правда ли, что я пыталась проводить реанимацию, но Шон все равно умер на пляже?

Во мне зародилось желание оказаться в какой-нибудь стране, языка которой я не знаю. Такое ощущение, будто я оказалась там, где меня никто не понимает, уже было, но здесь этот общий словарный запас мне все время мешал.

По-прежнему сжимая в руке кружку с пивом, я рано ушла с поминок вместе с Сэмми, который, по всеобщему мнению, был лучшим другом Шона. Я пронесла эту кружку через пару оживленных улиц и через железнодорожные пути по дороге к квартире Сэмми на Роуз-стрит.

Я знала Сэмми год с лишним. Не так давно он пережил рак и теперь страдал из-за смерти Шона так же сильно, как я. В день похорон Кит отвел меня в сторону и попросил присмотреть за Сэмми, а позднее я узнала, что он так же отвел в сторонку Сэмми и попросил позаботиться обо мне.

Та ночь была ужасна. Мы с Сэмми спали вполглаза, вцепившись друг в друга. Просыпались среди ночи в поту – таком, что простыни промокли насквозь. От слез у нас была так заложена носоглотка, что дыхание получалось затрудненным, и мы будили друг друга громкими свистевшими в носу вдохами и выдохами. Но следующий день обещал быть еще тяжелее.

С тех пор как умер Шон, у меня все время находились какие-то дела: разбираться с тайской полицией, страховой компанией Шона и австралийским консульством, забирать его тело с Пхангана и везти в Бангкок, а потом в Мельбурн, помогать его родителям с похоронами и решать, что сказать в своем надгробном слове.

А этот следующий день был тем днем, когда я должна была решить, что делать дальше.

Я полагала, что у меня сложится какая-то жизнь с семейством Рейлли. У меня были непринужденные отношения с Китом, подкрепленные морепродуктами и ширазом. И Шон говорил, что я нравлюсь его матери, Одри, и что она всегда решала, что ей нравятся его прежние подружки, только после того, как он с ними расставался. Со своими родителями я гораздо более открыто говорила о личной жизни, но Шон сказал, что Одри поймет, насколько у нас все серьезно, когда мы в октябре станем жить вместе.

Я ехала вместе с Рейлли на похороны Шона, мы сидели вместе в первом ряду на панихиде, и это я вышла вперед, чтобы забрать розы из гроба Шона, перед тем как его опустили в землю. После того как я покинула Мельбурн – после того как я обняла и расцеловала его родителей на прощанье и Кит отвез меня в аэропорт, но еще до того, как трава пустила корни на могиле Шона, его родители перестали отвечать на мои звонки, электронные и обычные письма. Во время моего последнего приезда к ним на Дикин-стрит, больше чем через полтора года после похорон, Одри не вышла из своей комнаты.

Может быть, я была для них ужасным напоминанием. Может быть, они думали, что я могла его спасти, может быть, винили меня еще в чем-то. Может быть, они не могли отделаться от желания, чтобы на его месте оказалась я. Может быть, хоть я и считала их своей семьей, они, глядя на меня, видели только своего мертвого сына. В итоге я лишилась и Шона, и единственных других людей на Земле, которые относились к нему так же, как я.

Памятная фотография Шона была сделана в доме его родителей годом раньше, в Рождество. Я провела тот день, качая на коленке младшую племянницу Шона, Софи, разговаривая по телефону со своими родителями, а потом читала другой его племяннице, Иден, сидя на диване в гостиной. Иден хотела, чтобы родители съездили домой за ее красными солнечными очками, чтобы очки у нас с ней были одинаковыми.

На этом фото Шон легко улыбается в камеру – его темные волосы коротко пострижены и торчат, на щеке – ямочка, от уголков глаз разбегаются морщинки за края квадратной оправы очков. Когда нас снимали, я сидела рядом с ним, мое бедро было прижато к его бедру, а рукой он обнимал меня за талию. Но потом, чтобы вставить фотографию в рамку, меня тщательно вырезали. Однако я улыбалась. Я думала тогда, что проведу еще не одно Рождество так же, как это.

9 Загора, Сус-Масса-Драа, МАРОККО Февраль 1999 г.

У нас уходит два дня, чтобы добраться на верблюдах до берберского лагеря в пустыне Загора. Когда мы стартуем, рядом с верблюдами бегут детишки с протянутыми ладошками, и на их маленьких чумазых личиках застыли улыбки, полные надежды. Мы с Шоном протягиваем им шариковые ручки, которые наш гид посоветовал взять с собой.

– Нет, доллары, доллары! – ручки брошены в грязь, а дети продолжают бежать, но больше не улыбаются.

Всю дорогу я фотографирую дюны цвета старого золота, громадное небо, бледное и тонко растянутое до самого горизонта. Следы нашего проводника утопают в песке позади нас, и тени верблюдов растут и растут, пока их узловатые ноги не начинают казаться невероятно длинными и тощими. Шон непривычно молчалив. Когда я оборачиваюсь, чтобы улыбнуться ему, он отвечает гримасой:

– Верблюдов определенно проектировали без учета мужской анатомии.

Я предлагаю ему сесть боком, но он для этого он слишком неустойчиво сидит – и слишком мачо.

Я радуюсь преимуществам женской анатомии вплоть до того момента, как мы приезжаем в лагерь – и обнаруживаем, что здесь нет ни одного туалета. Нет иного выбора, кроме как отойти по ровному, плоскому, безликому песку на расстояние, кажущееся достаточно почтительным. Я благодарна Шону за то, что он встает передо мной и старается прикрыть от мужчин, разгружающих верблюдов.

После захода солнца мы собираемся вокруг общинного глиняного котла под большим полосатым навесом. Мы с Шоном сидим, тесно прижавшись друг к другу, наши ноги укрыты ковром, от которого хочется чесаться. Правой рукой мы зачерпываем из котла тажин из баранины с курагой, кончики наших пальцев уже пожелтели от куркумы. Потягиваем до невозможности сладкий мятный чай из крохотных стаканчиков. Мужчины поют сложные, аритмические берберские песни, которые взлетают и опадают в холодном воздухе пустынной ночи. Потом они просят спеть нас. Они хотят услышать какую-нибудь традиционную песню из нашей культуры.

– «Барби Уорлд»! «Барби Уорлд»! Спойте ее, пожалуйста, для нас, – хором восклицают они. Все вместе хлопают в ладоши, и их темные глаза сияют в приглушенном освещении под навесом.

Им приходится разочарованно довольствоваться второй из песен, что они называют: «Отель “Калифорния”». Но Шон не знает слов. Хотя я далеко не уверена в своих музыкальных способностях, у меня нет иного выбора, кроме как спеть ее самой.

10 Санта-Круз, Калифорния, СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ Сентябрь 2002 г.

В Калифорнии я должна была чувствовать себя как дома. Именно здесь я родилась, здесь росла и здесь провела бо́льшую часть жизни. В те два года, прожитые за границей, я всегда воспринимала себя как девушку из Северной Калифорнии. Но когда вернулась, отчаянное желание бежать, зародившееся в Мельбурне, стало лишь сильнее.

Шон был мертв 17 дней. Когда я заказывала авиабилеты из Австралии в Сан-Франциско на 26 августа, десять дней казались достаточно долгим сроком, чтобы пожить сперва в крохотной спальне Шона в доме его родителей, а потом развалиться на части в квартирке Сэмми и Джека над магазином сумок «Скаллис» на Роуз-стрит. Двадцать шестое августа я выбрала еще и потому, что обещала быть подружкой невесты на свадьбе в Санта-Крузе.

Свадьба была назначена на 25 августа. Дориана была одной из моих лучших подруг, мы дружили с одиннадцати лет. В жаркие ленивые дни на Хадрине, с Шоном, я мысленно перебирала слова, думая, что скажу под шампанское на ее свадьбе, какой тост произнесу. Но после Таиланда мне трудно было представить, что я вообще могу что-то сказать. Каким должно быть мое поведение после внезапной гибели моего собственного жениха? Так что я забронировала билет на 26 августа, поскольку не хотела, чтобы кому-то казалось, что, коль скоро я уже в Калифорнии, мне следовало бы появиться на свадьбе Дорианы.

Конечно, Дориана меня поняла. Прилети я в Штаты на неделю раньше, она бы не настаивала на моем присутствии. Наверное, она и не хотела бы, чтобы я была на ее торжестве. Ей и без того было трудно сосредоточиться в этот особый день, который она так долго планировала.

В программке своей свадьбы она сделала примечание:

«Шэннон Фаулер, подружка невесты. Шэннон, не выразить словами, как много ты для меня значишь, как ты важна в моей жизни. Мне так тяжело представлять этот день без тебя… Увы, Шэннон не смогла присутствовать по причине смерти, постигшей ее жениха, когда они вместе путешествовали по Таиланду».

Потом Дориана рассказала мне, что, когда ей красили ногти в салоне красоты перед свадьбой, одна женщина, совершенно мне не знакомая, изложила историю смерти Шона. Но что самое удивительное, другая клиентка, молоденькая девушка, сообщила, что она была в тот вечер на пляже в Таиланде и видела, как Шон умирал.

Понятия не имею, кто эта девушка. Никто из Калифорнии ни разу не заговорил со мной за ту неделю, что мы провели на Пхангане. Я подумала, что это та высокая, светловолосая, тоненькая девушка, которая шла вдоль кромки воды. Та, что дважды остановилась, чтобы бросить взгляд на тело Шона, а потом отвернулась и пошла прочь.

– Ох, боюсь, что праздники в этом году будут для нас ужасными!

Мама начала перестраивать свою старую «хонду-аккорд» в правый ряд, но снова вильнула влево, когда мимо пулей пронесся грузовик. В итоге мы пропустили съезд с 41-й авеню на Капитолу, прибрежную деревню в окрестностях Санта-Круза, уже второй раз подряд.

– Мне кажется, еще очень, очень долго не станет лучше, – продолжила она, шмыгая носом и вытирая глаза тыльной стороной ладони. – Но все же хочется знать, когда нам станет хоть чуточку легче.

Всю мою жизнь мама была мне близкой подругой. Я росла, задавая ей вопросы о политике и половом созревании, о сексе, любви и наркотиках. Когда я в итоге лишилась девственности на первом курсе университета, первое, что я сделала, – позвонила ей.

Но в этот раз в машине я чувствовала себя загнанной в ловушку. Я обернулась на съезд с шоссе, оставшийся позади, потом прислонилась лбом к холодному стеклу окна. Никогда еще я не чувствовала такой дистанции между нами, как в этом замкнутом пространстве.

Шон лишь однажды приезжал в гости к моим родителям в Калифорнию. Наши отношения разворачивались в Европе, Северной Африке, Австралии и Азии. Мамина скорбь стала для меня неожиданностью.

А еще она меня рассердила. Я была зла на весь мир. Моя скорбь – это была моя скорбь, и я ни с кем не собиралась разделять ее. Когда мама намекнула, что смерть моего жениха – наша общая трагедия, у меня возникло такое ощущение, словно она пытается отнять у меня еще одну часть Шона.

Почему-то вспомнилась давнишняя история. Девять лет назад я захотела исправить свой сломанный нос, и мама проделала за рулем восьмичасовой путь из Дэвиса в Сан-Диего, чтобы поддержать меня. Врач сумел изобразить процедуру, которую мне предстояло пережить, как довольно простую, и сказал, что успех составляет 85 процентов. И он даже не высказал предположения, что, возможно, моей матери будет лучше остаться снаружи, в комнате ожидания, пока будут производить манипуляции.

Мне сделали укол анестетика между глаз, и врач стал закладывать в мой искривленный нос ватные шарики, вымоченные в жидком кокаине. Затем ввел в ноздрю большой холодный металлический стержень. Медсестра зажала в руках мою голову, и врач, устойчиво расставив ноги, с силой налег на стержень. Раздался хруст, врач выпрямился, покачал головой и снова наклонился надо мной. Второй тошнотворный хруст – врач выпрямляется и снова качает головой.

Казалось, острая боль ввинчивается прямо в мой мозг. Я глотала кровь, стекавшую по задней стенке гортани, ощущая ее металлический привкус. Все мое тело прошиб холодный пот, мне казалось, что меня вот-вот вырвет или я потеряю сознание.

Я слышала стоны, источником которых, как потом скажет мама, была я сама. Но тогда я была уверена, что эти стоны доносятся из угла комнаты, где сидела она, сжавшись, на стуле, зажав рот руками, с побелевшими и округлившимися глазами. Видеть ее реакцию было страшно. Маленький ребенок после падения часто смотрит на мать – как она отреагирует, прежде чем решить, как реагировать ему самому. Видеть собственные муки на пепельно-бледном лице матери – это делало боль еще более сильной, более шокирующей.

Однажды поздним вечером я наткнулась на бутылку «Скул Хаус Пино Нуар». Она была в кухонном шкафчике маленького домика моих родителей в Капитоле. В первой половине года я купила эту бутылку для Кита, когда мы с друзьями ездили на дегустацию вин в долину Напа по случаю девичника Дорианы. Похоже, больше не было смысла хранить ее.

К концу этой бутылки я была в истерике. Я позвонила своему младшему брату Райану в Лос-Анджелес, я рыдала так, что не могла говорить и захлебывалась воздухом. Райан слушал и плакал вместе со мной. Наконец, пока я не бросила трубку, он решил перебить мои всхлипы.

– Хэннон… – Райан был единственным человеком, который так меня называл. В раннем детстве он не мог выговорить первый звук моего имени, и к тому же «Хэннон» было легче выкрикивать. Теперь, в свои двадцать шесть, он все равно продолжал меня так называть. – Хэннон, мне необходимо услышать, что с тобой все будет хорошо.

Я понимала, что Райан просто хочет возвращения меня прежней. Я понимала: он думает, что со временем мне следует начать встречаться с кем-то. С кем-то из своей бывшей школы или колледжа, с кем-то, кого я знала до Шона. Кроме того, он хотел, чтобы я окончательно вернулась домой, и полагал, что, если бы я смогла влюбиться в калифорнийца, то, наверное, остепенилась бы и успокоилась. Сам Райан год назад женился – на красивой, искрящейся энергией девушке, которая умела во всем видеть солнечную сторону. Она была ему хорошей парой. Райан хотел все исправить, когда кто-нибудь расстраивался, а она хотела, чтобы все было исправлено. В этом они были похожи.

– Хэннон, просто скажи, что с тобой все будет в порядке.

Но я не могла сказать своему брату то, что он хотел услышать.

– У меня конференция в Бостоне, – снова и снова напоминал мне папа. – Ты могла бы поехать со мной. Мы могли бы посмотреть на «Фенуэе»[5], как играют «Ред Сокс». И могли бы отправиться полюбоваться на китов.

Я никогда не была в Бостоне и при нормальных обстоятельствах с радостью ухватилась бы за возможность узнать новый для меня город, исследовать его достопримечательности и полакомиться морепродуктами. Но я была не готова ни с кем делить маленький отельный номер, поскольку бо́льшую часть времени мне хотелось быть одной. И я определенно была не готова смотреть китов.

– Я записал для тебя ту серию «Сейнфелда», где Джордж выдает себя за морского биолога. Когда захочешь посмотреть, дай мне знать, – папа не оставлял попыток.

Я никогда не была фанаткой «Сейнфелда» и никогда не видела серию с морским биологом. Но слышала о ней столько раз, что точно знала, что там происходит: Джордж пытается произвести впечатление на девушку, выдав себя за морского биолога, Крамер закидывает мячи для гольфа в океан, и Джорджу приходится спасать выброшенного на берег кита на глазах у девушки – он вытаскивает мячик Крамера из китовьего дыхала. Пересказ разных частей этого эпизода был наиболее частой реакцией, когда я говорила людям, что по профессии являюсь морским биологом.

– Как, вы ее еще не видели? Непременно посмотрите! Так вот, Джордж идет со своей девушкой по пляжу, и там на песке стоит толпа людей, глядя на выброшенного на берег кита, – говорил мне очередной собеседник, тряся головой, хохоча и утирая слезы в уголках глаз. – А потом кто-то в толпе спрашивает: «Есть здесь кто-нибудь из морских биологов?»

Прошло довольно много времени, прежде чем я почувствовала себя готовой общаться с кем-то помимо своих родственников в Калифорнии. И, наконец, пошла есть суши с тремя своими самыми-самыми подругами. Дориана теперь была молодой женой, свадьба Мэри намечалась на конец месяца, а Кристен недавно выяснила, что беременна. Они не знали, что сказать мне, поэтому болтали обо всякой всячине – об ипотеке и мебели из IKEA, о городских деревьях и профсоюзах, о книжных клубах и прическах. Я неохотно ковырялась в мисо супе и пряном ролле с тунцом, и они провели бо́льшую часть этого вечера, разговаривая так, будто меня там не было.

После ужина девчонки подбросили меня к дому моих родителей в Капитоле. Стоило нам переступить порог, как я начала плакать. Они втроем стояли неподвижно и молчали под слабое жужжание флуоресцентного светильника в кухне. Глаза уперты в пол, руки по швам. Я попросила их уйти. А потом попросила второй раз.

Я ненавидела их в тот вечер за то, что они ни разу не упомянули о Шоне. От этого умалчивания было в сто раз больнее, чем если бы было сказано что-то «не то». После этого я встречалась с каждой из них наедине. Они не делали вид, что Шон не жил на свете, – и не делали вид, что он не умер. Наша дружба выжила, и по сей день они продолжают быть тремя самыми важными людьми в моей жизни.

После Таиланда одна мысль о том, чтобы снова оказаться в медицинском центре, обдавала меня холодом. Но в конце концов я поехала в студенческий центр здоровья в Санта-Крузе, чтобы посоветоваться с врачом насчет случившегося у меня выкидыша.

Я сидела в смотровом кабинете, голая и завернутая в жесткий хлопчатобумажный халат. Когда я рассказывала доктору Форест о Шоне и о том, что случилось в гостиничном номере в Бангкоке, слезы катились градом мне на колени. К моему удивлению, она предложила мне пройти тест на беременность – просто для уверенности. Взяла у меня кровь и пообещала позвонить по результатам в тот же день.

Но от нее не было никаких вестей ни в этот день, ни на следующий. Не дождавшись, я звонила ей трижды в течение дня и оставила три сообщения. Секретарь доктора Форест в конце концов сжалилась надо мной и согласилась сообщить результаты сама. Я слышала в трубке, как она шуршит бумагами.

– Хорошие новости, – объявила она. Мое сердце подпрыгнуло, и мысли помчались вскачь. Ребенок родится в апреле. Я назову его Джеком, среднее имя будет Шон, а фамилию какую дать? Рейлли или Фаулер? Меня пугает мысль быть матерью-одиночкой, но моя жизнь обретет смысл. Мне будет чего ждать, и у меня навсегда останется его частичка. У меня будет свое место в семье Рейлли… – Вы не беременны, – закончила она.

Что ж, надо признать, это я и так знала.

Время, которое я провела в Санта-Крузе, прошло как в тумане. Недели улетучивались в один миг, но минуты и часы тянулись мучительно медленно. Весь сентябрь показался мне одним бесконечным днем бабьего лета. В том году Калифорния никак не могла расстаться с августовским солнцем.

То, что всегда казалось эксцентрично-милым, типичным, на манер «такое бывает только в Санта-Крузе», приобрело для меня оттенок ночного кошмара: бездомный в центре города, предлагавший за небольшое пожертвование устроить дебаты по любой политической или исторической теме на ваш выбор; первокурсница Портер-колледжа, бегущая голышом через весь кампус под первым августовским дождем; клоун с розовым зонтиком от солнца и расползающимся гримом, который бродил нога за ногу по залитой солнцем Пасифик-авеню. Все они казались напоминаниями о том, что нить, связывающая меня со здравым рассудком, опасно натянута.

Я не понимала, какое направление избрать, как отыскать путь вперед. Мой консультант Дэн был на исследовательском судне в Антарктике и должен был вернуться только к концу месяца. Когда я в первый раз за все это время вошла в лабораторию, меня охватило чувство облегчения. Меня не отпускало чувство, что после пяти недель мне следовало бы взяться за работу. Но Терри, профессор из диссертационного комитета, и Сюзан, секретарь отделения, посмотрели на меня с удивлением. Они оба решили, что я возьму отпуск. Терри сказала даже, что моя мобильность произвела на нее впечатление. Я могла, по крайней мере, дождаться возвращения Дэна, чтобы начать думать о своей диссертации.

Хотя я по большей части думала, что не вернусь. Я подумывала о том, чтобы взять отпуск и отправиться в пеший поход по Аппалачскому маршруту от Джорджии до Мэна на пару с нашей собакой. Но даже мысли о подготовке к этому путешествию сбивала с ног. Я также подумывала податься в волонтеры, может быть, куда-нибудь в Африку. Но обязательства слишком меня пугали. Я понятия не имела, как убить время, остававшееся от каждого дня, не говоря уже о неделе, месяце, годе или моей жизни в целом. Единственное, что мне действительно хотелось сделать, – это сбежать.

А вместо этого я просто бегала. Я целыми часами бегала в одиночестве – и выкладывалась на всю катушку. Прежде я бегала трусцой вдоль берега, над обрывами, а потом по песку пляжа Нью-Брайтон Стейт. Теперь я даже близко не подходила к воде. Далеко в горах Санта-Круз я пробегала милю за милей по земляным тропам, которые вились сквозь древние рощи секвой, где жили чернохвостые олени, койоты и банановые слизни. Или же я совершала пробежку по сухим, пыльным тропкам на холме Сент-Джозеф в Лос-Гатос. Я заставляла себя добегать до вершины, откуда открывался вид на города и поселки Силиконовой долины.

В иные дни я отправлялась в скалолазный клуб со своим другом Стивеном. Было нечто успокаивающее в том, что приходилось полностью сосредоточиваться на очередной ярко окрашенной опоре для рук прямо над головой, до которой не дотянуться самую малость, в запахе мела и знании, что страховка Стивена подхватит меня, когда я, наконец, сорвусь и полечу вниз.

Все время преследовало ощущение, будто я не могу перевести дух или протолкнуть достаточное количество воздуха в глубь легких. Я никак не могла пробежать достаточно далеко или лазать по скалам достаточно долго, чтобы спать по ночам. Лицо Шона в тот момент, когда он умирал, его черты, исказившиеся и застывшие сразу после смерти, – все это мелькало в моей голове, и стоило мне только задремать, я рывком садилась в постели.

Иногда я звонила Сэмми или Стиви в Мельбурн. Поскольку у нас была большая разница во времени, их вечер только начинался. Однажды я совершила ошибку, посмотрев «Бездну». Мне всегда нравился этот фильм, и я чувствовала, что мне нужно попробовать вернуться в воду. Не знаю, как я могла забыть про сцену с реанимацией! Команда «Дип Кор» вытащила тело Линдси из воды. Они отключили компрессию, дефибрилляцию и искусственное дыхание. Глаза Линдси пусты, губы посинели, кожа стала белой и восковой. Все сдались, кроме Бада. «Давай, дыши, детка. Дыши, черт тебя возьми! Черт возьми, ты, сука, ты никогда и ни перед чем не отступала за всю свою жизнь! Так борись же!» Он сильно бьет ее по лицу, дважды. «Борись! Борись! Сделай это! Борись, черт бы тебя побрал!» И она борется. Она борется, и дышит, и живет, и все рыдают, и смеются, и обнимаются, и облегченно вздыхают, и с ней все в порядке.

Я проводила теплые бессонные ночи в Санта-Крузе, создавая мемориалы. Я слушала компакт-диск с песнями, которые звучали во время панихиды по Шону, я заменила все свои пароли на вариации его имени и, наконец, начала вставлять наши фотографии из Западной Европы в самодельный альбом.

Я пыталась вытеснить образы его смерти, окружая себя картинами того, что у нас было. Фото в рамке: Шон наклоняет меня в стиле танго перед полосатым берберским шатром в пустыне Загора – мои руки лежат на его плечах, голова запрокинута назад, его лицо склоняется к моей шее. Шон с бутылкой красного вина на крыше в отеле «Смара» в Эс-Сувейре, розовое солнце, садящееся в океан, на заднем плане. Мы вдвоем поим местных квокк из своих бутылок с водой на острове Роттнест. Шон принимает душ, полностью одетый: занимается стиркой, – в Бледе.

Когда мне все же удавалось заснуть, кошмары были хуже бессонницы. В моих снах Шон изменял мне и бросал меня, или мы ссорились и он умирал, или я была единственной выжившей в чудовищной автомобильной аварии.

В одном сне я пыталась убежать от гигантской оранжевой медузы. Там был мужчина, которого я не узнавала, запутавшийся в леске, в воде рядом со мной. Он бился, а у меня не было ничего, чтобы разрезать леску.

В другом – я просыпалась утром 9 августа в кабане номер 214 на пляже Хадрин Нок. Но никак не могла сказать Шону о том, что, как я знала, должно было случиться. Поэтому мне приходилось пытаться что-то изобрести, чтобы не дать ему войти в воду и заставить уехать с Пхангана.

Однажды ночью в полусне я услышала тихий стук в дверь своей спальни. Пару мгновений спустя мы с Шоном вместе были в постели. Он плакал – чего не делал почти никогда, – и я его утешала. Он говорил, что ему не нравится там, где он оказался.

«Я новичок здесь и чего-то не догоняю, Мисс, – жаловался он мне. – Я просто не гожусь для рая». Потом дверь моей спальни тихонько закрылась, я проснулась, а его не было.

Дедушка Боб когда-то предостерегал меня, запрещая трогать медуз с фиолетовыми полосками, которых выносило на пляжи Сан-Диего. Лишенным сердца, мозга и центральной нервной системы медузам нужен только контакт, чтобы их жалящие клетки, или нематоцисты, разрядились, и это может случиться даже спустя долгое время после их смерти. Даже кусочки медузы, разбитой волнами, способны жалить. Мы переворачивали слизкие бело-фиолетовые сгустки палкой или стеблем гигантской ламинарии. Иногда нам удавалось найти до сих пор прятавшегося внутри купола молодого белого краба, который забирался туда в надежде на бесплатный проезд и возможность кормиться паразитами медузы.

Раньше я рассказывала своим ученикам о стадиях жизни медузы (от личинки до прикрепленного полипа, который после созревания превращается в свободно плавающую эфиру, прежде чем развиться во взрослую медузу) и учила определять разные виды. Мои симпатии всегда принадлежали позвоночным животным, но были и несколько морских беспозвоночных, которых я числила среди своих любимчиков: рождественские, или веерные, черви и моллюски под названием «язык фламинго», голожаберные моллюски (что-то вроде морских слизняков), осьминоги и медузы.

Теперь, когда я вернулась в Санта-Круз после смерти Шона, медузы внезапно оказались повсюду. Яркие скульптурки из дутого стекла, стоящие в магазинных витринах городского центра Капитолы, огромные глянцевые плакаты с рекламой «Мира медуз» в аквариуме Монтеррейского залива, разноцветные изображения на скринсейверах и календарях, на страницах последнего романа о Бриджет Джонс, в одном из старых эпизодов «Друзей»…

Моя подруга Мэри пыталась помочь мне выяснить, какая именно медуза была тогда в Таиланде. Мы с ней дружили с шестого класса. Мэри всегда была рациональной, объективной и дотошной и теперь завершала свою диссертацию по здравоохранению. Как коллега-биолог она хотела получить ответы и суметь что-то сделать. Поэтому шерстила экологические и медицинские журналы, читала научные заметки и статьи. Она написала электронное письмо девушкам-израильтянкам, которые были на пляже Хадрин Нок после моего отъезда, когда местные прочесали прибрежные воды сетями, и попросила, чтобы они описали медузу, вытащенную на берег. Девушки написали ей в ответ: коричневая, маленький купол, длинные щупальца.

Мэри связывалась с разными экспертами по медузам и рассказывала им о случившемся, интересуясь их мнением. И вот однажды солнечным днем вместе с ней я поехала в одно кафе у залива, чтобы ответить на вопросы аспирантки из Калифорнийского университета в Беркли и задать свои.

Мы сели снаружи за шаткий столик, солнце отскакивало от очков Кэрис, нашей собеседницы. Отпивая по глоточку латте из большой кружки и активно жестикулируя, она расспрашивала о месте, пляже, погодных условиях и воде. И задавала вопросы о реакциях Шона, признаках, симптомах и рубцах.

– Боже ты мой! Боюсь, это классическое описание кубомедузы. И из всех отвратительных кубомедуз я поставила бы на chironex fleckeri, самую крупную и самую мерзкую из них.

Из всего прочитанного я тоже сделала вывод, что это была кубомедуза. Но экспертное подтверждение – и даже название конкретного вида – значило для меня не так много, как я предполагала. Это ничего не меняло.

– И кроме того, мы на самом деле очень мало знаем о медузах в Таиланде. Это мог быть даже совершенно новый вид медузы…

– И я подумала: «Да пошло оно все!» Собрала детей, и шарики, и его именинный пирог – и мы поехали на кладбище и устроили там этот клятый праздник.

Сюзан отбросила с глаз ярко-рыжие волосы и высморкалась в салфетку.

– Пунш, игра «приколи ослу хвост» и эта дурацкая пиньята – всё у его могилы. Ты бы видела, как на нас смотрели! Но дети были в восторге.

Это был второй по счету вечер вторника, который я проводила с группой молодых вдов, сидя в кружке складных стульев в угловой комнате общественного центра хосписа в Санта-Крузе. Во время первой встречи нас предупредили, что истории, услышанные здесь, нельзя рассказывать дома.

История Сюзан была о том, как она проснулась в постели рядом с телом мужа, у которого ночью случился инфаркт.

Кэти стала свидетельницей инфаркта, поразившего мужа, когда они на выходных поехали кататься на велосипедах со своими маленькими дочерями. Проходивший мимо парень подхватил девчушку, которая сидела сзади, пристегнутая ремнем, но муж Кэти упал на землю и умер.

Лиза потеряла мужа после трудной и изматывающей битвы с раком мозга. Муж Джилл умер в Мексике от случайной передозировки. А муж Сары погиб во время автомобильной погони за преступником на высокой скорости.

От пересказа моей собственной истории стало немного легче. Как и от встречи с Гэри – консультантом пациентов и родственников, переживших потерю, в Калифорнийском университете в Санта-Крузе. Легче – несмотря на то что порой мне казалось, будто Гэри не очень понимает, что со мной делать. Я была моложе основного состава группы по меньшей мере лет на двадцать. У всех остальных вдов был шанс выйти замуж, у всех был шанс родить детей, и некоторые дети уже стали взрослыми и уехали из родительского дома. Так или иначе, они строили свою жизнь и свои семьи.

Однако никто из них ни разу не усомнились в моем официальном статусе вдовы. И даже если разговоры в группе часто вращались вокруг школы, выплаты ипотеки и политики страхования жизни, они понимали некоторые вещи, которых не понимали мои ближайшие друзья.

– Ведь без причины ничто не происходит, верно? – Сюзан покрутила золотое обручальное кольцо мужа, которое носила на цепочке на шее.

– У Бога есть план, – согласилась Кэти.

– Бог никогда не дает нам больше, чем мы способны выдержать, – подтвердила Лиза.

– Что тебя не убивает, то делает сильнее, – подытожила Сара.

И весь наш маленький кружок засмеялся, и заплакал, и заговорил одновременно:

– Лучше любить и потерять, чем не любить вообще.

– У тебя впереди вся жизнь.

– Время исцеляет любые раны.

– Просто пришел его срок.

– Я точно знаю, что ты чувствуешь.

В тот вечер, возвращаясь в машине обратно в дом родителей, я думала о том, что из всех благонамеренных банальностей больше всего ненавижу, когда мне говорят, что я сильная. «Ты такая сильная! Если бы я потеряла Роба, я бы не выжила». «Ты такая сильная! Я бы ни за что не смогла пережить такое». «Ты такая сильная! Наверное, на твоем месте я бы просто свернулась калачиком и умерла».

Я совершенно не чувствовала себя сильной. Я была обезумевшей, напуганной и едва могла заставить себя по утрам вставать с постели. И хотя я понимала, что это никак не могло быть сознательным решением, казалось, что мои друзья предпочитают не видеть, насколько я неблагополучна.

Кроме того, слова друзей подразумевали, что «такое» никак не могло случиться с ними. Потому что они бы не выжили, не пережили, свернулись бы калачиком и умерли. А со мной это случилось, потому что я «сильная». В результате это представлялось моим сознательным выбором. Или моей виной.

И успокаивать себя («со мной этого не может произойти») пытались не только мои друзья. Туристы и аквалангисты, собиравшиеся ехать в Таиланд в отпуск, обсуждали гибель Шона в Интернете. Люди, которые даже не были с ним знакомы, утверждали, что у него была гиперчувствительность или сильная аллергия. Другие обвиняли нас в том, что мы полезли в воду в сезон медуз. Похоже, они не придавали никакого значения тому, что никогда и нигде не сообщалось о встречах с кубомедузами в Таиланде, или – другой пример, – что в 4500 милях от Таиланда, в Австралии, до сезона кубомедуз оставалось еще три месяца.

Один пользователь по имени Джек выразил надежду, что эта новость не отпугнет тех, кто планирует посетить остров Пханган, особенно впервые. Он писал, что нужно просто быть осторожными, имея дело с матушкой-природой: люби ЕЕ – и ОНА тоже тебя полюбит ☺.

Коллега по лаборатории старательно не смотрела мне в глаза; сосед ходил другой дорогой, только бы не столкнуться со мной; старый приятель по колледжу сторонился меня, словно потери могут быть заразными. Комментарии друзей детства, неловкое молчание коллег, интернет-сообщения от американцев, которых я знать не знала, – все это создавало впечатление, будто Соединенные Штаты – такое специальное место, где смерть не является ни вероятной, ни неизбежной. Должно быть, мы что-то не так делали, если нам так не повезло.

Мама купила мне книгу Линды Фейнберг «Моя скорбь должна пройти как можно быстрее. Как молодым вдовам и вдовцам адаптироваться и исцелиться». Свернувшись на старом диване, я не могла понять, как можно было не включить чувство вины в те стадии скорби, которые там описывались. Другие стадии были мне знакомы, хотя к принятию я еще не перешла, а отрицание не могло прийти легко после того, как я видела Шона умирающим на пляже, а потом провела несколько дней с его телом, прежде чем его опустили в землю.

Меня бросало из стороны в сторону между тремя остальными стадиями. Были вспышки гнева.

Долбаная медуза! Да кто, черт возьми, погибает от ожога медузы? Почему это не могла быть автомобильная авария, авиакатастрофа, рак… что-то такое, что действительно случается с людьми?

Были часы подавленности и жалости к себе. Я ощущала себя третируемой миром, потерявшей цель и опустошенной. Мое нутро было выскоблено дочиста, точно шкура, и иссушено, как скорлупка.

Были целые дни, проведенные за бессмысленным торгом.

Почему именно Шон? Почему на его месте не оказалась та британская цыпочка, чей бойфренд всегда ел сэндвичи с яичницей, или парень-француз из автобуса, или одна из загоравших топлес швейцарок на пляже, та, что со щенком?

Также я пыталась «обменять» смерть Шона на другие трагедии: измену, которая разбила бы мне сердце, страшную аварию, после которой один из нас или мы оба остались бы с увечьями и шрамами… Ученый во мне знал, что такая торговля иррациональна, однако она казалось не более невероятной, чем его смерть. И поэтому я желала всего, что только могла придумать, и давала обещания любому Богу, неважно какому, растить своих будущих детей католиками, иудаистами, мусульманами, кем угодно, – если Он даст мне возможность вернуть тот день.

Но гнев, депрессия и весь этот торг – все было оплетено паутиной вины.

Если бы я быстрее привела помощь…

Если бы я осталась с ним и стала криками звать на помощь, вместо того чтобы бежать за помощью в бар…

Если бы я начала реанимационные действия в тот момент, когда он упал на песок…

Если бы мы добрались до клиники быстрее, если бы они ввели адреналин раньше, если бы у них был дефибриллятор или противоядие…

Если бы медуза ужалила меня, то Шон, наверное, сделал бы все правильно и смог бы меня спасти.

Я чувствовала, что никогда не сумею простить себя за то, что не поняла, что он умирает. За то, что даже не простилась с ним.

И как его мать могла простить меня за то, что это я сказала ей, что ее младший сын мертв?! За то, что позвонила ей среди ночи, не зная, что Кита нет в городе и что она совершенно одна!

Другим легко было счесть, что все это случилось потому, что я этого заслуживала! Я знала, что Шон любил меня, но, возможно, только потому, что по-настоящему меня не знал. Он не знал, что я могла быть эгоцентричной, завистливой и до боли упрямой.

Так же трудно было не думать, что на самом деле эта медуза предназначалась мне.

Я знала, что это называется комплексом вины выжившего. Но оттого, что у моих чувств было свое название, и от понимания, что другие люди, оказавшиеся в схожей ситуации, переживают то же самое, мне было не легче.

Вот была бы анекдотическая смерть для морского биолога! В те дни, которые мы провели на пляже Хадрин Нок, это я обычно поднимала Шона в воде, наслаждаясь новизной ощущений – держать на руках человека почти вдвое крупнее меня самой. Но 9 августа Шон держал меня.

Должно быть, медуза вначале задела мое бедро, а потом оплелась вокруг ног Шона. Единственная причина, по которой она меня не ужалила, – мои собственные ноги оплетали талию Шона намного выше.

Более чем вероятно, что нам просто не повезло и мы столкнулись с ней. Большинство медуз пассивно дрейфуют в воде, но с тех пор как я узнала, что кубомедузы – активные хищники, сильные пловцы с удивительно хорошим зрением, я не могла отделаться от ощущения, что эта тварь охотилась именно за мной, но убит оказался Шон.

За три года до этого, когда я только начала обучение в магистратуре по морской биологии в Санта-Крузе, Мэри купила мне на новоселье аквариум. Каким же подходящим подарком он казался! Я не один месяц наполняла его золотыми рыбками с надутыми пузырем щечками, неоновыми тетрами с голубыми полосками, пузатенькими серебряными карнегиеллами и золотистыми яблочными улитками.

Я даже поселила в аквариуме парочку манящих крабов. Их фантастические привычки размахивать клешнями напоминали мне о днях моих бакалаврских исследований, проведенных на илистых приливных низменностях в Сан-Диего. Познакомившись с Шоном, я пыталась объяснить ему это исследование. Я рассказывала, что изучаю привычки брачных игр и спаривания, изучаю половые соотношения и паттерны поиска партнеров самками. После этого, стоило мне забрести в дебри излишне заумных научных терминов, Шон принимался поддразнивать меня: «Мисс, давай попроще. Ты подглядываешь, как сношаются крабы».

Когда я перебралась на остров Кенгуру, чтобы изучать австралийских морских львов для своей диссертации, аквариум остался в Капитоле. Родители сдали домик в аренду таким же, как я, студентам магистратуры, которые согласились заодно заботиться об аквариуме. Я заезжала в Капитолу посмотреть на аквариум во время трех своих возвращений в Штаты – на конференцию, для предварительной защиты диссертации и для проведения лабораторной работы.

Но пока я была в Азии с Шоном, все мои питомцы погибли. Я вернулась к заброшенному аквариуму – камни заросли илом, ярко-желтые раковины были разбросаны по дну, тина карабкалась по стеклянным стенкам, а фигурка аквалангиста, которую я туда поместила, завалилась набок.

Двадцать лет я хотела стать морским биологом, и таскала Шона по разным большим аквариумам: мы побывали в трех за считаные недели: смотрели плоскоголовых семижаберных акул в Мельбурне, морских коньков-тряпичников в Перте и даже пятнистых медуз в Монтерей-Бэй. Люби матушку-природу – и она тоже тебя полюбит ☺? Не представляю, как можно было бы любить ее больше.

А теперь я чувствовала измену со стороны океана. Теперь я ненавидела океан. Я обижалась на него за все, что он у меня отнял.

Моя диссертация… я не представляла, как буду ее заканчивать. Работа была сделана лишь наполовину, в нее было вложено три года и, наверное, еще три оставалось. Но даже если я бы решила отказаться от своей детской мечты, я понятия не имела, чем мне заняться. Все прочие варианты профессий, которые я могла для себя придумать, казались абсурдными: изучать ветеринарию или виноградарство, пойти учиться на пилота, или фотографа, работающего с дикой природой, или суши-повара. Я была измучена и полна противоречий, хотя выбор был невелик: я могла продолжать или бросить. Заняться физическими, финансовыми и психологическими трудностями будущего полевого сезона – или уйти от своих исследований и морских львов во что-то другое, совершенно неизвестное.

Разумеется, я не забыла, что дала обещания каждой организации, выделившей деньги на мои исследования, моему куратору, университету и самой себе. Но главное, я дала обещание австралийским морским львам в заповеднике Сил-Бэй. Я надеялась, что мои исследования приведут к созданию программы сохранения этого исчезновения вида.

Юные морские львы, еще толком не умеющие плавать, особенно уязвимы. В Сил-Бэй было 35 детенышей, которых я отслеживала с самого рождения. Там была Джоли, хорошенькая светленькая самочка. И Ти-Ви, ленивый самец, который вечно валялся на спине, уставившись в море, прикрыв живот одним бурым ластом. Там были Эдвард и Эльвира, Лилу и Фидель, Шейди и Вайли. Некоторые из них родились на моих глазах, я взвешивала и измеряла их, когда им было всего по неделе от роду, ставила метки, когда им исполнилось два месяца, и наблюдала, как они, полугодовалые, учатся нырять.

Вскоре им исполнится год, и мой следующий сезон наблюдений должен был начаться через один-два месяца. Поскольку я изучала развитие морских львов, откладывать было нельзя. Но я не представляла, как смогу вернуться на ту длинную полосу песчаного пляжа, к бурному прибою Южного океана.

В мой прошлый сезон, в День святого Патрика, всего полгода назад, мы с моей командой потеряли детеныша номер 37 на песчаном мысе, известном под названием Дэйнджер Пойнт[6]. Был жаркий день, и ловить его было трудно. Наконец, мы поймали детеныша в круговую сеть возле дюн у края пляжа и использовали газовую маску для анестезии. Но у малыша оказалась негативная реакция на газ. Стоя на коленях вокруг его тельца на мокром песке, мы видели, как его десны бледнеют, становясь из розовых пепельными, после того как остановилось сердце. Мы пытались провести реанимацию, но он все равно умер на берегу.

Мне до сих пор невыносимо думать о его матери, которая искала своего малыша на пляжах Сил-Бэй. Она снова и снова звала его, пыталась услышать блеющий рев в ответ. Сколько времени прошло, прежде чем она сдалась и смирилась с тем, что его нет?

Однажды солнечным днем я просмотрела свои банковские выписки. Я сумела накопить немало денег, занимаясь преподаванием плавания с аквалангом до поступления в магистратуру. Раньше я планировала использовать эти деньги как первый взнос за будущий дом. Но будущее от меня ускользало. В день, когда исполнился месяц со дня смерти Шона, я написала в дневнике: «Какая глупость – иметь деньги и не путешествовать. Шон бы именно так и поступил – уехал бы куда-нибудь».

Спустя две недели я отправилась в свою лабораторию в университетский центр Лонг Марин, чтобы обсудить некоторые вопросы. Я ощущала запах и слышала шум волн на пляже Нейчурал Бриджес, когда шла к зданию.

Мой куратор Дэн вернулся из Антарктики, где изучал тюленей-крабоедов.

– Не могу даже представить, что ты все бросишь, – сказал он, когда мы сидели в его кабинете на втором этаже.

– Понимаю, – кивнула я. – А я не могу представить, как провести следующий сезон.

– Я могу поработать за тебя. Уверен, большинство твоих коллег по лаборатории ухватятся за возможность помочь на острове Кенгуру. Тебе следует взять паузу, просто необходимо.

Из окна его кабинета до меня доносились гортанные крики калифорнийского морского льва. Спинные мышцы расслабились, ком в горле чуточку уменьшился, и я заплакала. Я как-то не думала, что можно взять перерыв. И несмотря на легкий укол вины, я была благодарна Дэну.

Итак, я сделала то, что сделал бы Шон. В тот вечер на пляже Пхангана за считаные минуты я потеряла все, что удерживало меня на земле. Все, что казалось очевидным – совместная жизнь с Шоном, семья, карьера в морской биологии, – было грубо перечеркнуто. Я не была готова простить океан. Но я могла путешествовать. Путешествия были тем, что мы с Шоном делили на двоих. И это было все, что теперь мне осталось.

Решено: я проведу зиму, путешествуя в одиночку.

Я вычеркивала континент за континентом, чтобы посмотреть, что осталось от моего мира. Шон умер в Азии, и я не хотела туда возвращаться. Мы много ездили вдвоем по Западной Европе и Австралии, и мысль вернуться туда одной казалась невыносимой. Африка была слишком серьезным предприятием, чтобы ехать без поддержки, а когда я в последний раз была в Латинской Америке, меня ограбили. По умолчанию получилась Восточная Европа. Хотя мы с Шоном были в Чешской Республике и Словении, там еще оставалось немало интересных мест.

Хорошо было и то, что в Восточной Европе в это время холодно, там далеко не все говорят по-английски, а я не говорила ни на одном из местных языков. Я хотела, чтобы меня оставили в покое. Кроме того, Восточная Европа была сравнительно дешевой, и, самое главное – там не было океана.

Взяв деньги, накопленные благодаря моим урокам, и воспользовавшись бонусными милями, которые я заработала, летая туда-сюда между Калифорнией и Южной Австралией, я забронировала билет в Будапешт.

Перед отъездом я составила список и сказала всем, кто в него входил, что я их люблю: маме, папе и Райану; Дориане, Мэри и Кристен; Жанне, Энни и Стивену. Я никому из них не говорила, что люблю их, со дня смерти Шона.

Родители, должно быть, до ужаса боялись выпускать меня из виду. Они не могли узнать, как я там – или даже где я. Мой австралийский телефон, так и оставшийся упакованным в коробку в Мельбурне, за границей не работал. Он и на острове Кенгуру ловил едва-едва. До появления Скайпа оставался еще год, так что связь можно было держать только через таксофоны и электронные письма. И никто из нас даже не догадывался, как трудно найти и то и другое в Трансильвании в 2002 году.