## Сброя – военное снаряжение, амуниция.
На воеводстве там сидел прославленный полководец – князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Конечно, для героя, спасшего страну в лихую годину от неприятеля, такое назначение было опалой, однако он, будучи по природе своей человеком честным и бескорыстным, обиды на государя не затаил и к делу отнесся с ревностью, какую не часто встретишь. Городские стены были подновлены, склады наполнены припасами, а немногочисленный гарнизон готов к любым неожиданностям. Все эти заботы пагубно сказались на здоровье князя, и в последнее время он часто хворал и редко выходил из дома. Однако когда больному доложили, что пришел с какой-то надобностью монах, тот велел его пропустить.
– Здравствуй, Дмитрий Михайлович, – поклонился, входя, Мелентий.
– А, это ты… – тяжело повернул голову воевода, – что же, здравствуй… честной отец. Сам пришел навестить или послал кто?
Иеромонах выразительно промолчал, вызвав у Пожарского усмешку:
– Вот оно как: попал ты в гонцы, на старости лет… Ну и что тебе велел царь православный? С добром послал, али с худом?
– К тебе – с добром, – не смутился тот.
– Ну, говори, коли так.
– Великий государь жалует тебя и просит обид не помнить, а служить верно и ревностно.
– Об том Иван Федорович мог бы и не беспокоиться…
Мелентий меж тем вытащил из сумы небольшой сверток и протянул его князю. Затем, видя, что тому трудно, развернул его, и достав искусно сделанный ларец, подал прямо в руки воеводе. Пожарский, осторожно открыв крышку, вытащил наружу золотую цепь с большим медальоном.
– Ишь ты, – подивился он на затейливую работу, – а что это?
– А ты посмотри на медальон.
Князь пригляделся и увидел, что там весьма искусно изображен государь в доспехах и с мечом в руке, а в небе над ним – ангелы с трубами. Отделанный золотом портрет обрамляли по краю драгоценные самоцветы.
– Государева парсуна? – недоверчиво спросил Дмитрий Михайлович.
– В неметчине таковые жалуют только славным великими победами воеводам в знак монаршей милости и благодарности. Гляди дальше: в ларце еще грамота царская – со многими похвалами тебе за прежние службы, и в чаянии новых.
– Война будет?
– А она разве кончалась? – вопросом на вопрос ответил Мелентий.
– А как же посольство, что давеча проезжало в Литву? Или… погоди-ка, сначала посольство, а ты следом… хитро!
– Латиняне тоже хитры. Слышно, что королевич войско собирает.
– Пустое! Мне доносили, что едва войско собралось, добрую половину его пришлось к турецкой границе отправить.
– Хорошо, коли бы так. А только ляхи сильны, и не одно такое войско могут выставить.
– Это верно, только Смоленск им не взять, а там и мы соберемся с силами.
– Дай-то бог! Только случиться может всякое, а ты к Смоленску ближе всех – тебе его и выручать в случае чего.
– Скажи государю, чтобы об этом не беспокоился. Я свое дело знаю!
– А хвори твои?
– Придет время за саблю взяться, так и хворь отступит!
Едва Мелентий вернулся из города, Михальский велел своим людям собираться, и вскоре только лошадиные следы да пепел кострищ в ближайшем овраге напоминали о том, что здесь стояли ратники.
Хоть и нелегко поначалу давалась служба княжичу Дмитрию Щербатову, но со временем обучился он драгунской науке. Капрал Васька Лопухин, прежде рычавший на новика, аки змей Горыныч, наказывал его все реже, а иной раз и хвалил. Впрочем, начальным людям в последнее время и без него было много мороки. Люди в полк все прибывали, всех надо было обучить, а службы никто не отменял, потому приходилось им буквально разрываться на части. Поскольку Щербатов был довольно искусным наездником, ему вскоре доверили руководить новобранцами в выездке. Против обыкновения, Дмитрий не стал чиниться и с усердием взялся за дело, а поскольку совсем уж неумех в драгуны не брали, то получалось у него хорошо. Посмотрев на старания княжича, Панин хмыкнул и коротко приказал: «Кто везет, тех и грузить!»
После этого дел у молодого человека сразу прибавилось, но, как ни странно, они пришлись ему по душе. В самом деле, быть начальным человеком всегда лучше, чем подчиненным, а командовать легче, чем исполнять. Так что Щербатов с удовольствием учил других тому, что хорошо умел сам, нет-нет да и прикидывал, скоро ли его сделают капралом. А уж когда его поставили старшим дозора, так княжич засветился, будто новенький алтын, что только из монетного двора. Да и то сказать: разве плохо гарцевать на горячем коне в ладном кафтане на зависть всем добрым людям? И вот тут-то подстерегла молодца беда.
Поначалу все было хорошо, княжич и его люди чинно объезжали улицы, приглядывая за порядком и подмигивая глазеющим из-за заборов девкам. Никакой татьбы или иного воровства в тот день не случилось, и Дмитрий готовился уж скомандовать ехать к приказной избе, где служивых должны были покормить, как вдруг екнуло сердце молодецкое. По улице шла горожанка, встреченная им на торжище в самый первый день, как приехал он в Москву. Красота незнакомки так поразила его тогда, что готов был побежать за ней на край света, если бы поманила. А потеряв из виду, до того закручинился, что и спать ночью не мог. И вот теперь девушка шла погруженная в свои мысли и не сразу заметила, что ей преградил дорогу своим конем драгун.
– Здравствуй, красна девица, – громко поприветствовал ее Щербатов, приосанившись.
– Не балуй! – воскликнула от неожиданности незнакомка, едва не налетев на него, – чего удумал, окаянный, людей пугать!
– Что же ты, красавица, такая неласковая, – покачал головой Дмитрий, – даже здороваться не хочешь!
– А я тебе не жена, чтобы ласковой быть, – ответила она и хотела обойти драгуна, но он снова преградил ей дорогу.
– Что не жена – то дело поправимое: хочешь, посватаюсь?
Горожанка внимательно оглядела молодого человека и, видимо, признала в статном ратнике давешнего барчука, встреченного на торгу.
– Что, купил серьги, а милая не приняла, а теперь ищешь, куда их пристроить? – с вызовом в голосе воскликнула девушка.
– Нет, – покачал головой княжич, – не дарил их никому покуда.
– А что так?
– Тебя нигде не мог найти!
– Вот что, добрый молодец, – нахмурилась незнакомка, – ехал бы ты своей дорогой!
– Ишь какая, – хмыкнул Митрошка, щербатовский холоп, увязавшийся в дозор за своим господином, – ты как смеешь эдак с княжичем разговаривать? Вот возьму и плетью перетяну, враз вежеству научишься!
Дмитрий хотел было остановить разошедшегося слугу, но не успел. Девушка, возмущенная словами Митрошки, недолго думая, выхватила непонятно откуда небольшой пистоль и выстрелила прямо под ноги его коню. Вообще, драгунских лошадей приучали к выстрелам, но, видимо, вылетевшие из замка искры обожгли морду животного, и оно взвилось на дыбы, скинув со спины незадачливого седока. Конь княжича тоже шарахнулся в сторону, и пока тот пытался справиться с ним, незнакомка бегом припустила вдоль тына прочь. Однако остальные дозорные не сплоховали и враз бросились следом.
– Ату ее! – азартно закричали они, окружая беглянку.
– Стоять! – раздался зычный голос, заставивший драгун замереть на месте, ибо принадлежал он их командиру Федору Панину. – Это что тут за пальба?
Взгляд поручика, которым он окинул своих подчиненных, не сулил ничего доброго, а княжич просто превратился в соляной столп. Остальные тоже не знали что сказать, и лишь недоуменно переглядывались. Первым, как ни странно, пришел в себя Митрошка.
– Так что, господин поручик, разбойницу поймали, – бодро отрапортовал он, держа руки по швам. – Она, окаянная, чуть нашего княжича не застрелила!
– Эва как, – удивился Федор, – ну-ка дайте посмотреть, что там за разбойница…
Драгуны расступились, и грозный начальник посмотрел на едва не схваченную ими девушку. Щербатов, к которому так и не вернулся дар речи, тоже посмотрел туда и едва не застонал от нескладности происходящего. Незнакомка была чудо как хороша! Глаза ее горели яростным огнем, высокая грудь под шелком летника прерывисто вздымалась, и вся она казалась неистовой девой-воительницей из сказки. Но то, что случилось дальше, было еще удивительнее: увидев Панина, она сразу успокоилась и, приняв будничный вид, кротко поклонилась. Дмитрий удивленно перевел взгляд на своего командира, но тот, похоже, был удивлен еще больше.
– Здравствуй, Федор Семенович, – певуче пропела девица поручику.
– Здрав-ствуй… – сглотнул пересохшим ртом поручик.
– Каково поживаешь, как твои детки, как Ефросинья Ефимовна? Давно ее не видала…
– Слава богу, хорошо… – ошарашенно отозвался тот.
– А меня вот тут ратники царские ловили, не иначе в Туретчину продать хотели!
– Щербатов! – строго сказал Панин, к которому вернулось самообладание, – собирай своих людей, и дуйте в слободу. А ежели вы об сем конфузе кому хоть под пыткой, хоть на исповеди расскажете, то вас даже сам господь бог не спасет! Внял ли?
Ничего не понимающий Дмитрий поклонился и повел своих подчиненных назад. Вернувшись в лагерь, он прежде всего велел выпороть не в меру деятельного холопа. Не понимающий, за что его наказывают, Митрошка орал благим матом, а драгуны, видимо, опасаясь, что и им достанется, секли его плетями, боязливо оглядываясь на грозного начальника. Более княжича в дозор не назначали и новиков обучать не велели.
– Что вы говорите – удивленно переспросил я, – вот прямо так, из пистолета?
Вельяминов в ответ обреченно кивнул, а я, не в силах более сдерживаться, заржал, как десять жеребцов из мекленбургских конюшен.
– Драгуны, блин, ратники царские! – смеялся я над рассказом своего ближника, – а их – девчонка!.. Нет, я не могу!..
– Тебе смешно, государь, – насупился окольничий, – а мне каково?
– А чего тебе? – отозвался я, немного успокоившись и вытирая заслезившиеся от бурного веселья глаза.
– Так ведь она мне сестра! – взорвался Никита. – Что люди скажут? Как я им в глаза смотреть буду?
– Да ладно, кто узнает то?
– А вот все и узнают! Не нынче, так завтра, не завтра, так послезавтра, а проведают о позоре моем. Это хорошо еще, что их Панин встретил, а не кто иной, а то ведь уже бы вся Москва судачила!
В общем, история действительно получилась презанятная. Оказывается сестрица моего верного Никиты, привыкшая к вольной жизни в деревне, оказавшись в скованной домостроем и тысячей патриархальных традиций Москве, и не подумала поступаться хоть каплей своей свободы. Переодевшись в платье зажиточной горожанки, она частенько тайком ускользала из дома и ходила на рынки, в церковь и бог знает куда еще. Слуги если и замечали ее исчезновения, то помалкивали, так что занятый службой брат и не подозревал, что его сестра ведет столь бурную для начала семнадцатого века жизнь. Все открылось случайно, когда воспылавший чувствами к красавице молодой драгун вздумал с ней познакомиться, а Алена недолго думая пальнула в него из пистолета. Слава богу, обошлось без смертоубийства, а весьма кстати подоспевший мой бывший рында Федька Панин сумел замять скандал. Узнал я об этом совершенно случайно, когда прискакавший в Кремль поручик попытался потихоньку доложить Вельяминову о случившемся, а тот от неожиданности взревел, как медведь, которому прищемили лапу. На несчастье моего ближника, рядом оказался я, и такая бурная реакция не могла меня не заинтриговать. Через минуту оба были в моих покоях, а через еще две – полностью раскололись и поведали о случившемся во всех леденящих душу подробностях. Теперь Никита бурно негодовал, а Федор притворился истуканом и старался не отсвечивать.
– Молодец девка! – не смог удержаться я от восклицания.
– Да что ты ее хвалишь! – едва не вскипел мой окольничий, затем опасливо покосился на Панина и замолк.
Я тем временем открыл небольшой ларец и вынул из него пригоршню монет. Отобрав золотой червонец и несколько серебряных полтин, которые за соответствие номиналу иноземцы иногда звали московскими талерами, а русские – царскими ефимками, протянул поручику.
– Вот тебе, Федя, за службу и за смекалку. Хвалю! Никита тебя потом еще наградит, да и я не забуду. Теперь ступай, да уж постарайся, чтобы твои добры молодцы языками не трепали, а если и трепали, то где-нибудь в другом месте.
– Все исполню, государь! – поклонился Панин и вышел.
– Крестников поцелуй! – крикнул я ему вдогонку.
Федька обернувшись, еще раз поклонился и исчез. Вельяминов тем временем смотрел на меня с самым мрачным выражением на лице, на какое только был способен.
– Жениться тебе надо, Никитушка!
– Чего?.. – протянул окольничий, явно не ожидавший от меня такого вердикта.
– Точно тебе говорю! Вот посуди сам: был бы ты женат, супруга твоя за сестрой присматривала бы. Опять же той хоть поговорить было с кем – глядишь, и не выкидывала бы такие фортели. А так сидит девка одна в четырех стенах, тут уж поневоле или взвоешь, как волк или сбежишь куда.
– Это… ты хочешь сказать, что я сам виноват? – нахмурился Вельяминов.
– Да господь с тобой, – сделал я невинное лицо, – как ты мог такое обо мне подумать! Конечно, Аленушка учудила не по-детски, но и ты ее пойми.
– Что тут понимать-то?..
– Ну как тебе объяснить… порядки у нас не то чтобы плохие, просто чуточку устаревшие. Ну вот какая бы беда приключилась, если бы девицы незамужние могли собираться где, да общаться по-девичьи?
– Так ведь собираются, – не понял меня Никита, – на посиделки да на праздники. В церкви еще, бывает, видятся…
– Под присмотром всяких старых кошелок, у которых своя жизнь не сложилась, а теперь они ее другим портят?
– А как надо?
– Как-как… не знаю, как. Вот, к примеру, поехал ты к князю Долгорукову, да сестрицу с собой взял. Ты бы с Владимиром Тимофеевичем пообщался, а Аленушка – с княжной Марьей.
– Это чего бы я к Долгоруким-то поехал?.. – насторожился Вельяминов.
– Как чего, говорю же тебе, ты у меня холостой, а у князя дочь на выданье.
– Ты что это, государь, женить меня надумал?
– Ну ты же сам мышей совсем не ловишь!
– Тьфу ты, прости Господи… никак не привыкну к твоей манере говорить, государь! Ну каких мышей? Да и не ладим мы с Долгоруковыми-то – сам, поди, знаешь, что они Филаретову руку держат.
– Вот и помирились бы. А Владимир Тимофеевич – человек дельный.
– Он Шуйскому служил.
– И что характерно – не предал, как иные и прочие.
– У Лисовского в плену был, когда тот Коломну изгоном взял.
– И на старуху бывает проруха; зато со шведами не худо воевал. Делагарди укорот дать – это тебе не фунт изюму!
– Ну, про укорот – это ты сильно сказал… – задумчиво протянул Никита, – хотя в Тверь не пустил, было такое. Да не отдаст он за меня дочку!
– А если я посватаю?
– Погоди-погоди, государь, – испугался окольничий, – такие дела с налета не делаются! Надо узнать, что за девка – может, она кривая какая? Майся с ней потом всю жизнь!
– Вот я и говорю – поехали бы с сестрой, да она бы и посмотрела женским глазом. Чай, худого-то брату не желает?
– Ага, не желает, – тяжко вздохнул Никита, – она же меня чуть в могилу не загнала…
– Да ладно тебе!
– Я думал… – нерешительно начал Вельяминов.
– Что думал?
– Ну как… сперва Алену замуж выдам, а уж потом сам, как-нибудь…
– Вот тут уволь, – сразу отказался я, – я ей, грешным делом, еще до Смоленского похода предложил за Кароля выйти, так она мне такую бучу устроила… Что смотришь, он тогда холостой еще был!
– Ты мне об этом не рассказывал… – подозрительно посмотрел на меня мой ближник.
– А чего рассказывать? Они оба отказались сразу, а мне в таких делах настаивать не с руки.
– То есть меня женить, неизвестно на ком, тебе с руки!
– Никитушка, дорогой, не путай! Ты же мне как брат. Младший. Стало быть, я лучше знаю, что хорошо для моего младшего брата, и плохого не посоветую.
– Ох, о тебе бы самом кто побеспокоился! Катарина Карловна-то к нам, как я погляжу, совсем не собирается?
– Что поделаешь – сапожник без сапог, – засмеялся я, – даже не знаю, что тебе ответить.
– Так, может, Анисим-то и прав? – осторожно спросил Никита, стараясь не вызвать царский гнев.
– В чем это? – отозвался я, сделав вид, что не понял.
– Ну, как это… – он явно мялся, подбирая слова.
– Ты про развод?
– Про него.
– Может, и прав.
– Тогда чего ждем? – деловито спросил он, как будто готов был немедля ринуться на поиски невесты.
Меня позабавила реакция моего ближника, и я решил ему подыграть:
– А как у вас цари женятся?
– Дык известно как: посылают во все концы Руси весть, чтобы все бояре и дворяне, да прочего звания люди, у которых есть дочери на выданье, везли их в Москву на смотр.
– О как! И что дальше?
– Ну, как соберут невест, их ближние его бояре смотрят, выбирают высоких, да красивых, и чтобы из рода большого, в котором женщины плодовиты. Потом тех, коих уже выбрали, смотрит сам государь в палатах лично. Тут уж можно и спросить чего.
– Вот даже как!
– Ну конечно, а то вдруг она дура или косноязычная какая!
– Это правильно, – поддакнул я, еле сдерживаясь от смеха, – а иное попробовать можно?
– Что «иное»? – не понял Вельяминов.
– Как что, а вдруг она бревно бревном!
– Тьфу на тебя! – разозлился понявший наконец Никита, – горбатого могила исправит! Я тебе про серьезные вещи рассказываю, а у тебя один блуд на уме! Уж если так приспичило, так съезди в Кукуй, али еще куда. Мало ли девок для таких дел!
Отсмеявшись, я присел ближе к нему и положил руку на плечо.
– А дальше что?
– Как что, – буркнул он, – царевич родится православный! Весь народ будет рад.
– А Карлушку я куда дену, и Женечку?
Насупившийся Вельяминов, как видно, решил, что раз я задаю такие вопросы, значит, отнесся к его идее серьезно, потому снова повернулся ко мне и горячо заговорил:
– Государь, ты ведь, пока тебя царем не выбрали, не последний из князей в неметчине был! И удел у тебя там немалый и весьма богатый к тому же. Вот и пусть достанется Карлу Ивановичу! Он там свой, и вера у него лютеранская, вот пусть и княжит. Шутка ли, великий князь Мекленбургский! И царевне Евгении, я чаю, приданое найдется, особливо если батюшка у нее не кто-нибудь, а царь русский, и родной брат – великий князь. Всем хорошо, и греха никакого! А король свейский пусть не обижается. Где это видано, чтобы жена к мужу пятый год носа не казала?
В последнее время мои приближенные все чаще стали заводить разговоры о нежелании приезжать в Москву Катарины Карловны и о том, что это наносит немалый урон репутации царя. Народ, дескать, не понимает: женат их царь или нет? Поначалу я отшучивался, потом начал выказывать неудовольствие. Иван Никитич, будучи опытным царедворцем, фишку сразу просек и заткнулся. Хитрый от природы Анисим тоже сообразил, что играет с огнем, но вот прямодушный Вельяминов резал правду-матку, не думая о последствиях, с тактичностью стрелецкого бердыша. Ну да ладно, от Никиты – стерплю.
Начавший бесить меня разговор прервал стряпчий##, доложивший, что меня хочет видеть полковник барон фон Гершов.
## Стряпчий – придворный чин в Русском государстве.
– Пусть войдет, – коротко бросил я.
Мой верный Кароль достиг в жизни всего, о чем только мог мечтать провинциальный дворянин, каким он и был до того, как нанялся ко мне на службу. Чин полковника, титул барона, хлебная должность, жена-красавица из знатной и влиятельной семьи – вот далеко не полный перечень полученных им плюшек, впрочем, честно заслуженных. Однако былой близости между нами нет, хотя я по-прежнему уверен в его преданности и честности. Правда, с недавних пор его супруга – Регина Аделаида докучает бравому полковнику просьбами оставить службу и переехать куда-нибудь в Европу. Да хоть в тот же Мекленбург, где у фон Гершова пожалованное мною поместье. Понять молодую женщину можно. Балов в Москве не бывает, а те увеселения, что устраивают бюргеры в Кукуе, для урожденной графини Буксгевден совсем не комильфо. Царица, в свите которой баронесса, благодаря своей знатности, могла занять видное положение, тоже намерения приехать не изъявляет. Что опять же мотивирует Регину Аделаиду к скорейшему переезду. Нет, она не устраивает Каролю истерик и не пилит его ежедневно и еженощно, но каким-то ей одной ведомым изощренным способом все же вбила бравому померанцу в голову мысли о возвращении. Надеюсь, он пришел не с этим.
– Добрый день, мой кайзер, – кланяется полковник, – прошу простить мое вторжение, но дело, по которому я посмел потревожить ваше царское величество, не терпит отлагательства!
Надо сказать, выглядит он шикарно! Прекрасно пошитый мундир из дорогого сукна, обильно украшенный золотым шитьем, сидит на парне как влитой. Кисти рук почти скрыты брабантскими кружевами. По плечам вьются завитые локоны. На груди блестит золотая цепь, в ухе брильянт, на пальцах перстни… в общем, красавчик! За его спиной жмется какой-то худой мужчина в неказистой одежке и с измученным взглядом. Интересно, что у него такое приключилось, что Каролю пришлось тащить его в палаты? Обычно бургомистр Кукуя решает все проблемы сам.
– Рад видеть тебя, дружище! – отвечаю я на приветствие. – Рассказывай, что привело тебя, и я подумаю, чем смогу помочь.
– Речь вовсе не обо мне, мой кайзер, – качает головой фон Гершов и выводит вперед своего спутника.
Тот еще раз кланяется и печально смотрит на меня, затем, сообразив, что я его не узнаю, тяжело вздыхает и твердым голосом спрашивает:
– Ваше величество меня не узнает?
Какое-то время я вглядываюсь в его обветренное лицо, и внезапная догадка вспыхивает в моей голове, как зарница:
– Петерсен?!
– Да, ваше величество, – кивает головой мой шкипер.
– Разрази меня гром!.. Что с тобой стряслось, старина? – не могу удержаться я от восклицания. Раньше Ян был крепким, уверенным в себе моряком, а теперь на меня смотрела лишь тень былого человека. Худой, чтобы не сказать изможденный, с обильной сединой в волосах, в поношенной одежде с чужого плеча. И лишь глаза, горящие неукротимым огнем, напоминают того прежнего Петерсена, способного сутками не выпускать из рук штурвал или яростно сражаться в абордажной схватке.
– Это долгая история, – вздыхает шкипер.
– Я никуда не тороплюсь! Что с моими кораблями?
– Увы, мой кайзер, теперь у вас нет кораблей.
– Рассказывай, черт тебя подери. Что произошло: шторм, пираты – что?..
– Датчане.
– Что? Послушай, я не могу тащить из тебя каждое слово клещами! Рассказывай, что бы с тобой и моими кораблями ни произошло.
– Это случилось три месяца назад. Я только что привел из Голландии новенький флейт, построенный по вашему приказу для замены совсем уж обветшавшей «Благочестивой Марты». Прекрасный корабль получился, доложу я вам! Ходкий, маневренный, хотя и почти в два раза больше нашей старушки. Команде он тоже сразу полюбился, как и то, что название осталось прежним. Мы думали, что оно принесет нам удачу, да только ошиблись…
– Ближе к делу, дружище.
– Мы вышли из Ростока с грузом для вашего величества и людьми господина Рюмме. Плавание проходило благополучно, пока неподалеку от побережья Померании нас не окружили корабли под флагами короля Кристиана. На наших мачтах был поднят штандарт Мекленбурга, а потому я не слишком встревожился, однако приказал команде вооружиться и зарядить пушки. А вот Карл, как видно, чуял беду, и приказал мне спрятать кое-какие бумаги. Это было не сложно, ведь я как никто знал нашу красавицу. Но не успел я вернуться на мостик, как подошедший в упор галеон залпом смел все с палубы нашего корабля. Очевидно, только мое отсутствие спасло мне жизнь, потому что многие бывшие наверху оказались убиты или ранены…
Как видно, шкиперу было тяжело вспоминать эти события, и он на минуту замолчал. Затем, собравшись с духом, Ян продолжил свой рассказ:
– Они взяли нас на абордаж. Мы пытались сопротивляться, но их было гораздо больше. К тому же, говоря по совести, большинство матросов, видя, что дело плохо, бросили оружие. Только я, Карл и его люди продолжали отчаянно драться, но силы были не равны и вскоре многие были убиты, а других схватили и обезоружили…
– Что с Рюминым? – не выдержал я.
– Карл, или, как вы его зовете – Клим, был, как и я, ранен. Нас взяли в плен. Пока мы дрались, то же самое проделали и со «Святой Агнессой». Конечно, ее не так жалко, ведь она уже совсем стара, однако…
– К черту пинас! Что было дальше?
– Высадившиеся на судно датчане перерыли его сверху донизу. Затем утащили все самое ценное к себе на корабль, включая Рюмме и других русских. Меня же и других моряков заперли в трюме. Больше я не видел вашего посла.
– Как ты спасся?
– Поднялся шторм, – пожал плечами Петерсен, – высадившихся на «Марте» датчан не хватало для управления парусами, поэтому они были вынуждены нас выпустить. Однако как мы ни старались, ветер нес нас на берег, и неизбежное случилось. Нас выкинуло на песчаную отмель в полутора лигах от берега, и казалось, что ужасные волны вот-вот разобьют наш несчастный корабль. Поднялась паника, матросы и солдаты дрались за места в уцелевших шлюпках, но не думаю, что хоть кто-то смог достичь берега. Я задержался на корабле, чтобы достать бумаги из тайника, а они за это время покинули судно. К счастью, «Благочестивая Марта» оказалась крепким кораблем, и ее корпус не развалился сразу. На другой день шторм поутих, и я смог добраться до берега вплавь. Он был весь усыпан телами утонувших моряков и солдат, а местные жители уже принялись обирать их трупы.
– Где это случилось?
– Неподалеку от Дарлова, мой кайзер. У меня было немного денег, и я смог добраться до города. Затем я нанялся матросом на голландское судно и дошел на нем до Риги.
– Ты мог бы обратиться за помощью к княгине Агнессе Магдалене, не думаю, что она отказала бы в помощи моему человеку.
– Сначала я так и хотел, однако в Дарлове новый князь.
– Час от часу не легче… что с Агнессой?
– О, ничего печального, ваше величество, она как раз выходила замуж.
– O la la! – отчего-то по-французски воскликнул я, – и кто же этот счастливчик?
– Ульрих Померанский, епископ Каминский##, младший брат ее покойного мужа. Насколько я понимаю, он ваш дядя?
## Епископ Каминский – после секуляризации церковные земли перешли к светским властителям, но названия остались прежними.
– Верно, а что на это сказал Филип Набожный?
– Он умер еще зимой, так что герцогом теперь стал другой ваш дядя – Франц. А его епископство досталось самому младшему братцу.
– Да, новости к нам доходят не быстро. Хорошо хоть ты рассказал. Кстати, а что с моим с… кузеном, сыном Агнессы.
– Ваш юный кузен жив и здоров. Говорят, герцог Франц благоволит юному принцу и даже готов объявить своим наследником.
– Я смотрю, ты неплохо осведомлен.
– Когда я пытался попасть в Дарловский замок, меня узнала одна придворная дама. Это она мне рассказала обо всех этих событиях и дала немного денег, посоветовав до поры никому не рассказывать о своих злоключениях, а отправляться к вам.
– Это была Катарина фон Нойбек?
– Да, ее звали именно так.
– Чудо, а не женщина! Ладно, рассказывай, что было дальше. Кстати, какая нелегкая тебя понесла в Ригу? Ее же, насколько мне известно, осаждают поляки
– Уже нет, ваше величество. Поляки сняли осаду и ведут со шведами мирные переговоры.
– Вот как? Мой любезный брат отчего-то не торопится сообщать мне об этом. Впрочем, продолжай: что было в Риге?
– Сказать по правде, там меня чуть не схватили. Я попросил помощи у одного знакомого негоцианта, а тот донес в магистрат. Почему-то вы очень популярны среди ее жителей, мой кайзер, и несмотря на то, что город теперь принадлежит шведскому королю, а вы женаты на его сестре, любого человека, заподозренного в том, что он служит вашему величеству, ожидает тесная камера и крепкая веревка. Уж я даже и не знаю почему.
– Как тебе сказать, Ян… – хмыкнул я, – у рижан на это целый миллион причин.
– Да, мой кайзер, – согласился шкипер, – целый миллион звонких серебряных причин. Но как бы то ни было, мне удалось бежать. С большим трудом я добрался до Пскова, где меня все-таки схватили и посадили в тюрьму.
– А там-то за что?
– Честно сказать, я и сам не понял. Меня, верно, приняли за шпиона, и совсем было собрались повесить, но Карл Рюмме, как-то научил меня одной странной русской фразе. Я крикнул ее, и ваши подданные не стали меня вешать, а отвезли в Москву.
– Вот как… и что же это за фраза?
– Slovo i delo gosudarevo!
Услышанное оказалось столь неожиданно, что я не смог удержаться от смеха. Когда я наконец успокоился, Ян продолжил скорбным голосом:
– Сказать по правде, ваше величество, путешествие в кандалах не показалось мне смешным. Но, так или иначе, я добрался до Москвы…
– На счастье герра Петерсена, – пояснил продолжавший стоять рядом фон Гершов, – на заставе в тот день дежурили солдаты с немецким капралом. Он увидел закованного в кандалы европейца и спросил, в чем дело. А узнав, что это ваш человек, сразу же дал знать мне. Я приехал раньше, чем дьяк из Земского приказа, так что все закончилось благополучно.
– Закончилось? Как бы не так! – отозвался внимательно слушавший скорбное повествование шкипера Вельяминов. Никита не слишком хорошо понимал по-немецки, но, как видно, основное разобрал. – Теперь князь Лобанов-Ростовский на Кароля жаловаться будет за самоуправство; держись, полковник!
– Черт не выдаст, свинья не съест, – отозвался фон Гершов по-русски.
– Где письма?
– Их везли вместе с вашим человеком. На сумке ваш герб, и ни один ярыга## не решился открыть ее.
## Ярыга – здесь: мелкий служащий Сыскного или Земского приказов.
– Промокли, поди, письма, пока по морю плыл?
– Не знаю, – пожал плечами Петерсен, – сумка кожаная и крепко зашита. Я сделал все что мог.
– Ты сделал гораздо больше, чем в человеческих силах, мой друг, – сочувственно произнес я. – Ну-ка пойдем к думским, а то спят, поди, на службе, идолы бородатые!
Когда мы вошли в думную палату, настороженно переглядывавшиеся бояре дружно бухнулись в ноги. Разрешив подняться и занять места на лавках, я заговорил, показывая присутствующим на Яна:
– Сей человек есть мой вернейший слуга, по имени Ян Петерсен! За многие службы, ведомые моему царскому величеству, я жалую его кафтаном со своего плеча и шапкой!
Сказав это я принялся расстегивать свою одежду и через минуту накинул ее на растерянного шкипера под охи и ахи собравшихся. Оставшись в одной рубашке, вновь обернулся к думцам и продолжил:
– Кроме того, жалую его деньгами и дарю дом в Кукуе!
Бояре дружно кивают, тряся бородами, но Немецкая слобода – она вроде как и не Россия, а потому ни малейшего недовольства или зависти вызвать не может. В отличие от кафтана и шапки, награждение которыми – очень большая честь.
– Боярин Лобанов-Ростовский – обращаюсь я к главному судье Земского приказа, – тебе уже донесли о самоуправстве полковника фон Гершова?
– Нет, царь-батюшка, – изумляется Афанасий Васильевич, – а что приключилось-то?
– Эх, работнички! – вздыхаю в ответ, – так вот: чтобы ни приключилось, помни, что сделано сие по моему царскому повелению и с моего же ведома!
– Как скажешь, государь!
– Ну и славно!
Уже прощаясь с Яном, спрашиваю:
– Ты уверен, что это были датчане?
– Да, мой кайзер; флаг, конечно, можно нацепить любой, но вот моряки точно были датскими.
– А солдаты?
– Солдаты… – на секунду задумывается он, – пожалуй, среди них было несколько голштинцев. Но это все равно.
– Да, ты прав. Ступай.
– Худо с Климом получилось, – хмуро промолвил Вельяминов, провожая взглядом уходящих фон Гершова и Петерсена.
– Куда уж хуже, – соглашаюсь я, – но если он жив – мы его спасем! Зови дьяков Посольского приказа, будем письма писать.
– Сейчас кликну, государь; а кому писать-то будем?
– А черт его знает, дружище… если Густав Адольф начал тайные переговоры с поляками, а король Кристиан начал захватывать мои корабли, то дела наши совсем плохи.
Королевичу Владиславу было уже двадцать два года. Некогда угловатый и нескладный паренек, любящий эпатировать своими выходками приближенных отца, вытянулся и превратился в статного молодца, глядя на которого, потеряла сон уже не одна паненка. Поведение его тоже изменилось, хотя и давнишней дружбы с Адамом Казановским, про которую досужие сплетники болтали много глупого, не разрывал. Впрочем, вряд ли эти слухи имели под собой хоть какое-то основание, ибо все знали, что молодой принц без памяти влюблен в дочь бывшего дерптского воеводы прекрасную панну Агнешку. Их бурный роман весьма благотворно сказался на делах почтенного пана Карнковского, хотя и стоил репутации его дочери. Однако в последнее время королевич был занят подготовкой к походу на Москву, и на амуры у него оставалось не так много времени.
После того как герцог Мекленбургский сначала решительным штурмом отбил у поляков Смоленск, а затем изгоном взял Ригу и тут же уступил ее Швеции, дела «избранного Московского царя», как именовал себя королевич, шли все хуже. Сейм был озабочен чем угодно кроме «восстановления справедливости» и свержения «мекленбургского узурпатора». Так что королевичу приходилось удовольствоваться ношением московитской короны и громкого, но ничего не значащего титула. Впрочем, молодой человек был неглуп и умел ждать. Чтобы приобрести необходимый опыт командования войском, он выехал к армии, вот уже который год безуспешно осаждавшей Ригу, в которой постигал трудную науку полководца под присмотром гетмана Яна Кароля Ходкевича. Все шло своим чередом: польско-литовская конница громила мелкие отряды противника в Шведской Ливонии, а те брали реванш при попытке штурма крепостей. Королевич же делил время между войском, балами и прекрасной панной Агнешкой. Внезапно в начале 1617 года все изменилось. Ходкевичу надоели регулярные налеты московитских отрядов на Литву, и он послал с ответным визитом парнавского старосту Яна Кишку. Тому удалось, незаметно проскользнув между русскими заставами, совершить дерзкий рейд по вражеским тылам и, дойдя до Стародуба, взять его, уничтожив целиком весь гарнизон. Этот успех настолько воодушевил сейм, что радные паны вновь заговорили о московитской слабости и о том, что надо лишь хорошенько тряхнуть яблоню, чтобы плоды сами упали в польскую корзину. Затем удалось заключить мир с османами и направить высвободившиеся силы кварцяного войска в Литву. Кроме того, совсем уж неожиданно, пришла помощь из Империи. Будущий император, герцог Штирийский и король Богемии Фердинанд внезапно проникся острой неприязнью к схизматикам и решил оказать финансовую помощь для окончательного решения восточного вопроса. На полученные деньги можно было нанять целую армию, и Владислав собирался сделать это немедленно. Правда, получение денег оговаривалось целым рядом условий, но это ведь будет потом! А когда в дополнение ко всему вышеперечисленному удалось заключить перемирие со шведами, королевич совершенно удостоверился, что дела его пошли на лад, и совсем скоро он станет Московским царем не только по титулу. И с этих пор Владислав, подобно другим коронованным особам, стал говорить о себе: «Мы»!
– Мы не желаем вести переговоры с герцогом Мекленбургским, узурпировавшим принадлежащий нам по праву престол! – заявил он послам, присланным из Москвы. – Томящихся в плену благородных шляхтичей мы намерены освободить силой нашего победоносного оружия, а что касается русских бояр и патриарха Филарета, то они не пленники, а наши подданные, находящиеся в гостях у своего сюзерена! Так что его королевскому высочеству герцогу Иоганну Альбрехту нет нужды беспокоиться об их судьбе. Как только мы вступим в Москву, и я коронуюсь, эти знатные господа смогут вернуться.
Старший из послов, думный дьяк Родион Ртищев, внимательно выслушал перевод речи королевича и вздохнул: дескать, на нет и суда нет! Поклонившись, он собрался было уходить, но Владислав еще не закончил:
– Кроме того, мы весьма огорчены лживым обычаем оного герцога распространять всякого рода небылицы.
– Это про какие же небылицы толкует королевич? – насторожившись, спросил дьяк у толмача, который немедленно перевел вопрос.
– Мы говорим о лживых публикациях, распространяемых герцогом в Европе! – пояснил Владислав, и по его знаку слуги принесли большой лист бумаги и расстелили его на столе.
Повинуясь жесту, Ртищев подошел и внимательно посмотрел на него. Половину листа занимала красочная картинка, изображавшая хмельную компанию, состоящую из шляхтича, ксендза и чёрта, дружно выпивающих. На заднем плане горела церковь, а вокруг лежали трупы женщин и детей. Ниже шел текст, но и без него было ясно, что происходит.
– Чего там написано под лубком? – спросил дьяк, опасливо покосившись на королевича.
– Что ляхи чёрту душу продали, – отвечал ему толмач, – по-немецки, латыни, да еще, кажись, по-аглицки.
Толмачом у Ртищева служил Алексей Лопатин, происходивший из тульских боярских детей. Лет пятнадцать назад он попал в плен татарам и был продан ими в Турцию. Поговаривали, что в неволе он принял мусульманство и через то вошел в доверие к купившему его аге. Затем его хозяин получил должность в Белградском вилайете и отправился к новому месту службы, прихватив с собой своего русского раба. Война в тех краях никогда не прекращалась, и в одной из стычек боярский сын оглушил османа и перебежал к австрийцам, прихватив его с собой. Затем он какое-то время служил наемником, воевал то в Хорватии, то в Венгрии, и после нескольких кампаний его отряд в полном составе оказался в Польше, а затем и в раздираемой смутой России. Тут Лопатин снова поменял сторону и примкнул к ополчению. В столкновении с казаками Заруцкого он потерял руку, долго болел и, разумеется, не мог более служить в поместной коннице. Однако научившись за время скитаний вполне сносно говорить на турецком, немецком и польском языках, нашел себе дело в Посольском приказе.
– Ну-ка спроси его, с чего королевич решил, что это наших рук дело? – велел Ртищев.
Вообще-то думный дьяк, как и многие во время Смуты, немного научился польской речи и мог бы обойтись без переводчика. Но одному, без товарища, в таком деле как посольство трудно, а с боярским сыном можно было хотя бы посоветоваться в затруднительной ситуации.
– Ясновельможный пан посол, – велеречиво начал перетолмачивать Лопатин, – выражает свое несказанное уважение к вашему королевскому высочеству, а только никак не может уразуметь, в чем причина вашей немилости, ибо картинки сии видит впервые и не знает даже, что на них написано.
– Врет, каналья!.. – прошептал Владиславу на ухо стоящий подле Казановский.
– Более того, – продолжал толмач, вероятно, смекнувший, что говорит фаворит королевича, – в Москве мало кто знает этот язык, а потому вряд ли могли написать на нем что-либо.
– Зато ваш герцог прекрасно на нем изъясняется, – саркастически воскликнул пан Адам.
– Чего он там лопочет?.. – тихонько спросил дьяк.
– Говорит-де, что государь наш мог это написать.
– Тьфу ты, басурманин, – чуть не сплюнул на глазах королевича Ртищев, – Ивану Федоровичу что, делать больше нечего, как всякую неподобь малевать?
– Ясновельможный пан посол, – снова начал Лопатин, – говорит, что наш государь превзошел многие науки и всяким языкам разумен, однако в таком неподобном деле, как малевание бесовских картинок, николи замечен не был!
– Ну, это еще ничего не значит, – вкрадчиво промурлыкал на ухо королевичу пан Адам, – у этого герцога столько разных талантов, что обо всех вряд ли знает даже его родная мать!
– Чего он там шипит-то? – тихонько переспросил не расслышавший его дьяк, – вот же язык у людей – шипят, будто, прости господи, полозы!
– Да хвалит царя нашего, – пояснил толмач, – сказывает, разумен больно.
– Что есть – то есть, – довольно закивал Ртищев, – ты скажи ему, что он еще и миролюбив и хочет решить все полюбовно. Дескать, мы вас не знаем, и вы нас не видели. Вот вам бог, а вот и порог! Пусть только пленных вернут.
– Ясновельможный пан посол… – начал было Лопатин, но Казановский перебил его:
– Послушай, как там тебя – ваша псячая мова не так уж сильно отличается от нашего христианского языка, чтобы вы не могли нас понимать! И если вы с этим напыщенным болваном думаете, что можете безнаказанно морочить нам голову, то сильно заблуждаетесь! Не будет вам ни мира, ни пощады, пока не покоритесь нашему всемилостивейшему господину королевичу Владиславу!
– Чего он там толкует?
– Ругается, – невозмутимо пожал плечами толмач, – сдавайтесь, говорит, либо живота лишитесь!
– Как обычно, значит, – вздохнул дьяк, – ну и ладно, пора и честь знать! Так ему и скажи.
– Государь, – обратился тем временем к Владиславу Казановский, – московитов нельзя выпускать! Они наверняка разнюхали все о наших приготовлениях и непременно донесут герцогу о них.
– Но это же послы! – возмутился было королевич, но пан Адам поспешил его успокоить.
– Нет, это ваши подданные, – возразил ему шляхтич, – они почти наверняка присягали вашему величеству вместе со всеми, а потом изменили. К тому же нет никакой нужды заковывать их в кандалы. Достаточно приставить к ним охрану и взять с собой, а перед стенами Москвы отпустим! Пусть сообщат наш ответ узурпатору.
– А ты, оказывается, можешь быть коварным, мой друг, – улыбнулся Владислав.
– Для вашего величества я могу быть кем угодно! – поклонился фаворит.
– Скажи королевичу, что неладно делает! – воскликнул посол.
– Я же говорил, что ты все понимаешь! – с гаденькой улыбкой отвечал ему Казановкий.
Через несколько минут после того как послов увели, в покои вошел гетман. Владислав сам даровал ему право входить без доклада, но на этот раз немного поморщился от бесцеремонности старого солдата.
– Я слышал, что ваше высочество приказали арестовать посла и его людей? – без предисловий начал Ходкевич.
– Мы полагаем, что они шпионы… – начал было Казановский, но гетман прервал его:
– Молодой человек, я разговариваю с королевичем!
– Я совершенно согласен с паном Адамом, – поспешил заступиться тот за своего любимца, – кроме того, они не арестованы. Им всего лишь временно отказано в возможности вернуться.
– А какая разница?
– Как только мы окажемся у стен Москвы, я отпущу Ртищева и его людей.
– Если бы речь шла только о московитах, я бы согласился с этой мерой, – задумчиво сказал Ходкевич, – однако герцог Иоганн Альбрехт – имперский князь и рыцарь! Такое обхождение с послами может его оскорбить.
– А разве он не убил Чаплинского, посланного к нему королем Сигизмундом?
– Наглая ложь! – отрезал гетман. – Чаплинский погиб во время честного поединка, через полгода после его посольства. К тому же он был дурак и имел неосторожность оскорбить герцога. Поэтому я в очередной раз вынужден предостеречь ваше высочество от столь опрометчивого шага.
– Меня тоже оскорбляют подобные пасквили! – поджал губы Владислав и кивнул на продолжавшую лежать на столе прокламацию.
Ходкевич машинально глянул на листок и отметил про себя, что самые скабрезные картинки королевичу не показывают.
– Ваше королевское высочество, – начал он, – когда-то великий предшественник вашего отца, король Стефан Баторий, возил за собой целую типографию, и всякий раз одолев войска царя Ивана, а иной раз и потерпев поражение, тут же приказывал отпечатать листок, в котором превозносил свою победу и обличал коварство и трусость московитов. Иоганн Альбрехт хотя и не возит за собой типографию, делает то же самое. Заняв Ригу, он тут же отправил во все европейские страны бюллетени о том, что взял Белую крепость, Смоленск, Ригу и разбил войска вашего отца. Но все что в них было написано – чистая правда! Включая то, что Рига сдалась без боя, а командовавший гарнизоном Белой крепости Чаплинский был пьян. Не говоря уж о том, что в них не было ни одного оскорбления в адрес святой католической церкви или вас с отцом. Что касается этих пасквилей, то нет никаких оснований связывать их с именем герцога! По моему приказу проводили расследование, и теперь я могу с уверенностью утверждать, что послания герцога и эти картинки – напечатаны на разной бумаге и разным шрифтом, не говоря уж о совсем примитивных лубках, подписанных от руки. Так что пока у нас нет ни малейшего повода связывать их появление с именем Иоганна Альбрехта. Если наш поход закончится удачей, и вам удастся захватить его, то мы, возможно, сможем пролить свет на обстоятельства появления этой мерзости, но пока же заклинаю вас не упоминать о них ни словом, ни делом!
– Ясновельможный пан гетман, – сухо отвечал ему Владислав, покорно выслушав нотацию, – мой отец поставил вашу милость во главе войска, и я не вмешиваюсь в вашу компетенцию! Однако посольство – это политика, и позвольте мне заниматься ею самому. Dixi!##
## Я сказал! (лат.)
Когда Ходкевич ушел, Казановский сочувственно посмотрел на покрасневшего от злости друга. Гетман напрасно думал, что королевичу не показывают самые скабрезные картинки. Не далее как вчера какой-то негодяй повесил одну такую прямо на дверях его покоев. На ней были грубо изображены два содомита, один из которых был в короне. А чтобы ни у кого не возникло сомнений по поводу персонажей, над ними были надписи: «Владислав» и «пан Адам». Увидев эту мерзость, королевич пришел в ярость и был готов на любое безумие, так что успокоить его стоило немалых сил.
Самое интересное заключалось в том, что в далекой Москве тоже очень удивились бы подобной картинке. Поставленное на поток производство лубков вызвало цепную реакцию. Все бросились делать цветные картинки, расходящиеся как горячие пироги в базарный день, и потому приносящие немалую прибыль. Лубки же, обличавшие жадность магнатов и неправедность ксендзов, пользовались в Литве особенным спросом, так что сначала их стали копировать, а затем творчески переосмысливать. Иногда слишком «творчески». Жанр политической карикатуры родился далеко не вчера, и сами поляки не раз использовали его против своих врагов. Теперь же он обернулся против них самих. Правда, пройдет совсем немного времени, и появятся лубочные карикатуры и на русского царя, но пока что он выигрывал. Гравюры с текстами, повествующими о зверствах католиков на русских землях, разошлись по всей Северной Европе и вызвали немалое сочувствие к их противнику, не говоря уж о том, что вывели из равновесия королевича Владислава. Все переживали за новое царство смелого мекленбургского герцога и порицали жестоких и жадных поляков.
По Вильно, превратившемуся в переполненный войсками военный лагерь, уже который день ходил весьма приметный монах-василианин## с густой бородой и внимательными глазами. Быть униатом в Речи Посполитой совсем не просто: католики их презирают, православные ненавидят, а протестанты и вовсе не замечают. Мало кто кидал в кружку монаха подаяние, гораздо чаще беднягу прогоняли, а иной раз пытались даже бить. Впрочем, униат был весьма крепок и не всякому давал себя в обиду, отчего скоро сделался довольно популярен. Наемники вообще склонны уважать силу и готовность ее применить, и потому нередко выражали ему респект, особенно после того как он здорово отделал задиристых слуг шляхтича Соколинского.
## Василиане – униатский монашеский орден святого Василия.
К тому же у святого отца нередко находилась мелкая монетка на пару добрых кружек пива или куфель водки, и немудреную закуску. Жадным монах не был, а потому его частенько видели выпивающим в солдатских компаниях, причем самых разных. Сегодня он угощает немецких пехотинцев, завтра его видят в компании драгун, а в другой раз – с пушкарями-французами. Поэтому никто не удивлялся, если встречал василианина в самых неожиданных местах. Когда стража выводила из замка арестованных русских послов, он тоже оказался рядом и кинулся со своей кружкой им наперерез. Ртищев сначала было взялся за кошель, но увидев, кто перед ним, только плюнул и выругался. Лопатин же лишь равнодушно скользнул по униату взглядом и отвернулся. Нимало не смутившись нелюбезным приемом, василианин развернулся и пошел в облюбованный им загородный шинок, где до ночи выпивал в компании недавно прибывших из Империи «черных рейтар». Поговаривали, что они сопровождали представителя Богемского короля, привезшего деньги для похода на Москву. Высокие и плечистые швабы усердно дули пиво и посмеивались над своим новым знакомым.
– Эй, монах, – пьяно кричал униату капрал Курт, – бросай свою кружку и вступай в наш эскадрон! Сразу видно, что ты крепкий парень и видал всякие виды. Не годится такому молодцу прозябать, собирая милостыню для своего аббатства.
– Мне нельзя, – добродушно усмехался на это василианин.
– Вздор! Отчего это тебе нельзя?
– Вы католики, а я униат.
– И что с того? Да, я католик, но вон Франц – он совершенно точно реформат! А что касается Михеля, то я совсем не удивлюсь, если узнаю, что он молится дьяволу!
Сказав это, капрал залпом осушил свой кубок и пьяно захохотал. В общий зал тем временем заглянул рейтарский офицер и, неодобрительно посмотрев на капрала, сухо заметил:
– Какого черта ты так набираешься, Курт? Завтра твоя очередь в караул!
– Так точно мой лейтенант! – выпучив глаза, гаркнул тот в ответ. – Вы всегда можете положиться на старину Курта. Завтра утром я буду трезв, как монашка перед торжественной мессой, тем более что выпил – всего ничего!
Офицер ничего не ответил на браваду своего подчиненного и, окинув его мрачным взглядом, вышел.
– Кто это? – спросил монах капрала, кивнув в сторону ушедшего.
– Да так, – неопределенно тряхнул тот головой, – наш лейтенант, та еще свинья!
– Почему же свинья, он что, много пьет?
– Совсем не пьет, потому и свинья! – снова захохотал довольный своей шуткой наемник. – Мало того что сам не пьет, так еще и другим не дает. А что будет такому бравому военному как я, с одной маленькой кружечки доброго пива? Да я могу пить всю ночь напролет, а утром ни одна скотина не посмеет назвать меня пьяным, кроме лейтенанта фон Гершова, конечно!
– Фон Гершова? – переспросил монах.
– Да, так зовут этого чертова померанца!
– Фон Гершов из Померании… – задумчиво повторил его собеседник. – А знаешь, я думаю, что ты врешь!
– Я вру?.. – изумился Курт, – а в чем именно?
– В том, что можешь пить всю ночь!
– Ах ты, мерзавец!
– Поспорим?
– А кто заплатит за выпивку?
– Тот, кто проиграет.
– Годится, – обрадовался капрал, – эй, шинкарь, или как там тебя, тащи выпивку, его преподобие меня угощает!
Примерно через час монах с легким недоумением посмотрел на заснувших вокруг него рейтар, и покачал головой. Затем он поднял своего собутыльника и, перекинув его руку себе через плечо, потащил прочь из кабака. Шинкарь вздумал было преградить ему дорогу, но сверкнувшая при тусклом освещении монета мгновенно переменила его планы. Несмотря на то, что пьяный капрал был довольно тяжел, василианин закинул его на плечо как куль и нес без малейшего напряжения. Миновав без приключений патрули, он дошел со своим грузом до рощи, где скинул поклажу на землю. Оглянувшись вокруг, он досадливо нахмурился и, сунув пальцы в рот. собрался свистнуть, но появившийся из темноты человек, одетый как средней руки шляхтич, остановил его:
– Не стоит поднимать шум, отец Мелентий.
– Давно бы показался, так и шуметь бы не пришлось, – огрызнулся иеромонах.
– Какие новости?
– Войско королевича готово к походу и скоро выступит.
– И какие же силы удалось собрать Владиславу?
– Много! Одних конных почти восемнадцать тысяч, да еще шесть тысяч венгерской и немецкой пехоты.
– Ого! А много ли гусар?
– Двенадцать хоругвей, да еще рейтары.
– Недурно!
– А сверх того гайдуки, да обозные, да слуги и всяко разные…
– То есть не менее двадцати пяти тысяч бойцов, – задумчиво сказал Михальский, – а этого вы зачем притащили?
– Это капрал «черных рейтар». Они только что прибыли из Империи.
– Хорошо, отойдем подальше в лес и там без помех допросим.
– Нам нужно как можно скорее возвращаться в Москву.
– Вам нужно! Я дам вам несколько человек в сопровождение. Они помогут добраться до места и сообщить государю обо всем, что вы узнали.
– А ты?
– А у меня тут еще дела.
– Но…
– Не беспокойтесь, когда я и мои люди понадобимся, мы будем рядом. А пока военные действия для королевича Владислава начнутся немного раньше, чем он думает. Благословите меня.
Сказав это, Корнилий опустился на колено, и царский духовник осенил его крестным знамением и протянул крест для поцелуя. Михальский истово приложился и, поднявшись, постоял какое-то время рядом. Затем мужчины обнялись и по-православному трижды расцеловались.
– Что вы пили, отче? – немного удивленно спросил Михальский, почувствовав ядреный запах.
– Зачем тебе это знать, сын мой? – добродушно усмехнулся иеромонах, – еще решишь попробовать, да не справишься. Нет уж, эту тяжесть я один понесу.
– Я счастлив приветствовать ваше царское величество от имени моего государя, всемилостивейшего короля свевов, готов и вендов Густава II Адольфа… – рассыпался в учтивостях только что прибывший посланник шведского короля.
Обычно, узнав о приближении посольства, ему навстречу высылают приставов, с тем, чтобы встретить их с необходимой помпой, и заодно уберечь от возможных неприятностей. Затем дипломатические работники какое-то время отдыхают, а дьяки и подьячие Посольского приказа готовят все к торжественной аудиенции и церемонии вручения верительных грамот. Однако я в последнее время нахожусь в несколько взвинченном состоянии и, узнав об их прибытии, велел тащить в Кремль немедленно, что и было тут же исполнено. После этого мне в очередной раз пришлось убедиться, что служащие мне стольники и стряпчие понимают все буквально.
– Здравствуйте, Георг, – немного хмуро поприветствовал я в ответ господина Брюнно.
– Прошу простить меня, но известия о приеме были так внезапны, что я совершенно не успел подготовиться к нему должным образом, – продолжал посланник, косясь на хмурых бояр, сидящих на лавках. – В частности, остались не распакованными дары нашего христианнейшего короля…
– Оставьте эти безделушки до следующего раза, господин посланник. Я так рад видеть доверенного человека моего брата короля Густава Адольфа, что их отсутствие никак не может омрачить мой бурный восторг.
Даже если бы Брюно был менее опытным дипломатом, то и в этом случае он сообразил, что дело нечисто, настолько явно прозвучало мое неудовольствие. Тем не менее, бессменный представитель шведского короля в России сделал вид, что никогда не слышал ничего более приятного, и расплылся в улыбке:
– Его королевское величество также весьма ценит дружбу вашего царского величества и желает вам и вашим владениям всяческого процветания.
– Это очень любезно с его стороны, – буркнул я, – и очевидно, что перемирие, заключенное им с королем Сигизмундом, это и есть высшее проявление его дружбы.
– Война потребовала так много сил и средств от нашего бедного королевства, – извиняющимся тоном заявил посланник, – что неожиданное предложение мира не могло не найти отклика в милосердном сердце короля.
– А известить нас об сих обстоятельствах у него просто не было времени! – немного саркастически воскликнул я.
– Совершенно верно, ваше величество, – с жаром принялся уверять меня Брюно, – к тому же условия перемирия были более чем заманчивыми и…
– И король совершенно забыл о такой малости, как союз со мной?
– О, как вы не справедливы! – оскорбился посланник. – Разумеется, его христианнейшее величество, заключая это перемирие, помнил обо всех своих обязательствах и предпринял все усилия, чтобы соблюсти интересы своего союзника.
– И каким же это образом, позвольте спросить?
– Ну… – Брюнно явно мучился, пытаясь подобрать слова, – его величество отклонил все документы, где титул вашего величества указан ненадлежащим образом…
– Иными словами, в тексте заключенного им перемирия мое имя не упоминается вовсе?
– Э-э…
Похоже, что посланник явно не ожидал, что я буду осведомлен о деталях заключенного между поляками и шведами договора, и потому оказался в сложной ситуации. Впрочем, мне от его затруднений было не легче. Если бы документы, привезенные Петерсеном, попали ко мне раньше, все можно было хотя бы попытаться исправить. Увы, датчане или кто-то еще, ловко под них маскирующиеся, помешали мне получить информацию вовремя. Верный Клим каким-то невероятным образом разнюхал о тайных переговорах поляков и Оксеншерны и хотел меня предупредить, но не успел. Не знаю, причастен ли к этой поганой истории сам старина Аксель, но если да, то моя месть будет ужасной!
Оснований подозревать канцлера было хоть отбавляй. Я никогда ему особенно не нравился, и он был против нашего с Катариной брака. А то, что я уселся на московский трон, совершенно не добавило симпатий с его стороны. Так что если бы я свернул себе шею где-нибудь в русских снегах, граф Оксеншерна совершенно не расстроился бы по этому поводу. А если учесть, что мой маленький сын остался бы единственным наследником Мекленбурга – пожалуй, и обрадовался.
Еще одним документом в сумке Петерсена было письмо от герцогини Вольфенбюттельской. Матушка тоже подозревала шведов в нечистой игре, правда, по другому поводу, и постаралась меня предупредить.
«Мой дорогой Иоганн Альбрехт, – писала она, – я знаю, что вы, став русским царем, сменили имя, однако позвольте вашей старой матери именовать вас по-прежнему, тем более что срок, отпущенный мне Создателем, подходит к концу. Увы, я с каждым днем чувствую себя все хуже, и возможно, что когда вы получите это письмо, меня уже не будет в живых. Однако пока мои силы не иссякли, а разум ясен, я хотела бы сообщить о некоторых обстоятельствах, имеющих касательство к вашему царскому величеству. Несмотря на то, что вы давно не появлялись в вашем княжестве, а возможно, как раз поэтому, оно процветает. Ваша супруга, принцесса Катарина Шведская, ведет дела твердо и с разумной рачительностью, и с этой стороны ее совершенно не в чем упрекнуть. Тем не менее, ваша затянувшаяся разлука вселяет в мое сердце определенное беспокойство. Но когда я поделилась этим беспокойством с ней, она открыла мне весьма странные обстоятельства, каковыми я спешу с вами поделиться.
Дело в том, что король Густав Адольф изъявил непременное желание жениться на известной вам графине Браге. Разумеется, его мать, королева Кристина, и риксдаг совершенно не поддерживают его величество в этом безумии и твердо дали понять, что подобный мезальянс может пагубно отразиться на правах на престол для потомства от этого брака, подобно тому, как это случилось с наследниками короля Эрика.## Однако король Густав Адольф не внял этим предупреждениям, и заявил, что в таком случае объявит своим наследником вашего сына, для каковой цели даровал ему титул герцога Вестгётландского.
## Эрик XIV – шведский король из династии Ваза, женившийся на простолюдинке и затем свергнутый своим братом Юханом. Дети от этого брака были лишены прав на престол.
Похоже, что это прожект произвел на вашу супругу весьма сильное впечатление. И ее нежелание переезжать в Москву связано не столько с питаемыми ею религиозными чувствами, а с надеждой видеть вашего сына наследником шведской короны, а впоследствии и королем. Я, как могла, пыталась указать принцессе на шаткость подобных надежд и возможные печальные перспективы потери уже имеющейся короны, но она оказалась глуха к моим словам. Зная ее как в высшей степени благоразумную даму, я была весьма удивлена подобной недальновидностью, столь несвойственной ей ранее, и склонна приписывать это воздействию небезызвестного вам епископа Глюка. Да простит меня Всеблагой Господь, на суд которого я скоро отправлюсь, но этот священнослужитель оказывает на принцессу Катарину и маленького Карла Густава влияние, которое не будет слишком большим преувеличением назвать дурным.
Впрочем, не могу не отметить, что ваш сын, к счастью, всячески сторонится этого человека и окружающих его шарлатанов, именующих себя предсказателями. Однако ситуация может измениться в худшую сторону, и я настаиваю, чтобы вы приняли по этому поводу самые серьезные меры. Скажу более, я весьма удивлена, чтобы не сказать разочарована, что вы не приняли их ранее. Пять лет – слишком большой срок, чтобы оставлять без последствий столь нетерпимую ситуацию. И если надежды распутать связавшийся узел нет, то вы должны решить вопрос кардинально.
Засим остаюсь вашей любящей матерью,
герцогиня Вольфенбюттельская Клара Мария.
Post Scriptum. Вдова вашего бедного дяди Георга скоро выйдет замуж. Ее избранником стал другой ваш дядя, нынешний епископ Каминский Ульрих Померанский. Мой брат – человек в высшей степени порядочный и благовоспитанный, и я надеюсь, что он будет хорошим отцом вашему юному кузену Иоганну Альбрехту Дарловскому. Герцоги Франц и Богуслав горячо одобрили этот брак и надеются, что он принесет свои плоды. Но в любом случае, Иоганн Альбрехт Посмертный – старший и пока единственный в своем колене представитель дома Грифичей. Надо сказать, что его рождение оказалось крайне неприятным сюрпризом для бранденбургского дома, но пока они ничего не предпринимают.
Post Post Scriptum. Все эти годы я, как могла, заботилась об одной известной вам особе и ее ребенке. Не могу сказать, что они были для меня обузой, ибо любовь, которой они одарили меня в ответ на заботу, сторицей возместила все мои усилия. Однако отпущенное мне время подходит к концу, и я настаиваю, чтобы вы вспомнили о своем долге по отношению к ним. Они, разумеется, не останутся без гроша после моей смерти, однако только вы можете дать им положение».
Я несколько раз перечитал это письмо, пока не заучил его наизусть. Не знаю, какая сила смогла вынудить герцогиню Клару Марию расстаться с маленьким сыном, ибо у этой женщины поистине железная хватка. Однако если она и задолжала когда-то мекленбургскому принцу, то сейчас расплатилась с лихвой. Емко и точно моя матушка расставила все точки над «i», определила опасности и подсказала пути решения проблем. И не ее вина, что это послание немного запоздало. Впрочем, запоздало ли? Мой добрый друг Густав Адольф уже не тот мальчик, с которым мы подружились на палубе «Благочестивой Марты» восемь лет назад, восторженно паля из пушек по торчащим из балтийского моря скалам. Теперь он вырос и совершенно спокойно предал меня ради того, что полагал для себя важным. Разумеется, я ни на секунду не поверил в эту комбинацию с объявлением наследником моего сына. Вдовствующая королева Кристина, конечно, хорошо относится к своей падчерице, но не настолько, чтобы любить ее детей больше чем своих внуков.
Сейчас Густав женится на малышке Эббе, потом она нарожает ему кучу детишек, его власть тем временем окрепнет и он, как и собирается, покроет себя воинской славой. Кто тогда вспомнит о завещании в пользу племянника? Скорее, оно просто перейдет из разряда тайных в несуществующие. И ведь он, подлец, не только меня предал, но еще и свою сестру! Все точно рассчитал: и ее добропорядочность, и то, что она слишком шведка, и ее приверженность лютеранской вере… и разлюбезная моя Катарина Карловна, не поморщившись, заглотила наживку. Полагаю, что и Глюк не так просто угодил в ее ближайшее окружение. Этот святоша хоть и выглядит иногда дурак дураком, но вовсе не так прост, как старается казаться…
А теперь еще и это перемирие… Густав Адольф не может не понимать, что как только польская армия, занятая осадой Риги, освободится, она попрет на меня. Но, не моргнув глазом, пошел на это. Почему? А ведь он все точно рассчитал! В сложившихся условиях Владиславу не победить. Ну, возьмет он в осаду Смоленск. Ну, простоит под ним год или два. Я соберусь с силами и разобью его… или он меня. Но все равно, в случае победы, больше чем пару-тройку городов он не захватит, и Москвы ему не видать как своих ушей. Поляки этого не смогли даже в той истории, где царем стал Миша Романов, а уж сейчас и подавно! И как бы ни закончилась эта война, моему закадычному дружку всё в кассу, потому как и мы и поляки от нее ослабнем. Ай да Густав, ай да сукин сын! Н-да, хороший из тебя король получился: друг хреновый, а король хоть куда!
– Простите, что вы сказали?
Елки! Я что, последнюю фразу вслух произнес?
– Господин Брюно, – начал я, пристально глядя в глаза посланнику, – у нас есть к вам поручение. Вы должны немедля известить нашего брата короля свевов, готов и вендов Густава II Адольфа, что мы желаем развестись с его сестрой принцессой Катариной Шведской, по причине невыполнения ею супружеских обязанностей, а также крайнего, я бы даже сказал, лютого, несходства характерами!
– Что?! – На выпученные глаза изумленного дипломата было больно смотреть, но я еще не закончил.
– Кроме того, я прошу содействия нашего брата в немедленной отправке ко мне нашего сына принца Карла Густава и дочери принцессы Евгении. Как известно, дети суть плоть и кровь отцовы и должны находиться при нем. А то, что принцесса Катарина удерживает их вдали от нашего величества, прямо и недвусмысленно противоречит нашей воле. Dixi!
Фух! Похоже, впервые за время ношения короны я, как и подобает монарху, столько времени говорил о себе во множественном лице. Посланник выглядит так, как будто его мешком огрели. Бояре по-немецки не больно-то понимают, но кажется, прониклись интонацией и тоже настороженно помалкивают. Вельяминов, скорее всего, понял, но молчит – и правильно делает. Не до него сейчас.
Скажу сразу, я вовсе не собираюсь всерьез разводиться с Катариной. Нет, она мне нужна больше, чем когда-либо. Я хочу всерьез изменить быт своего царства, и без царицы, принадлежащей к царствующему дому, тут не обойтись. От королевской дочери не так просто требовать соблюдения домостроя. Так что сначала изменения коснутся моей семьи, потом ближних бояр, затем дворянства, а там, глядишь, и до остального народа дойдет. Можно, конечно, и как Петр I в моей истории – насильно резать бороды и полы кафтанов, но я хочу эволюции. Плавной и по возможности мирной. Только надо, чтобы женушка приехала и перестала ерундой маяться. И чтобы братец ее немного в себя пришел, а то вообразил невесть что. Интриган хренов!
Георг Брюно, все еще ошарашенно поглядывая на меня, кланяется и уходит. Бояре вполголоса обсуждают увиденное, видимо пытаясь понять, что же все-таки случилось. Тут со скамьи поднялся боярин князь Сицкий и, вопросительно глядя, попытался привлечь мое внимание.
– Сказать чего хочешь, Алексей Юрьевич?
– Так это, государь… ты что же, с царицей Катериной развестись желаешь?
Так, не понял… ты что же это – немецкий знаешь, или еще как догадался? Князь говорит с неподдельным интересом и так наивно лупает при этом глазами, что невольно хочется улыбнуться. Интерес его, кстати, понятен – у боярина почти взрослая дочь, в которой он, по слухам, души не чает. А почему бы и не подразнить его?
– Не отпускает король свою сестру, – отвечаю ему со скорбным видом. – А я еще молод, мне без жены скучно.
– И то верно, – с готовностью подхватывает Сицкий, – не годится одному жить. Грех это! Надо тебе, государь, новую жену подыскать.
– Да где же ее сыщешь?
– Как где? Да мало ли девиц на Руси красивых да благонравных и хорошего при том рода! Взять хоть мою Аграфену…
– Погоди, Алексей Юрьевич, – перебивает шустрого боярина Долгоруков, – на твоей Аграфене свет клином не сошелся! Есть девицы и повыше родом!
– Это что ты такое говоришь, князь Василий, – изумляется боярин, – какие такие девицы повыше Сицких родом? Уж не про свою ли ты Марью разговор завел?..
– Верно толкует Долгоруков, – кричит кто-то из задних рядов вскочивших разом думцев, – мало ли девок красных по всей Руси! Вот пусть государь смотр невест объявит, да на нем будущую царицу и выберет!
Выкрик поддерживается одобрительным гулом присутствующих, но тут его перекрывает стук посоха по выложенному каменными плитами полу.
– Цыть вы, – трубно восклицает митрополит Исидор, – разгалделись, точно сороки!
Шум понемногу стихает, и владыко выходит вперед, обжигая повскакивавших бояр и окольничих пронзительным взглядом. Те невольно склоняются перед местоблюстителем патриаршего престола, и настает тишина.
– Государь, – кланяется мне церковный иерарх, – правильно ли мы тебя поняли, что ты желаешь развестись со своей венчаной женой царицей Катериной Свейской?
– Владыко, – отвечаю я ему, стараясь как можно осторожнее подбирать слова, чтобы не сболтнуть лишнего, – все, что я хочу, это чтобы в моей душе, моей семье и моей стране воцарился мир! И пока моя жена и мои дети находятся вдали от меня, нет мне покоя.
Богом клянусь, что если моя супруга, не прекословя мне более, приедет в Москву и примет святое крещение, не стану и помышлять о другой жене!
– И крест в том поцелуешь? – подозрительно глядя на меня, вопрошает митрополит.
Делать нечего: быстрым шагом подхожу к Исидору и, опустившись на колено, прикладываюсь к большому наперсному кресту. Тот в ответ осеняет меня крестным знамением и, наклонившись, тихонько спрашивает:
– И в Кукуй на блуд ездить перестанешь?
Едва не поперхнувшись, поднимаюсь на ноги и задумчиво смотрю на него, размышляя, как лучше ответить.
– Поверь, владыко, – так же тихо отвечаю я ему, – если Катерина Карловна приедет, то мне точно не до блуда станет.
По одухотворенному лицу митрополита точно видно, что он не слишком-то мне верит. Однако возражать он не стал и снова громко провозгласил:
– Быть посему, а мы будем смиренно молить господа, чтобы он вразумил царицу Катерину, и она поскорее приехала!
Церковь, в его лице, ясно и недвусмысленно высказала свою точку зрения, но, похоже, у некоторых думцев на этот счет появились свои мысли. Князь Сицкий, очевидно, уже представил себя моим тестем и немного ошалел от открывающихся перспектив.
– Мы все государевы холопы, и что бы он ни повелел, его царскую волю выполним! Однако чего ты, владыко, Катерину Свейскую царицей именуешь? Ты ее не крестил, государя с ней не венчал – какая же она царица!
– Тихо, князь Алексей Юрьевич, – останавливаю я его пыл, – как владыко сказал, так и будет. Такова моя воля!
Только что снова начавшие галдеть бояре стихают и дружно кланяются, а я разворачиваюсь и ухожу, дав понять, что прения окончены. Но думцы, проводив меня и рынд взглядами, остаются при своем мнении. Князь Василий Тимофеевич Долгоруков, хитро прищурившись, первым выражает его:
– Сколь годов не ехала, а теперь приедет?
Выйдя из палаты, я оборачиваюсь на идущего следом Никиту и с удивлением отмечаю его мрачный вид.
– Ты чего?
– Да так… – неопределенно отвечает он, – нежданно как-то!
– Это верно, – хмыкаю я, – вон глянь хоть на Сицкого с Долгоруким: сам говорил, что они заодно с Лыковым воду мутят. А теперь, смотри-ка, едва не подрались, кто свою дочь мне отдаст.
– Так ты не всерьез?.. – изумленно смотрит на меня Вельяминов.
– Нет, конечно.
– Тьфу ты, а я уж думал… погоди, а зачем?
– Да чтобы Густава и сестрицу его немного в чувство привести, а то взяли моду умничать!
– А коли обидятся?
– А коли я обижусь?
Мой верный друг некоторое время озадаченно молчит, а затем довольно хмыкает:
– Вот ты боярам нашим задачку подкинул – будут теперь думать да шушукаться между собой!
– Это да… а ты как пошлешь людей фон Гершова кликнуть, так не сочти за труд, подойди к Романову, да скажи Ивану Никитичу, чтобы верных людей послал посмотреть, кто куда поедет и кого в гости позовет… Он, конечно, и сам должен догадаться, а все же…
– Ага, – кивает окольничий, – а только чего за Каролем посылать, когда он рядом. Сегодня от его полка караулы.
Через несколько минут Лелик уже стоял передо мной, сверкая парадными доспехами, надетыми по случаю караула в Кремле.
– Чем я могу быть вам полезен, мой кайзер? – спросил он, прижимая к груди шлем с пышным плюмажем.
– У меня есть для тебя дело, дружище.
– Счастлив служить вам, ваше величество!
– Слушай, хорош хвостом вилять, дело серьезное!
– Приказывайте, мой кайзер! – подобрался полковник.
– Ты едешь в Мекленбург!
– Слушаюсь, а когда?
– Вчера!.. Возьмешь с собой самых верных людей, оденетесь в простые камзолы, чтобы при взгляде на вас никому и в голову не пришло, что вы служите мне.
– Что-то случилось?
– Да, и очень давно. Я весьма крепко сел в лужу лет пять тому назад и понял это только теперь.
– Я вас не понимаю!
– Да что тут непонятного, – горько усмехнулся я, – я был уверен, что самый умный, а оказалось, что и вовсе дурак. Сначала беспокоился, как там в Мекленбурге дела без хозяйского пригляда, потом решил, что сначала тут жизнь налажу, а уж после семью перевезу… ладно, чего уж теперь!
– Вы много трудились… – попытался возразить фон Гершов, но я его перебил:
– К черту мои труды! Слушай и по возможности не перебивай. Ты поедешь в Мекленбург как мой законный представитель. Официальная версия – вербовать наемников, ну и поглядеть, как дела. Я снабжу тебя письмами к герцогине Софии, обер-камергеру фон Радлову, бургомистру Ростока – кто бы им сейчас ни был – и прочим влиятельным людям, а также доверенностью на получение всех причитающихся мне доходов за последнее время. Именно на эти средства ты и будешь нанимать солдат. Разумеется, будет и письмо к принцессе Катарине, в котором я, помимо всего прочего, снова попрошу ее приехать, а формируемое тобой войско гарантирует безопасность этого путешествия.
– А если она не согласится? – деловито спросил Кароль.
Вопрос был резонный. Я на секунду задумался, а затем продолжил:
– На этот случай, у тебя будет еще одно письмо. В нем я напишу, что либо она немедленно приедет вместе с детьми в Москву, либо я с ней разведусь.
– Что?!
– Слушай дальше. Это письмо ты отдашь не раньше, чем закончишь формирование отряда.
– Вы опасаетесь противодействия?
– Скажем так: я допускаю такую возможность. Да, чуть не забыл: если встретишь при дворе епископа Глюка – гони этого сукина сына в три шеи, а не уйдет – можешь даже повесить! У тебя будет соответствующий указ от моего имени. Другим указом, я назначаю тебя воспитателем своего сына, принца Карла Густава. Это понятно?
– Вполне, мой кайзер, но все же он епископ…
– Если Глюку не суждено быть повешенным, то я ничего не имею против, чтобы он утонул, свалившись пьяным в канаву, или сдох от обжорства или еще чего. В конце концов, пусть просто уедет и не попадается мне на глаза.
– А если… – померанец явно мучился, подбирая нужное слово.
– Что «если»?
– Если ее королевское высочество и в этом случает откажется ехать?
– Тогда пусть ее королевское высочество идет ко всем чертям!.. – хрипло выкрикнул я, едва не задохнувшись от дикого приступа гнева. Затем, немного успокоившись, я взял себя в руки и почти спокойно продолжил: – Впрочем, не думаю, что это возможно, друг мой: Катарина – разумная женщина, и не сделает подобной глупости.
– Что же, будем надеяться, что ничего подобного не случится.
– Ты прав, я очень надеюсь на тебя, Лелик!
– Давно меня так никто не называл, – улыбнулся померанец, – да и раньше я слышал это только от матушки, вас и…
– И твоего брата? – понял я его заминку.
– Да, ваше величество.
– Знаешь, если ненароком встретишь Болеслава… скажи, что я простил его.
– Вы добрый человек и справедливый государь, мой кайзер, – покачал головой фон Гершов, – однако лучше нам не встречаться, ибо я его не простил.
– Как знаешь, – вздохнул я, потом помолчал немного и, повинуясь какому-то наитию, продолжил: – Послушай, если вдруг обстоятельства сложатся таким образом, что ты не сможешь сразу привезти их…
– Что тогда?
– Ты должен будешь остаться с моим сыном. Ты научишь его всему, что должен знать молодой человек его возраста и положения. Владению оружием, верховой езде и всему прочему. Что касается образования, то в Ростокском университете есть русские студенты. Выберешь среди них лучшего. Я настаиваю, чтобы он знал русский язык, обычаи и все, что может пригодиться царевичу.
– Наверное, я не смогу взять с собой Регину Аделаиду…
– Решай сам, дружище: если это не задержит тебя, можешь взять ее с собой. Можешь оставить здесь или отправить к родне в Лифляндию. Ты хочешь что-то спросить?
– Прошу прощения, но как я слышал, принц Владислав идет на вас войной. Могу ли я оставить вас в такой ситуации?